Текст книги "Черный Гетман"

Пуще неволи

Ольгерд очнулся от споривших голосов и понял, что жив. Голоса эти навряд ли принадлежали обитателям небесных сфер, и уж не ангелам – точно. Один – надменно-грубый, обращавшийся к собеседнику свысока, другой – тонкий, требовательный, пытающийся что-то доказать, но, скорее всего, безуспешно:

– Рана с антоновым огнем[17]17
  Антонов огонь – гангрена.


[Закрыть] лечению не подлежит. И ежели она расположена на конечности, то конечность сию полагается скорейшим делом отъять! – вещал надменный.

– Но ведь отъятие ноги, то бишь ампутасион, в данном случае приведет к летальному исходу! – возражал тонкий. – На плече пациента рваная рана, он потерял много крови. Пациент изрядно ослаб и не выдержит операции.

Надменный фыркнул от возмущения:

– И что же наш знахарь предлагает в данном случае предпринять?

– Здесь помогут геруды, пан лекарь. Геруды, травяные притирки и укрепляющее питье!

В разговоре возникла пауза. Ольгерд было решил, что надменный, названный лекарем, обдумывает предложение тонкоголосого знахаря, однако ошибся. Лекарь просто набирал побольше воздуха в грудь:

– Если бы ты, шарлатан-недоучка, не ходил в любимцах у нашего сотника, то лежать бы тебе уж давно на лавке под батогами за этот спор! Так что иди отсюда подобру-поздорову. Сейчас вот мой слуга принесет инструмент, слуги сотника разобьют во дворе палатку, чтобы горницу кровью не пачкать, кликнем мужиков покрепче, чтоб раненого держали, зальем ему в рот горилки полштофа и приступим, во имя Христа…

Ольгерд, наконец, осознал, что речь идет не о ком-то, а именно о нем. Перспектива остаться безногим калекой вызвала немедленный прилив сил, и он тут же раскрыл глаза.

Как выяснилось, надменный голос принадлежал носатому господину в шляпе с высокой тульей и запыленном с дороги цивильном платье. Обладателем тонкого голоса был невысокий круглолицый человечек на вид лет за тридцать, с широким приплюснутым носом и пухлыми губами. Человечек был облачен в подобие монашеской рясы, поверх которой была накинута перетянутая поясом свитка[18]18
  Свитка – верхняя одежда, надевавшаяся через голову.


[Закрыть].

– Где я? – прошептал Ольгерд. От слабости у него мутнело в глазах.

Тонкоголосый знахарь-шарлатан отреагировал на вопрос с неожиданной шустростью. Он округлил глаза и, не дав опомниться собеседнику, метнувшись к дверям, закричал с порога как резаный:

– Пан сотник, пани Ольга! Очнулся ваш найденыш!

Не успел возмущенный обладатель щегольской шляпы обернуться и раскрыть рот, как со двора в горницу зашли двое. Первым, наклонившись, чтоб не зацепить притолоку, через порог шагнул хмурый пожилой казак, чью могучую фигуру не скрывали даже свободные дорогие одежды. Вслед за ним впорхнула совсем молодая девушка с золотистой косой, спускающейся на грудь из-под наспех повязанного платка.

Хмурый казак угрюмо глянул сперва на лекаря, потом, чуть смягчившись, перевел взгляд на знахаря. Оба целителя, словно по команде, раздвинулись по сторонам.

– Кто таков? – подойдя к лавке, спросил казак.

– Наемный десятник соколинской хоругви Смоленского воеводства, – пересохшими губами ответил Ольгерд. Чуть помолчал и добавил: – Бывший.

– От Смоленска до места, где тебя подобрали верст пятьсот. Каким же ветром тебя на Черкасчину занесло?

– После сдачи Смоленска я не стал царю присягать, ушел со службы, ехал лесами в Киев. Попал в плен к разбойникам. Те, как узнали, что выкуп платить мне нечем, бросили в лесу…

– Ясно, – кивнул казак. – А как ты вот это мне объяснишь…

– Пан Тарас! – решительно вмешался знахарь. – Раненый в тяжелом состоянии. Ему не допрос сейчас чинить нужно, а немедля определить порядок лечения…

– Так определяйте! – громыхнул казак, названный паном Тарасом. – Вас тут аж двое лекарей, вам и карты в руки…

В разговор вступил, наконец, обладатель шляпы. Лицо у него оказалось одутловатым, нос крючком, глазки поросячьи. Ольгерд загодя решил, что бы ни предлагал этот живодер – не соглашаться с ним нипочем.

