Текст книги "Сокровища кочевника. Париж и далее везде"

Маша

Тот, кто прочитал первую часть моих воспоминаний, наверняка знает, что не было бы в моей жизни никакого Парижа, если бы не любовь. Именно любовь позвала меня во Францию. Точнее – страх ее потерять. Моя возлюбленная, юная художница Маша Лаврова, урожденная Ященко, была вынуждена покинуть Москву и уехать во Францию. Мы познакомились в Москве в знаменитой Школе рабочей молодежи № 127, элитном учебном заведении для детей знаменитых родителей. Расскажу об этом чуть подробнее для тех, кто пропустил книгу «Фамильные ценности».

Маша провела детство в Париже, поскольку ее отец занимал высокий пост в торгпредстве. Машина мама, Инна Лаврова, работала переводчиком при посольстве. В семье росли две дочери – Маша и Катя. Маша жила с родителями, ходила в русскую школу для детей дипломатов, а Катя оставалась в Москве с бабушкой. И все было хорошо, если бы не любовь.

Во время строительства нового здания советского посольства по проекту Михаила Посохина на бульваре Ланна в 16-м квартале Парижа Инна познакомилась с французским архитектором Ги Торраном и моментально в него влюбилась. Тот ответил взаимностью. Случился роман, произведший в советском посольстве эффект разорвавшейся бомбы. Как это может быть – чтобы советская переводчица завела интрижку с французом, да еще при живом муже! Поднялся скандал. Обманутый муж тут же узнал об адюльтере и потребовал немедленного развода.

А вскоре Инна получила из Москвы телеграмму, поданную от имени матери: «Срочно вылетай, у Кати проблемы со здоровьем». Не почувствовав подвоха, Инна вместе со старшей дочерью кинулась в Москву. Стоит ли говорить, что телеграмма была подложной. Мышеловка захлопнулась. Оказавшись в Москве, Инна поняла, что во Францию ее больше никогда не выпустят.

Ги Торран осаждал любимую ежедневными звонками. Это был настоящий роман по телефону, как в фильме «Каждый вечер в одиннадцать» с Маргаритой Володиной в главной роли. (Кстати, Маргарита Володина тоже оказалась в Париже.) Когда все надежды на брак матери с недоступным французом рухнули, Маша нашла себе английского жениха, Ричарда Пойндера, литературоведа из Кембриджа, который был согласен на Машины брачные условия. Но жизнь всегда нам преподносит кучу неожиданных сюрпризов. В своем стремлении воссоединиться с Инной этот француз каталонского происхождения дошел до самого Франсуа Миттерана. Он требовал дать ему разрешение на вылет в Москву и право на заключение брака с советской гражданкой. И вот в один прекрасный момент Миттеран оказался за столом переговоров с нашим Леонидом Ильичом Брежневым. Им предстояло подписать договор о поставках газа из Советского Союза во Францию. Речь шла о газопроводе из Уфы, называвшемся «Газодюк». Дополнительным условием договора стало разрешение трем советским женщинам выйти замуж за французов. Одна из этих дам жила в Киеве, вторая в Сочи, а третья – мать моей возлюбленной Маши – в Москве.

На следующий же день после подписания договора Ги Торрану выдали визу, по которой он вылетел в Москву. Без всякой задержки у них с Инной приняли заявление в ЗАГСе на заключение брака, расписали 12 февраля 1982 года и через неделю заставили покинуть Советский Союз. Разумеется, Маша уехала вместе с мамой, с младшей сестрой Катей и новоиспеченным отчимом. Но мы знали, что скоро встретимся, ведь к тому времени я был уже женат на француженке.

Географические расстояния, как оказалось, не способствуют поддержанию романтических отношений. За те месяцы, что мы не виделись, Маша увлеклась другим человеком. За ней ухаживал французский журналист Люк Седель, сотрудник очень престижной французской газеты.

Маше я звонил ежедневно с самого первого дня, как прибыл в Париж. О том, как я буквально обивал порог ее дома, и о неожиданной встрече с Верой Гучковой я уже рассказывал. А через две недели мне перезвонила сама Маша. Не могу сказать, что она была обрадована моим приездом. Скорее, озадачена.

