Текст книги "Палата 6"

…к тому же, если люди открывали больницу

и терпят ее у себя, то, значит, она им нужна;

предрассудки и все эти житейские

гадости и мерзости нужны,

так как они с течением времени

перерабатываются во что-нибудь путное,

как навоз в чернозем.

На земле нет ничего такого хорошего,

что в своём первоисточнике

не имело бы гадости.

Антон Чехов, «Палата № 6»

Вводная новелла

Игорь остановил руку, готовую постучать в дверь с потертой табличкой «Заведующий».

– Не съем я вашего любимого Григория Олеговича, – попытался пошутить он. – Я же не пациент.

Медсестра молча уставилась на него своими испуганными нетрезвыми глазами. Она была усталой и толстой. Выщипанные брови, мешки под глазами и завитые красные волосы напоминали о нехватке равноправия в стране, а лицевые складки в форме просящейся к хирургу елочки пробуждали в сердце Игоря лютый диссонанс, который после возвращения из Калифорнии был особенно острым.

– У меня мало времени, – улыбнулся он. – Поэтому не соизволите ли вы удалиться. То, что мне нужно обсудить с вашим заведующим, сугубо конфиденциально. Идите.

Медсестра непонимающе моргнула.

– Go away, – Игорь потряс тыльной стороной ладони в сторону дежурного поста. Но она лишь шире раскрыла глаза.

– Послушай, красавица, – он достал из кармана заламинированный пропуск в фан-зону на концерт Шнурова. Такие штуки помогали в подобных ситуациях. – Я медийное лицо. На этой красивой карточке мое имя крупными буквами – Игорь Незнанский. Видишь? Встреча с Григорием Олеговичем согласована через главного врача, – он располагающе улыбнулся, провел карточкой перед лицом медсестры, затем взмахом кисти указал на себя и на дверь. – Я иду брать большое интервью у вашего заведующего. Это же его дверь, судя по табличке?

Медсестра несколько секунд непонимающе смотрела на него, потом развернулась и побрела на свой пост в середине коридора. Глядя, как она ссутулилась с книжкой сканвордов на старом диванчике, собранном из потертых ДСП, Игорь подумал о том, что с российской психиатрией все-таки что-то не так. Табличка «Заведующий» согласно закачалась на сквозняке.

– Если считать за табличку принтерный лист, завернутый в целлофанчик, конечно, – пробормотал он.

Игорь поправил пиджак, проверил диктофон, замаскированный под значок Союза журналистов на лацкане, и снова занес руку над дверью.

– Э-э. П-с-с… – раздался хриплый шепот.

Звук донесся слева, из проема в стене, за которым была палата.

– Вы меня? – тоже почему-то шепотом спросил Игорь.

Сквозь решетку пролезла кисть с волосатыми пальцами. Поманила:

– Подойди ближе, только не пались.

На стене сбоку информационный стенд. Гуашью по картону намалеваны картинки. Информация – той же гуашью по трафарету. Игорь сделал вид, что заинтересовался бобровым жиром. Советская медицина умела донести до обывателя способы профилактики: на картинке красивый бобер на белом коне копьем пронзает извивающуюся, как змея, палочку Коха.

– Ты журналист? – кисть нырнула обратно. Вместо нее между прутьями решетки показались верхняя губа с грязной щетиной и перекошенный нос, который ломался по меньшей мере четыре раза.

– Вы угадали. Есть информация о произошедших здесь событиях?

– Нет. У меня сенсационные новости.

Игорь разочарованно выдохнул:

– Конкретнее?

– Мне сообщили о том, что инопланетяне обратились к Путину с просьбой поселиться в Воронеже.

– Почему именно в Воронеже?

– Там еще остались воры в законе.

– Источник?

– У меня конференц-связь с пресс-секретарем.

Незнанский хмыкнул и вернулся к двери заведующего.

– Обожди! – шикнул вслед обладатель губы и носа. – Между тополями у входа немцы зарыли янтарный саркофаг. Главврач знает. Он кинул меня с выпиской.

– Я записал всё, передам в редакцию. Непременно.