– Как я уже говорил вашему протеже, – поджав губы, произнес лекарь, – рана с гангреной смертельно опасна. Чтобы сохранить пациенту жизнь, требуется срочный ампутасьон, проще говоря, отъятие раненой конечности. Но мещанин Сарабун, зовущийся лекарем, но при этом никакого ученого звания не имеющий, утверждает, что сможет вылечить сего человека при помощи геруд, то есть пиявиц, притираний да зелий непонятного происхождения…

– Этот самый Сарабун под Берестечком, где татары переметнулись к ляхам да разбили нас начисто, меня, израненного, на себе с поля вынес и выходил безо всяких ножей! – ответил казак. – Так что ему я верю поболе, чем вам, армейским коновалам, будь у вас лекарскими патентами все стены увешаны. – Лекарь вскинулся в непритворном возмущении, на что казак, сбавив тон, примирительно добавил: – Однако и ты, пан Стрембицкий, взят на кошт ко мне в сотню не за красивые бумаги, а за то, что славишься твердой рукой да острым глазом. Многим казакам жизнь сумел сохранить. Получается, и один прав, и другой. Так что не знаю, что уж тут и решить…

Казак, снова нахмурившись, замолчал, и тут же в разговор вмешалась притихшая поначалу девушка:

– Но ведь не кукла же перед нами бессловесная, дядюшка! Может, самого его и спросим?

Голос у нее был звонкий, чистый, взгляд живой, чуть тревожный. Ольгерд тут же догадался, что это и есть тот самый ангел, которого он встретил в лесу.

– И то правда, – кивнул казак. – Ты, десятник, раз в чувство пришел, стало быть, значит, сам и решай.

Решать-то Ольгерду особо было и нечего. Из спора двух лекарей он уже понял, что шансы на выздоровление: что с «ампутасьоном», что без – у него примерно равны. Точнее, почти никаких. А куда ему без ноги? В лучшем случае на паперть, где после многолетних кровопролитных войн от калек уже давно не протолкнуться… Он обернулся в сторону Сарабуна, ткнул в него пальцем и едва шевелящимся языком вытолкнул в его сторону короткий хрип:

– Лечи!

Букли у сотенного лекаря Стрембицкого недовольно дернулись:

– Ну что же, как знаете, панове! Но помните, что я был против и сделал все, чтобы его спасти!

Ольгерд закрыл глаза. Его несло наваливающейся волнами болью, словно лодку в бурной воде. Кто-то приподнял голову и приставил к губам теплый глиняный край. Он потянул в себя горячее, с натугой глотнул. Отвар был со вкусом меда и терпких духмяных трав.

Вскоре боль стала отступать и его окутала мягкая бархатистая дрема.

* * *

Полюбовавшись на затейливые морозные узоры, выросшие за ночь на оконном стекле, Ольгерд накинул полушубок и вышел на двор. Выздоравливал он до белых ноябрьских мух. Сперва и впрямь едва богу душу не отдал, однако хлопоты Сарабуна, взявшего на себя добровольную повинность по уходу за израненным десятником и, не в последнюю очередь, крепкое здоровье, помогли ему выкарабкаться из когтистых лап смерти. Пиявки, которых лекарь-самоучка отлавливал в приднепровских болотцах, несмотря на угрозы отстраненного от лечения сотенного эскулапа, сделали свое дело. Вытянули из тела черную ядовитую кровь, не дали гангрене – антонову огню умертвить простреленную ногу. Но гораздо больше хлопот, как самозваному врачевателю, так и его нежданному пациенту, доставило порванное волком плечо. Зашив рваную рану, Сарабун ежедневно менял повязки, густо умащивая их пахучими мазями и бальзамами, пока, наконец, на месте следов от волчьих зубов не осталось лишь несколько бледных шрамов. Рука теперь чуть побаливала на смену погоды, но серьезных неудобств не доставляла.

Волею судьбы и черным помыслом Дмитрия Душегубца умирать его выбросили в Полесье, в дне пути от Лоева, селения бывшего Речинского повета Смоленского воеводства, захваченного у Литвы мятежными запорожцами. После недавней Переяславской рады это пограничное местечко, расположенное у места слияния Днепра и Сожа, приписали к Черниговскому полку, в котором и состоял сотником здешний царь, бог и воинский начальник – сотник Тарас Кочур.

