Текст книги "Черный Гетман"

Сердитый народ

Куреневские казаки справляли поминки по убитому разбойниками Остапу. В глубине обширной усадьбы в саду под вишнями стоял длинный, укрытый белыми скатертями стол, сплошь уставленный бутылями и богатой снедью. За столом кучно сидел слободской народ. Застолье перевалило за высшую точку – большая часть горилки вслед за кутьей, гречишными поросятами и вареной в казане телятиной перетекла уже в бездонные казацкие животы. На подворье, ожидая объедков, перебрехивались собаки. Над садом, выворачивая душу, неслась песня, длинная и тягучая, как степная дорога:

 
Ой на… Ой на горi та й женьцi жнуть,
Ой на… Ой на горi та й женьцi жнуть,
А по-пiд горою, по-пiд зеленою,
Казаки йдуть.
Ге-ей! Долю-долю, гей!
Ши-ро-ко-о-о…
Казаки йдуть!
 

– Ох и добре спели, хлопцы! – промочив пересохшее горло, произнес кошевой. – Эту самую песню батько мой дуже любил. Рассказывал, что, когда с Сагайдачным ходил на турок, пели они ее во всех походах…

Ольгерд, Сарабун и Измаил сидели как почетные гости по правую руку от хозяина. На Куреневку они вернулись три дня назад. Раненый кошевой, у которого гнев и доброта ходили рука об руку, приказал разместить их в доме, поставил на довольствие и предоставил на время самим себе. Измаила Ольгерд отрекомендовал как спасенного из разбойничьих лап богомольца, а Сарабун к их прибытию ни в каких рекомендациях не нуждался. Эскулап-недоучка взял кошевого в столь плотный лекарский оборот, что тот давно позабыл о прошлых обидах, орал на весь двор, что здоров, и вообще предпринимал титанические усилия, чтобы избавиться от опеки и вернуться к своим старшинским обязанностям.

Пару дней после неожиданной стычки казацкая слобода гудела как улей, которому в леток ткнули палку. Первым делом отправили двух гонцов – одного к полковнику с просьбой о помощи, другого к московитскому воеводе с жалобой на распоясавшихся брянских разбойников. В ожидании ответов чистили пищали, рядили, а не пойти ли, чтоб зазря коней не гонять, на Брестский шлях и, раз уж такие дела вышли, не погромить ли по тамошним местечкам кровопийное иудино племя…

Однако до похорон, которые по христианскому обычаю проводили на третий день, никаких серьезных дел не произошло.

– Давно никто из наших в бою не гиб, пан Богдан, – покачивая длинными свисающими вниз усами, отозвался один из сидящих во главе стола. – Не упомню уж, кого последний раз с саблей в гробу хоронили.

– Как же! – отозвался Молява. – А помнишь, пятерых хлопцев потеряли, когда Радзивилл в город входил?

Капюшон у Измаила чуть дернулся – такое направление разговора явно заинтересовало настырного египтянина, который все время пребывания у казаков места себе не находил, пытаясь хоть что-нибудь разузнать. Чтобы не выбить беседу из нужного русла, Ольгерд спросил:

– Так вроде бы Киев сдали тогда без боя?

– Было дело, – кивнул кошевой. – После того как литовский гетман под Лоевом и под Черниговым наши полки разбил, всем сотням Киевского полка, чтобы не терять людей понапрасну, приказали грузиться в челны и идти водой в Переяслав, чтоб гетманскую столицу защищать. Радзивилла после Лоевской битвы бояться стали так, словно Ярема Вишневецкий из гроба восстал. Но мы тогда приказ не послушали, остались подворья свои защищать. Тогда еще Иван Лютый был кошевым. Собрал он всех нас и повел в Кирилловский монастырь, за которым наш приход числился.

– И что же?

– Ничего. Радзивилл в город вступил беспрепятственно. Въехал через золотые ворота, бургомистр, трясця цого бабе, ключи от города ему преподнес. А на третий день в монастырь пришло две роты немцев и выбили нас из монастыря. Те, кто уцелел, в Чернобыль ушли. Дождались мы, пока Радзивилловы войска Киев оставят, вернулись, хотели бургомистра повесить, собаку, да гетман запретил. Видишь ли, он пообещал мещанам все вольности сохранить, на что Богдан и полковники крест целовали. – Кошевой сплюнул в сердцах на землю. – А то, что эти безбожники церковь нашу пограбили начисто, даже мраморные гробницы княжеские из нее увезли, до того и дела нет никому…

– Как так увезли? – удивился Ольгерд.

