Текст книги "Черный Гетман"

Девушка всплеснула руками, зарделась и кинулась обратно хлопотать. Совсем было ушла, но вдруг обернулась и бросила на Ольгерда озорной быстрый взгляд. Перехватил его Ольгерд. В стол потупил глаза. Приготовленный отказ застрял вдруг комом в горле. Он нахмурился, глотнул из кружки медовухи и, сам себе удивляясь, словно мыслей иных не держал, выговорил рассудливо:

– Что же, пан сотник. Прав ты, как ни крути. Нечего за журавлем гоняться, коли синица в руки сама летит. Пойду я к тебе на службу.

Разгладились морщины на лбу у старого казака: чуял, видать, что может и отворот получить. Крякнул Тарас довольно и потянул саженную руку в дальний конец стола, где в окружении копченостей и солений дожидалась своего часа бутыль доброй горилки.

* * *

С тех дней, когда Ольгерд ушел из Смоленска, прошел без малого год. Проскочила бегом зима, пришла весна, вздыбила воды Днепра и Сожа, понесла хрустящие льдины к далекому Запорожью, выплеснула речные воды на заливные луга. Потешив рыбаков, сошла полая вода, и поднялись на выгонах густые сочные травы. С купальскими забавами пришло мягкое полесское лето.

С кочуровского хутора, не желая стеснять хозяев, Ольгерд съехал еще весной. Выискал в городишке мещан с просторным домом и доброй стряпухой, определился на постой. Квартирантом он был спокойным. Жил тихо, безобразий не чинил, уезжал часто, платил щедро, благо жалованье в три сотни талеров – в нищем Полесье деньги громадные – позволяло не скопидомничать. Жизнью нынешней был он вполне доволен, единственное, чего не хватало, так это Ольгиных разносолов. Да, положа руку на сердце, и самой девушки, к которой он за время жизни на хуторе прикипел душой. Потому, хоть до стрельбы по дичи был равнодушен, прознав, что сечевики-ветераны со всей округи задумали большую многодневную охоту под Любечем и берут с собой жен да детей, сам напросился в сотникову свиту.

Раны у Ольгерда давно прошли, и он с головой ушел в войсковые заботы. А дел у наемника-компанейца было невпроворот. Вышколив первый свой десяток и передав его новому казаку лоевского коша, Ольгерд отобрал самолично очередных новобранцев и снова гонял их семью потами, перемежая наставнические дела с гарнизонной и волостной службой. Возглавляя охранников-гайдуков, ездил с сотником Тарасом то в Любеч, то в Чернигов, то в Нежин. Мотался по приписанным к сотне селениям, грамоты старостам развозил, подати собирал. Два раза ходил на объявившихся по лесам разбойников. Была это сугубая мелочь: беглые холопы всех мастей да дезертиры, от голода да с отчаяния нападавшие на запуганных полесских крестьян. Разговор с пленными был коротким – опушка леса вблизи села, чтоб видели холопы, как новая казацкая власть про них печется, сук потолще да веревка покрепче. Все надеялся повстречаться с Душегубцем, да не пришлось. Пропал загадочный Димитрий, словно в воду канул – то ли затаился после большой добычи, то ли погиб.

Добравшись до поляны, где раскинулся охотничий лагерь, Ольгерд спрыгнул с коня, бросил повод недавно заведенному джуре[25]25
  Джура – ординарец у казаков.


[Закрыть], огляделся. В дальнем конце под присмотром казачков пасся целый табун скакунов один другого краше – собравшиеся казаки не бедствовали и в лошадях толк знали. Чуть в сторонке, выложенные в два ряда, проветривались седла – простые невзрачные и богатые, расшитые золотом и серебром. Ближе к нему, под деревьями, вразнотык стояли телеги, на одной из которых сидела, болтая ногами, обутыми в алые сафьяновые сапожки, Ольга.

Первый загон еще на рассвете провели хозяева, любецкие казаки. Подняли с болотца загодя присмотренное кабанье стадо, положили свинью и двух секачей, так что приехавших к полудню гостей ждали вывешенные на суку освежеванные туши, под которыми, приготавливая обильный обед, суетились дворовые люди. Ольгердовы копейщики, сменив пики на окованные железом рогатины, были отправлены в загон под руководством Олексы Поповича, давно уж ставшего правой рукой бывшего десятника. Самого же Ольгерда Тарас, углядев, немедля вытребовал к столу.