Губа и нос нырнули обратно в сумрак палаты. Игорь покачал головой и подумал, что в броуновском движении пузырьков шампанского порядка больше, чем в этой больнице.

– Интервью с заведующим отделением принудительного лечения Горшковской психиатрической больницы, – негромко сказал он в значок на лацкане. – Скрытая запись.

Смартфон в кармане коротко завибрировал, подтвердив, что запись началась. Одновременно с этой вибрацией коридор зашумел. В очередной раз журналист занес руку и решительно, проигнорировав неожиданно возникшие за спиной мат и вопли, постучал в дверь.

Она открылась тут же. Григорий Олегович, растрепанный, в расстегнутом халате, непонимающе посмотрел на гостя и выскочил в коридор.

– Заткнитесь! – истерически крикнул он.

Коридор на секунду притих, будто банку с жужжащими жуками прикрыла массивная ладонь. Сбивчивое, хриплое дыхание заведующего в наступившей тишине звучало очень нервно. За мгновение этого сиплого безмолвия Игорь успел увидеть лихорадочный блеск в глазах своего интервьюера и сделать для себя некоторые выводы. Потом вопли и ругань возобновились с новой силой. Их источник приближался из глубины коридора: Два санитара под руки тащили визжащего больного.

– Григорий Олегович! – на ходу крикнул один из санитаров, похожий на избитого восьмидесятилетнего Брэда Питта, с желтой гематомой под глазом. – Вязать?!

– К чёрту!

– Что?

– К чёрту вас всех.

– Но…

– Аминазин!

– Булыгину?

– Всем! И себе поставьте пару кубов, – Григорий Олегович резко развернулся и нырнул обратно в кабинет. Игорь едва успел проскользнуть следом.

Решетка на окне. Стол из ДСП, два стула, сейф, шкаф – весь бытовой интерьер. Беспорядок. Морозный сквозняк из распахнутой форточки поигрывал беспорядочно разбросанными по столу документами: принтерными листами с печатями и пожелтевшими рецептурными листами образца 1984 года – Игорь видел такие только в своей детской поликлинике в забытых девяностых. Высокий шкаф без одной дверцы под завязку набит черными папками, на них фамилии и инициалы.

Было зябко, но заведующий, похоже, не замечал гуляющего по кабинету сырого ветра февраля – он то и дело хватался пальцами за ворот рубашки, оттягивал его, будто сжатого в кольцо удава, и суетливо бегал по коридору: бесцельно перебирал пальцами черные корешки, открывал сейф и отрешенно смотрел в его глубину, садился за стол и, подперев рукой подбородок, минуту смотрел сквозь окно, потом снова вскакивал.

Игорь наблюдал за этой суетой, напомнившей ему синдром поиска потерянных в кармане ключей у амфетаминовых наркоманов, только в исполнении человека, который их лечит. Было забавно, однако однообразно и не свежо, поэтому, когда Григорий Олегович в очередной раз уставился в окно в позе мыслителя, Игорь звучно закашлялся, привлекая к себе внимание.

Ноль реакции.

Журналист усмехнулся: ситуация в своем невротическом пафосе казалась отрывком скучной пьесы, написанной пьяным русским драматургом девятнадцатого столетия. «Сейчас должны быть выстрел и немая сцена, – подумал он, – потом занавес». Игорь покачал головой: мол, проходили, знаем – и не спеша подошел к шкафчику с папками. Зацепив кончиками пальцев несколько корешков с верхней полки, он вялым жестом сбросил их на пол. С шелестом страниц и шлепком пластика о линолеум папки картинно раскинулись по кабинету; мелкие бумажки и исписанные каракулями страницы разлетелись во все стороны. Игорь прошел к столу, оставляя грязные отпечатки протекторов на чьих-то биографиях.

Григорий Олегович вздрогнул, отрешенно взглянул на гостя:

– Ах, это вы…

– У нас интервью, помните? – журналист брезгливо присел на деревянный стул напротив.

– Да… вы из той газеты.

– Если вы не готовы, мы можем…

– Нет-нет, что вы, я готов, – Григорий Олегович откинулся на спинку своего стула, глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Когда открыл их, в зрачках появилась осмысленность.

