Текст книги "Палата 6"

– Ты, блин, сейчас кого защищаешь, знаешь?

– Никого. Мне вообще плевать на людей – с «голосами» или без. Плевать, потому что это самый правильный вариант отношения к реальности, – я достал сигарету, прикурил, затянулся. – Я хотел сказать только, что наши ошибки пропорциональны насыщенности нашей жизни. И любая ошибка меняет ход жизни, заставляет съехать с уютной колеи, поменять приоритеты, сдвинуть свою парадигму. Порой это очень неприятно для нас и для окружающих, порой очень больно… Но жизнь если не ошибка, то состоит из ошибок, мы размазываем их по дороге, по которой идем. Основная задача – не обосраться в пути. Остальное не важно.

Оля странно прищурилась, встала со стула и, оперевшись руками о стол, наклонилась ко мне. Кулон из белого золота в форме журавля повис в районе декольте. Я постарался смотреть ей в глаза.

– Вот именно – тебе плевать, – сказала она. – Твоя философия игнора насущных проблем цивилизации превратила тебя в инфантильного тюфяка. Что случилось? Год назад ты был еще полон энергии…

– Взглянул на всё с точки зрения Вселенной.

– И какая она? Эта точка зрения.

– Ее нет.

Оля поморщилась, дым от моей сигареты коснулся ее лица.

– Знаешь, – она подошла к окну и посмотрела сквозь решетку на грязный декабрь. – Вчера беседовала с Зайцевым… Он терроризировал свою семью, приковывал детей к батарее до тех пор, пока они не сделают уроки…

– Я знаю его историю.

– Так вот: на мой вопрос о том, чего он больше всего хочет в жизни, он ответил: «Хочу, чтобы мне подали стакан воды в старости».

– И что? Нормальное желание.

– Да, но не от семьи, которую ты годы держал в синяках.

Я тоже встал и подошел к окну.

– У тебя очень легкие ответы на все вопросы, – сказал я. – Завидую. А что до воды, то все мы хотим кого-то близкого, кто подаст ее в нужный момент.

– А ты? – она поймала мой взгляд. – Ты желаешь этого?

– И мне хочется быть с женщиной, которая подает кувшин ключевой, провожая в дорогу.

– О какой дороге речь? Ты целыми днями просиживаешь в кабинете со своим психопатом.

– Чтобы идти по дороге, не обязательно куда-то идти. Можно быть путешественником по миру и стоять при этом в одной точке, а можно сбить сто пар ботинок о камни и долго идти по грязи и пыли, не покидая при этом пределы изолятора. Виктор не психопат.

Она странно посмотрела на меня. Редкий случай, когда моя спина покрывается мурашками. Не знаю, почему эта женщина оказывала на меня такое влияние.

– Ты, глупый софист, иди сюда.

Я подошел.

– Потуши сигарету.

Я потушил.

Дыхание.

Отклик по спине.

***

– Пищевое поведение.

– Что?

– Вы спросили меня про мои дальнейшие планы. Вот.

– Пищевое поведение?

– Именно.

– Виктор…

– Да?

Он сидел на стуле напротив и демонстративно изучал окно. Худой, бритый наголо, в узких серых джинсах и большем на два размера худи цвета индиго с надписью «Univers». Забавный лук в моем кабинете. Наша первая встреча.

– Я пока у тебя ничего не спросил.

– Но собирались, – он посмотрел на меня и весело улыбнулся. – Вопрос про дальнейшие планы входит в тройку лучших вопросов тюрем и больниц.

– У меня другая система, – я тоже непроизвольно улыбнулся. – Но раз ты считаешь важным, что ж, давай обсудим пищевое поведение. Что ты ел на завтрак?

– Сечку, как и все.

– Мне казалось, ты имеешь возможность не есть сечку.

Он рассмеялся:

– Чертовски верно! Но дело в том, что сечка полезна, не так, как овсянка или гречка, но тем не менее… Клетчатка, комплекс необходимых микроэлементов, правильные углеводы… Забавно наблюдать, как пацаны плюются и чуть не плача запихивают в себя ложку, они считают утреннюю кашу наказанием худшим, чем галоперидол.

– А ты нет?