Одобрительно поглядев на бурлящий пятиведерный казан, от которого шел кружащий голову аромат сдобренной травами отварной дичины, Ольгерд направился к персидскому ковру, уставленному бутылями да блюдами, вокруг которого, ожидая начала пира, расположились казаки. Все это были зрелые мужи с властными мясистыми носами и шрамами на суровых обветренных лицах. Сечевики, с малых лет не знавшие другого промысла, кроме войны, имевшие собственные владения, но считавшие дни до весны, когда сойдет распутица, чтобы, оседлав коня, отправиться в Запорожье, где ожидает их новый поход.

Многих из тех, кто сейчас, развалившись у походного стола, пил вино, горилку или посасывал на турецкий манер редкую, но помалу входящую в обиход люльку с кислым табачным листом, он уже знал. Из Черниговского полка – седневский сотник Яков Полежай и слабинский Иван Тризна, Семен Герасименко из Ични, бывший борзнянский полковник Самойла Курбацкий да Савва Мишуренко из Батурина. Были еще кошевые атаманы из разных мест и простые реестровые казаки, знакомые и незнакомые, в общей сложности десятка полтора числом. Всех их, насколько был Ольгерд посвящен в непростые расклады казацкой старшины, объединяли две вещи – сечевое братство и недовольство нынешним своим положением. Старый Тарас намекнул перед самым выездом, что затеянная охота была лишь предлогом. Для всех объявили, будто видели в здешних глухих местах редкого белого зубра, на самом же деле лоевский сотник хотел вдали от чужих глаз и ушей потолковать с верными, проверенными людьми.

Война, начатая русским царем, судя по всему, подходила к концу. Со взятием Вильно Литва склонилась под стрелецкими бердышами, а гетман Радзивилл, примеряя корону великого князя, вел со шведами переговоры о конкордате. Новый шведский король Карл Густав вторгся в коронные земли Польши и занял ее, почти не встречая сопротивления шляхты. Его гарнизоны уже стояли в Варшаве и Кракове. Мало кто сомневался в том, что Речь Посполитая, недавно еще раскинувшаяся от Черного до Балтийского моря, доживает последние свои дни. А потому нужно было думать, как жить дальше.

Большой кровью достались мятежным запорожцам земли и привилегии, и многие опасались, что, присягнув русскому царю, они, вместо того чтоб спокойно управляться на новых своих маетках, попадут из огня да в полымя.

Что говорить, русский царь стелил пока мягко. Число реестровых казаков положил такое, что хоть каждый день ему свечки ставь во здравие – в шестьдесят тысяч сабель против тех шести, что оставил польский король. Хлебное жалованье казакам поставил, войску дал в походах погулять, на Литву воевать взял Ивана Золотаренка, а с ним двадцать тысяч сабель. Но казаки, новые хозяева Украины, себя уже ощутили шляхтой, со своими собственными вольностями и сеймами, а потому, наглядевшись на жизнь московских стрельцов, безропотно подчинявшихся царской воле, хоть как их польская шляхта ни притесняла, стать служивыми людьми не рвались. И все было бы хорошо, если бы не окончательно утвердившаяся в ближайшем круге старого, почти все время хворающего гетмана Богдана-Зиновия чужая, «нехорошая» семья корсунских мещан Золотаренков. О том и шел застольный разговор.

– Старший Иван в Литве гетманствует, – рокотал, размахивая в руке кружкой, Самойла Курбацкий. – Мало ему Корсуня и Нежина, скоро и Оршанский бунчук над собой поднимать велит…

– Младший, Василь, в Нежине командирствует, – кивал, посасывая люльку, Иван Тризна. – А тесть Ивана на Черниговский полк поставлен. Если и дальше так пойдет, то вскоре все земли от Гомеля до Путивля станут вотчиной этого выкрестового племени.

Завидев приближающегося Ольгерда, казаки примолкли, но Кочур махнул рукой:

– Это мой человек, надежный. Это как раз тот, кто нам и нужен: сам литвин, да казакам служит верно. Присядь, сынку, послушай старых ворчунов. Может, что дельное нам подскажешь, а глядишь, и сам помочь сможешь…

Ольгерд опустился в траву. Ему немедля подставили кружку, дали подсоленную краюху.

