Текст книги "Черный Гетман"

Александр Трубников
Черный Гетман

© Александр Трубников, 2011

© ООО «Астрель-СПб», 2011

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

В мае одна тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года московский царь Алексей Михайлович выступил во главе большого войска на Речь Посполиту, чтобы вернуть литовские земли, потерянные во время Смуты. Первым на пути стрелецких полков стоял город Смоленск.

Делай что должен. Случится что суждено.

Марк Аврелий Антонин, император

Волчья сыть

Пушки, без устали грохотавшие почитай что всю последнюю неделю, вдруг разом умолкли, и литвины, дежурившие на нижнем ярусе Городецкой башни, отряхиваясь, начали вылезать из укрытий. Мощная башня царским ядрам оказалась не по зубам. Однако новые московитские пушки, отлитые на недавно построенных казенных заводах под присмотром опытных голландцев, мало напоминали ярмарочные шутихи, и каждое удачное попадание выбивало из стен и потолка по нескольку фунтов штукатурки.

Командовавший в башне десятник, высокий статный здоровяк лет тридцати, тронул рукой усы, чуть дунул на замок пищали, сметая с нее крошки, и застучал не чищенными со вчерашнего утра сапогами вверх по лестнице, ведущей на смотровую площадку – прежде чем занять на стене оборону, требовалось самолично убедиться в том, что обстрел, наконец, закончен и его бойцам не угрожает опасность. Медлить тоже было нельзя, и по очень постой причине. Лично возглавивший осаду Смоленска царь Алексей Романов приказ о прекращении огня мог отдать исключительно для того, чтобы бросить застоявшиеся полки к стенам крепости и начать давно назревавший штурм.

Время было предрассветное, воздух серел на глазах. Из поймы Днепра к мощному фундаменту десятисаженных[1]1
  Сажень – старорусская мера длины, в XVII веке казенная сажень составляла 2,16 м.


[Закрыть] стен поднимался слоистый утренний туман. Легкий ночной ветерок холодил лицо. Тишина стояла такая, словно меж стеной Смоленска и батареями московитов, поставленными за рекой у самой опушки, развесили мокрое льняное полотно.

Тишина держалась недолго. Едва десятник осторожно выглянул за зубец, как за спиной, прорываясь сквозь туман, глухо и коротко отбился к заутрене костел с Вознесенской горы. Десятник чуть поежился, поправил видавший виды кожаный нагрудник и всмотрелся до рези в глазах в белесую приречную мглу. Чуть привыкнув к белесой серости, провел взглядом по заливному лугу – от кромки воды до леса, пытаясь разглядеть скопления готовящихся к штурму людей. Не обнаружив нигде подозрительного шевеления, десятник собрался было вызвать наверх наблюдателя, чтоб самому спуститься на нижний ярус и готовиться к смене, как вдруг со вздымающейся над крепостными стенами горы донеслась заливистая веселая россыпь колоколов Успенского собора.

– Что за праздник, Митяй? – спросил он поднявшегося на стену вестового.

– Как же, пан Ольгерд! – В голосе бывшего крестьянского парня звучала легкая обида. – Преображение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Яблочным Спасом в народе кличут. В церковь приносят яблоки и прочие плоды и освящают их после молебна…

– Да уж, – усмехнулся Ольгерд, оглядывая выщербленную стену с изрядно побитыми зубцами, – чего-чего, а плодов-то нам московиты накидали с избытком. Вот как бы ради праздничка сами их освящать не пожаловали…

– Грех это, пан Ольгерд, в Преображение кровопролитие затевать, – перекрестившись на униатский храм, ответил Митяй. – Русский царь – человек набожный, православный. Он посты и праздники чтит…

– Чтить праздники можно по-разному. Город, например, штурмом взять, – десятник, ведя разговор, что-то вдруг приметил в светлеющих далях цепким взглядом и суровел прямо на глазах.

Митяй отследил командирский взгляд и охнул. С опушки, левее батарей, где, если верить лазутчикам, стоял Большой полк, донесся нескладный рев многих десятков труб. Не успели умолкнуть трубы, как, перехватывая эстафету, загрохотали далекие барабаны и от кромки леса, топча луг, выплеснулась черная муравьиная волна.

Ольгерд отпрянул от стены и глянул на вестового так, что тот едва не присел со страху. Теперь литвин-десятник всем своим видом напоминал туго скрученную стальную пружину.