– А я считаю баланду лучшей вещью в жизни с того момента, как я вышел на улицу с арбалетом, – он подмигнул мне. – Теперь мы будем долго говорить про мой манифест, да?

– С твоего позволения я бы еще послушал про баланду.

– Всё просто, док, – сказал Виктор. – Я хочу, в конце концов, прийти к здоровому питанию. Вы считаете это бредовой идеей?

Я взглянул в его лицо: живая мимика, рефлексы соответствуют норме, глазные яблоки не выпирают и не погружены в глазницы, зрачки не расширены и не сужены, колебаний радужки не наблюдается. Передо мной сидел образец стойкой ремиссии.

– Нет, не считаю.

– Хорошо, – он кивнул. – Вы бы, наверное, хотели, чтобы я раскрыл тему? Кратко, не впадая в резонерство?

– Изволь.

– Что ж, всё дело в традиционных для постсоветского пространства застольях.

Виктор мне сразу не понравился. Его манера говорить показалась мне ужасно натянутой, фальшивой. Было заметно, как он наслаждается словами, создает искусственную интригу. Впоследствии я осознал, что это работало и со мной, его пассажи зачастую создавали эффект просветления, сходного с похмельным, заставляли окунуться в бесполезные психоделические дебри собственного сознания.

Он любил нагнетать интерес короткими сюрреалистическими мыслями. Заставлял задавать ему вопросы. Во время многозначительной паузы он улыбался и с вызовом смотрел на собеседника.

– Дашь детали? – спросил я.

Почуяв интерес, он с хулиганской улыбкой приступил к своим пассажам, паралогичность которых создавала весь его образ.

– Я рос в нулевых. В обеспеченной семье.

– Хорошо.

– Мама и папа – химики, оба работали в НИИ…

– Интеллигентная семья? – уточнил я.

– Да, но денег не хватало, – Виктор опустил голову и взглянул на меня исподлобья. Потянулся рукой через стол. – Я закурю, не против?

– Давай.

Наглость бывает интересной. По тому, как он вытаскивал сигарету из моей пачки (долго, нервно), я понял, что ему самому удивительны его поступки и проявления.

– Ах-х, бля, – закашлялся он после первой же затяжки. Отогнал ладонью кумар от головы и, потянувшись через стол, вдавил сигарету в пепельницу. – Шесть лет не курил. Фу-ух.

– Стоило начинать теперь? – я аккуратно собрал пепел, просыпавшийся через край.

– Пока не знаю. Захотелось ощутить фильтр красного «Мальборо»… Так вот, я рос в нулевых, семья была обеспеченной ровно настолько, насколько нужно, чтобы простые советские интеллигенты, вырвавшись из социалистической нищеты в пространство общепитов и свободы слова, чувствовали себя героями революционной саги. Еда, подержанная иномарка, возможность не прятаться на кухне, ругая режим… Что еще? ХЗ. Тогда еще мало кто из юзеров капитализма понимал, что нужно с этим делать, а кто понимал, сейчас либо в Думе, либо в могиле. Большая часть людей просто активно включились в систему потребления, не стараясь заработать на этом. Мои родители не исключение. Они очень любили застолья, и когда пустые прилавки девяностых сменились изобилием, застолья в нашей квартире стали напоминать психоделический аттракцион. По выходным в гостиной накрывался большой стол, и приглашались друзья. Стол ломился от яств, что компенсировало отсутствие вкуса: корейские разносолы соседствовали с пиццей, сельдью под шубой, солеными груздями и сырно-колбасными нарезками. Любовь к праздничной атмосфере привилась мне с малых лет, что во многом определило меня дальнейшего. До тюрьмы мое любимое времяпровождение – обкуриться шишками и смотреть Симпсонов, закусывая чизбургером и роллами. А любую красную дату, включая пятницу, я не видел без шумной компании, большого стола и лютого угара. Клубы, бары, квартиры, сауны и еда, еда, еда. То, что потребление вызывает зависимость, я осознал только в тюрьме.

– Как это случилось?

– Суицидальные мысли.

– Не вижу связи.

Он снова потянулся рукой к пачке сигарет, но передумал. Откинулся на стуле, вытянул ноги и сцепил кисти в замок на животе.