– Будьмо!!!

Добрая горилка обожгла горло, огнем растеклась по жилам.

– Знаешь ты, что нас всех здесь тревожит, – закусив, обратился к Ольгерду сотник. – Вытесняют нас, сечевиков, из старшины казацкой Золотаренки. Метят гетманство получить на все верхние земли, своих людей по кошам расставить да к московитам перебежать.

– Знаю, – кивнул в ответ Ольгерд. – Та только чем помочь-то могу?

– Из всех Золотаренков опаснее других Иван. Пилипиха – гетманова шея, куда повернет, туда Хмельницкий и смотрит. А вот брат ее – это сила нешутейная. Законный наследник Хмеля во взрослые года еще не вошел, если, не приведи Господи, батька наш богу душу отдаст, то станет названый дядька Иван при нем регентом. Быть тогда Войску Запорожскому «Малою Русью», а нам, вольным казакам, служивыми людьми. Так что нужно, братья, решать, как Ивана остановить. И решать немедля, до того, как он с победой в Чигирин возвратится…

– А что тут думать? – хлопнул по ковру огромной своей лапищей Яков Полежай. – Человека верного найти, чтоб пищаль в руке держать умел, да и вся недолга. Охочих-то только кликни. Лютует Иван на Литве. Зверствует на Гомельщине и Могилевщине. Людей из сел силой забирает, грабит мещан. Девок его казаки попортили без числа, а тем парубкам да батькам, что за обиженных вступались, головы секли без разбору. Ропщут литвины на Полесье, за топоры берутся. С весны уже по деревням без гайдуков и не поездишь, сами знаете. А нам ведь здесь жить и порядок держать. Мы эти земли взяли не для того, чтобы ободрать селян да мещан, словно загнанных кабанов. – Он указал туда, где висели разделанные туши, от которых остались лишь головы да хребты.

– Многие Ивана проклинают, – кивнул Тарас Кочур. – Да только мало кто будет согласен, в него стреляя, живот положить. Ведь как пить дать порешат убивца на месте гайдуки. Что скажешь, Ольгерд?

Ольгерд по службе в соколинской хоругви не понаслышке знал о золотаренковских зверствах, потому страхи заговорщиков разделял. К тому же сотник Тарас метил в черниговские полковники, и стремление это Ольгерд одобрял всецело. Глядишь, самому в есаулы удастся выйти. Подумал, пожал плечами, ответил рассудительно:

– Слышал я, в Литве ходят слухи, будто бы наш наказной гетман – оборотень. Ксендзы проклинают его по костелам, а селяне, как в лес идут, обереги надевают да осиновые колья припасают. Это мне мой ополченец Олекса-попович сказывал. Брат его двоюродный в быховском костеле на органе играет, так недавно с оказией письмо прислал, будто сам Иван Золотаренко его молодую жену насильно взял, свел из дому и татарам продал. Дать поповичу добрую пищаль, посулить денег побольше да реестр и отправить тайком в Быхов…

Сидящие за столом одобрительно закивали. Высказался за всех Тризна:

– Складно мыслишь, парень. Золота мы на такое дело не пожалеем. Сможешь его уговорить? Не обидим и тебя. Только, если дело откроется – не обессудь, мы откажемся от всего, так что ты будешь зачинщиком. Согласен ли?

– Почему нет? – снова пожал плечами Ольгерд. – Как обратно вернемся, я с ним и погутарю…

– Ну, вопрос решенный, братове, – кивнул Тарас, довольный своим любимцем. – Теперь давайте думу думать, что делать будем, когда от оборотня избавимся? Батько Хмель, может, и сам от такой опеки освободиться будет рад, да только за свояка по-любому разлютуется.

– Будем поднимать Черниговский и Нежинский полк, черную раду скликать, новых сотников да полковников ставить…

Ухмыльнулся батуринский полковник, сказал непонятно:

– На черную раду нужен бы Черный Гетман.

Все разом замолчали и сторожко поглядели на Ольгерда.