– Сигнальщика сюда, мухой! Всем, кто в башне, мой приказ: занять оборону на стенах!

Причитая на ходу, Митяй покатился по лестнице. Его голос еще не затих в черном проеме, как от башни Днепровских ворот, опережая Ольгердовы приказы, послышался чистый и звонкий голос горна. «Все на стены! Враг штурмует!» – выводил сигнальщик. Вот уже с трех башен запели тревожные трубы, и в ответ на грозную весть осажденный город, готовясь к бою, вскипал лихорадочным бурлением.

Вышколенные стрелки Ольгердова десятка, споро вытекая из башен, заняли оборону, хоронясь за уцелевшими зубцами, и выставили стволы, наблюдая за приближающейся к реке людской массой.

Снизу, из бойниц второго яруса, выбрасывая струи дыма, грохотнули вразнобой пушки. Запахло кислым. Ольгерд покинул смотровую площадку и вышел на стену.

Пушки продолжали бить по лугу картечью, но толку от них было немного. Толпа штурмующих уже скопилась у кромки воды и, на ходу мастеря из подручного дерева наплывные мосты, переправлялась через реку.

«Тысячи три, не меньше, – прикинул Ольгерд, – и все на мой участок стены. А у меня десяток стрелков из ночной смены, еще столько же прибегут из казарм, да человек тридцать приданных мещан, дай бог, подтянутся успеют. Ох как негусто…»

Широка стена смоленского кремля. Широка, длинна и надежна. Говорят, еще недоброй памяти царь Борис восхищался, что по ней, мол, и на тройке проехать можно. Два часа нужно пешему, чтобы поверху ее обойти. Тридцать восемь башен в крепости и два яруса пушечного боя – обороняйся не хочу. Только вот, когда защитников в городе всего два полка наемников, две хоругви литовского ополчения да полторы тыщи поставленных в строй мещан, то пятиверстовая стена мигом превращается в тришкин кафтан. Один пролет прикроешь – непременно другой оголишь. И ежели штурмующих вдесятеро больше, у них сотни пушек да специально обученный саперский полк, то дела у осажденных, прямо скажем, аховые. Хорошо одно – участок главного штурма давно известен. Зря, что ли, обученные беглыми англичанами московитские бомбардиры, не жалея пороха, неделями били в Днепровские ворота и пролет до Городецкой башни, прозванный еще с прошлой войны Шеиновым проломом[2]2
  Шеинов пролом – вошедшая в историю часть стены смоленского кремля, где в 1633 г. (за двадцать лет до описываемых событий) русская армия штурмовала город под руководством воеводы М. Б. Шеина. Саперы сделали подкоп под Грановитую башню, заложили 250 пудов пороху и сделали пролом. Но поляки узнали о подкопе и успели сделать насыпь, так что попытка штурмовать крепость закончилась неудачей.


[Закрыть]? Знают, что именно в этом месте стена самая слабая, потому что была разрушена еще в прошлую войну.

Плохо другое. Именно за эти злополучные сорок саженей, к которым сейчас с воем и улюлюканьем, забивая в себе страх, мчится озверевшая толпа, несет ответ он, Ольгерд, наемный десятник из литовской хоругви, которой командует знатный шляхтич, Юрий Друцкой-Соколинский…

Несколько человек, уперев ружья в искрошенные зубцы, открыли огонь, но Ольгерд остановил их коротким приказом. От стены до реки – тридцать саженей, да сама река саженей двадцать пять в ширину. Ружье бьет на сто саженей с гаком, в такую толпу можно и не целить, пуля сама добычу найдет. Однако нужно было погодить, чтобы к тому времени, когда полезут вверх, не растратить боеприпас и не раскалить стволы.

Через реку по наплывным мостам поползли осадные лестницы-сороконожки. Грохнули снова пушки, но реже, чем в первые залпы, – пушкарям приходилось отчаянно беречь порох, бездумно растраченный на салюты и фейерверки[3]3
  Исторический факт – гарнизон Смоленска, невзирая на угрозу осады, израсходовал основной пороховой запас на фейерверки.


[Закрыть]. Стрелки московитов вышли на позиции, и по стене застучали тяжелые пули. Один из литвинов, охнув, полетел вниз. Под огневым прикрытием атакующие достигли стены и начали с помощью веревок задирать лестницы вверх, и три из них направлялись в аккурат на участок, который защищал Ольгердов десяток.