– Особенно остро желание убить себя появлялось по выходным, под Новый год и в день рождения. В тюрьме. Возникал дикий диссонанс от того, что все мои соратники тусуют, а я в этой, хм… обстановке.

– Мы еще вернемся к этому, – сказал я. – Расскажи про свою учебу на режиссерском факультете.

– Технически я сценарист, – рассмеялся он. – Нас учили основам драматургии и сторителлингу. Практически я не знаю ни одного выпускника этого института, снявшего фильм или написавшего к нему сценарий.

– Тогда зачем поступал туда?

Он пожал плечами:

– Не хотел быть химиком.

– Кем же быть хотел?

Он хохотнул:

– Раком-богомолом, – потом принял серьёзный вид, поправил невидимые очки и затараторил: – Ограниченность человеческих органов чувств всегда приводила меня в смущение: дескать, как так-то, что какое-то донное насекомое видит своими пуговками такой психодел, а мы, венец творения, обречены в этом плане занимать место между собакой и пчелой? Я ставил перед собой великие цели и считал, что прежде чем реализовывать их, нужно определиться с восприятием окружающей действительности. Как идентифицировать мир своими несовершенными глазами? Покопавшись в истории, открыл для себя загоны древних философов, которые оказались мне близки. Платон вон допился до того, что воспринимал объекты как тени на стене пещеры. Такая классная аллегория, где мир – пещера, и люди, которые в ней живут, полагают, что тени на стенах пещер – единственный способ познания реальности, и что нужно разделять мир вещей и мир людей, и что когда мы смотрим на стол, мы видим не предмет, а на самом деле его идею. – Он зыркнул на меня, проверяя. – Листая книжки дальше, я понял, что вся философия – это противостояние материалистического и идеалистического сенсуализма. Протагор, Эпикур, Лукреций, Джон Локк… Эпикур в этом плане вообще красавчик, у него всё, что можно потрогать, существует. Точнее, то, что можно потрогать и кайфануть при этом. Его последователь Лукреций свёл всё учение к клёвой формулировке, что чувства «суть источник, основание и гарантия всякого истинного познания», но тут, как водится, набежали хейтеры – всякие Цицероны и Сенеки, и начался тысячелетний срач в комментах. В общем, все эти бородатые дяди догадывались, что мир сложнее, чем кажется, и любили об этом поразмышлять. Чего они не знали, так это того, что у человека в сетчатке глаз всего три вида колбочек, в то время как у некоторых ракообразных – шестнадцать видов, – он приостановился, создавая драматическую паузу, потом на выдохе закончил: – И стол, который видим мы, – это даже не тень стола, а лишь мечта о его тени.

– Браво, – я хлопнул в ладоши, – блестящее представление.

В его взгляде просквозило недоумение. Вместо того чтобы объяснять, что набор общих фраз и терминов, сложенных в алогичную структуру, – это гнилой трюк, годный только для неучей из военкомата, я сказал:

– Не превращай, пожалуйста, сенсуализм в глупость. Ни Эпикур, ни Лукреций никогда не говорили, что можно увидеть природу вещей, что для понимания истины достаточно простого взгляда. Более того, они вполне осмысленно заявляли обратное: что никакой орган чувств не способен увидеть атомы или пустоту – то, из чего реально состоит мир. Рационализм Эпикура состоял в утверждении, что ни одна истина не доступна восприятию, но всякая истина основана на ощущениях. Стол становится столом, когда ты садишься за него обедать.

– Всё это субъективные истины человека. Если взглянуть на стол с точки зрения Вселенной, то это будет не тень, не мечта о тени, даже не кучка атомов в пустоте. Будет отсутствие самого взгляда.

Он на секунду запнулся, и я поднял руку:

– Оставь. Мой кабинет не место для полемики.

– Как скажете, док.

– Какое сегодня число? – спросил я.

– Девятнадцатое ноября, – не задумываясь ответил Виктор.

Не знаю, зачем я это спросил. Глупый тест для закрытой психиатрии: умственно отсталые вообще не знают чисел, а шизофреники, просыпаясь каждое утро, только и делают, что зачеркивают в карманном календарике очередную дату, будто они на необитаемый остров попали, а не в больницу.