– Пойди, сынок, погуляй, – чуть не ласково вымолвил Кочур. – Тут у нас свои дела, в которые допускать того, кто на Сечи посвящение не прошел, казацкий обычай не дозволяет…

Ольгерд не обиделся. Знал, что у казаков много тайн и поверий, которые они берегут пуще глаза. Зашагал в сторону лагеря, размышляя. Думать-то ему никто не мог запретить…

Что такое черная рада, он знал. Так у запорожцев назывался сейм, куда допускались помимо старшины простые, «черные», казаки. В ловких руках подобное сборище могло оказаться страшной, кровавой силой и порой завершалось тут же жестокой казнью неугодных. А вот по Черного Гетмана он слышал сейчас впервые. Всколыхнулось в душе нехорошее, будто прикоснулся к чему-то такому, чего лучше не ведать вовсе. Меньше знаешь – крепче спишь. «Черный Гетман, Черный Гетман. Да что же это такое, прах его побери?»

Обрывая мысли, с верхушки разлапистой ели истошно застрекотала сорока. Ольгерд завертел головой, прислушался, пытаясь понять, кто – человек или зверь приближается к их поляне? Ухо разобрало в шуме веток недобрый рокот многих копыт.

Татары?! Нет. Неоткуда им взяться. Места дальние, кругом заставы, да и что им здесь делать, когда повел крымский хан своих мурз в Подолию, на помощь Яну Казимиру? Рейтарам Радзивилловым в лесу тоже взяться неоткуда – они в полях воюют. Но ведь шум-то стоит такой, будто по лесу ломит не меньше сотни тяжелых конников!

Вопрос разрешился в минуту. Меж деревьями замелькали огромные тени: если это и были татары, то скакали они не иначе как на медведях. Еще миг, и под истошное ржание лошадей на поляну выплеснулось ревущее бурое стадо. Всполошенные загонщиками зубры – по большей части коровы с телятами, меж которых затесалось два могучих быка – мчали вперед, не разбирая дороги, и сметали все на своем пути. Ольгерд вскинул заряженный карабин, выстрелил, не особо и целясь. Тяжелая пуля ушла в стадо, не причинив ему заметного вреда, словно камушек, брошенный в глубокие воды.

Гривастые рогачи с горбами выше человечьего роста, взметая россыпи искр, с разгону налетели на костер – словно пустое ведерко, отлетел вбок неподъемный казан, а от бычьего рева, казалось, раздались в стороны сосны. Обожженные и ошпаренные исполины рассыпались кто куда по поляне и заметались меж кремезных[26]26
  Кремезный – крепкий, мощный.


[Закрыть] стволов. Вскоре рев быков смешался с храпом насмерть перепуганных лошадей.

Привычные ко всему казаки быстро пришли в себя. Попрятались за деревья, выставили вперед ружейные стволы, дали залп. Но толку от запоздалой стрельбы было не больше, чем от Ольгердова карабина: поздно вешать замок, когда коней со двора свели. Стадо испуганных зубров, наконец, растворилось в густом лесу. Поляна оказалась безнадежно разгромленной, будто бы через нее прошла, не разбирая дороги, многотысячная татарская орда.

– Ну, кошевой, ты у меня попляшешь! – по-хозяйски загромыхал откуда-то с кроны дуба Тарас Кочур. – Не егеря у тебя, а калеки убогие. Куда загонщиков поставили? Почему в рог не трубили, когда стадо погнали?

Перемежая брань с четкими командами, лоевский сотник спустился с дерева и стал наводить порядок. Джуры со штопорами наголо заметались меж стволов, высматривая выпущенные пули[27]27
  Во времена гладкоствольного оружия пули после боя по возможности собирались или вытягивались из деревьев специальным штопором, который входил в стрелковое снаряжение.


[Закрыть]. Слуги по новой разжигали вытоптанный костер, бегали к ручью за водой, собирали разбросанный провиант: война войной, а обед по расписанию. Казаки, покрикивая на джур и холопов, отправились искать рассеянных по лесу лошадей.

Ольгерд, не дожидаясь приказа, кинулся в березняк, где был оставлен обоз. Ко всеобщему облегчению, поляну, где ожидали казацкие дочери и жены, стадо проскочило стороной, саженях в двадцати, но в том, что там все в порядке, следовало убедиться самому. Мало ли что случилось… с Ольгой…

Пройдя мимо перепуганных вусмерть казачек, он оглядел всю рощу от начала до конца, но Кочурову телегу не обнаружил. Напряг память, нашел все же то самое место, однако теперь там были одни лишь переломанные кусты. Спина его похолодела. Значит, не успел ленивый возница лошадь распрячь, вот она, зубров заслышав, и понесла!