– Итак, вы хотите красочную историю?

Игорь внимательно посмотрел на врача: сейчас перед ним сидел немного уставший, но уверенный в себе человек – от старорусской неврастении не осталось ни следа. Лицо осунулось, но на щеках румянец; мешки под глазами не вызывали ассоциаций ни с чем, кроме недосыпа ответственного служащего. Короткие волосы немного взъерошены, но без маргинальности. Две верхние пуговицы экстравагантной сиреневой рубашки расстегнуты, правая ключица обнажилась, и над ней пульсирует жилка. В хорошей форме. Даже подкачанный. Молодой.

– Хочу всё по делу.

– Будете записывать?

– Если вы не против, – Незнанский достал из кармана официальный диктофон, нажал на кнопку и положил на стол. Загорелся красный индикатор записи. – Ваши комментарии помогут правильно оценить случившееся.

Григорий усмехнулся:

– Растаскиваете последние куски с гниющего трупа?

– Если считать трупом российскую психиатрию, – улыбнулся в ответ Игорь, – то это стоило сделать давно.

– Согласен.

Незнанский, не вставая, пододвинул свой стул к столу заведующего. Звук трения старого дерева о линолеум прорезал тишину.

– Буду с вами откровенным: то, что произошло на территории вашего учреждения, – настоящая находка для журналиста. Общество устало от психопатов-рецидивистов, а мы, честно говоря, устали раздувать их истории, которые либо очень нелепы, либо очень кровавы и только поэтому привлекательны, – Игорь мило улыбнулся. – Да-да, я знаю все ваши психиатрические фразочки, которыми вы защищаете пациентов. Иногда мне кажется, что вы их любите больше, чем обычных людей… Ну так вот, нечасто жертвой становится душевнобольной преступник, да ещё такой жертвой! Я видел видео, последние слова – просто огонь. Настоящий мученик.

– Вы так его воспринимаете? – перебил Григорий Олегович.

– Мы ещё не определились. Пока второсортные газетчики лихорадочно долбят по клавиатуре, мы собираем объективную информацию.

– О чём?

– О личностях. Его, малолеток-наёмников, заказчиков… О вас. Вы с Виктором были близки, ведь так? Имею в виду, что ближе, чем с обычным пациентом. Он проводил много времени в вашем кабинете, вы вели философские беседы…

– Не думаю, что это имеет значение, – опять оборвал Игоря заведующий отделением. – Я говорю о жизни с каждым пациентом, если он того хочет. Или может. Порядок рассуждений помогает выявить формальные расстройства мышления.

– Арбалет мыслил последовательно?

– И да, и нет. В его рассуждениях сквозила некоторая паралогичность, но я бы не сказал, что он серьёзно нарушал законы логики. Скорее, его слова были похожи на абстрактные логические задачи про летающих крокодилов.

– Можете привести пример?

– К чему это? – странно усмехнулся Григорий. – Я не совсем улавливаю суть ваших вопросов. Реципиент убит. Опасный психопат обезврежен. Надо героев награждать, а вы про беседы какие-то.

– Почему такой негатив? – спросил Незнанский. – Или это сарказм? Виктор выглядел опасным только для прокурора, для многих же он герой… Преступление получилось нелепым, но не пугающим, – журналист задумчиво повертел в пальцах диктофон, с глухим стуком положил обратно. – Голым выбежал на улицу, стрелял в росгвардейцев из самодельного арбалета, выкрикивая абсурдные политические лозунги. Никого не убил, но одного ранил. Смешно ранил – в ягодицу. Весь резонанс из-за этого и раздули – в нашей стране нельзя так издеваться над копами.

– Тогда можете сами догадаться, кто его заказал.

Игорь откинулся на стуле и внимательно посмотрел на Григория.

– Вы считаете?..

– Я знаю. И Виктор знал, что так будет, но немного не рассчитал время, поэтому развязка получилась скомканной, но это его пьеса. Весь фарс, разыгранный им в духе Пуаро, был отчаянной попыткой вырваться из постмодернизма. И, конечно, вернуть сердце женщины…

– Всё ради неё, – хохотнул Незнанский, – остальное сублимация?