– Почему ты пошел учиться на режиссера?

– Потому, что творческий конкурс пройти проще, чем ЕГЭ по химии и математике.

После этого ответа я почувствовал себя опустошенным, даже разбитым. Неосознанно вступил с пациентом в бредовый спор, проигнорировав важное.

– Ты свободен, – сказал я. – Возвращайся в палату.

– Что вы мне назначите?

– Посидишь день без таблеток. Завтра решу.

Он поднялся со стула, хрустнул шеей и взглянул на меня как-то покровительственно. Сказал:

– А вы ничего, док. С вами можно разговаривать.

Когда дверь кабинета с деликатным щелчком закрылась, я понял, что моя апатия осталась за ней.

Интерлюдия 2

У входа в отделение наблевано. Пестрые кошки мурчащей ватагой слизывают с бордюра заиндевевшую массу. Простуженные тучи отхаркивают серый снег. Я тушу об закопченную стену ещё одну сигарету.

В подъезде витает запах мочи. Очень стойкий, он сверлит в носу, пока я преодолеваю редкие ступеньки. Открывая бронированную дверь, чувствую отвращение – сам не знаю к чему.

Тишина. Только из шестой палаты, словно галлюцинации Горбачева, доносятся нестареющие «Белые розы» и ещё редкое щёлканье тупых щипчиков и цоканье грубых ногтей о линолеум – создается определенный диссонанс. Я прохожу мимо. Медсестра поднимает глаза, но молчит.

Вряд ли произошедшее когда-нибудь уложится в их сознании, склонном к рефлексии не более, чем сознание муравья, но, думаю, со временем они забудут. Память, как любой носитель информации, постепенно загрязняется, искажая записанное. И не важно, винил это, или CD, или плёнка в нашем случае. Постепенное размагничивание превратит объёмную голограмму того дня в плоское изображение, акварель его смысла размоется, а подрамник подточат жуки. Алкоголизм и закопал бы их воспоминания куда-нибудь поглубже, но шок выжег информацию крупными буквами по их дряблым гиппокампам. Шептать своим соседям про эти дни они будут и через десять лет.

Но больше всех виноват я. Прекратить всё это безобразие. Пробить через облздрав деньги на охрану. Я откладывал это четыре года, а теперь поздно. Сам позволил мракобесам посмеяться над нашим делом. Права Оля, я инфантильный тюфяк. Моя привычка спускать всё на тормозах к этому времени превратила проблемы в огромный шар слипшегося мусора, и когда он покатился с горы, пытаться остановить его стало бессмысленно.

Похоже, Виктор знал, что так произойдет, задолго до появления первых знаков. Он не мог предугадать только, что преданные ему революционеры после его гибели спрячутся под одеяла и будут дрожать от страха. Наверное, он рассчитывал, что такая пафосная эпическая смерть кого-то вдохновит, поднимет трепет в сердце. Возможно, даже видел хороший конец этой сюрреалистической борьбы и через сто лет своё имя на обложке книги про жизнь замечательных людей. Если так, то он сумасшедший. Борьба без цели всегда обречена на провал. Но как же, чёрт возьми, всё это кинематографично.

Палата № 6

Ловушки мышления

– Бьешь как пидор.

Звук сочной пощечины.

– Моя сестра пиздила меня сильнее.

– Именно – сестра тебя пиздила, – голос Виктора вырывался сквозь стиснутые зубы. – А я всего лишь учу.

Еще одна пощечина.

Меня пробило на чих, и я выдал себя. В палате всё стихло. Отлипнув от стены, возле которой с интересом подслушивал, я вошел в палату.

– Виктор, зайди на беседу, как освободишься.

Медсестра всё это время с ужасом смотрела на меня со своего поста – не часто заведующий, затаив дыхание, караулит у палаты. Я кивнул ей и пошел к себе.

Нет ничего отвратительнее новогодней мишуры и бумажных снежинок на облезлых стенах. Коридор сиял предпраздничной тоской.

Новый год в ПНД – особая дата, причем для всех: медперсоналу весело, пациентам спокойно – к ним меньше внимания. Даже в спец-интенсивах в эту ночь больные дышат свободнее: если в палате есть радио, разрешают послушать речь Путина. В другие дни, по рассказам, можно схлопотать полный шприц аминазина за то, что открыл глаза после отбоя.