– По толпе не пали! Бей по тем, кто лестницы держит! – крикнул Ольгерд, указывая пальцем вниз. Засевшие рядом литвины понятливо кивнули и прижали приклады к плечам.

Сам Ольгерд выбрал целью человека в блестящей кирасе, властно размахивающего шпагой. Взял карабин. Поглядел, есть ли порох на полке. Прижал приклад так, чтобы отдачей не вывихнуло плечо. Прицелился, сделав прикидку на ветер. Плавно, но с усилием нажал на спуск. Тренькнуло колесцо, бахнуло над ухом, обзор заволокло пороховым дымом. Ольгерд привычно вытянул подготовленный патрон, надкусил, сыпанул затравку на полку, опустил в прожорливое дуло готовую меру пороха, запыжил шомполом. Вогнал в ствол обернутую в матерчатый картуз пулю. Закончив перезарядку, поглядел вниз: попал или нет?

Московитский офицер все так же сверкал начищенной красой. Только теперь он уже не командовал, размахивая шпагой, а лежал на земле, раскинув руки по сторонам. Да и общий залп оказался хорош – две лестницы из трех свалились на землю, и теперь их заново пытались поднять. Но третью осаждающие не упустили, и она с громким стуком ударилась в край стены.

«Ну что же, к лучшему, – прикинул Ольгерд. – Как только начнется свалка, снизу прекратят обстрел, чтобы своих не сшибить. А мы уж встретим чин по чину…»

– В толпу не цель, с лестниц сбивай! – снова крикнул он увлекшимся стрелкам. Сам же закинул за спину заряженный карабин и, обнажив палаш, ринулся к краю стены, где уже бурлила свалка рукопашного боя.

Подлетев к краю стены, с размаху обрушил клинок на шею взбиравшегося по лестнице человека. Тот захрипел и, сбивая нижних, упал в толпу. Второй оказался удачливее – смог увернуться и выскочил на стену. На него с двух сторон накинулись вооруженные пиками литвины. Ольгерда попытались достать снизу бердышем. Он увернулся, нанес ответный удар, отскочил, скинул карабин, выстрелил почти в упор, ударил по каске прикладом…

Две оброненные лестницы, вновь поднятые атакующими, снова уперлись в стену, а чуть погодя над краем выросла перекладина четвертой. Московиты полезли вверх потоком, и среди стрелецких кафтанов замелькали пестрые жупаны запорожцев. Теперь стало не до стрельбы – рубка среди обломков пошла полным ходом.

Все больше входя в боевой угар, Ольгерд переставал ощущать нормальный ход времени. Чтобы выйти из боя и вернуться к обязанностям командира, ему пришлось сделать над собой усилие. Он отступил к башне, перезарядился, выстрелил, размозжив голову объявившемуся на стене офицеру, снова перезарядился. Оценил общую картину. Теперь нападавших сдерживал плотный строй мечников и копейщиков, а из башни на смену убитым и раненым тянулся ручеек пополнения. На ограниченном узком пространстве численность армий не имеет значения – драться поперек стены, защищая подходы к башне, можно лишь по пять – семь в ряд. По крайней мере до тех пор, пока есть резервы…

Сверху со смотровой площадки донесся голос хорунжего:

– Что там, десятник? Справляетесь?

– Пока еще держимся, – крикнул Ольгерд в ответ. – А как дела на других пролетах?

– Лезут со всех сторон, но малыми отрядами. Но на стену взобрались только у тебя. Воевода велел всех копейщиков сюда бросить.

– Какие будут распоряжения? – спросил он, надеясь в глубине души, что хорунжий, любивший похваляться своими подвигами, захочет взять командование на себя.

– Какие тут распоряжения? Твоя стена, ты и решай. А я буду там, где трудно, на Днепровских воротах. Если их возьмут, то всему конец!

Как же, где трудно. У главных ворот Смоленска помимо литовской хоругви стояла лучшая рота наемных рейтар. «Можно подумать, что если мы все здесь на стене поляжем, а ворота выстоят, то тогда не конец», – мрачно подумал Ольгерд, выцеливая очередного офицера.