Заведующий отделением посмотрел в глаза журналиста и, не обнаружив в них чего-то, ведомого лишь ему одному, отвернулся к окну.

– Простите, – стушевался Игорь, – я действительно не понимаю ничего. Помогите расследовать эту историю. Рассказать её.

– Выключите диктофон.

Незнанский беспрекословно подчинился. Красный индикатор на демонстрационном аппарате погас.

– Прошлое… – в голосе Григория Олеговича возникла лёгкая хрипотца, с которой он, впрочем, быстро справился. – Иногда оно может перечеркнуть самые благородные стремления к будущему, и тогда человеку не остаётся ничего, кроме огня. Время многое стирает, многое меняет, но некоторые вещи не поддаются его благому разрушению. Будто закалённый в центре нейронной звёзды алмаз, они проходят сквозь годы. Я расскажу вам эту историю. Всё началось 19 ноября…

Интерлюдия 1

В студенческие годы, когда сознание особенно жаждет острых ощущений, я как-то получил от преподавателя совет, который всплыл в моей голове только сейчас. «Всё это дерьмо не стоит жизни, – сказал он. – Точнее, той жизни, может, и стоит, но не твоей нынешней». Таким образом он намекнул, что благородная худоба и бледность кожи видятся благородными лишь мне самому. Для остальных мое лицо – яркий пример пагубного пристрастия к синтетическим стимуляторам.

Совет был забыт, ибо от учителя латыни ждешь других фраз, но емкость выражения осталась в подкорке, порой пробуждая сомнения в правильности моей жизни.

Конечно, от наркотиков к спорту и мужским журналам я перешел не из-за совета преподавателя, а благодаря интернатуре, которую проходил в одной психиатрической больнице, в отделении для съехавших с рельсов наркоманов. Толстые папки с биографиями и анамнезами этих ребят, со своего рода осколками их судеб, заставили меня отождествить свой путь с их путем, что привело меня к некоторому просветлению.

Я понял, что весь рок-н-ролл, к которому я стремился с юных лет, являлся простым оправданием поиска кайфа. Литературно-кинематографические штампы, которыми я пропитан, как альвеолы курильщика – никотином, для меня замещали собой настоящее. И я наслаждался этим. Меня заводила жизнь в рамках сериала про рок-звезду – этакого амфетаминового доктора Хауса, а стимуляторы усиливали эффект.

Не помню точный момент отказа от веществ, но когда у меня получилось перебороть ломки, я осознал себя уже молодым врачом, с блеском закончившим ординатуру. Тогда я устроился сюда. На полную ставку. Уже через два года стал заведующим – моего предшественника судили за коррупцию. Для молодого врача такой успех должен бы видеться головокружительным, но с каждым днём мне становилось всё более тошно. Казалось, я обречён на то, чтобы заглохнуть в этом захолустье.

Сначала я всё время чего-то ждал от своей новой работы. Не знаю… может, неких откровений, осознанной цели, веры в то, что занимаюсь чем-то важным… может, некого сюрреализма, который отвлечет от пресной действительности… Но дни шли, и если кому-то они могли показаться значимыми, наполненными глубокими, как древний колодец, смыслами и, как блики на его поверхности, подсмыслами, то на меня они навевали лишь тоску. Наверное, я ожидал от своих пациентов непредсказуемости, похожей на мои кокаиновые марафоны, внезапности, будто бы вырванных со страниц произведений Кафки бесед. Будь на моём месте кто-то трезвый или даже я сам, но с живыми медиаторами дофамина, этот человек нашел бы в судебной психиатрии и цель, и шарм, но для меня за четыре года отделение превратилось в выжженную пустошь скуки. Дошло до того, что по дороге сюда в голове заедала эта унылая песенка – «Mad world».

Ужасно быть разочаровавшимся в людях священником, но ещё хуже быть психиатром, который разочаровался в существовании вообще.

Всё, что у меня осталось, – инерция прошлого. Мечты. На них я и продолжал разрезать Pacific ocean своей депрессии. И это была погоня, надрывная работа вёслами сквозь мёртвый штиль за ускользающей бабочкой, далекой, как пенициллин от Флеминга. Вернее, даже как сопли Флеминга в чашке Петри относительно Нобелевской премии.