– Я была в отъезде, – сказала она.

– Но ведь ты вернулась! Значит, я могу сейчас к тебе приехать?

– Нет. Мы встретимся в кафе.

Мы действительно встретились в кафе напротив Люксембургского сада. Кафе символически называлось «Начало». Но уже по тому, как Маша приближалась, я понял, что это конец.

Глядя как будто сквозь меня, она сказала, что за то время, пока мы не виделись, ей встретился другой мужчина, с которым у нее завязались серьезные отношения. Глупо было бы променять состоявшегося и успешного журналиста на эмигранта без стабильного заработка и хорошего знания языка.

– Это очень мило, что ты приехал, – сказала она. – Постарайся здесь устроиться, будем держать связь.

С этими словами она поднялась и ушла, оставив на столике чашку с остывшим кофе, к которому так и не притронулась.

Сказать, что я переживал, – не сказать ничего. Каждый, кто испытывал нечто подобное, наверняка меня поймет. К счастью, я сумел договориться с самим собой, что бессмысленно бороться за человека, которому ты не нужен.

Свой первый день рождения в Париже, 8 декабря 1982 года, когда мне исполнилось 24 года, я встречал с немногочисленными друзьями. Пришли и Маша с Люком. Я пытался сварить борщ, но был осмеян Люком за неумение принимать гостей из Парижа. Удар по самолюбию.

Жизнь шла своим чередом. Я изо всех сил старался закрепиться в Париже, не отказывался ни от какой работы, переехал в новую квартиру – ту самую, в 11-м квартале на Рю Жан-Пьер Тэмбо. Дом номер 70, в котором я жил, находился в самой середине улицы. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что в дом номер 6 по той же улице переехала Маша. Что за совпадение! Как могло случиться, что в таком городе, как Париж, с великим множеством кварталов, улиц и домов, мы стали соседями? Каждый день мне приходилось проходить мимо ее окон.

Талантливая художница, Маша училась в престижной Национальной школе декоративного искусства Франции на отделении гравюры. Ее дипломной работой стала пьеса Владимира Маяковского «Клоп», иллюстрированная очень забавными линогравюрами в красно-бело-черных цветах, которые чем-то напоминали работы художника-авангардиста Любови Поповой к спектаклю Мейерхольда «Великодушный рогоносец». Эта работа Маши вышла отдельной книгой. И представьте совпадение – декан отделения дизайна моды, полька Кристина Балабан, пригласила меня читать цикл лекций по истории моды в эту же школу, прямо над Машиным ателье графики. Случайные или неслучайные встречи, уготованные судьбой.

Несмотря на соседство, мы очень редко встречались. Но все же встречались. Когда в Ленинград решила переехать поэтесса Ирина Владимировна Одоевцева, я помогал ей продать имущество в Париже на улице Касабланка, дом 3. Один из расписных книжных шкафов в зеленых тонах эльзасского стиля достался именно Маше. Когда Маше надо было перевозить вещи в новую мастерскую – опять потребовались мои руки. Но скажу правду: иногда были нужны и мои поцелуи. Шло время. Нас даже как-то пригласили вместе сниматься в массовке у знаменитого грузинского кинорежиссера Отара Иоселиани – «Луна для пасынков судьбы», коими мы в жизни и являлись.

Моя карьера стремительно шла в гору. Я успел поработать в Исландии, в Королевской опере в Бельгии, во Фландрии, Антверпене, я получил очень выгодные контракты во Флоренции, в Тоскане, создавал костюмы для кино… Это активно освещалось прессой, у меня часто уже в те годы брали радиоинтервью. Жизнь текла бурно, и карьера шла вперед. И вдруг Маша неожиданно потеплела ко мне.

Восьмого марта 1989 года мы случайно сталкиваемся в парижском метро. Оба рады этой внезапности, и я тотчас приглашаю ее отобедать – впервые за 7 лет эмиграции! – в «Шартье», прекрасный ресторан ар-нуво на Больших Бульварах…

Проходит несколько месяцев. За окном Турция. Я занимаюсь оформлением декораций и костюмов к балету «Клеопатра» в постановке Валерия Панова на сцене Стамбульской оперы. В один из вечеров в моем гостиничном номере раздается телефонный звонок.