К тому времени, когда солнце достигло зенита и начало медленно склоняться в сторону Варшавского тракта, московитов сбрасывали со стены четыре или пять раз. Но атакующим, казалось, нет числа. Снова и снова вздымались над стенами отброшенные защитниками лестницы, а опытных воинов становилось все меньше и меньше. Огонь, что вели снизу стрелки московитов, становился все плотнее и прицельнее.

Беринда, старый вояка, с которым они вместе пришли в Смоленск, лучший стрелок во всей хоругви, выронил оружие, схватился за живот и осел на большой обломок.

– Зелень одна на стене осталась, – прохрипел он, подняв глаза на Ольгерда. – Отправляй, десятник, за подмогой, пусть кирасиров шлют, иначе не сдюжить.

Наблюдая, как толпящиеся под стеной московиты суетятся, наводя лестницы, Ольгерд кивнул в ответ, махнул Митяю, который с пикой наперевес ожидал новых гостей, выдернул его из строя и послал к воротам, растолковав, что говорить хорунжему. Сам же занял освободившееся место и вскинул карабин.

Вернулся Митяй аккурат после следующего наката. Надвратная башня, по правилам фортификации, выхода на стену не имела, и ему пришлось спускаться в Городецкой, нестись по среднему ярусу стены, подниматься вверх, затем проделывать весь путь обратно. Вестовой запыхался, и слова выходили из его рта с трудом:

– Пан хорунжий говорит, что кирасиров не даст. Московиты мину кладут, вот-вот взорвут ворота, им там каждый человек на вес золота!

Ольгерд окинул взглядом своих бойцов, оценивая оставшиеся силы. Мещане с рогатками на трехсаженных ручках, что откидывают лестницы, не в счет. Их всех легко разметает пяток стрельцов, вылезших на стену. А ежели окажутся запорожцы, то и троих хватит с лихвой. Стрелков, считая и его, всего четверо. Мечников и пикинеров, основной силы, что отбивает упорных московитов, во что бы то ни стало стремящихся преподнести своему царю праздничный подарок, десятка два. Вывод из подсчетов был совсем неутешительным. Чутьем опытного командира он ощущал, что силы его людей на исходе и следующий накат станет для них последним. Губить людей, не имея ни малейших шансов на успех, он и в мыслях не держал. Как ни крути, а нужно было уходить под защиту надежных башенных стен и держатся там, покуда не решится дело у главных ворот.

– Отступаем! Все в башню! – крикнул он после минутных колебаний.

Защитники закрыли прочную дубовую дверь, усиленную железными полосами, накинули тяжелый осадный засов и начали заваливать вход мешками с песком, запасенными специально для этих целей. Ольгерд, не мешкая, распределил стрелков по бойницам. Сам же полез наверх, чтобы понаблюдать со смотровой площадки.

Новый ряд лестниц, почти одновременно ударивших в стену, и частокол вздымающихся над ними пик и бердышей подтвердили правильность принятого решения. На оставленном участке стены теперь было не протолкнуться. Внизу, ожидая своей очереди, сгрудилась многосотенная толпа людей, готовых по приказу лезть на стены. За мостом, ожидая, когда подорвут ворота, уже не опасаясь пушек, гарцевали тяжеловооруженные конники. «Эти, оказавшись внутри стен, мигом сметут наемных рейтар, – подумал Ольгерд, – худо дело».

Нападавшие подняли наверх таранное бревно и, пристроившись к нему вшестером, споро били в железную дверь. Оценив время, потребное для того чтобы справиться с преградой, Ольгерд помрачнел. Не успеет солнце спуститься к лесу, как быть башне взятой. А там либо стену взорвут, либо ворота возьмут. Нужно просить подмогу да на вылазку идти. Придется бежать к хорунжему самолично…

Ольгерд, задевая стены плечами, чуть не кубарем покатился вниз по узкой каменной лестнице. Пока добежал до первого яруса, в голове у него мелькнула мысль: «Не догадались бы мину под стену подложить, иначе всем хана…» В этот миг взгляд его уперся в коренастую фигуру человека, охраняющего запертую дверь. Это, без сомнения, был пушкарь – в правой руке он сжимал отличительный знак своей службы – длинное копье с плоским широким наконечником и специальным крюком для фитиля – артиллерийский пальник.

– Что там? – Нахмурившись, десятник кивнул на запертую дверь.