Я остановился возле пятой палаты и взглянул на туберкулезный стенд: кто-то обвёл его рамкой из пушистой фиолетовой гирлянды. Бобер-победоносец, пронзающий палочку Коха, теперь выглядел органичнее, чем когда-либо. Вот бы кто-то проиллюстрировал подобным образом сожжение дофаминовых нейротрансмиттеров молекулой кокаина. Был бы замечательный новогодний подарок для меня.

В кабинете еще хуже, чем в коридоре. Стоит уволить всю смену только за то, что взломали дверь, а за разбросанные конфетти и зеленый дождик над входом они заслужили Орёл.

Раздался неуверенный стук, вслед за которым в приоткрытую дверь бочком заглянула медсестра:

– Григорий Олегович, к вам Виктор.

– Впусти.

Серое худи, серые джинсы, голубые сланцы на ногах; он отмахнулся от сверкающих нитей зеленого дождика и походкой от бедра прошел к столу.

– Кажется, у тебя стало получаться, – сказал я.

Виктор недоуменно сверкнул на меня взглядом из-под капюшона, потом расцвел:

– А-а, походка могущества? Благодарю.

Он откинул капюшон и с вызовом посмотрел мне в глаза.

– Красивая прическа.

Его волосы немного отросли, и он зачесал их назад, а виски выбрил.

– Что это, андеркат?

– Помпадур, – хохотнул он, потом потянулся к моей пачке сигарет и закурил. – Из Отрыжки вышел хреновый барбер, но мы над этим работаем.

В форточку подул прохладный ветерок, наполнив кабинет ароматом прелой органики.

Виктор втянул носом воздух:

– Как весна, да? Чувствуется сквозь заложенность…

– Да, Новый год будет опять мокрым.

– Уже не привыкать…

– Что там, чёрт возьми, было, Виктор? Что вы не поделили с Булыгиным?

– Ах, это… Да просто он мудак, хвастался делюгой, а я таких ребят с Орла еще возненавидел, – он выпустил из одной ноздри молочную струю дыма, вторая не дышала из-за синусита. – К тому же была необходима демонстрация моего превосходства.

– Почему ненавидишь? – фразу про превосходство я проигнорировал.

– Они портят представление о контингенте в целом.

– Для тебя это важно?

– Конечно. Судить будут по худшим: мол, раз хвастается, то считает, что не сделал ничего предосудительного. Он выйдет, натворит подобной хунты, вызовет в обывателе ненависть, которая выльется на таких, как, например, Отрыжка. И когда Булыгу посадят, люди задумаются над тем, чтобы обезопасить себя и посадить к нему всех остальных, на ком висит ярмо общественно опасного преступления в прошлом и у кого задиагностированные беды с башкой, – Виктор пододвинул пепельницу к своему краю стола и стряхнул столбик пепла. – Тем более хвастаться изнасилованием – это бэ-э, вне зависимости от контекста.

– Почему тебя это так волнует? Имею в виду общественное мнение. Ты не вписываешься в категорию пациентов, прошлое которых могло бы повлиять на их будущее.

Он как-то кисло улыбнулся:

– Да-да, всё так…

Потом расхохотался:

– Док, ты сам понял, что сказал? Прошлое уже повлияло на мое будущее: манифест, диагноз, годы страданий в Орле… А если…

– Если что?

– Забудь, – он положил сигарету в пепельницу, дымок после небольших колебаний взвился к потолку неподвижной извилистой линией. – Расскажи лучше, как ты вывозишь всё вот это вот общение с мерзкими людишками.

– В смысле?

– Ну, по всем критериям, ты в противоположном лагере: образованный, успешный, профессионал. Регулярная работа, машина. Ты каждый день перебираешь наши дела, а от них зачастую волосы на голове шевелятся даже у меня. И при этом ты не выказываешь ненависти, отвращения…

– Что с тобой, Виктор? К чему такой интерес?

– Ответьте на вопрос.