– Это Маша, я прилетела к тебе на премьеру в Стамбул. У меня для тебя сюрприз.

Я был поражен – найти меня в огромном Стамбуле! Но когда женщина ставит себе цель, она способна на все.

Сюрпризом оказалась ее уже очень заметная беременность.

– Я забеременела от Люка, но он меня бросил, и я решила вернуться к тебе, – как ни в чем не бывало сообщила она.

– Очень неожиданное решение, – пробормотал я. – Только за те семь лет, что мы не встречались, у меня сильно изменились планы на жизнь.

– Но мне больше не к кому идти.

Много слез было пролито нами в маленькой подвальной таверне в Стамбуле в районе Чукур Джума – я и теперь не могу пройти мимо этого места без содрогания. Воспоминания живы.

Тем не менее я не взял на себя ответственность за чужого ребенка. Сегодня, по прошествии многих лет, думаю, может быть, и зря. Возможно, смалодушничал. Наверное, лучше воспитать чужого ребенка, чем вообще никакого. Своих детей в моей жизни так, увы, и не случилось. По возвращении в Париж за меня взялась вся Машина семья. К тому времени младшая сестра Катя Лаврова стала стюардессой в «Air France», а мама Инна Лаврова, пожившая с мужем Ги Торраном какое-то время в Камеруне, разошлась с ним и вернулась в Париж. Она приехала ко мне с бульоном в кастрюльке и паровыми котлетками и с просьбой усыновить Машиного сына.

Инна говорила:

– Саня, вернись к Маше, мы тебе во всем поможем!

Я ответил отказом.

И все-таки наши отношения заметно потеплели. Мы стали время от времени встречаться. Помню, как однажды Маша пригласила меня на пятилетие своего сына в новую квартиру на улице Нотр-Дам-де-Шан в доме 77, сказав, что ближе друга у нее нет во всей Франции. Я с подарками явился к назначенному часу. Ее гражданский муж, огромный и полный искусствовед Марк Даши, специалист по Тристану Тцара, при виде меня рассвирепел:

– Ты пригласила домой бывшего любовника?! Я выброшу его в окно! А потом и тебя следом за ним!

Быть выброшенным из окна в мои планы не входило, поэтому я поспешил поскорее откланяться. Мне вслед в окно полетела табуретка.

Удивительное дело: своего сына Артура Маша с малых лет называла Грушей, а это – мое детское прозвище, о котором она понятия не имела. Грушей меня прозвали за квадратную форму лица. И на этом совпадения не заканчиваются. За десятилетия, проведенные в Париже, мы оба сменили много квартир и домов, чтобы в конечном итоге, не сговариваясь, поселиться неподалеку друг от друга в 15-м квартале и вновь стать соседями. Маша изредка отдавала мне для коллекции свои винтажные платья, гостила у меня с ребенком в Литве, бывала и в Оверни. А когда ей срочно требовались деньги, мы оба знали: я – касса взаимопомощи. Но иногда мне это было на руку. Так, в Амстердаме я выкупил у Маши папку ее московских рисунков, мои портреты, портреты наших подруг детства – Маши Миловидовой и Оли Меламед. Теплые воспоминания о юношеском романе в Москве и его расстройстве в Париже. Работы я обрамил, они украшают мой дом в Литве.

Маша продолжает заниматься живописью. Она парижский художник. Однако от жанра гравюры давно ушла в абстракцию. Ее рисунки и огромные полотна я несколько пренебрежительно называю «каля-маля». Тем не менее это тоже направление, и, если оно мне не близко, это не значит, что оно вовсе не должно существовать. Особенно сильно Маша развилась как фотограф и автор ночных светопредставлений, что-то вроде живописи по темному небу.

Выставки ее работ проходили в разных странах мира – во Франции, в Великобритании, Германии, Бразилии, США… В Париже она была замечена рано, о ней писали статьи, но, возможно, не в том объеме, в каком Маше хотелось бы. Кажется, ее немного задевало, что обо мне писали больше, чем о ней. Но когда ее пригласили в театр Шатле и отдали для оформления всю сцену – это был триумф.