– Так последний пороховой запас, пан начальник, – неуверенно ответил пушкарь. – Велено беречь для самой неотложной надобности…

– И много пороху?

– Да уж немало. Хватит, чтобы мы тут все на воздух взлетели. Потому и стою на часах.

– На воздух, говоришь? – У Ольгерда зародилась мысль. Он скоро обдумал все за и против, принял решение, грозно рявкнул часовому: – А ну-ка открывай мигом!

– Не велено, пан десятник, – сжавшись от страха, ответил тот. – Приказ у меня…

– Мой приказ посильнее будет, – Ольгерд вытянул из-за пазухи и приставил к голове пушкаря пистоль. Тот трясущейся рукой протянул ключи. Ощутив, что холодный ствол больше не упирается ему в лоб, зайцем скакнул в сторону.

Вся комната, от пола до потолка, была заставлена крепкими дубовыми бочонками. Ольгерд шагнул со света, достал нож, поднял крышку у ближнего, удовлетворенно цокнул. Бочонок под верхний обод был наполнен ровным серым порошком.

Вернувшись, подозвал трущегося у стены пушкаря.

– Фитиль у тебя имеется?

– Ты что у-удумал? – Пушкарь, оправившийся было от испуга, начал заикаться. – И-измену затеял? Б-башню п-подорвать?

– Какая, к чёрту измена?! – взвился Ольгерд. – Башню через час-другой возьмут. И этим же порохом в стене пролом сделают да пойдут по нему как на парад.

В глазах артиллериста начало зреть понимание. Он кивнул, опасливо глядя на Ольгерда, и указал в дальний угол, где, поставленная на попа, виднелась катушка, намотанная чем-то вроде толстой серой бечевы.

Ольгерд ринулся к катушке, отмотал на глаз кусок, которого должно было хватить от пороховой камеры до выхода из башни, погрузил в серый порошок конец фитиля и закрепил его на проушине. Подбежал к выходу, обрезал фитиль, приладил второй, затем, чуть подумав, и третий. Вылетел пулей на улицу, обнаружил нужного человека, подозвал.

– Как с верху башни махну, играй к минному заложению, – рявкнул чуть не на ухо оторопевшему сигнальщику. Тот сделал круглые глаза и кивнул.

Ольгерд как мог быстро взлетел на самый верх. Народу под стеной прибавилось, таран, бьющий в дверь, почти уже справился с препятствием, и сгрудившиеся плотной массой на стене подгоняли его нетерпеливыми криками.

– Все вниз! – громко, но так, чтобы не услышали нападавшие, скомандовал Ольгерд. Башню сейчас будем рвать.

Все, кто был на смотровой площадке, затопали по ступенькам, крестясь, кто слева направо, кто справа налево. Католиков и православных в войске было примерно поровну. Ольгерд высунулся из башни, перехватил взгляд сигнальщика, махнул рукой. Тот поднес к губам сверкающий горн и издал короткий пронзительный сигнал, смысл которого был отлично известен всем защитникам крепости. Из широких дверей хлынула наружу толпа.

Ольгерд прошел вниз, выглядывая по углам, не зазевался ли кто. Внутри башни было пусто. Сверху, говоря о том, что московиты еще ни о чем не догадываются, неслись крики и размеренные удары.

Ольгерд выложил на пол рядком три фитиля, щедро посыпал их из пороховницы, чиркнул сверху кресалом, прищурился от вспышки. Убедившись, что по всем трем шнурам споро побежали огоньки, сам что есть духу помчался наружу, пробежал саженей сто, спрятался за древесным стволом и начал считать.

Не успел произнести про себя «семь», как шум битвы заглушил страшный грохот и треск. Огромная башня потянулась к небу и, опоясавшись огненным кушаком, полыхнула пламенем, словно потешная игрушка. Затем неуклюже подпрыгнула, взорвалась и, заваливаясь наружу, обрушилась кучей обломков, взметая в воздух не клубы, а целые облака пыли.

Когда к Ольгерду возвратился слух, первым звуком, что он услышал, был доносящийся снаружи многоголосый вой.

Взобравшись на уцелевший фундамент, Ольгерд увидел страшную картину. Обломки упавшей башни накрыли несколько тысяч человек, тех же, кто был наверху, разметало в клочья. Теперь все пространство между стеной и Днепром было завалено телами, а в поднятой пыли и гари бродили, бросив оружие, оглушенные люди.