Теперь, в перерывах между написанием этого дневника, я брожу по омертвевшему коридору от палаты к палате и думаю, что бабочка – у меня в руках. Вот она, трепещет пестрыми крыльями, касаясь кожи моих ладоней, щекочет пальцы своим хоботком…

Но эта история не обо мне. Точнее, не совсем обо мне.

Chekhov tribute

Представьте длинный коридор. Стены выкрашены в успокаивающий зеленый цвет, на полу потертый линолеум с рисунком из абстрактных ромбов. По стенам – двери кабинетов и решетки палат. Это моё отделение.

Посередине коридора диванчик, слева от него столик – это пост дежурной медсестры. Справа от диванчика проем в стене – шестая палата. Наблюдательная. Если лениво перегнуться через подлокотник и вытянуть шею, можно заглянуть в нее сквозь решетку. Наблюдатель тогда увидит дальнюю стену с окном, защищенным решеткой – как второе веко у кота, – и ряды кроватей без покрывал, с белым, отмеченным въевшимися коричневыми пятнами бельем. Любая собака учует в этих пятнах старый застиранный кал, но мы убеждаем больных в шоколадной природе явления.

Если пройтись по коридору и заглянуть в другие палаты, можно увидеть тот же интерьер. Разница только в населении. В шестой палате содержатся новички и больные в остром психотическом состоянии, в остальных – пациенты на пути к ремиссии.

Их объединяет криминальное прошлое – все попали сюда из тюрем, по решению суда, для прохождения принудительного лечения. Или же из больниц более строгого режима – спец-интенсивов. К слову, наши пациенты признаны опасными для себя и окружающих. У нас тут строгий режим, если проводить аналогию с тюрьмами.

«Ого, у вас, наверное, серьезная охрана?» – спросите вы. Отнюдь. Территория больницы открыта – через хлипкий шлагбаум может пройти кто угодно, его охраняет лишь ангедоничный алкоголик. Вышки, ФСИН, тройной забор, овчарки – прерогатива спец-интенсивов, где создан особый режим для особо опасных – если проводить аналогию с тюрьмами. Наша же больница стандартная, областная. Такие в каждом городе есть. Отделения разные: детское, женское, для немощных, для военных, для наркоманов и вот наше – с преступниками.

Отделение рассчитано на сорок восемь мест – примерно столько же всегда занято.

Сама больница расположена в пригороде города N, на окраине села Горшкова. Местные нашу больницу не боятся: в течение дня на ее территории можно увидеть мамочек с колясками, собачников и прогуливающиеся парочки. Что-что, а воздух здесь чистый. Да и все понимают, что зачастую именно нашим пациентам нужна защита от общества, а не наоборот.

…Дрон, пролетев над больницей, увидит множество ветхих зданий, хаотично, как мышление шизофреника, разбросанных по утопающей в зарослях сорняков и ясеневой поросли территории. Но это летом, а сейчас повсюду только унылый снег и ветхие здания на нём, как сараи.

Вот этот двухэтажный барак из навоза и соломы – пятый корпус. Наше отделение занимает в нем первый этаж. Вот наша парковка. Красивые дыры в асфальте, не правда ли? Банальное сравнение с хорошим бельгийским сыром будет уместным. Такая фактура поверхности наблюдается на протяжении трех километров единственной дороги, ведущей к больнице. Знаю, тут можно бы добавить и описание мощной тряски, которая выбивает из тела все легкие фракции, но через несколько минут начало рабочего дня, надо успеть показать остальное.

По дорожке из треснутой плитки мимо облетевшего каштана пройдем в подъезд. Стойкий запах мочи? Нет, сюда не ходят маргиналы – испарения идут от матрасов: они сушатся здесь, когда на улице дождь. У многих больных недержание. Все-таки психика связана с соматикой.