Наш неудачный роман был ярким, эротичным и молодым. Художница Мария Башкирцева в своем знаменитом дневнике написала: «Любовь уменьшается, когда не может больше возрастать!» Мы сами убили нашу любовь, задушили собственными руками. Наверняка наш роман повлиял на обоих. Все эти годы мы, как магниты, то притягиваемся друг к другу, то отталкиваемся, вспоминая взаимные обиды и претензии. С Машиной стороны претензии носили часто материальный характер, а с моей стороны – душевный. И тем не менее мы никогда не теряли друг друга. И надеюсь, не потеряем. Бывают дни, когда я вижу ее во сне – с картинами и папками Маша переезжает ко мне в Овернь.

Серебряковы

Я был одним из счастливчиков, кому во время учебы в Школе-студии МХАТ довелось слушать лекции дочери Зинаиды Серебряковой – Татьяны. Рассказ о своей великой матери она иллюстрировала слайдами с изображениями работ Зинаиды Евгеньевны, которых мы никогда не видели. Татьяна Борисовна была заведующей декорационным цехом старого МХАТа и занималась восстановлением декораций к «Синей птице» художника Егорова. Она подробно рассказывала о своей поездке в Париж, о том, чем занимаются ее брат Александр и сестра Екатерина. В какой-то момент на экране возник фасад парижского дома, где жила Зинаида Серебрякова. Я видел этот дом всего полминуты, пока его изображение не сменил новый слайд. Но этого хватило, чтобы я запомнил его навсегда. И вот однажды, уже в Париже, выйдя из метро «Распай» и направляясь на Монпарнас, я снова увидел этот дом.

«Так это же дом Серебряковой! – подумал я. – Не может такого быть, чтобы он мне попался!»

Недолго думая, подошел к подъезду и на одной из табличек с именами жильцов нашел фамилию Serebriakoff. Вот это да! Самое интересное, что выше было написано Annenkoff – то есть до своего ухода из жизни в 1974 году здесь жил знаменитый художник Юрий Анненков.

Рука сама собой потянулась к звонку, и спустя некоторое время я услышал тоненький старческий голос:

– Кто там?

Я ответил по-русски:

– Здравствуйте! Я приехал из России, я ученик вашей сестры Татьяны Борисовны!

– Открываю. Четвертый этаж на лифте.

Мне открыла дверь прелестная старушка в синем костюме джерси, с волосами, уложенными в аккуратный пучок… Белая блузка с большим бантом, плотные бежевые чулки, темная обувь на невысоком каблучке. Дама 1935 года. Она как будто сошла с какой-то английской литографии. Это была Екатерина, младшая дочь Зинаиды Серебряковой.

Екатерина Борисовна радушно приняла меня, напоила чаем, показала двухэтажную мастерскую художницы, поражавшую своими размерами – метров сто, не меньше, с шестиметровыми потолками и огромными окнами. Все стены были увешаны работами Серебряковой – всего более четырех тысяч, – на многих были изображены Катя и Шура. Жили брат и сестра вместе, оба были холостяками и держались друг друга, как голубок и горлица. Наследие своей великой матери они мечтали передать России, а именно – Третьяковской галерее. С одним условием – воссоздать в музее мастерскую Зинаиды Серебряковой, ее мемориальное пространство.

Серебрякова любила путешествовать, ее бесчисленные пастельные портреты и пейзажи Бретани и Марокко разошлись по множеству музеев бывшего СССР, куда их продавала Татьяна Борисовна, приехавшая в годы оттепели из Парижа с папками маминых работ. Я видел Серебрякову в музеях Бишкека, Новосибирска, Казани и Нижнего Новгорода. Но Госкаталог в помощь другим исследователям – Зинаида Серебрякова, урожденная Лансере, была очень плодовитой и талантливой художницей.

В Третьяковке заявили:

– У нас работ Серебряковой достаточно.