– Ты перешел на «вы»? – удивился я. – Ладно. Наверное, я просто понимаю, как надо относиться к пациентам. Через меня действительно проходили неприятные персоны, м-м… Я воспринимаю их как некое стихийное бедствие, явление природы, разрушительное, но не подчиненное разумной воле. Как обуздать ураган? Цунами? – я встал и закрыл форточку. – Знаешь, раньше понимание этого – того, что мне дано работать с чем-то выходящим за рамки социального – вызывало трепет. Теперь мне просто скучно.

– Ясно, – Виктор сипло втянул носом остатки уличного воздуха. – Ничего так декабрь. Через три дня Новый год.

– Это не первый мокрый декабрь.

– Верно. Но первый – пахнущий как апрель.

– Таков наш век.

– Банально, Док.

Вся зима была такой… Декабрь пах как апрель, январь – как май, от февраля отдавало мартом… Многие начали отсчет новой эпохи, но для нас эта мистическая зима стала последней весной.

_______

Нервозный стук в дверь.

– Григорий Олегович, там… – такой напуганной Ирину Евгеньевну я еще не видел.

– Что?

– ФСБ.

Опять первая палата. Я поймал себя на мысли, что за последние месяцы она принесла больше неприятностей, чем шестая.

– Здесь?

– Да, – пухлый следователь в новой форме даже не соизволил оторвать взгляд от экрана смартфона.

Я кивнул Толику.

Скрежет ключа в ржавом замке, скрип решетки – и мы зашли в палату: я, следователь, несколько ребят в масках и бронежилетах, участковый и какой-то бравый капитан из МВД. Толик остался в дверях.

– Сдаем телефон, ребятки, – громко сказал я.

Все спали, накрывшись одеялами с головой. Точнее, делали вид, что спали, ведь сложно было не услышать и не увидеть полицейские автомобили, перекрывшие двор, и подозрительный черный фургон с непроницаемой тонировкой. Окна первой палаты – единственные, из которых видна парковка, поэтому я был немного зол на парней за то, что не предупредили меня об этом внезапном визите.

Я прокашлялся:

– Давайте не будем задерживать господ представителей власти.

Одно из одеял пошевелилось, показалась бритая голова с пухлыми щеками. Желатин.

– В-вот, – сказал он, протягивая дешевенький «Fly».

– Ты звонил? – следователь подошел к его кровати и склонился над беднягой.

– Н-нет.

– Но телефон твой?

– Н-не знаю.

– А кто знает? – усмехнулся следователь и бережно вытянул телефон из дрожащих от страха, «Пролонга» и болезней щитовидки пальцев Желатина.

Тон ситуации мне не понравился. Шагнув к следователю, я тронул его за плечо – тот дернулся, будто конкистадор, на кирасу которого свалился слизень, когда он продирался сквозь джунгли Амазонии к золоту индейцев.

– Простите, – сказал я. – Не пугайте парня. Кроме шизофрении у него еще и эпилепсия. Можете спровоцировать приступ, – я хлопнул в ладоши и постарался придать голосу брежневской уверенности: – Ребята! Дело сложное, не усложняйте его еще больше! Наворочали делов, надо исправлять как-то.

Одеяла, одно за другим, повскидывались. Как грибы-симбионты, образующие микоризу с кроватями, больные потянулись своими шляпками к плодородной влаге моей уверенности и показались в своих лучших шортах и майках.

– А я говорил – к нам приехали.

– Да заткнись. Пускай вылазит, мудило.

Единственное нераскрытое одеяло всхлипывало. Я сдернул его. Артем, недоразвитый малолетка, от которого подобной гадости ожидалось меньше всего. Он очень боялся вязок, поэтому закрывал свое красное и мокрое лицо руками.

– Кто тут у нас? Ты звонил? – елейным голоском спросил следователь через мое плечо.

И тут все разом закричали:

– Он!

– Он звонил!

– На кичу его!

– Спиздил с-под матраса мобилу!

– А я говорил – приедут…

– У-у-у, мусора поналетели, бей врагов! – заорали из угла.

Гвардия на входе угрожающе схватилась за дубинки и кобуры с табельным оружием. Но напряжения не было. Фарс.

Следователь поднял руки.