Недели через две после того, как Ольгерд был привезен на хутор, убедившись, что спасенный выжил и поправляется, сотник удостоил его визитом. Зашел в комнату без стука, хмуро кивнул в благодарность за шустро поставленный Сарабуном табурет, после чего зыркнул на доморощенного целителя так, что тот пулей вылетел за порог. Присел, подобрав длинную саблю, чтоб не стукнула об дощатый пол. Спросил коротко, словно продолжая только что прерванный разговор:

– Значит, литвин, говоришь?

– Литвин.

– Из шляхты?

– Безземельный.

– Что так? Младший сын?

– Старший и единственный.

– Московиты с вотчины согнали?

– В корень зришь, пан сотник. Я мальчишкой был, когда воры отца убили. Спрашивать никто не стал, прислали стрельца какого-то, отдали ему поместье.

Крякнул при этих словах старый сотник. Подумал о чем-то своем. Кивнул печально. Продолжил допрос:

– В Смоленске ты воевал, знаю. Мог ведь там к московитам пойти на службу. Царь Алексей всех к себе звал. Что не пошел?

– Просили уж больно лихо. С пушками да пищалями. А меня на испуг не уговоришь…

Ольгерд снова, уже подробнее пересказал свою историю от ссоры с хорунжим и до последних лесных скитаний. Правда, о том, что признал в главаре разбойников, Душегубце, кровного своего врага, он промолчал.

Сотник слушал внимательно, что-то молча прикидывал. Наконец, убедившись что его ненарочный гость именно тот, за кого себя выдает, хмуро кивнул:

– Про Душегубца от Белгорода до Риги только глухой не слыхивал. Ходит он с малым отрядом отборных лихоимцев, грабит села, бьет малые отряды, не разбирая, где московиты, где литвины, а где казаки. На купцов нападает, полон берет хлеще татар. Живых оставляет редко, оттого и усомнился я сперва в твоем рассказе. Да все выходит по-твоему.

– Он и меня в живых оставить не собирался. Я ведь тогда уж ранен был и еле ноги переставлял, так что ждала меня смерть пострашнее петли и пули.

Сотник Тарас вновь задумался. Помолчал. Спросил, наконец, про то, зачем и пришел:

– Лекарь говорит, на поправку идешь. Что дальше себе думаешь делать?

– Мне бы оклематься немного, а там уж буду глядеть. Добро, что зашел, давно тебя за спасение поблагодарить хотел, – Ольгерд попробовал приподняться. Не смог, застонал от боли, откинулся на припасенную Сарабуном подушку.

– Не мне, племяннице моей спасибо говори. Это она тебя в лесу высмотрела.

О том, каким образом он попал на лоевский хутор, Ольгерд вызнал у словоохотливого Сарабуна. История его спасения оказалась проста и незатейлива. Как выяснилось, в тот самый день, когда Ольгерд едва не погиб, Ольга, племянница сотника Тараса, дочь служивого помещика, чьи земли находились где-то в пограничных московских землях, похоронив отца, заложила имение и ехала на жительство к дяде. Верстах в двадцати от хутора остроглазая девушка высмотрела в лесу меж деревьев волка, который, как ей показалось, терзает полуживого путника.

Однако знакомство было до сей поры у них шапочное. Спасительница заглядывала в выделенную больному светлицу по несколько раз на дню, справлялась о том, как дела, и, словно страшась разговора, мигом исчезала.

– Так чем же могу вас обоих отблагодарить за приют и спасение? – снова спросил Ольгерд.

– А что ты можешь? – усмехнулся сотник.

– Воевать. На коне или пешим. В поле и крепости. Стреляю вот хорошо. С недавних пор и минному делу обучен. Мало?

– В самый раз. Вот службой и отблагодаришь. У меня сейчас каждая сабля на счету.

– Рад бы, сотник, только слаб я еще для боя. Опять же, коня и оружие разбойники отобрали.

– Ништо. Ты мне в другом деле сгодишься – рекрутов натаскивать. Саблю тебе выделю из своих запасов. Еще дам пищаль, старую, но прикладистую. Она у меня счастливая, я с ней, когда на Сечи по молодости гулял, ходил в турецкий город Трапезунд, много трофеев привез… А коня для поездок можешь брать из моей конюшни, я холопов озабочу. Ну а дальше – как дело пойдет.