Судьба этой коллекции оказалась довольно печальной. Наследником стал Егор Григорьевич Брюн де Сент-Ипполит, чей отец приходился племянником Зинаиде Серебряковой. Егор Григорьевич – владелец одного из аукционов, поэтому неудивительно, что большая часть наследия художницы пошла с молотка, попав в совершенно чужие руки. Работы Серебряковой стоят нынче очень дорого, они всегда – украшение любой коллекции.

Тогда же я познакомился со стареньким Шурой, который вскоре присоединился к нашему чаепитию. Это был очень аккуратный, невысокого роста старичок в костюме темно-синего цвета. Брат с сестрой расспрашивали меня о своей сестре Тате, подробно интересовались моей жизнью в Москве, справлялись о том, как я устроился в Париже… Я впервые почувствовал себя в культурной среде Первой русской эмиграции. Помню их вопросы:

– А есть ли в России теперь ассансеры? (По-русски лифт.)

– Как работает Днепрогэс?

Катя и Шура были художниками, довольно востребованными в Париже. Екатерина Борисовна делала эскизы украшений для больших ювелирных домов типа «Van Cleef» и «Cartier», также создавала рисунки для фарфора. Она писала прекрасные букеты цветов акварелью, была женщиной большого художественного вкуса, говорила высоким тонким голосом и отличалась большой боязливостью – слишком много раз к ней приезжали «искусствоведки в штатском», представляясь сотрудницами Третьяковки или Министерства культуры и старались получить в дар всю огромную коллекцию.

Шура много работал в кино и в театре, был книжным иллюстратором, но главную известность приобрел как художник интерьеров. Будучи очень дотошным, скрупулезным и внимательным к деталям мастером, он писал внутреннее убранство замков, которые принадлежали, к примеру, Ротшильдам, палаццо Лабиа в Венеции, где в 1951 году состоялся самый знаменитый маскарад XX столетия – «Бал века». Александр Борисович был лично знаком с большинством французских аристократов. Их с Екатериной Борисовной принимали за своих, ведь они были потомками Бенуа-Лансере – людьми высокого аристократического полета, а не эмигрантами в стиле «хвост селедки, рюмка водки и газета», хотя таких я тоже встречал.

Интересно, что живя в одном доме и одном подъезде с русским художником Анненковым, Серебряковы не дружили с ним, там не было никакого ощущения «Верхней Масловки». Брат и сестра очень аккуратно вели совместное хозяйство, у них всегда было прибрано и чисто, а на стенах красовались масляные портреты спящей обнаженной Кати и вполне одетого молодого Шуры. Пример необычайно трогательных отношений брата и сестры.

Тогда же, в нашу первую встречу, Екатерина Борисовна сказала:

– Эту квартиру мы продали на доживание. Нам платят каждый месяц ренту, но после того как нас не станет, квартира перейдет новому владельцу. Он, правда, не собирается здесь жить, квартиру покупает для своей дочери, которая мечтает поселиться в Париже.

Забегая вперед, скажу, что судьба распорядилась по-своему. Екатерина Борисовна ушла из жизни в 2014 году в возрасте 101 года, умудрившись пережить не только покупателя квартиры, который заключил с ней договор ренты, но и его дочь, мечтавшую жить в Париже. Так что квартира досталась уже внукам ее нового владельца. Все-таки договор ренты – прекрасный стимул жить долго. У вас появляются лишние деньги на лекарства, врачей, отдых, питание… Живи и радуйся жизни!