Не дожидаясь, пока соберут лошадей, Ольгерд забросил за спину карабин и в поисках пропавшей телеги бросился прочь от лагеря. Следов, к счастью, было в избытке. Сломанные ветки и развороченный мох быстро привели его к длинной и узкой, словно проторенный тракт, прогалине. Колея, оставленная в примятой траве, показывала, в какую сторону понесла лошадь. По открытому месту она могла уйти и за три версты. Сберегая силы, перешел с бега на быстрый шаг.

Он уходил все дальше. После первого поворота шум, доносившийся из лагеря, стих. После второго перестал слышаться зычный голос Тараса. Вскоре где-то в ветвях завелась кукушка. Он привычно загадал «сколько лет?..», начал считать, приноравливая бег к кукованию. Сбился после третьего десятка, хотел начать по новой, но, пройдя очередной извив, позабыл обо всем, потому что увидел разбитую в хлам телегу, которая, разметав колеса, криво торчала меж двух стволов. Лошади рядом не обнаружилось. Боясь и подумать о страшном, не чуя ног, побежал он вперед. Осмотрелся, и от сердца чуть отлегло – девушки не было ни на телеге, ни рядом. Приложил ладонь к губам, аукнул. Из-за деревьев откликнулся звонкий крик, медом упал на сердце.

Ольга вышла на опушку, чуть прихрамывая и потирая колено. Волосы ее, обычно собранные в косу, сейчас раскинулись по плечам золотым русалочьим водопадом.

Спросил тревожно:

– Цела?

– Цела. Ушиблась только немного. Лошадь ходко неслась – не спрыгнешь, а повод на землю упал. Я глаза зажмурила, так и ехала, пока на ухабе не подбросило, тут, словно птаха, и полетела. Страхов натерпелась, пока в воздухе была, благо на мох упала. Колено оцарапала, подорожник нашла, приложила…

– Главное, голова цела, а ссадины и ушибы – ништо. До свадь… – Ольгерд осекся на полуслове, замолчал, страшась за чуть не брякнутую с перепугу глупость.

Ольга в ответ покраснела, сделавшись от этого еще пригожее.

– Что уж там. Девчонкой когда была – в лес ходила, по деревьям лазила. Так что к царапинам не привыкать.

Оба помолчали.

– Ладно, – сказал он просительно, – пойдем, что ли, обратно, ищут ведь. Пока твой дядюшка в сердцах всех холопов на кол не пересажал.

– Скажешь тоже, – фыркнула Ольга. – Дядя на вид лишь грозен, а душа у него добрая. Пошумит, потом пожалеет…

«Видела бы ты своего добродушного дядю перед тем как зубры выскочили, когда он про убийство Ивана Золоторенка сговаривался», – подумал про себя Ольгерд. Сам же кивнул, улыбнулся и, словно приглашая на танец, по-шляхетски, с поклоном предложил девушке руку. Ольга, приняв игру, присела в книксене, оперлась на Ольгерда и пошла, чуть прихрамывая на ушибленную ногу.

Шли медленно, отдыхая чуть не через каждые десять саженей. По пути болтали про все подряд. Так увлеклись, что оба прозевали, когда птицы, словно повинуясь безмолвному приказу, разом умолкли, а ясное июльское небо затянуло набухшими от воды черными грозовыми тучами.

В темя ударила тяжелая капля. Ольгерд поднял глаза и охнул. Из-за леса, прямо на них двигалась водяная стена. «Добрая охота получилась, – с досадой подумал он. – Вот только ливня нам сегодня и не хватало». Перехватил за руку ойкнувшую девушку и, вжимая голову в плечи, под учащающимися ударами капель двинулся под деревья.

Когда ливень добрался до укрытия, сразу же выяснилось, что большая разлапистая ель цедит через себя воду похлеще, чем мельничное решето. Оставив девушку, Ольгерд, накинув на голову рубаху, ринулся на разведку. Вернулся скоро, махнул Ольге рукой, мол, давай за мной. Крикнул, перекрывая водяной гул:

– Шалаш охотники оставили, там и переждем непогоду!