Дело пошло неплохо. Едва встав на ноги, Ольгерд выбрал из новобранцев два десятка парней потолковее и вот уж пятую неделю вдалбливал в упрямые крестьянские головы непростую воинскую науку.

Ольгерд постоял на крыльце, оглянулся на добротный, выстроенный этим летом двухклетный[19]19
  Клеть – деревянный сруб.


[Закрыть] рубленый дом, крытый отборным камышом – на славу поработали лоевские плотники для нового казацкого пана, – и провел взглядом вдоль крепкого частокола, к воротам, у которых нес службу укутанный в тулуп охранник. За воротами, на огороженный жердями выгон, простирающийся вдоль заснеженного днепровского берега, поеживаясь, цепочкой тянулись врученные его попечению новобранцы. Ольгерд усмехнулся в усы. Нескладные парубки, нахватанные новыми панами по окрестным селам, мало напоминали его бывший, вышколенный не хуже шведских пикинеров, смоленский десяток.

Он возвратился в сени, подпоясал полушубок ремнем, повесил на бок саблю, забросил пищаль на плечо. Пройдя мимо охранника, спустился на выгон. На подходе к своему воинству расправил плечи, перешел на командирский шаг. При виде десятника хлопцы споро построились и теперь стояли в ряд, уперев в снег длинные жерди.

– Сегодня новый урок, – объявил с ходу Ольгерд. – Будем учиться, как пикой управиться против конных.

– Все пикой да пикой. А когда уже фузею дадуть? – прогнусавил из строя поповский сын Олекса. – Долго ли дрекольем будем друг другу по головам стучать?

– Если вот к этой самой жердине прикрепить лезвие от косы, – ответил Ольгерд, – то будет у тебя альшпис, который в бою для врага опаснее бердыша. Вся хитрость в том, чтобы уметь строй держать да правильно с древком управляться. А фузею тебе, попович, рано еще давать. Слухи ходят, что ты к плотниковой девке по вечерам шастаешь, а она тебя отшивает день за днем. Так что пока на палках тренируйся…

Нехитрая шутка Ольгерда утонула в громком смехе, больше напоминающем гогот гусей.

– Слушай! – оборвал он веселье, настраивая свою маленькую армию на предстоящие занятия. – Сегодня будем учить, как нужно пику в землю уставлять. Кто все делать научится правильно, тот скорее в бою уцелеет.

Приданные ему мальчишки в жизни не видели сражений кровопролитнее деревенских драк, поэтому он не стал рассказывать, как страшен бывает удар тяжелых рейтар. Когда даже опытные воины, при виде несущейся на них сверкающей доспехами живой, изрыгающей ружейное пламя стены, бросают строй и бегут кто куда. Пойдут в бой, еще насмотрятся.

Впрочем, может, уже и видели настоящий кровавый бой. Им всем по семнадцать годков примерно, а шесть лет назад именно здесь, у лоевской переправы князь Януш Радзивилл с малым, но отлично подготовленным войском наголову разгромил посланную ему навстречу армию запорожцев. Казачий гетман тогда был взят в плен и умер от ран, а Радзивилл, имея склонность к красивым жестам, вернувшись с триумфом в Варшаву, бросил к ногам сенаторов и новоизбранного короля Яна Казимира пятьдесят захваченных казацких хоругвей…

Учение началось. Хлопцы в учебных сшибках стенка на стенку уже смогли оценить важность плотного строя и относились к делу серьезно. Новобранцы перестроились по команде в два ряда. Первые опустились на колено, сомкнулись плечами, выставили жерди вперед. Вторые выложили свои «пики» первым поверх плеч. Получилась живая двухрядная ощетиненная стена. Чтобы такую снести, нужна рейтарская рота либо кинжальный залп мушкетеров. Оттачивая навык, Ольгерд раз десять распускал и собирал строй, добиваясь, чтобы пики крепко упирались в землю и были склонены под одним углом.

Занятия подходили к концу, когда со сторожевой вежи раздался истошный крик.

– Едут!!! По Черниговской дороге всадники движутся, с десяток человек!