В дом к Серебряковым мечтали попасть все искусствоведы из России, которым довелось оказаться в Париже. Ни в одном городе мира нельзя было увидеть одновременно такого количества работ художницы. При этом не могу сказать, что Зинаида Серебрякова была очень популярна тогда. Во Франции она котировалась больше как светская художница, но не как художница авангарда. Париж любит все новенькое, предпочитая работы Юрия Анненкова красивым лицам и обнаженным фигурам Серебряковой. В Париже 1920-х годов популярны были Тамара Лемпицка, Эрте, Сергей Чехонин, Сергей Иванов, Александр Яковлев, Борис Пастухов – выбор художников-эмигрантов был огромен. Зинаида Евгеньевна была слишком архаична для французов и близка к эстетике Серебряного века, тогда как Париж жил стилем ар-деко, а затем абстрактным искусством, не фигуративным. Она в эти рамки не вписывалась, однако имела множество заказов от частных лиц, писала в основном портреты детей и буржуазных дам. Больше всех Зинаиду Серебрякову поддерживала дочь богатого аргентинского землевладельца Росарио Джулия Шиффнер де Лареха, которая вторым браком вышла замуж за графа Сергея Зубова. Супруги Зубовы собирали коллекцию русского искусства, владели роскошным дворцом в Буэнос-Айресе и особняком в Женеве, где сегодня находится Музей графини Зубовой. Особенно Росарио Джулия благоволила Константину Сомову и Зинаиде Серебряковой, чьи картины она скупала и у которой заказывала бесчисленные портреты. На моей памяти в Париже выставка Зинаиды Серебряковой проходила один-единственный раз в помещении советского посольства в Париже. Выставка была очень красивой, а в ее организации принимала участие Евгения Флавицкая, правнучка знаменитого русского художника.

Я не могу сказать, что мои отношения с Екатериной Борисовной и Александром Борисовичем стали дружескими, но это было очень хорошее знакомство. Время от времени я звонил им, писал письма, они мне любезно отвечали поздравительными открытками, приглашали в гости. Когда в 1990-е годы я стал много гастролировать с лекциями по России, часто в музеях покупал открытки с репродукциями картин Зинаиды Серебряковой и с большой радостью отправлял их ее детям. Я также всегда им присылал рождественские поздравления, которые одно время печатал в Шотландии или в Гонконге, рассылая свои рисунки по всему миру. Серебряковы, получая их, говорили мне:

– Это и есть современное искусство?

По дороге к Серебряковым я покупал непременно английский кекс, с которым мы пили чай из небольших чашек лиможского фарфора с золотым кантиком, рассматривая альбомы с работами Зинаиды Евгеньевны. Однажды я пришел к ним со своей прекрасной мамой. Катя рассказывала нам:

– Зинаида Евгеньевна просыпалась с карандашом в руке и засыпала с ним. Она всегда рисовала, это было сутью ее жизни. Смыслом всего!

Я рассказал Серебряковым о своем желании создать выставку мод русской эмиграции, и Шура сказал, что у него сохранилась сумочка Зинаиды для меня. А я постеснялся сразу забрать ее для своей коллекции… Бессмысленно жалеть, что у меня ее нет.

Однажды сама Екатерина Борисовна побывала у меня в гостях. Она пришла не одна, а с приятельницей Ириной Леонидовной, дочерью художника Леонида Романовича Сологуба. Обе с интересом рассматривали мой домашний музей и собрание миниатюр, акварелей, портретов. Нашим гостем был и знаменитый литовский дизайнер Йозас Стяткявичус. Я тогда уже жил в новой квартире, в 15-м квартале, на бульваре Лефебвр, возле Версальских ворот. Оценив мой красивый старинный интерьер, Екатерина Серебрякова сказала:

– По-моему, вы заслужили акварель от меня. Я бы с удовольствием написала вашу квартирку.

Но у меня тогда не было свободных денег, чтобы заплатить ей за работу. А за копейки, я понимал, она писать мой интерьер не станет.

Именно Серебряковы ввели меня в мир, куда я без их участия ни за что бы не попал. Узнав о том, что я совсем недавно приехал из Москвы и еще не успел обзавестись знакомствами, они дали мне номер телефона Ростислава Добужинского, сына скончавшегося в 1958 году (в год моего рождения) Мстислава Валерьяновича, и номер телефона Дмитрия Бушена, последнего из живых в то время художников «Мира искусства».

– Звоните им от нашего имени, и судьба ваша будет предрешена, – сказала Екатерина Борисовна.

Так и случилось.

Я всегда с благодарностью вспоминаю этих замечательных художников, трепетных и растерянных после смерти матери. Они жили исключительно ее памятью. Я храню в своей коллекции эскиз балета «Жизель» кисти Шуры Серебрякова, несколько совместных фотографий и написанные бисерным почерком открытки и записки от Кати Серебряковой.