– А вот так. По приказу самого литовского гетмана.

– Зачем же они ему понадобились?

– Монахи от немцев тогда слышали, что он из них ванны мраморные в своем дворце сделать решил.

– Но ведь он же христианин!

– Какой он христианин?! Игумен потом сказывал, что он лютеранскую ересь исповедует. Так что с него станется и на могильных плитах пировать… – На дальнем конце стола затянули новую песню. Кошевой уставил локоть в стол, подпер голову кулаком и стал слушать. По щеке у него покатилась скупая слеза.

Расходились по хатам за полночь, когда над дальними холмами поднялся рыжий днепровский месяц. Проводив родню погибшего Остапа, в числе которой была и встреченная по приезде девушка, оказавшаяся его младшей сестрой, Ольгерд с египтянином и Сарабуном отошли в глубину сада – обсудить услышанное.

– Радзивиллы, значит, – вполголоса процедил египтянин. – Знакомое семейство. Его предки во времена киевских князей были языческими жрецами в литовских землях…

– Что-то тут не складывается, – покачал головой Ольгерд. – Будь он хоть трижды язычник или кальвинист, но сделать ванны из усыпальниц, это уж слишком…

Измаил откинул капюшон и мотнул головой.

– Я уверен, что история с ваннами – это полная чепуха. Ее придумали монахи, чтобы очернить своего врага.

– Тогда зачем же ему могли понадобиться саркофаги?

– Вижу здесь две причины. Или литовский князь знает о Черном Гетмане, а потому и решил забрать его вместе с гробницами. Или же он просто пожелал перенести усыпальницы в какое-то особое место.

– Зачем?

– Ну, к примеру, затем, чтобы показать свое родство с Ольговичами.

– Ладно, – кивнул Ольгерд. – Как ни крути, а отгадку искать придется на гетманском дворе. Так что путь наш лежит в Литву.

– Но там же идет война. Где мы будем его искать?

– Завтра поедем в город, там все новости и узнаем. Гетман литовский не иголка, где-нибудь да отыщется. Или в стольном городе Вильно, или в своих Кайданах, или в Несвиже, где их родовой замок.

С тем и отправились спать.

* * *

Поутру, узнав о том, что Ольгерд хочет покинуть Киев, кошевой расстроился не на шутку, однако по отходчивости своей и широте души обиды не затаил:

– Скоро в поход выступать, каждая сабля дороже золота, а уж такой как ты воин – и вовсе находка. Лекарь твой вчера объявил, что в братскую коллегию на учебу пойдет, но то ладно, Киев под боком, если понадобится, то хлопцы его в два часа доставят. С тобой другое, конечно, дело. Я-то, старый дурень, обрадовался, уж было решил тебе службу предложить да в нашей слободе поселить. Земли бы тебе нарезали – оболонь велика, на всех хватит. Всем кошем бы хату справили, новоселье закатили такое, что ляхам бы в Варшаве икалось…

– Не могу, пан Богдан, – прямо отвечал Ольгерд. – Рассказал же я тебе без утайки и о том, кто таков этот Дмитрий Душегубец, и о клятве своей. Как же мне слово свое порушить? Ведаю, что, пока не найду погубителя и своей рукой на тот свет его не спроважу, не будет покою ни мне, ни близким моим, ни душам матери и отца.

– За родных отомстить – дело святое, – махнув чубом, кивнул кошевой. – Да только и мне обидно, как ни крути. Я ведь тебе и службу уже сыскал, да такую, что любому слобожанину за честь. Завтра поутру из Почайнинской гавани две барки пойдут в Запорожье: казакам, что на Сечи зимуют и кордон стерегут, повезут припас от Киевской сотни. С октября-то, когда распутица начнется, а степь завянет, до самой весны там войску не пройти, вот запорожцы на хутора свои зимовать и уходят, оставив выборную полусотню в караул. Вот над этим конвоем и хотел я тебя старшим поставить. Барки лошадей на борт берут, так что туда – водой, а обратно – конно. За месяц до Параскевы бы обернулись, а там и к сотнику можно было бы подходить, в реестр проситься. Еще тебе что скажу. Гануся, сестра Остапа погибшего, про тебя справлялась не раз. Батько ее казак заможный, сама она по весне заневестится, чем тебе не пара? Свадьбу сыграем на весь Киев, мигом позабудешь про лоевского гарбуза…