– Пиздануть всех? – спросил он, мило расставив акценты: «пиздануть» произнес протяжно, потом выразительно запнулся и «всех» вывел с ноткой фальцета.

Тишина, а как иначе.

– Так, – он повернулся ко мне. – Где я могу допросить этих двоих?

– В ординаторской.

– И вас?

– Там же.

– Не будем медлить.

На выходе из палаты я обернулся, двенадцать манулов с молящим вопросом смотрели на меня.

– Всё плохо, – ответил им я.

– …вы понимаете это?

Никогда не думал, что в моей ординаторской меня будет допрашивать настоящий майор. Да еще так. Его допрос больше походил на отчитывание двоечника учительницей после уроков. «Фатальная оплошность», «преступное упущение», «превышение должностных полномочий», «вопиющая халатность», – он мастерски нанизывал отрицательные прилагательные на отвлеченные существительные и пытался скорчить на своей лоснящейся физиономии выражение напряжения, чем напоминал срущего кота. Потом как-то таял и давал что-то вроде надежды: «мы с вами на одних баррикадах», «делаем общее благородное дело», «войду в ваше положение» (я ничего не просил), «не стоит раздувать это».

И финальный аккорд: «но так оставлять нельзя», «если мы спустим на тормозах, это вызовет резонанс», «надо наказать виновных»…

Я слушал и не понимал: зачем всё это? К чему я выполняю бесполезную работу, с которой справился бы любой педиатр или даже ветеринар? К этому я стремился в своих грезах? Апатия. Снова.

– Вы понимаете это? – майор склонился надо мной.

– Ну да, они затягивают телефоны. Через окна, – сказал я. – А что вы хотите? Мы не можем контролировать периметр, людей мало. Если вам важно, подтяните ФСИН, поставьте забор, вышки. Собак, в конце концов.

– Это должно быть важно для вас! – вскрикнул он. – Вы понимаете, что допустили акт терроризма? То, что он ложный, не делает его менее опасным, – майор скрестил руки за спиной и зашагал туда-сюда. – От подобных псевдозаминирований страдают люди, компании теряют деньги, бюджет… Подумайте об отменённых рейсах. О том, что сонных людей выводили из аэропорта и два часа держали на холоде. Вот, – он достал телефон и показал гневное сообщение от какого-то анонима на сайте региональной газеты. Мужик очень нервно писал, что учения испортили ему отдых. Возвращаясь из Китая в Москву с пересадкой в нашем городе, он простыл, потому что при эвакуации ему не разрешили достать из багажа теплую одежду.

– Люди уже пишут об этом в Интернете. Молитесь, чтобы журналисты не начали копать, легенда об учениях хрупка.

– Бросьте, офицер. Никого сейчас не увидишь телефонным терроризмом. Делаются тысячи ложных звонков.

– Тысячи ложных звонков из-за границы, – сказал он, ткнув пальцем в «Fly» на столе. – А это телефон, зарегистрированный на конкретного человека, геолокацию которого мы можем отследить с точностью до метра.

– Поздравляю, преступление раскрыто.

Он отвернулся и скрестил руки на груди. Несмотря на полноту, у него была хорошая осанка.

– И что вы предлагаете?

– Не знаю, что у вас там по протоколу, – удивился я.

– Ясно. Заводим дело.

Наверное он хотел получить взятку. Я стоял перед ординаторской, прислонившись к стене – майор запретил мне присутствовать на допросах пациентов, – и думал об этом. Может, стоило предложить? Помогло бы? Ведь теперь придется отправить Артема и Желатина в Орёл. По протоколу.

С другой стороны двери скучковались полицейские. Сопровождение. Как и любой честный русский человек, я испытывал перед ними неловкость, будто украл что-то. Они поглядывали на меня и перешептывались.

Наконец вышел Желатин. Его мурыжили дольше, чем Артема, и вид его был донельзя скисший. Как пленка на простоявшей неделю в теплом и темном месте чашке молока. Я ободряюще кивнул ему и Толику, который повел его в палату.

Следователь вышел с кипой рукописных бумаг.

– Все готово, завтра оформлю и передам в СК. Дальше этим займется МВД.

– Выяснили что-нибудь интересное?