Ольгерд спустился вниз. Из-за угла вылетел рейтарский отряд. Во всаднике, скакавшем впереди остальных, Ольгерд признал воеводу Федора Обуховича. К нему навстречу от ворот вынесся гонец. Выслушав донесение, Обухович радостно закивал, махнул рукой вперед, словно отправив в бой невидимую армию, и двинул шагом к разлому. Заметив Ольгерда, стоящего у стены, сурово спросил:

– Кто таков, почему не на стене?

– Десятник второй сотни соколинской хоругви, – ответил Ольгерд. Подумал и честно добавил: – От взрыва оглох, в себя прихожу.

– Вы все, литвины, похоже, давно уж оглохли, – недовольно произнес Обухович. – Только почему-то не полностью, а только наполовину. Сигнал к отходу слышите хорошо, а вот к атаке – нет! Чего ждешь? Давай к воротам! Там пехота на вылазку готовится, каждый боец на счету.

– Слушаюсь! – ответил Ольгерд и, не пускаясь в объяснения, двинул в сторону Днепровских ворот, где, сзывая всех, кто может держать оружие, звонко пела боевая труба. В спину ему неслось недовольное бурчание воеводы:

– Совсем уже, я гляжу, вы тут духом пали. К счастью, есть еще у нас в войске такие герои, как хорунжий Соколинский. Ежли бы он не отдал приказ, чтоб московитов вместе с захваченной башней взорвать, не устоял бы Смоленск…

* * *

Разбудил его дробный стук копыт и встревоженный гул, словно по улице за окном пронесся табун в сопровождении роя злых шершней. Ольгерд открыл глаза и сел. Деревянная кровать, выделенная ему хозяином дома на время постоя, длинно и визгливо заскрипела. Тряхнул головой, отгоняя остатки заморочного дневного сна, потянулся, скосился на табурет. Оружие, оставленное в углу: два пистоля, карабин, палаш и нож – все на месте. Солнечные лучи пробиваются сквозь пыль и косо падают на чистый земляной пол. От них посредине комнаты – светлый квадрат, перечерченный крестовиной. Стало быть, уже далеко за полдень.

Дверь без стука распахнулась, из зала пахнуло борщом, который готовила на свекле хозяйка. Родом она была из-под Львова и кухню предпочитала не литовскую, а русинскую. На пороге вырос Митяй.

– Доброго вам дня, пан десятник! Как спалось?

– Сам знаешь, как днем спится, – недовольно пробурчал Ольгерд, – воды набери, ополоснуться бы.

– Вода давно в кадушке, – чуть обиделся вестовой. – И обед уже готов. Хозяйка к столу зовет.

Ольгерд поднялся, натянул порты, вышел на улицу, скинул рубаху, приказал Митяю полить. Набрал пригоршню воды, плеснул на лицо, на затылок, плечи. Долго отфыркивался.

– Что там за шум на улице? Снова рейтары бузят?

– Они самые, – кивнул Митяй, по новой наполняя большой хозяйский кувшин. – Полковник Корф приказал им работать на починке пролома, а те в ответ жалованья потребовали. А потом услышали, что воевода о сдаче города сговорился, бросили службу и в управу пошли.

– Что за черт ты несешь? – рыкнул Ольгерд. – Какая еще, к лешему, сдача?

– А вы что, не знаете, пан десятник? – искренне изумился вестовой. – Вчера пан воевода Обухович встречался с боярами…

– Где же мне знать, дурья башка, ежели я две смены подряд, весь день и всю ночь на дальней Заалтарной башне как сыч проторчал. С нее, даже если полстены подорвут, не услышишь. Толком говори, в чем дело!

– Толком я и сам ничего не знаю, на рынке про то балакали, слышал, когда за солью ходил. А в полдень прибег от пана Соколинского посыльный и велел передать, чтобы, как проснетесь, к хорунжему на подворье шли. Сеймик там будет.

– Так я же не шляхтич, а наемный десятник, – скривился Ольгерд.

– Я ему так и сказал. А он в ответ: мол, пан хорунжий велел передать, не только шляхта его повета[4]4
  Повет – в описываемое время наименьшая административно-территориальная единица в Великом княжестве Литовском. Здесь и далее поясняются старорусские и польские слова, использовавшиеся в семнадцатом столетии в русских и литовских землях Речи Посполитой. Многие из них вошли в современный украинский и белорусский языки.