Нахмурился Ольгерд при последних словах. Глаза в щелки сощурил, губу нижнюю прикусил, чтобы словом злым казака не обидеть. Правду говорил один из литвинов его смоленского десятка, что в веру лютерову крещенный был, благими намерениями дорога в ад выстелена…

Вслух произнес как можно тверже:

– Нет, пан кошевой, прости, и не уговаривай, да с пути соблазнить не пытайся. Служба твоя мне мила, мила и Ганна, и дом свой давно уже построить хочу. Да только не судьба.

– Ладно, – вздохнул Молява. – Такого как ты ни кнутом, ни пряником не возьмешь, поступай как знаешь. Однако хлопцам своим, тем, что на Сечь пойдут, я про тебя дам приказ, чтобы если передумаешь, то на борт без расспросов взяли. Впрочем, они все тебя и так уже знают. Припаса там много, опять же казна, так что лишний пистоль в дороге не помешает.

Ольгерд, как мог, поблагодарил кошевого, кликнул Измаила, взял увязавшегося проводить их до Киева Сарабуна и, не размениваясь на долгие сборы и прощания, выехал с Куреневки.

Обычно, отправляясь в дальний, опасный путь, Ольгерд назад не оглядывался – такая была у него примета. Сегодня же словно ткнул его кто-то в спину – обернись. Придержал коня, обернулся, вздохнул тяжело. На пригорке у тына белела тонкая девичья фигурка. Гануся махнула рукой, в которой был зажат ярко-алый платок.

Отвлекся Ольгерд от грустных мыслей, лишь въехав в подольный Киев. День был базарный, в город понаехала тьма торгового люда, и в гомонящей толпе рассуждать было некогда: зевнуть не успеешь как не обворуют, так затопчут.

У гостиного двора расстались с Сарабуном. Тот, готовясь к разговору с ректором по поводу своего обучения, заметно нервничал и ощупывал упрятанный под одежей подаренный лоевским сотником кошель. Уговорившись, что будущий ученый медикус после разговора непременно заглянет в корчму «У Янкеля» и расскажет, как вышло дело, Ольгерд с Измаилом отправились искать новостей.

Выяснить, где в настоящее время обретается литовский гетман, оказалось проще простого – все немалое торжище гудело от последних известий. Спешившись и ведя коней в поводу, Ольгерд с Измаилом приметили двух увлеченных беседой кераитов[40]40
  Кераиты – тюркский народ, проживавший на территории современной Калмыкии. В Киеве XVII века, судя по сохранившимся документам, так называли евреев.


[Закрыть] и, пристроившись у прилавка заезжего ювелира, сделали вид, что рассматривают товар.

– Вчера мой племянник Израэль, чтоб ему быть здоровым, вернулся из Кайдан, – вещал обладатель большого мясистого носа и свисающих чуть не до плеч закрученных пейсов. – Так вот, здоровьем Рахили клянусь, он и рассказал, что Януш Радзивилл таки сдал Вильну московскому царю, но при этом раздосадовался на польского короля Яна Казимира, доброго ему здоровьечка за то, что нас, евреев, не притесняет. Якобы сей добрый король ему войска на помощь не прислал, вы слышали про такое? Нет, я вас спрашиваю, и с чего бы это Яну Казимиру в эту нищую Литву посылать своих гусаров (крылья им в тохес[41]41
  Тохес – задница (идиш).


[Закрыть] за то, что у моего двоюродного брата в Кракове лавку разгромили), когда на него наши новые паны – казаки войной собрались пойти? Ну откуда, скажите, сосед, взять польскому королю войска, если шведы по всем углам его щемят, словно вавилоняне иудеев, чтоб они были все здоровы. К тому же вы подумайте, где Варшава, а где Вильна? Да на одну дорогу туда нужно злотых потратить больше, чем есть сейчас у всех шляхтичей в коронных землях, дай им бог долгих лет, чтоб они успели вернуть евреям все долги! Но разве князь Януш послушает умного совета? И вот, что вы думали, он таки, вместо того чтобы, как это принято у всех приличных людей, одолжить у евреев немного денег, нанять недорогих германских ландскнехтов и выиграть свою гойскую войну, собрал литовский сейм из верных магнатов, отложился от Речи Посполитой и заключил союз со шведами! И теперь он великий литовский князь, чтоб моя Рахиль сорвала свой ангельский голос, и ему от этого легче?! Он сидит себе в Кайданах и делает-таки свою унию, а что прикажете делать моему племяннику? Пока они там договариваются, вся торговля остановилась, никто не знает, по каким теперь ценам продавать и покупать!