Девушка кивнула, съежилась, путаясь в отяжелевшем подоле, побежала за ним. Шалаш не шалаш, скорее схрон у звериной тропы, был обустроен под большой низкой веткой, которую неведомые не то лиходеи, не то охотники обставили кольями и наглухо заложили дерном. Ольгерд, проверив, не успел ли занять укрытие кто-то из лесных обитателей, кивнул девушке:

– Ныряй вовнутрь.

Два раза упрашивать не пришлось.

– Мокро! – пожаловался из темноты девичий голос.

– Сейчас сухо станет, – успокоил Ольгерд.

То и дело стряхивая текущие по лицу струи, он споро нарезал гору еловника и набросал на крышу. Ветки, что помягче, передал вовнутрь, чтобы вниз подстелить. Выслушав из шалаша радостный доклад о том, что «сверху больше не течет, а снизу не хлюпает», нагнувшись, забрался в пахнущий хвоей скит. Привык к темноте, встретился взглядом с Ольгой. Они улыбнулись друг другу уже как друзья, успешно справившиеся с общим и нужным делом. Дождь снаружи ударил пуще, но крепкий шалаш выдержал разверстые небесные хляби, не пустил внутрь воды.

Укрывшись от непогоды, они понемногу пришли в себя. Только сейчас Ольгерд ощутил, что вымок насквозь с головы до ног. Поглядел на Ольгу. Девушка сидела у дальнего края, поджав ноги и обхватив руками колени. Зубы у нее постукивали.

– Выжмись, – сказал ей, – застудишься. Я отвернусь.

Девушка благодарно кивнула.

Ольгерд крутнулся на месте, сел лицом ко входу, порывшись в сумке, достал чудом не промокшую ветошь и, прислушиваясь к шуршанию за спиной, начал насухо протирать патроны.

Он ждал разрешения повернуться, но дождался совсем другого. Вздрогнул от неожиданного прикосновения, когда шею обхватили тонкие девичьи руки. Ольга прижалась к нему всем телом – мокрая и холодная, обняла, задышала в ухо.

– Не оборачивайся пока, – шепнула. – Слушай пока, что скажу. Полюбила тебя еще тогда, раненого, в лесу. Думала – наваждение. В церковь ходила, свечки ставила. К ворожке лесной бегала много раз. Пока болен ты был, просила, чтоб выжил. Потом, как встал, – уже про другое… Ворожка сказывала, что ты мой суженый. Что небеса нас давно повенчали. А ты за все время мне и не усмехнулся ни разу. Едва оклемался, так с хутора сбежал, будто чего боялся. Почему? Не мила я тебе?

От пронзительного желания Ольгерда бросило в жар. Он перехватил девушку за запястья, подержал, не зная как дальше быть – разомкнуть ли сладкую цепь судьбы или, отозвавшись на зов, ринуться, сломя голову, не загадывая к каким берегам вынесет его скупая на счастье судьба. Приложил дрожащие девичьи ладони к своим горящим щекам. Ответил, высказывая то, в чем и сам себе признаваться не смел:

– Мила, Оленька! Так мила, что боялся глаза поднять, чтобы не обидеть взглядом бесстыдным!

Рассмеялась девушка. Выдернула ладони, ужом проползла под рукой, навзничь легла, голову на колени устроила, раскинув волосы по ногам.

– Глупый. Сильный, смелый, а глупый. Сам подумай, ну как любовью обидеть можно?

Больше сдерживаться не было сил. Обнял девушку за плечи, прижал к себе, впился в губы огненным поцелуем. Ольга ответила ему – открыто, без смущения и боязни. Целовались долго, сладко, до тумана в глазах.

Любуясь девичьим телом, он стянул прилипшую к телу тяжелую от влаги рубаху, приник к гибкому стану. Провел дрожащими пальцами от шеи и до бедер, ощущая ответную дрожь… Ринулся в нежданную любовь, словно с обрыва в пропасть.

Подгоняемые шальным северным ветром тучи, разрешаясь на ходу грозовым дождем, шли по небу волна за волной, словно наступающие полки. В одном из промежутков между атаками, когда дождь, давая недолгий отдых промокшему до корней лесу, на время утих, из чащи к шалашу вышел матерый волк. Гроза застала его на охоте, и он укрылся в пустой барсучьей норе, а теперь возвращался в логово, где ждали волчата.