Десяток – не рота, и уж тем более не маршевый полк. Даже если бы и появились здесь коронные войска, то шли бы они с другой стороны – от Мозыря, где сейчас литовский гетман с казаками воюет. Для разбойников тож не пора – зимой в лесу не заночуешь. Скорее всего свои, но ожидать можно всякого – война на пороге. Ольгерд мигом прекратил муштру, прогнал мальчишек в местечко, сам же вернулся на хутор, кликнул в ружье дворовых и зарядил пищаль.

Из дому выскочила встревоженная Ольга. В ее голубых бездонных глазах плескался тревожный вопрос. Ольгерд мотнул головой, отгоняя сторонние мысли, рявкнул на нее нарочно-сердито:

– Сиди в доме! Если насядут – кликай девок с собой и немедля прячься в схрон!

Девушка понятливо кивнула и скрылась за дверью.

Ольгерд расставил стрелков, сам поднялся на вежу, сдвинул наблюдателя и до рези в глазах вгляделся в белизну заледеневшей реки, очерченную кромкой заречного леса. Высмотрел, что хотел, улыбнулся, махнул вниз рукой.

– Открывай ворота, отбой тревоги. Это пан Кочур домой возвращается!

Три недели назад, дождавшись, когда станут реки, лоевский сотник на свой страх и риск отъехал в далекий Чигирин, где держал свою ставку Богдан Хмельницкий. Тарас Кочур в свое время храбро сражался под рукой мятежного гетмана, начиная со дня, когда тот, прибыв в Запорожье, вздыбил казачество кровью возвращать отобранные королем привилеи. Сотник прошел всю войну без царапины, но был тяжко ранен под Берестечком, после чего за храбрость и пролитую кровь пожалован землями в только что отъятом от Литвы Полесье. Приехав в Лоев, Тарас первым делом поставил крепкий хутор и кликнул к себе охочих до земли запорожцев. Охочих оказалось в достатке, он набрал себе курень, потом другой. Усадив казаков на земле, скликал поместную раду и, как самый поважный казак, был выкликан поначалу в куренные атаманы, а вскоре избран лоевским сотником. В этом звании вместе со всей казачьей старшиной и присягал в Переяславе московскому царю.

Все бы ладно, но была в его нынешнем положении досадная неопределенность, вызванная, в первую очередь, неразберихой в устройстве земель Войска Запорожского. Старый сечевик, лично знакомый с Богданом Хмельницким, хоть и считался сотником Черниговского полка, однако в реестр казачьего войска[20]20
  Реестровое казачество – служивая знать русских земель Речи Посполитой (совр. Украины), которая была внесена в «реестр», то есть получала доходные владения и жалованье за обязанность воинской службы.


[Закрыть] внесен еще не был и потому опасался, что, сидя в лоевской глуши, прозевает важные для себя дела и потеряет пост, которым он по праву гордился. Поэтому, не спросясь у недавно поставленного полковника, то бишь через голову своего прямого начальства, поехал «пошептаться» с давним другом, генеральным писарем Иваном Выговским. Чем закончилась тайная поездка, которой Тарас придавал очень большое значение, предстояло узнать в самое ближайшее время.

Под разнобойный собачий гвалт сани, сопровождаемые десятком гайдуков, въехали на просторный двор и остановились в десяти шагах от крыльца. Гайдуки спешились и повели лошадей в конюшню, а Тарас, как обычно хмурый, откинул медвежью полость, встал, размялся, пожал руку подошедшему Ольгерду, засопел и молча протопал в дом. Кинул уже с порога:

– Отдохну с дороги, уж не обессудь. А на обед заходи, будет у нас разговор… – Не успел он захлопнуть за собой дверь, как из сеней донеслись радостные Ольгины крики.

* * *

Ольгерд пошел в пристройку – переодеться к столу. Скинул пропахшую потом рубаху, развернул свежую льняную вышиванку. Не успел надеть, как в комнату, пыхтя и отдуваясь, вошел Сарабун. В двух руках он держал большой горшок, над которым курился пар.

– Что, пан десятник, опять про лечение позабыл? – сказал лекарь, бухнув на стол посудину. – Эдак дело у нас не пойдет. Раз уж позволил, чтобы я тебя целил, так изволь все предписанное в точности исполнять!