Уловив из разговора почтенных негоциантов главное: Радзивилл безвылазно сидит в Кайданах, а значит, искать его по всей Литве не придется, Ольгерд перестал вслушиваться в разговор и хотел уж было предложить Измаилу отправиться на поиски расхваленной Шпилером корчмы, как вдруг поймал себя на том, что уже давно разглядывает какой-то перстень, лежащий среди других украшений, в беспорядке рассыпанных по куску тяжелого красного бархата. Кольцо не кольцо, перстень не перстень был искусно отлит из золота в виде львиной головы, переходящей из гривы в хвост, чью кисточку золотой царь зверей, замыкая окружность, сжимал в зубах. Грива у льва была усыпана мелкими искрящимися алмазами, а глаза сделаны из двух кроваво-красных рубинов.

Драгоценностей Ольгерд не жаловал, не разбирался в них вовсе, но эта безделушка притягивала почище, чем пчелу медовый цветок.

«Ольге точно впору будет», – подумал он, вспоминая длинные красивые пальцы, которые совсем недавно сжимал. Ругнулся не в голос, спросил у затаившего дыхание продавца:

– Сколько?

Услышав шепотом объявленную цену, скривился.

– Венецианская работа, господин, – словно извиняясь, ответил торговец. – Этому перстню лет сто, не меньше. Так что он стоит своей цены.

Ольгерд высыпал на прилавок чуть ли не половину содержимого кошелька и, не торгуясь, выдал запрошенное, после чего получил в придачу к сокровищу изящную шкатулку, обитую внутри тяжелой парчой, а сверху тонким ярко-красным сафьяном.

Измаил, поглядев на перстень, кивнул, выражая свое одобрение:

– Редкая вещь. Такие делают лучшие ювелиры Венеции и Туниса. Как она в Киев попала, даже представить себе не могу. В любом случае, ты сделал правильный выбор. Та, которой предназначен этот царский подарок, будет счастлива. Такое украшение и любимой жене султана не зазорно носить.

– Твои бы слова, да Богу в уши, – вздохнул Ольгерд, укладывая шкатулку в плечевую сумку.

* * *

Корчма «У Янкеля» обнаружилась в тихом месте между торговыми рядами и жилыми кварталами. Если бы не вывеска с большой пенящейся кружкой и крытая коновязь, то она ничем бы не отличалась от прочих мещанских хат. Поручив коней выросшему как из-под земли уличному служке, спутники вошли внутрь. Заведение польского иудея Ольгерду сразу понравилось. Здесь было намного чище, чем в местечковых литовских трактирах и уж не в пример опрятнее, нежели в московитских государевых кабаках. Посыпанный красной охряной глиной пол был чисто выметен, объедками не засыпан, оттертые песком столы радовали чистотой, а на беленых стенах, перемежаясь со связками лука и чеснока, висели пучки засушенных трав. Народу было немного, так что сидящего за дальним столом Шпилера Ольгерд разглядел прямо с порога.

Завидев вновь прибывших, старый приятель расплылся в улыбке и замахал руками, приглашая к себе. По всему ощущалось, что его распирает какая-то новость, которой он непременно должен сей же час поделиться. Так и вышло. Не успел Ольгерд расположиться поудобнее и заказать обед, как Шпилер отставил высокую кружку и зачастил:

– А я уж искать тебя собирался! Не поверишь, кого встретил сегодня! Иду в Верхнем городе по улице, а навстречу мне Щемила. Тот самый, подручный Душегубца. В шведском платье, без оружия, мещанином обряжен.

– Точно? Не путаешь ли чего? – мигом позабыв про обед, вскинулся Ольгерд.

– Да разве рожу его жабью спутать с кем можно? Он самый, будь уверен.