Уловив в сыром воздухе прибитый дождем человечий запах, мягко ступая лапами, волк подкрался ко входу. Разглядел внутри сплетенные, двигающиеся в сладкой истоме тела, принюхался, узнал. С этим самым человеком он встречался зиму назад. Не мешая чужой любви, волк тихо тявкнул о чем-то своем и сторожко ушел в глубину мокрого взъерошенного леса.

Ольгерд лежал на спине, чувствуя себя беспомощным младенцем, не в силах пошевелить и пальцем. Лицо спящей девушки светилось тихим счастьем. Монахом Ольгерд никогда не был. Впервые женщину познал еще казачком, и в дальнейшей походной жизни было их у него немало. Но распутные горожанки, шаловливые крестьянки и сребролюбивые маркитантки, в обилии сопровождавшие любое войско, не шли в сравнение с тем, что испытал он сейчас. Любовь – настоящая, выстраданная и обоюдная, – оказалась чем-то гораздо большим, нежели то разговение плоти, какое он знал до сей поры.

Ольга открыла глаза, улыбнулась устало. Протянула руку, провела по плечу, прошептала:

– Глаза у тебя зеленые.

Он сел, выглянул наружу.

– Дождь уходит. Можно идти.

– А я уж думала, здесь ночевать придется.

– Нельзя. Сотник с ума сойдет, весь полк сгонит под Любеч лес прочесывать.

– Тогда собираться будем.

Невысохшая одежда снова прилипла к телу. Они выбрались из шалаша, обнялись.

– Ты прямо иди, пока голосов не услышишь, – сказал Ольгерд, кивая в сторону, где, по его прикидкам, располагался лагерь.

– А ты?

– Я рядом буду, но осторонь. Негоже, чтоб видели нас вдвоем. Казаки на язык остры, начнут болтать – не остановишь.

– Молвы боишься?

– Не молвы. За тебя боюсь да за тех, кого мне в поединках придется на тот свет отправить, честь твою защищая.

Засмеялась, головой приникла к плечу.

– Тогда ладно, делай как знаешь. Что дядюшке говорить?

– Как есть, так и говори. С телеги упала, дождь в шалаше пересидела. А я лагерь обойду, выйду с другой стороны. Скажусь, что заблукал. Посмеются да забудут.

– Они забудут. Я – нет.

Провожал он девушку до тех пор, пока не услышал вдали голоса. Убедившись, что свои, скрылся меж деревьев. Когда возвратился в лагерь, над бескрайним лесом стояла мокрая непроглядная ночь.

* * *

Первым порывом хотел Ольгерд сотнику в ноги кинуться, каяться да руки Ольгиной просить. Поостыв немного, решил все сделать без суеты – чтоб пересудов не вызвать, объяснение отложил на потом. Под подначки казаков: заплутал, мол, в трех соснах десятник – глотнул горилки, пожевал свежины (голод не тетка), но за полночь со всеми засиживаться не стал. Сослался на службу, поехал к своему десятку. В приготовленной для него джурой палатке заснул, словно на дно ушел.

Снился ему странный сон. На поляне, где он с разбойниками расстался, став на задние лапы и вытянувшись к полной багряной луне, хохотал огромный волк с глазами Дмитрия Душегубца. Отсмеявшись, провыл-прорычал:

– Любви и счастья захотел, беспритульный? И не надейся! Род твой проклят до тех пор, пока не встретится на твоем пути Черный Гетман!!!

– Черный Гетман! Черный Гетман! – эхом прокаркал из-за хозяйской спины невесть откуда взявшись Щемила.

Вскинулся Ольгерд в холодом поту, откинул полог. Придя в себя, рассмеялся. Никакой луны не было и в помине, лицо ласкали, пробиваясь сквозь кроны, лучи незлого утреннего солнышка, а каркала голосом разбойника, устроившись на суку и выпрашивая свой завтрак, здоровенная лесная ворона.

Наутро после злополучной охоты не признающие неудач казаки объявили зубрам форменную войну. Отправили по следам дозоры, пустили цепь загонщиков, выгнали ни в чем не повинных зверей на пойменный луг, достали верхом, открыли пальбу. Успокоились, лишь положив старого быка и главную в стаде корову. На том и разъехались.