[Закрыть], а чтобы все сотники и десятники пришли. Дело уж больно важное.

– Сеймик, говоришь? – вздохнул Ольгерд, влезая без помощи Митяя в узкие рукава жупана. – Ну, это надолго. Пообедать еще успеем…

Путь к дому хорунжего лежал в обход Соборного холма, по улице Большой, на которой располагались все важные городские заведения. Строения в Смоленске были почти все деревянные, дворы богатые, по большей части ухоженные, с веселыми цветниками и крашенными известью палисадами. Выполняя строгий воеводский наказ, перед каждым домом у палисада стояла одна, а то и две кадки, доверху полных воды – пожаров здесь опасались не меньше, чем чумы.

Слухи, принесенные с рынка Митяем, не обманули. Городская управа, мимо которой проходил Ольгерд, щербатилась выбитыми стеклами и разломанной дверью, а от воеводского флага, подвешенного над входом, остался только обломанный шток. Единственный стражник стоял на крыльце и, приставив бердыш к стене, держал у глаза мокрую холстину. Стало быть, не сбрехали тоговки: не прознай рейтары о сдаче города, не стали бы управу громить.

– Где воевода? – спросил Ольгерд у стражника.

– Забрал казну и заперся в королевском бастионе[5]5
  Королевский бастион – цитадель Смоленской крепости. Построена была по приказу будущего польского короля Владислава. Представляла собой земляной форт голландского стиля.


[Закрыть], – жалостно ответил тот, отставив от глаза примочку.

Ольгерд кивнул, поправил ремень и двинул дальше по улице.

Просторный двор купеческой усадьбы, в которой квартировал хорунжий, был заполнен гудящей толпой. Командиры хоругви во главе с самим Соколинским торчали на высоком крыльце, с которого полковой писарь визгливо зачитывал длинную бумагу. Войдя внутрь, Ольгерд услышал лишь самое ее окончание:

– …тебе, царь-батюшка, челом бьем, просим всех нас в православную веру принять да клянемся в верной службе. А за грехи наши тяжкие готовы нести мы казнь, какую назначишь, – хоть оброк, хоть епитимью…

– Я, часом, лагерем не ошибся? – поинтересовался Ольгерд у стоящего рядом шляхтича. – Здесь, случаем, не холопы москальские гурьбятся? Это что за челобитная?

– О чем говоришь, служивый? – зашипел обиженно собеседник, панок из первой сотни с небольшим маетком[6]6
  Маеток – имение.


[Закрыть] под Витебском. – Русский царь обещал тем, кто ему присягнет, оставить земли и привилегии. Наш хорунжий, пан Соколинский, с боярами уже сговорился, теперь вот сеймик собрал…

Тем временем писарь завершил чтение. Толпа настороженно притихла. Из кучки знатных шляхтичей вышел вперед сам хорунжий.

– Ну что, вельмишановная[7]7
  Вельмишановная – глубокоуважаемая.


[Закрыть] шляхта! Не кто-нибудь, а целый стольник государев, князь Милославский, крест целовал в том, что царь московский всех литвинов, что к нему перейдут, примет под свою руку и будет чествовать наравне с победителями. Воевали мы за Речь Посполитую, за родную Литву, да только как нас за это отблагодарили король Ян Казимир и гетман Радзивилл? Мы свои головы под стрелецкие пищали подставляем, а они сидят себе, один в Варшаве, другой в Вильно, и в ус не дуют. За все время осады не то что подмоги, фунта сырого пороху от них не увидели…

Толпа одобрительно загудела.

– А царь Алексей Михайлович своих в обиду не дает, – почуяв, что его слова падают зернами на хорошо удобренную почву, продолжал хорунжий. – Всё вам сохранит – и маетки и привилегии. Службу даст вам и вашим отрокам. Двадцать пять тыщ отборного войска он под Смоленск привел, а ведь пожалел нас, не стал город силой брать. Так что подписывайте, панове, челобитную. Кто грамотный – тот именным росчерком, кто неграмотный – крестиком. Да поскорее, дело к вечеру идет, нужно успеть до заката бумагу к царю отправить…

Писарь спустился в толпу с чистыми подписными листами. За ним шел служка, сжимая в руках пучок перьев и большую чернильницу. К перьям со всех сторон потянулись нетерпеливые руки.