– И куда же он шел, не заметил?

– Заметил, еще и как! Я, как его приметил, сразу же в переулок нырнул и прикинулся дохлым журавлем, мало ли что? Он мимо прошел, я за ним увязался, запомнил, в какой дом он входил. Потом я спустился на Подол и пришел в корчму, думаю, вдруг Ольгерда там застану? Не застал, хотел нарочного к казакам отправить, а если и там тебя нет, то собрался пообедать и воеводе о воре докладывать…

– Значит, дом показать сможешь? – чуть ли не на ходу уже спросил Ольгерд.

– Запросто, – кивнул Шпилер.

– Тогда поехали. Глядишь, еще и застанем.

Наскоро расплатившись с хозяином, Ольгерд, Измаил и Шпилер плотным строем двинули на выход, однако не успели они сделать нескольких шагов, как широкая деревянная дверь распахнулась, обнаружив вцепившегося в косяк человека. На пороге стоял бледный как полотно Сарабун.

* * *

– Что случилось? – искренне изумился Ольгерд. – Неужто братскую коллегию разогнали?

– Деньги… – выдавил из себя Сарабун.

– Что: «Деньги»? – переспросил Измаил.

– У-украли, – глотая слезы, пролепетал лекарь. – В-все у-украли на улице, в толпе. Нечем мне теперь за у-учение платить…

Времени на разбирательства у них не было.

– Брось хныкать, – скомандовал Ольгерд. – Вора мы уже не найдем, к тому же и недосуг, дело есть поважнее. Так что бери своего коня да поспевай за нами. В Верхний город поедем.

Обогнув по краю торжище, они миновали пряничную церковь Богородицы Пирогощи, въехали на Боричев взвоз и, обгоняя вереницу груженых подвод, помчались к вершине большого холма, над которой вздымался, сверкая золотом, купол Софийской колокольни.

Верхний город, или, как издревле звали его киевляне, Гора, был со времен Рюриковичей местом княжьих хором, важных церквей и боярских теремов. С того же времени, как воеводы Речи Посполитой поставили замок в стороне, на дальнем холме, Старый город превратился в тихое утопающее в зелени место вокруг монастырских подворий, где селились богатые шляхтичи, заможные горожане да знатные иноземцы.

– Здесь! – кивнул Шпилер, указывая на скрытый за деревьями дом, большое строение, крытое гонтой – деревянной черепицей, которую могли позволить себе только состоятельные хозяева.

Окинув взглядом неухоженный сад и заросшее бурьяном подворье, Ольгерд нахмурился и увлек компаньонов за ближайшие кусты. Там, под видом путников, дающих отдых коням, они устроили военный совет.

– Кто живет там, знаешь? – спросил у Шпилера Ольгерд.

– Откуда? – ответил тот. – Я ведь сам в Киеве без году неделя…

– Ладно, – кивнул Ольгерд, – тогда мы с тобой здесь подождем, чтобы своим видом никого не спугнуть, а Измаил с Сарабуном в разведку пойдете. У вас одеяния богомольцев, вам скорее откроют. Сарабун, пойди в соседний дом, представься лекарем, что ищет работу, да расспроси, кто здесь обитает. Измаил, проскочи задами, осмотри дом со всех сторон и попробуй в окна заглянуть.

Египтянин, ни слова не говоря, вмиг скользнул вдоль забора и скрылся в зарослях. Сарабун кивнул и зашагал по улице, волоча ноги, словно усталый путник.

– Думаешь, Душегубец там? – шепотом спросил Шпилер.

Ольгерд пожал плечами.

– С него станется. После убийства в монастыре его, поди, по всем дорогам ловят. Никто не догадается в Старом городе искать.

– Какое еще убийство?

Ольгерд вспомнил, что Шпилеру не известны подробности нападения, и в двух словах рассказал о событиях последних дней. Не успел он закончить, как появился Измаил.

– За домом старый сарай, на задах огороды. Грядки по склонам идут до самого низу. А внизу какое-то село. В самом же доме имеется задний вход, но он заперт наглухо. В окна я заглянул. Там темно, ничего не видно, но шевеление какое-то было. Думаю, что внутри не меньше двух человек.

– Подмогу надо бы звать, – предложил Шпилер. – Может, направим кого к воеводе?