По возвращении в Лоев Ольгерд думал лишь об Ольге, собрался было заслать на хутор сватов, но водоворот накативших событий затянул его с головой.

Дождавшись, когда из Батурина прибудет тайный гонец, Ольгерд с глазу на глаз переговорил с Олексой. Поповский сын, узнав в чем дело, отнекиваться не стал. Положившись на слово десятника, от имени казаков обещавшего ему чин реестрового, принял задаток, получил надежный пистоль голландской работы и пулю чистого серебра. Зачем нужно было, и без того отчаянно рискуя, стрелять в наказного гетмана ненадежной серебряной пулей, Ольгерд в толк не взял, Олекса – тем паче. Тут у Тараса и его сподвижников были какие-то свои далеко идущие резоны.

Аккурат на Фомин день Ольгерд выступил во главе конного полудесятка в опасный дальний дозор. Якобы по приказу сотника, чтоб пройти аж до самого Быхова, разведать по селам, что где творится, да поглядеть, не стоят ли в крепости Радзивилловы войска. Меньше чем за неделю они честно отмахали две сотни верст и, не дойдя до Быхова, повернули назад. Тут-то попович и «пропал». Поехал в дозор и исчез, будто не было. Искали – одну лишь лошадь нашли. Порешили, что в засаду попал. Пошел Ольгерд обратно в Лоев, Богу молясь, чтоб все получилось так, как задумано.

Возвратившись, отпарился в бане, смыл с себя дорожную пыль, оделся в чистое и под понимающие взгляды хозяйки поехал на кочуровский хутор. Беспокоился по дороге. Сотник Тарас Кочур крут и до власти алчен. В полковники метит, а там, на старости лет, глядишь, и в малые гетманы пробьется. А потому Ольге мог судьбу уготовить получше, чем женитьба на своем же десятнике, к тому же безземельном чужаке-литвине. Однако сразу же по приезде понял, что плохо думал про своего благодетеля.

Въехав в распахнутую створку ворот, кивнул головой в ответ на поклон холопа. Сотник ждал его на крыльце. Старый сечевик словно мысли Ольгердовы читал – облачился в праздничные наряды – безразмерные турецкие шаровары алого шелка, которого хватило бы с лихвой на небольшой парус, и навыпуск надетую свободную льняную рубаху с затейливой вышиванкой по вороту и золотым шитьем по обшлагам. Прогибая ступени, спустился с крыльца, трижды расцеловал, по обычаю, заведенному у сечевых казаков, обнял за плечи, повел в дом и усадил к приготовленному столу.

– Что же племянница твоя не встречает? – спросил Ольгерд. – Уехала куда, что ли?

– Занедужала что-то Оленька, – мотнул усами Тарас. – Лошадь треклятая так ее испугала, что с тех пор, как из лесу вышла, места себе не находит. Спит плохо, молчит все время. Сарабун ее отварами какими-то пользует. Возницу я высечь велел и конюшни чистить отправил.

Ольгерд, кляня свою нерешительность, прикусил с досады губу. Пока он в колебаниях своих по Полесью копыта бил, суженая места себе не находила…

– Ладно, девичьи хвори не то что стариковские, быстро приходят, уходят еще быстрее, – прервал сотник Ольгердовы казнения. – И хворям этим обычно причина – статный да удалой молодец. Ну да ладно, об этом после. Садись-ка за стол да рассказывай, как дело прошло?

Ольгерд вполголоса доложил об успехе – весточка от поповича о том, что с братом он повстречался и на месть кровную его споро уговорил, пришла почти сразу вслед за их возвращением в Лоев.

Обрадовался сотник не на шутку – видать, нетверд был в задуманном. Привычно обернулся на угол, к иконе, начал было креститься, однако, сообразив, куда и зачем послал верного человека, осекся и заместо знамения руку к бутыли потянул.

Выпили, закусили. Поговорили о делах текущих. Сотник сходил к сундуку, выложил на стол увесистый кошель.

– Вот тут, как и сговаривались, первая половина твоей награды. Можешь не считать – талер к талеру. Хватит и на доброго коня, и на саблю не последнюю. Еще и на добрый мушкет останется.

– Спасибо, пан сотник, – вымолвил Ольгерд бесцветно. Не о деньгах думал сейчас, а о том, как ему разговор начать.