– Только то, что они идиоты, – сказал он. – Желатинов намекнул, что это вы разрешили ему телефон. Это так?

– Ну да, негласно. Он стабилен и неопасен. Телефон я разрешил ему в качестве эмпатогенной терапии – у него тяжелобольная мать, которая не в состоянии писать письма.

– Ваш неопасный держал трубку под подушкой, а опасный выкрал ее ночью, повинуясь голосу «космоса», дабы спасти улетающих в Ухань.

Я пожал плечами:

– Вы ожидали чего-то другого?

– Я ожидал, что хоть осужденные преступники не будут доставлять мне проблем, – он продолжал испепелять меня взглядом. – Подам ходатайство для признания их особо опасными.

– Пойдемте, провожу, – улыбнулся я.

Никто не будет указывать мне, кто здесь особо опасен, а кто нет. Мы пошли к выходу: я со следователем впереди, гвардия семенила сзади. И тут на меня накатил очередной слоу-моушн.

Из шестой палаты своей подиумной походкой могущества выплыл Виктор. С голым торсом, в бермудах, сланцах и с фиолетовым полотенцем через плечо. Он оказался довольно подкачанным, хотя и сухим, а новая прическа сделала из него какого-то калифорнийского сёрфера. В голове заиграло «King of the beach waves».

Почему мое сознание замедлило это?

Я видел, как он улыбается, поигрывает бицепсом, шагает уверенно. Красуется, как всегда, наполненный превосходством. Я видел безразличие майора и смесь удивления с отвращением в мимике его гвардейцев.

Потом Виктор как-то резко угас, его окологубные мышцы расслабились и упали. Он споткнулся, пошел медленнее, неувереннее. Я видел короткий зрительный контакт между ним и тем бравым капитаном.

Это был короткий слоу: картинка ускорилась, музыка затихла. Виктор подошел к нам.

– Доктор, – он поклонился. – Граждане начальники, – сделал реверанс. – Ангел хранитель наш, – он упал на колени перед Толиком и картинно зарыдал. – Бью челом землю пред стопами твоими…

– Это кто? – спросил следователь.

– Местный Наполеон, – ответил я. – Идемте, нас всех ожидает большая работа.

Закрывая за гостями дверь, я наблюдал, как Виктор понуро бредет в душ. Он был расстроен, а я не мог найти этому причину.

С этого момента полиция стала часто наведываться в наше отделение. Впрочем, не настолько часто и назойливо, чтобы серьезно изменить привычный размеренный распорядок. Просто иногда несколько человек заезжали с бумажками для допроса Артема или Желатина. В такие моменты ребят отвязывали и отправляли в столовую, где они проводили час, а то и полтора.

Да, я их привязал – по системе лонг-лайт. Каждого на месяц, но с возможностью сходить в туалет своим ходом или пообедать за столом. Вроде неплохо, однако терпеть это целый месяц – жуткая пытка.

Желатина оставил на его месте, а Артема вместе с койкой поместил в коридоре возле шестой палаты. Под усиленное наблюдение. Привязанный больной – это очень громкое и капризное существо. Если он видит в поле зрения людей, то не остановится, пока не получит то, что просит (еды, руку ослабить, в туалет отвести). Артем любил очень громко выть. Я решил сделать персоналу ответный новогодний подарок.

***

– Да как ты мог допустить такое?

Такой гневной Олю я раньше не видел.

– Ты права.

– Я права?! Да ты…

– Нет, ну а что, Желатину был необходим этот телефон, у него больная мать, бесчеловечно было бы оставить его без средства связи.

– Бесчеловечно подвергать опасности мирных граждан. А если бы он мошенничеством занялся или женщин начал разводить на деньги и посылки?

– Но не начал же.

Она запрыгнула на край стола, скрестила ноги и наклонилась ко мне.

– Что с тобой, Гриш? Ты изменился.

– Спасибо, ты тоже хорошо выглядишь.

Оля и правда выглядела замечательно: короткие волосы выкрашены в красный, ноги обтянуты космическими леггинсами – мечта тинейджера, обута в сиреневые «Dr. Martens». Верхние пуговицы халата расстегнуты и из-под него видна черная футболка с банальнейшей надписью «NO FUTURE WITHOUT A PAST».