– Кто подписался – ступай домой! – объявил хорунжий. – Ждите, панове, по своим квартирам. Как ответ получим, всем объявлю нарочным.

По мере того как желтоватые листы покрывались крестиками, закорючками и завитушками, двор помалу пустел. Писарь подошел к Ольгерду, стоящему сбоку от ворот, протянул лист на деревянной дощечке. Тут же подскочил и служка, протянул чиненное перо.

Ольгерд остановил обоих открытой ладонью и мотнул головой.

– Подписывай, десятник! – громыхнул с крыльца сотник Гаркуша. – Али служба не дорога, али жалованье не нужно? Кончилась для тебя война.

– Я не шляхтич вашего повета, а наемный воин, – спокойно ответил Ольгерд.

– Ништо! – вмешался в разговор сам хорунжий. – То, что ты не шляхтич, тут не помеха. Чем больше подписей на челобитной, тем скорее нас царь-батюшка простит да под руку свою примет.

– Не понял ты меня, пан Юрий, – усмехнулся Ольгерд. – Я наемный воин, а потому нет у меня такой, как у тебя, шляхетской чести, чтоб с радостью перебегать ко вчерашнему врагу.

Во дворе стало так тихо, что стало слышно гудение мух. Толстые щеки хорунжего начали багроветь.

Не дожидаясь, что ему скажут, Ольгерд стукнул в сердцах ни в чем не повинную калитку так, что она отлетела в сторону с коротким жалобным скрипом, вышел на улицу и зашагал в сторону дома. К отъезду готовиться.

* * *

Подготовка к сдаче города заняла со всеми переговорами да растабарами без малого две недели. Обозленный Гаркуша сдержал слово: жалованье зажал и квартирные не выделил. Денег у Ольгерда не осталось почти совсем, но, к счастью, хозяин, заможный шорник[8]8
  Заможный – состоятельный. Шорник – ремесленник, занимающийся изготовлением и ремонтом кожаной конской упряжи.


[Закрыть], согласился столовать его своим коштом[9]9
  Кормить за собственный счет.


[Закрыть]. Счел, что времена теперь опасные и служивый человек в мещанском доме не обуза.

Пока шляхта, готовясь припасть к высочайшей деснице, старательно разучивала полное титулование своего нового государя, военачальники, сохранившие верность польской короне, укрылись в бастионе и в городе не показывались до самого последнего дня. Наконец, когда до назначенного срока оставалось совсем чуть-чуть, с утра пораньше оповестили: кто вместе с ними уйти пожелает, пусть в полдень соберутся у Днепровских ворот.

Выбора у Ольгерда не было. Тепло распрощавшись с шорником и его женой, отпустил Митяя (тот был Гаркушиным холопом и должен был следовать за хозяином) и, готовясь в дорогу, сам начал обиходить коня.

Его меринок, конечно, не боевой скакун, но крепкий и выносливый. Рысью может верст двадцать без отдыха протрусить да седока с поклажей увезет. Правда, поклажи той – кот наплакал. Полмешка утащенного напоследок Митяем из гаркушиного амбара фуражного овса. Теплая зимняя одежа. Смена белья. Буханка хлеба да фунт дешевой солонины. Получается, все, что нажито за этот поход, – один только надежный голландский пистоль, взятый трофеем в стычке с запорожцами.

Вышел со двора не оглядываясь. Жалея коня, которому предстоял еще нелегкий путь, повел его по улице в поводу.

Путь лежал мимо рыночной площади, где важный боярин наставлял собравшуюся толпу.

– …как только последние ляхи город покинут, наш государь разобьет свой лагерь с противуположной стороны Смоленска, у Молоховских ворот. Завтра отслужат торжественный молебен и будет крещение для всех, кто пожелает в веру православную перейти. После крещения пир начнется. Вы, литвины, в городе сидите тихо – первые дни будет наш батюшка Алексей Михайлович принимать с подарками своих стольников, стряпчих да дворян, потчевать грузинских и сибирских царевичей, сотников государева полка, а также черкасского наказного гетмана Ивана Золотаренка. Только на третий день после крещения, как водится по православному обычаю, вас к присяге призовут и к столу праздничному допустят. А на пиру том велено будет гостям подавать…