– Надоел ты мне хуже горькой редьки, – буркнул Ольгерд в ответ. – Слыхал же, что сотник прибыл, к обеду меня зовет. Недосуг, друже…

– Еще и какой досуг! – упрямо произнес лекарь. – Времени много не заберу. Пиявки по зимнему времени все закончились, так что остаются у нас для пользы телесной одни только притирания. Ложись на лавку да разденься сперва. Ногу тебе разотру, плечо разомну с мороза. Али хочешь криворуким хромцом на старости лет остаться?

– Ты похуже Серка будешь, у которого я в казачках начинал, – Ольгерд, ворча больше для виду, стал стягивать только что надетую вышиванку. На самом деле на Сарабуна он не сердился. Понимал, что лекарь о пользе его печется. – Тот, как и ты, отговорок не терпел. Чуть что не так – за плетку хватался.

– Ну что ты, пан Ольгерд, какая плетка, – округлил глаза Сарабун, умащивая пахучей притиркой свежую выстиранную холстину. – Я и вилку-то в руках держать не обучен. А уж плеть или оружье какое…

– Ври больше, ты в бурсе школярствовал. Неужто не наловчился хоть палкой махать? Все бурсаки – драчуны отчаянные…

– Не был я в школярах, я в коллегию киевскую поступал, – обиженно засопел лекарь. – Не приняли по бедности и худородию, пришлось у коновала куреневского в подручных ходить, там и премудрости врачевания постигал. Так что бурсацкому ратному делу, уж прости, десятник, не обучен. Зато книг лекарских прочитал поболе, чем многие коллежские братчики трактирных счетов изучили…

Шутливо препираясь с пациентом, Сарабун споро втер ему в раненые места свое пекучее зелье, о составе которого отказывался говорить даже под угрозой отрезания ушей, насухо вытер порозовевшую Ольгердову кожу, помог надеть вышиванку, подал кунтуш. Лекаря на хуторе все любили. Несмотря на отсутствие медицинского патента, был он мастер непревзойденный, притом не заносчив и характером незлобив. А постоянное желание услужить шло у него не от холопской угодливости, но из потребности быть полезным для всех.

Избавившись, наконец, от прилипчивого медика, Ольгерд прошел в горницу. Тарас Кочур, вольготно раскинувшись за столом, грелся с дороги медовым настоем. Кивнул на пустую кружку, плеснул в нее из кувшина, двинул к Ольгерду:

– Выпей, рассказ будет некороткий.

Новости, что привез сотник из войсковой канцелярии, оказались неутешительны.

– Хмель и в молодости легким нравом не отличался, а сейчас, когда седьмой десяток разменял, и вовсе стал тяжел, как секач-двадцатилеток, – поведал он, двумя глотками опустошив кружку, вмещавшую добрых полштофа[21]21
  Штоф – старорусская мера объема жидкостей, примерно 1,22 л.


[Закрыть]. – А тут еще жена его новая, Ганна Пилипиха. Пилипиха-то она по первому мужу, добрый был полковник, царство ему небесное, а в девичестве она звалась Золотаренко. Обворожила она старого лиса. Рассказал бы мне кто, плюнул бы в глаза, а так сам видел, что слушает Богдан Ганну, словно конь седока. А уж она рада стараться, братьев своих в люди выводит. Так что теперь у нас, куда ни плюнь, одни Золотаренки да их свойственники. Старший брат Ганны, Иван, наказным атаманом поставлен, в Литве воюет.

– Знаю, кивнул Ольгерд. – Самого не встречал, но слышал. А вот хлопцев его мы с литвинами бивали раз-другой…

– Да господь с ним, – отмахнулся досадливо Кочур. – Не в нем самом дело, а в том, что новым черниговским полковником он тестя пристроил. Теперь Ванька Выбельской, которого я как облупленного знаю, спит и видит как бы на Лоев вместо меня своего человечка посадить. Иван-то Выговский мой должник, я его после Желтых Вод ездил из татарского плена забирать по приказу Хмеля. Он по старой дружбе стал мне помогать, подготовил грамоту с назначением, понес на подпись, да похоже, что батьке Хмелю Пилипиха уже нашептать успела. Как прочел он про «Лоевскую сотню», лицом посерел: «Там, – кричит, – под Лоевым, когда я Збараж осаждал, лучшие казацкие полки полегли. А вы, шмарогузы ободранные, хотите, чтоб этим позорным именем казацкая сотня звалась!» – С такими словами порвал он в сердцах бумагу и клочки растоптал. Такие вот, Ольгерд, дела.