– Сами справимся, – отрезал Ольгерд. – Там их при любом раскладе вместе с хозяином человек пять от силы. Толпой после нападения на монастырь они в Верхний город прийти бы не рискнули. Опять же, коней на подворье не видно, стало быть, и всадников нет. А главное, они нас не ждут.

– А если там Душегубец?

– В сарай заглядывал? – спросил Ольгерд у Измаила.

– Да, – кивнул тот. – Пусто.

– Навоз лошадиный, сено, седла, торбы из-под овса там есть?

– Нет.

– Стало быть, нет там и Душегубца, – уверенно заключил Ольгерд. – Людей спрятать в городе легче легкого, коней – невозможно. Особо тех, что я у разбойников видел.

Сарабун вернулся не скоро. Уже забеспокоились, когда лекарь, сопя и отдуваясь, вышел из соседской калитки. Махнув там кому-то рукой, он деловито прошлепал вдоль улицы и, лишь зайдя за угол, чуть не вприпрыжку рванул в укрытие, где ждали его компаньоны. Отдышавшись, рассказал:

– Это польский конец, или, как они сами его называют, «край». Тут со времен унии живут шляхтичи из незнатных. Хозяина дома не было, а хозяйка, пани Агнесса, маялась гемикранией, или, как говорят французы, мигренью. Узнав, что я лекарь, вцепилась мертвой хваткой: лечи. Озолотить обещала. Пришлось, чтобы подозрения отвести, по-скорому в огороде коренья изыскать и отвар приготовить. Как панне Агнессе полегчало, так она про свое обещание, конечно, забыла. Выдала всего полталера серебром, но зато все, что знала, мне выложила. В этом доме, – Сарабун кивнул на здание за забором, – живет спившийся шляхтич Черневецкий герба Абданк. Его бы уже давно отсюда турнули не казаки, так московский воевода, но к Абданкам приписан сам гетман Хмельницкий, поэтому его никто не трогает. Жену Черневецкий схоронил пять лет назад, сам же кормится доходами с небольшого поместья, где, по словам панны Агнессы, самый поганый клевер во всей округе. Из дому он почти не выходит, лишь изредка берет на постой путников да проезжих купцов. И не ради прибытку, а чтобы была компания для пьянства.

– Он что, родственник здешнего князя? – не уловив всех тонкостей рассказа, спросил Измаил.

– Нет, – пояснил Ольгерд. – У польской шляхты нет, как у французов и германцев, собственных гербов. Каждый, хоть родич, хоть выкрест, хоть новопожалованный дворянин, приписывается к уже существующим. Так что наш Абданк Черневецкий скорее всего Абданка Хмельницкого в жизни в глаза не видел. Ну да ладно, не в этом дело. Нужно бы к нашему шляхтичу тоже на постой попроситься…

– Сегодня видели там кого? – спросил Сарабуна Шпилер.

Лекарь отрицательно мотнул головой.

– Сегодня нет. Хозяин, как я говорил, в отъезде, хозяйка весь день на лавке провалялась с мокрым полотенцем на лбу, а слуги у них настолько забитые, что докторов боятся пуще татар – при моем появлении все попрятались.

Ольгерд поразмышлял с минуту, прикидывая диспозицию.

– Значит, так. Сарабун, ты стой у калитки, приглядывай, кто по улице идет. Увидишь оружных или тех, что в дом направляются, – начинай немедля кричать: «Пьявки, пьявки!» – это будет нам знак. При малейшей опасности беги и хоронись в кустах. Шпилер, ты приготовь оружие, займи позицию за домом, под сараем. Кто выскочит чужой – стреляй. Добрый человек из дому задами тикать не станет.

– А я? – спросил Измаил.

– Спрячь под свой балахон нож и иди за мной. Сейчас, чтобы в дом проникнуть, кумедию будем изображать. Главное, чтобы нам дверь отворили, а дальше – как сложится.

Ольгерд подбоченился, враскачку, по-хозяйски, протопал по улице, распахнул калитку, подошел к запертой двери и начал безжалостно молотить в нее кованым носком сапога.

За окном заметались тени. Не открывали долго. В конце концов, когда Ольгерд начал орать на всю округу, что, мол, немедля позовет стрельцов и разнесет «ляшскую избу» по бревнышку, из сеней послышался скрипучий голос, неуклюже пытающийся изобразить только что проснувшегося человека:

– Кого там черт принес, матка боска?

