Текст книги "Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой"

Все в этом воспоминании непривычно для нас – иконы на стенах, свежие голливудские фильмы (странно, что среди гостей не было и самого Хамфри Богарта!). «Касабланка» вышла на экраны в 1942 году, но только не на советские, где в это время крутили «Свинарку и пастуха» и «Двух бойцов». В СССР зарубежное кино в кинотеатрах тоже показывали, но незаконно, захваченные у немцев те же американские фильмы просто называли трофейными. Своих-то мало было, а доходы с чего-то надо получать. Когда американцы докопались, кинокартины быстренько сняли с проката в московских кинотеатрах и отправили на периферию. Часть кинолент складировали на базах кинопроката, вот некоторые из них: «Судьба солдата в Америке», «Граф Монте Кристо», «Девушка моей мечты», фильмы с Чарли Чаплином, «Австрийский балет на льду», «Рим в 11 часов», «Дитя Дуная» и др. Состоятельные советские граждане – например, секретные академики-атомщики, обладавшие домашними киноаппаратами, вполне могли себе позволить прикупить «с базы» тот или иной фильм за солидную сумму. Закрытые кинопросмотры «для своих» – еще одна из форм общения богемы, широко распространенная в повседневной жизни. После ареста художника Александрова богемные сборища, надо полагать, переместились в другую мастерскую.

Популярный в сталинском СССР художник Василий Яковлев не только имел прекрасную студию у Павелецкого вокзала, но и запечатлел ее на одном из своих полотен. Те, кто видел его творения, никогда их не забудут – сколько в них мясистости, сочности, сытости, совершенно не сочетающейся со сталинской эпохой. Да взять хотя бы «Спор об искусстве» – картину, поражающую не только своими размерами 3,5 на 4 метра, но и специфическим содержанием. Это вам не «Ночной дозор» Рембрандта, висящий в Рейксмюсеуме Амстердама, где около этой картины один из посетителей проспал недавно всю ночь на раскладушке. «Спор об искусстве» не дал бы заснуть. До сих пор вызывает он у одних восхищение, у других дрожь.

«Изображена якобы студия художника, наполненная предметами, абсолютно несовместимыми с советским бытом: ковры, антикварная мебель, барельефы, роскошные ткани, статуэтки, серебряные вазы, букеты цветов. Мольберт. В помещении полумрак. На возвышении, устланном коврами, в трепетной позе сидит рубенсовская по формам и по-рубенсовски написанная обнаженная модель – золотисто-светящаяся, в ямочках и складках. У подножия возвышения на роскошном ковре валяется сброшенное чисто советское белье. Несколько теряющихся в полумраке мужчин несоветской внешности с кистями и палитрами с не по-советски страстными жестами изучают модель. Технический уровень – сказочный. Картина двусмысленна и иронична до предела при полном формальном соответствии невинной теме. Даже слишком невинной для того времени. Картина советская, сталинская, и одновременно в ней абсолютно все не стыкуется со временем: антураж, детали, композиция, персонажи, модель, идея (в 1946 году споры об искусстве в СССР проходили совсем не так). Даже стиль – сочный, предельно отточенный академизм – совершенно не похож на тупой сталинский неоклассицизм пополам с передвижничеством», – пишет из Германии известный борец с художественным сталинизмом Дмитрий Хмельницкий. Там, на Западе, «у них», Яковлева порой называют предтечей «соцарта» – яркого течения брежневской эпохи. Но модель в «Споре об искусстве» даже больше, чем рубенсовская. Это надо видеть.

Василий Яковлев за что ни брался – все шедевр. Вот «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», ой, совсем не так: «Старатели пишут письмо творцу Великой Конституции» 1937 года. Шутник был Яковлев, любил пародии, а все потому, что помимо явного таланта живописца, сбившего его с пути математика (с 1911 года он учился на физико-математическом факультете МГУ, затем в 1914–1917-м – в Училище живописи, ваяния и зодчества у Коровина и Архипова), обнаружились у него и способности классного реставратора. С 1926 по 1932 год Яковлев служил художником-реставратором в бывшем Музее изящных искусств на Волхонке. Далеко не каждый художник способен стать реставратором, но вот обратное превращение имеет куда большую вероятность. А если отличный реставратор и умелый художник живут в одном человеке – тут уж берегись, коллекционеры! Возможностей подделок открывается превеликое множество. Яковлев так мастерски писал под Рубенса и Рембрандта, что даже сам Арманд Хаммер не распознал подделки.