Вот и матрасы – развешаны на перилах, разложены на полу возле батареи. Тонкие тюфяки, набитые текстильными отходами. Обивка в полоску давно протерлась, и из дыр, как силикон из разбившейся суицидницы, лезут комки разноцветных ниток. В этих дырах больные прячут запретное, а мы их шмонаем. Я находил в таких матрасах наркотики, бритвенные лезвия, лекарства, связанных ниткой сушеных тараканов, куклу вуду…

Кроме матрасов подъезд набит всяким «полезным» хламом. Вон в том углу, например, стоит коробка с вещами санитара Толика, в ней разная мелочь, найденная при уборке территории: резиновая галоша, теннисный мяч, моток медной проволоки и россыпь тусклых пуговиц с больничных роб. Рядом с коробкой – треснутые лыжи времен двадцать второй летней олимпиады, Толик уже три года собирается выехать с ними на тропу здорового образа жизни. Если это произойдет, я инвестирую деньги в «лунный лифт» Рогозина.

Я вдыхаю стойкий аромат подъездной мочи и, глядя на все эти вещи, думаю о том, что в этой системе обе стороны стоят друг друга. Просто изготовление мумий насекомых и предметов ритуальных культов карибских шаманов требует более гибкого сознания, чем собирание однотипных пуговиц. И возможно, пережившие манифестный психоз более счастливы, чем мы – те, кого он ожидает.

…Поднимаюсь по ступенькам к массивной двери с приклеенным принтерным листом «Отделение принудительного лечения», достаю рельефную пирамиду – ключ. Вот оно, королевство, где началась и закончилась эта история. Добро пожаловать.

Палата № 6

F20-F29

F22.01

(МКБ-10)

При входе в отделение меня, как всегда, окатила волна звуков. Будто накрыло огромным валом с гребнем мелкого пластикового мусора. Вопли больных, ругань санитаров, хлопки в ладоши, причитания медсестер – всё это встречало меня каждый день на протяжении четырех лет работы психиатром в отделении. Полтора из них, что прошли в качестве заведующего, только усилили какофонию.

– Григорий Олегович, здравствуйте!

– Здравствуйте, Григорий Олегович.

– Здрав…

– Мое почтение…

– Здр…

– Снимаю шляпу.

– З…

Я закружился в круговерти пациентов. Они тянули ко мне свои руки, что-то спрашивали…

– Григорий Олегович, замените вечерний аминазин на хлорпротиксен. У меня давление или рак. Каждое утро кровь в соплях.

– За решеткой вентиляции в палате спрятана серебряная корона, я…

– Меня Ирина Евгеньевна вчера за член схватила.

– Григорий Олегович, ну походатайствуйте на суде…

У больных до восьми утра завтрак и гигиенические процедуры, поэтому палаты открыты. Из-за того, что я старался попадать на работу раньше официального ее начала, я всегда вливался в эту праздничную феерию и, прежде чем добирался до кабинета, успевал услышать все актуальные новости. Социальное познание при шизофрении раньше вызывало во мне отклик в виде мурашек по спине, но теперь это стало обыденным, и я старался быстрее протолкнуться сквозь толпу в свой кабинет.

– За корону-то выпишите меня? – спросил один из моих любимых пациентов. Он подстроился под мой быстрый шаг и отгонял от меня других больных.

– Рано, Нострадамус. Суд не пропустит.

– Для суда у меня тоже подарок.

– Какой?

Он тронул меня за плечо, призывая притормозить, и заговорщически прошептал:

– Под каштаном немцы спрятали от Красной армии янтарный саркофаг…

– А в нём?

– Наградные кресты СС из белого золота.

– Запишись ко мне на беседу перед судом, – сказал я. – Там поговорим.

Нострадамус просиял:

– Спасибо, Григорий Олегович!

Пост дежурной медсестры. Рыжая женщина со страданиями от похмельного синдрома на лице оторвала взгляд от кроссворда и вымученно улыбнулась:

– Булыгин опять не спал ночью.

– Увеличьте азалептин на пятьдесят миллиграммов.

Медсестра взяла карандаш и медленно написала назначение. Рука у нее подрагивала.

– Медведеву запишите хлорпротиксен в минимальной дозировке на вечер, а Нострадамусу… – я предпочитал называть больных по прозвищам, если таковые имелись, – а Нострадамусу положите сто миллиграммов квентиакса, утром и в обед. Скажите, что это витамины для регидрации. Он такое любит.