Ольгерду нравился старый казак, и он ему искренне сочувствовал.

– Так что же, сотни теперь не будет?

– Да будет, как не быть. Если есть земля, то должен на ней быть начальник, это и гетман понимает. Остыл батька Хмель, и подписал на другой день Выговский мое назначение. Только вот зваться будет сотня теперь не Лоевской, а Любецкой.

– Ну так поздравляю, пан Тарас!

Они чокнулись и снова опрокинули кружки.

– Пока что не с чем. Говорю же, что у Выбельского на мое место свой человек припасен. Так что главная драка еще впереди.

– Что же, придется теперь в Любеч перебираться?

Лицо у старого казака скривилось так, словно он раскусил червивую грушу-дичку.

– Пустой это городок, нищий, как костельная мышь. Земель у меня там нет и делать там нечего. Лоев и покрепче, и побогаче. Пока что здесь посидим, а потом, ближе к осени, видно будет. Многие из казаков Золотаренками недовольны – уж больно прытко детки выкреста-ювелира в казацкий род обратились. А кто шустро вверх взметается, тому и падать больнее. Поглядим еще, как дело повернется.

Разговор прервали дворовые девки. Испуганно поглядывая на сурового сотника, начали хустко[22]22
  Хустко – быстро, сноровисто.


[Закрыть] заставлять большой стол блюдами и глечиками[23]23
  Глечики – горшки.


[Закрыть].

Закусили кручениками[24]24
  Крученики – тонкие полоски мяса, скрученные в трубку с начинкой и обжаренные в сале или масле.


[Закрыть], квашеной капустой, запеченным в глине восьмифунтовым глухарем да добрым шматом соленого сала. Выпили еще по одной. Старый сотник, ощутив домашний уют, оттаял, позабыл на время о делах, кликнул к столу захлопотавшуюся племянницу:

– Посиди с нами, Оленька.

Та, смущенно косясь на Ольгерда, примостилась на дальнем конце.

– Ну что, доченька, я ведь и о тебе не забыл. Заехал в Киев, справил там все бумаги. Закладную в Киеве приняли, вексель написали. Так что приданое твое никуда не денется.

Девушка покраснела до корней волос.

– Мне ли о приданом думать, дядюшка?

– Кому как не тебе, – рассмеялся сотник. – Вот закончится война, вернешься домой – к тебе самые знатные женихи со всей округи сбегутся. Будет из кого выбирать…

– Не нужно мне выбирать никого, – еще больше смутилась девушка. Стрельнула сторожко глазами в Ольгерда, вскочила и тут же, сказавшись на пригорающую стряпню, сбежала. Вскоре из-за стены донеслись смешливые девичьи голоса.

Ольгерд, послужив в свое время в торговой Ливонии, знал толк в бумажных делах. Услышав о закладной и векселе, покачал головой:

– Зачем же имение заложили? Обдерут ведь купцы-банкиры…

– А что с ним делать? – нахмурился сотник. – В тех местах житье опасное, воров полно по лесам, что на Дон бегут, да и татары за Засечную черту все еще просачиваются, по ясырь. Ну а как брат-то мой помер, и вовсе житья не стало. Земли те под московской рукой, кругом стрелецкие поместья, холостых да вдовых не счесть. Украли бы племянницу да обвенчали насильно.

Они опорожнили кувшин, подтянули поближе новый. Пышущая жаром раскаленная печь и духмяная медовуха расположили к душевному разговору.

– Ты, пан сотник, все же объясни, – решился спросить Ольгерд. – Как так получилось, что сам ты запорожец, а твой брат покойный – московский стрелец?