– Ты, что ли, лях Черневецкий будешь? Открывай! – подпустив в голос наглости государева человека, крикнул Ольгерд. – Я пристав из воеводской сотни. Новый указ вчера вышел: чтобы, значит, вам, ляхам-еретикам, брать на постой православных богомольцев, которые в Святую Софию молиться приходят. Такая вам за еретическую подлость повинность теперь положена. Вот я тебе первого божьего человека и привел. Принимай, накорми, напои да спать уложи. Устал он с дороги…

Дверь растворилась неожиданно тихо. «Петли салом мажет, чтоб по ночам гостей без шуму впускать и выпускать», – отметил про себя Ольгерд. На пороге стоял сутулый поляк с длинным прямым носом, нечесаной головой и свисающими жидкими усами.

– Черневецкий – ты?

– Ну так! Я!

– Тогда посунься! Хоромы твои велено осмотреть.

– Пся крев! – ругнулся Черневецкий. – Какие еще постояльцы? У меня охранная грамота от самого войта…

Ольгерд, входя в роль государева человека, как мог насупился, положил руку на сабельную рукоять:

– Вот ужо сделаю я тебе и войта, и грамоту, лях поганый! А ну-ка отвянь в сторону, пока я тебя арештовать не велел…

Гонору у шляхтича поубавилось. Забегав глазами, он сделал шаг назад и непроизвольно оглянулся, выдавая притаившуюся в доме засаду. После того как Ольгерд втиснулся в сени, лях тихо и примирительно забубнил:

– Слушай, жолнер. А если ты меня не застал? Или, к примеру, маеток мой оглядел, но решил, что для постоя богомольцев по бедности и убогости непригоден? – В руке у просителя сверкнул серебряный талер.

Ольгерд скосился на взятку, хмыкнул, обернулся к топчущемуся на крыльце Измаилу, подмигнул ему, мол, внимателен будь, Черневецкому же ответил:

– Ладно. Дело твое решим. Воды только дай попить.

– Это с радостью, – засуетился хозяин. Неловко ткнув Ольгерду приготовленный талер, он метнулся в угол к ведру, над которым висела на гвозде деревянная кружка.

Ольгерд собрался, словно перед прыжком, сделал шаг в глубину просторных сеней, дождался, пока хозяин развернется спиной, и врезал ему кулаком по стриженому затылку. Не успело грузное тело осесть на пол, как в сени влетел Измаил. Ольгерд приостановил его рукой, приложил палец к губам и нырнул в дверь, которая вела в залу. Над головой бахнуло, зазвенела разбитая пулей посуда. Теперь сомнений не оставалось – в доме прячутся именно разбойники. Кто же еще, находясь в здравом уме, будет стрелять в воеводиного пристава?

Ольгерд выпрямился и развернулся к стрелявшему, вытаскивая саблю из ножен. Разбойник отшвырнул бесполезный пистоль и сделал выпад длинным прямым кинжалом. Едва успев уйти от удара, Ольгерд подался назад и в ответ рубанул по руке сверху вниз. Разбойник скрючился и стал медленно оседать на почерневшие доски.

Пока Ольгерд управлялся с первым противником, мимо них прошелестел рясой Измаил. Он влетел в залу и огляделся по сторонам. Не обнаружив там ни души, египтянин скрылся в дальней комнате, откуда немедленно донесся звон скрещенных клинков. Чуть погодя с задов ляшской усадьбы донесся выстрел. С момента, когда Ольгерд проник в дом, прошло не больше минуты, а все, кто имел несчастливую долю сидеть засадой, были убиты или захвачены в плен.

Всего же в доме, как выяснилось, было четверо злоумышленников. Волоча за ногу мертвого татя, в комнату возвратился Шпилер. Еще одного, приставив к горлу острый кинжал, вывел Измаил. Ольгерд вернулся в сени, взял за шиворот, словно напроказившего пса, и приволок, бросив посреди залы, еще не пришедшего в себя Черневецкого.