Она всё записала и снова вымученно улыбнулась, будто раздвигала уголками губ подсыхающий цемент.

– Сегодня новенького привезут, – сказала она. – Из Орла. Вас вызвать в приёмное?

Я кивнул:

– Да. Кстати, Ирина Евгеньевна…

– Слушаю?

– Не устраивайте в моем отделении харассмент. Больным это вредно.

Я развернулся, не став смотреть, как наливаются кровью капилляры ее лица.

Перед кабинетом решил заглянуть в шестую палату. Подходя к ней, я услышал истошные вопли и перемежающийся психиатрическими терминами мат, который мог выдать только русский санитар. Вопли принадлежали Булыгину, мат – Толику. Я решил посмотреть.

При моем появлении всё смолкло, больные поспешно расселись по кроватям и сформировали на лицах выражение сосредоточенного, немного виноватого внимания, словно не они секунду назад дополняли перебранку сальным гулом. У них всегда такая реакция на врача: на меня смотрели тринадцать нашкодивших котят с физиономиями Чикатило.

У койки Булыгина стоял Толик, на его левой скуле синела гематома. Булыгин был привязан, и его лицо тоже освещалось фингалом. Я присел на его койку – прямо на пятно застиранного шоколада.

– Григорий Олегович! – от Булыги несло алкоголем. – Развяжите, пожалуйста, ни за что примотали.

– Вот, – Толик шмыгнул простуженным носом. – Драться кидался, ночью буянил.

От Толика тоже несло перегаром. Ещё более терпким: он пил постоянно.

– Ах ты сука! – заорал Булыгин. – Сам же мне в «козла» проиграл. А долг где?

– Видите, Григорий Олегович, – нервно пробормотал Толик. – Бредовые идеи.

При мне он явно чувствовал себя неуютно. Та глубинная поэзия хлесткой ругани, которую он умело изливал наедине с пациентами, в моем присутствии уступала место тревожности и имитации достойного заискивания перед начальством. Не знаю почему. Я никогда не отчитывал персонал за такие мелочи. Увольнять за обсценную лексику глупо – замены-то нет. Молодые не хотят трудиться в психиатрии в качестве работников среднего звена.

Я проверил вязки. Не спеша просунул указательный палец между веревкой и телом. Сначала ноги, руки, потом хомут. Булыгина скручивало, будто над ним проводили обряд экзорцизма. Он бесновался.

– Су-уки! На наши пенсии «мерседесов» понакупили, де́ржите наше бабло под процентами, а выписка где? Где выписка, я спрашиваю?!

– Очень распространенное заблуждение, – сказал я, – проценты. Откуда вы это взяли? Каждая копейка хранится на вашей книжке и контролируется Минздравом. За махинации с ней придется платить дороже, чем она стоит. Намного дороже, – и я повернулся к Толику: – Перевяжите левую ногу – слишком туго затянуто. А хомут перефиксируйте. Пусть полежит пару дней.

Толик кинулся выполнять указание. Булыгин брыкался и орал – гневное «суки» чередовалось с плачущим «пожалуйста». Алкоголизация, снижение самокритики. Диссимиляция при вспышках бреда. До ремиссии здесь – как улитке до вершины Фудзиямы, и путь тернист.

Больные не любят вязки, это факт. Кажется, нет ничего сложного в том, чтобы полежать несколько дней в кровати. Однако особенности психики и побочные действия нейролептиков превращают это время в изощренную пытку. Проявляются доселе скрытые фобии, обостряется болезнь, пациента мучают панические атаки. Тахикардия, повышение температуры тела, вспышки агрессии – в таком состоянии пациенту очень легко потерять волю, поэтому приходится назначать сильные седативные средства.

– Внутримышечно аминазин, – сказал я. – Два куба, три раза в день, на двое суток.

Булыгин сдвинул брови в гримасе отчаяния.

– Ну Григорий Олегович… – заныл он. – Не надо, я всё осознал. Я буду работать с психологом… Пожалуйста, у меня давление… У вас больше не будет со мной проблем. Развяжите… – и гневно: – Развяжите! Су-у-у-ки!