– Не родным мне братом был покойный Иван, а единоутробным. Мать у нас одна, а отцы разные. Мы в Сумах жили, батько казачил на Сечи, погиб в турецком походе. Мать хороша была собой, долго не вдовствовала, вышла замуж за проезжего стрельца. Он нас забрал к себе в Тверь, там Иван и родился. Мамке хорошо там было, любил ее отчим, да и хозяйство справное держал. Я же у московитов не прижился, как четырнадцать годков стукнуло, ушел, не спросясь, на Сечь – батьковой славы добывать. Так и закрутилось. То в Порту с набегом, то татарам брюхо пощупать, то польскую шляхту жечь. Потом, много позже, решил родню навестить. Приехал в Тверь, да не застал никого. Отчима под Брянском убили, мать померла, а брат Иван стал разбойником, в воровской шайке по лесам гулял. Где его искать? Только после ранения, когда хутор здесь получил, проведал я случайно о нем в Чернигове. Оказалось, Иван мой давно уж с прошлым порвал, покаялся, в стрельцы попросился, получил землицы там, где раньше разбойничал, осел, женился на местной красавице, Ольга у них родилась. Да только, поговаривают, земля досталась ему несчастливая. Съездил я к ним в гости, а Иван, когда я его увидел, был уже не жилец. Ела его черная хворь да больше душевная тоска. Все каялся он за прошлое, кровь убиенных с души своей грешной смывал. Похоже, так и не смыл. Мать Ольги при родах померла, сам он жил без счастья, умирал тяжко. Я не видел, но племянница рассказала. Говорила – долго, в мучениях отходил. Дело было в грозу, кричал он страшно, пока глаза не закрыл. Ну да Бог ему судья…

Оба надолго замолчали, думая каждый о своем. Ольгерд вспомнил о девушке, про себя подивился. Досталось ей, стало быть, в жизни немало. Матери не знала, отец, бывший тать, помер на руках. Вот почему на хуторе так легко все хозяйство потянула – дело привычное.

– Ладно, это все дела наши, домашние, – справившись с чувствами, продолжил Тарас. – Для тебя новости неплохие. Вместе с патентом на сотню получил я казенный кошт на десяток конных полчан, чтоб гарнизоном при мне стояли и порядок держали по селам и местечкам. На всех дают лошадей, оружие, фураж да боеприпас, к Рождеству в Чернигов забирать поеду. Так что давай, записывайся в сотню. Поначалу будет жалование, конь да ружье. Позже, как начнем здешние земли к рукам прибирать, поставим тебя в реестр. Хутор свой заведешь, соседом станешь…

Вскинулся Ольгерд от этих слов, будто плетью его ожег старый сотник.

– Мне поместье с гетманского плеча без надобности. Есть у меня своя вотчина!

Тарас сочувственно вздохнул, заговорил рассудительно, словно с дитем неразумным:

– Вотчина твоя где, говоришь – на Курщине? Так там ведь уже давно на нее царев человек посажен. Тебе, литвину, чтоб отчие земли вернуть, нужно дождаться, чтобы Речь Посполитая снова, как при Смуте, Москву повоевала. А пока что, сам видишь, оглобля в другую сторону смотрит. Воюет царь Алексей Литву, навсегда воюет. Сказывали в Чигирине, Шереметев взял Витебск и Могилев, а сам кесарь русский на Вильно двинулся и со дня на день город возьмет. Поверь старому казаку, после того как примет под руку русский царь всю литовскую шляхту, не видать тебе отчих земель, как ушей без зерцала. Так что смирись, обиду поглубже в себя загони и бери, что дают. Это сейчас тебе новые поместья кажутся с гетманского плеча подачкой. Жизнь пролетит – глазом моргнуть не успеешь, и станут земли эти детям твоим и внукам родовой уже вотчиной. Так что соглашайся, сынок.

Помолчал Ольгерд, перед тем как сотника обидеть. Спасителю своему отказывать не хотел, но давно уже принял решение: как первых новобранцев вышколит – уйдет из Лоева. Мысль у него была одна – сходить на войну, талерами разжиться да успеть выследить Душегубца, пока того не изловили стрельцы из разбойного приказа. Каждый вечер, закрывая глаза, он видел родной Ольгов, отчий двор и кол, в землю вбитый на том самом месте, где стоял тогда конь погубителя, а на колу Душегубца, умирающего в страшных муках…

Он вдохнул, чтобы вымолвить слово отказа, после которого останется лишь собрать пожитки, но осекся от нежданной помехи.

– Дядюшка! Ольгерд! – В дверь залетела Ольга. Улыбнулась, как жемчуга показала. – Морс клюквенный горячий поспел. Велеть чтоб подали?

– Вели, дочка, – растаял сотник. Глянул на Ольгерда со значением, усмехнулся себе в усы. – Наш Сарабун глаголит, что напиток сей для здоровья весьма полезен. А уж после тяжких ран – особо. Мы тут сейчас уж совет свой закончим, так что давай, к столу приходи. Подарки, что в Киеве взял, буду тебе показывать.