Пока Шпилер с Измаилом вязали пойманных воров, Ольгерд внимательно оглядел весь дом и обнаружил под половицей лаз в тайный подпол. Чтобы не рисковать, скрутил из травы и сырого сена дымокур, распалил, забросил вовнутрь и прислушался. Дождавшись, пока сквозь щели в полу полезут тонкие струйки, пошел обратно к своим. Если и были внутри живые – то все вышли. Дым едкий в глаза лезет, дыхание забивает, никто не выдержит…

Тем временем в зале начинался допрос. То, что эти люди были связаны с Душегубцем, теперь не оставалось ни малейших сомнений: в злодее, которого взял Измаил: мужичонке в дорогом, но грязном кафтане, со всколоченной бородой – Ольгерд с ходу признал того самого замошенского разбойника, который в прошлом году, чтобы сохранить свою жизнь и попасть в отряд к Дмитрию, зарезал пленного крестьянина. Ни Ольгерда, ни Шпилера тот со страху не узнал, сидел со скрученными за спиной руками, вжавшись в стену, и пучил глаза.

– Где Душегубец? – рявкнул, чтоб сразу ошеломить, Ольгерд.

– Не ведаю, господин, – плаксиво ответил разбойник.

– Здесь он был? Когда?

Получив от Шпилера крепкий пинок под ребра, допрашиваемый стал отвечать быстрее и подробнее:

– Третьего дня пришел, в хате отсиживался.

– Когда ушел?

– Незадолго до того, как вы появились.

– Коней где прячете?

– Внизу, под холмом, Кожемяцкая слобода, там у лошадника на подворье и оставляем. А сюда огородами поднимаемся.

– Куда Душегубец поехал? Отвечай, не то убью!

– Вот те крест святой-истинный, пан-господин, знать не знаю, ведать не ведаю. Душегубец нам никогда ничего не рассказывает! – в ужасе зачастил разбойник. – Не убивай, пан-господин, все, что знаю, расскажу!

– И что же ты знаешь?

– Знаю точно, куда он Щемилу отправил.

– Куда же?

– На Сечь Чертомлыцкую.

– Зачем?

– Сам в толк не возьму. Душегубец приказал ему взять пару хлопцев, найти там какого-то слепого кобзаря да жизни его лишить. Кричал, чтоб поторопились, пока у старого бабака[42]42
  Бабак – сурок.


[Закрыть] язык не развязался…

– Этот лях, хозяин дома, Душегубца давно знает?

– Тоже не ведаю, господин. Мы сюда вещи, что подороже, привозим, он их продает заезжим купцам.

– Награбленное в подполе хранится?

– Ага, – кивнул разбойник.

Ольгерд обернулся к товарищам.

– Если дым рассеялся, поглядите внизу. Глядишь, чего интересного и найдете. А я пока с нашим паном Абданком потолкую.

Ольгерд сходил в сени, принес оттуда ведро и с размаху плеснул всей водой прямо в лицо Черневецкому. Шляхтич дернулся, раскрыл широко глаза и, отплевываясь, завертел головой. Придя в себя, недостойный представитель гордого и прославленного рода запричитал, словно пойманный на карманной краже базарный воришка:

– Ой, лихо! Ой, не губите меня, пан пристав! Не виноват я, как есть не виноват. Те клятые злодзеи меня запугали, обманом в свои воровские дела втянули, пся крев! Я ведь, крест готов целовать, как узнал, что эти схизматики безвинного монаха зарезали, сей же час с докладом хотел к воеводе бежать, да не поспел, вы раньше объявились! Все скажу, все верну, только не убивайте!

– Для начала выкладывай все как есть, – скомандовал Ольгерд. – А ты, – кивнул он в сторону первого разбойника, – если хоть звук издашь, будешь висеть на ближайшем суку…

Разбойник испуганно закивал головой.

Рассказ Черневецкого, перемежаемый жалобами на тяжкую шляхетскую жизнь в казацко-московитском Киеве, в целом подтвердил то, что Ольгерд уже узнал. Перед тем как покинуть воровскую хату, оставалось сделать три дела. Завершить обыск, решить судьбу пленных татей и окончательно определиться в дальнейших действиях.

Услышав оживленные голоса из комнаты, Ольгерд, оставив связанных сидеть у стены, пошел к товарищам, отправленным на проверку схрона. Как выяснилось, в подполе обнаружилась изрядная казна и неплохой арсенал.

– Что делать будем? – спросил Шпилер, вываливая на пол из мешка груду пистолей и сабель.