– А ну словил тишину, пока я кляп не всунул, – шикнул на него Толик. Он чувствовал себя виноватым передо мной и хотел выслужиться.

– После уколов мерить давление, – я встал и стряхнул с халата налипший сор. – Кстати, Анатолий. От Булыги разит. По правилам я должен узнать, откуда он взял спиртное, а после оформить перевод в Орёл. Но я не буду этого делать, потому что тогда придется отправить вас туда в одном вагоне. И привязать на соседней койке. Работайте.

Судебную психиатрию на всех этапах, от экспертизы до амбулаторных точек лечения, можно сравнить с человеческим организмом. Как любой организм, наш обновляется, и как любой организм – частично. Если мозг в последние годы смог вымыть из себя все омертвевшие нейроны и создать новые синапсы, то сердце до сих пор стучит за счет кардиомиоцитов, которые помнят то забавное время, когда пациентам кололи в пятки скипидар.

Посмотрите на любую больницу: кабинет заведующего занимает тридцатилетний, полный амбиций доктор, в ординаторской из четырех врачей трое – не старше двадцати восьми лет. Пока они с оптимизмом смотрят в будущее, в сестринской распивают мутный самогон такие вот Толики и Ирины Евгеньевны, как будто законсервированные с тех дней, когда Бехтерев обращался в Совнарком.

Они – сердце психиатрии. Средний медицинский персонал проводит с больными больше времени, чем любой врач. Посмотрев на эти испитые лица и на бредовое поведение этих людей, впору задуматься над старой шуткой про то, что в психиатрии кто первый надел халат, тот и… Ну, вы знаете.

– Сколько вы работаете здесь, Ирина Евгеньевна? (Она зашла в мой кабинет отчитаться по аптеке.)

– Двенадцать лет.

– А до этого?

– До этого работала в старом корпусе.

Старый корпус – здание дореволюционной постройки, где раньше размещалось наше отделение. Оно пришло в негодность, и мы переехали сюда – в барак, переоборудованный в больницу из хлева.

– Сколько проработали там?

– Двадцать лет.

– А до этого?

– До этого в женском отделении. Шесть лет.

– Сколько вам сейчас? – я горько усмехнулся.

Она немного занервничала, не определив причину моей усмешки:

– Пятьдесят девять, – и гордо: – Я служу этой больнице с двадцати одного.

– Вы были за границей?

– Н-нет.

– А на море – в Краснодаре или в Крыму?

Она немного удивлённо посмотрела на меня и сказала:

– Один раз. По путевке от профсоюза.

– Вы работаете здесь тридцать восемь лет, верно?

– Д-да.

– И живёте здесь же – в Горшково?

Ирина Евгеньевна медленно кивнула и посмотрела на меня с немым вопросом.

– Да нет, ничего, – сказал я после паузы. – Просто задумался о цели существования человека. Глупый экзистенциализм. Идите.

Секунду она ждала чего-то, потом развернулась и вышла из кабинета. Глядя на скрывающиеся за дверью сутулые плечи, я задумался о банальных вопросах, которые в наше время задавать бессмысленно. «Хотели ли бы вы что-то изменить?» – кто вообще сейчас способен уловить в этом смысл?

В дверь постучали:

– Григорий Олегович, куда нового больного?

Я вышел в коридор. Перед кабинетом стояла озабоченная сестра-хозяйка Марина.

– Привезли?

– Пока нет, нужно же место подготовить. И кроватей нет.

Мест нет. Кроватей нет. Люди сходят с ума, воруют, убивают. Плотность потока новоприбывших увеличивается. В нашем отделении, рассчитанном на сорок восемь человек, уже пятьдесят шесть больных. Запасные кровати кончились, а пациентов в зимний период станет больше.

– В шестой палате уберите одну тумбочку, раздвиньте кровати и принесите носилки. Поспит на них, пока кого-нибудь не выпишу.

– Может, лучше топчан?

– Нет, – ответил я. – Топчан рассыпается. Больные могут найти себе гвозди где угодно, но от меня они их не получат.