Как бывает в жизни – пока жив художник, напоминает о себе и его творчество. Ушел в мир иной, и забыли о нем, ибо на место одного классика немедля заступает другой. К Яковлеву это не относится. Сегодня его картины частенько вынимают из запасников, предъявляя современному неискушенному зрителю как образец соцреализма. Надо же на кого-то равняться. Именно Яковлев написал тот знаменитый шикарный портрет Георгия Жукова на белом коне, за который маршала с позором отправили в отставку с поста министра обороны СССР в 1957 году. И как только его не поливали, обвиняя в бонапартизме, в императорских амбициях. «Ты хочешь красоваться на белом коне на фоне Бранденбургских ворот, а ты, мил человек, покрасуйся на фоне развалин в результате того, что немцы совершили, потому что войска отходили и отходили под твоим командованием», – говорил Жукову с трибуны пленума ЦК КПСС Хрущев.

Любой художник мечтал бы о таком внимании к своей картине: сколько отзывов! Вот мнение партийного идеолога Михаила Суслова: «Картина очень похожа на известную икону “Георгий Победоносец”. Нет ни грамма марксизма-ленинизма в самой мысли или, лучше сказать, в самой бессмыслице, допускающей возможность проявления в нашей советской действительности, в стране победившего социализма такой ситуации, при которой генерал на белом коне спасает страну. Это же чепуха и клевета на советскую действительность».

Видимо, в глазах членов ЦК КПСС портрет действительно вышел очень хорошо, если изображенный на нем маршал олицетворял собой Георгия Победоносца. Жаль, что «подхалим-художник» Яковлев не порадовался этому – он отошел в мир иной еще в 1953 году, в 60 лет. Портрет он создавал по фотографии в 1946 году, и, как пишут сочувствующие Жукову биографы, маршал первоначально о нем ничего не знал – его много писали и во время войны, и после. Хотя в это с трудом верится, полководцы – люди ревнивые и амбициозные, а такой портрет не заметить нельзя. Но в любом случае картина пришлась ему по сердцу. Правда, в 1957 году он бы дорого отдал, чтобы ее вообще не было. Хорошо еще, что саму картину не уничтожили, а сдали в Музей Советской армии, где она долгое время и хранилась. Сегодня она вновь популярна.

Нельзя не сказать и еще об одном чудо-полотне Яковлева – «Патриотическое молебствование 22 июня 1942 года в Москве», на которое также пошла уйма краски, ибо размер его внушителен – три на четыре метра (ну не любил художник миниатюры!). В то время как другие писали «Сталина на фронте» (куда он отродясь не выезжал), Яковлев отважился увековечить живописными средствами молебен «о даровании Победы оружию Советской армии», состоявшийся в храме Святителя Николая на Преображенском кладбище Москвы. Мысль написать такую картину в те далеко не религиозные времена пришла художнику во время церковной службы, которую он честно отстоял с другими прихожанами. На первом плане мы видим епископа Звенигородского Сергия и прислуживающих ему мальчиков. Два года писал Яковлев картину, подарив ее потом главному персонажу – архиепископу Сергию (Ларину), фигура которого и спустя много лет вызывает неоднозначную оценку у историков Церкви, некоторые называют его даже лжеепископом. Биография его витиевата и причудлива: владыка Сергий в начале своего церковного служения в 1920-е годы выбрал обновленчество, стал обновленческим епископом, а в конце 1943 года, бросив свою епархию, вернулся в лоно РПЦ, назвавшись простым монахом, но сразу был рукоположен в иеродиакона и иеромонаха, а в следующем году восстановлен в сане епископа. Священнослужитель отличался особой близостью к богоборческой власти, неоднократно выезжал за границу. Скончался в 1967 году в возрасте пятидесяти девяти лет.

Как известно, во время войны отношение большевиков к церкви потеплело, кое-где открыли храмы (и даже Духовную академию). Сталин не только разрешил избрание патриарха, но и пошел на личную встречу с иерархами РПЦ, дабы показать обществу, что видит в церкви союзника в борьбе с Гитлером (но и фюрер не дремал в этом вопросе). Так что картина Яковлева была написана своевременно, вот уже и покровитель искусств маршал Ворошилов, писатель Леонов, иностранные послы приходят в его мастерскую полюбоваться столь необычным произведением. Странно, что оно не удостоилось Сталинской премии. Однако после 1945 года картина почти не экспонировалась. Епископ Сергий возил ее повсюду с собой в те города, куда его посылали возглавлять церковные кафедры, пока, наконец, не оказался в 1964 году архиепископом в Ярославле, где и решил подарить картину Ярославскому художественному музею. Картина так и хранилась намотанной на вал (то есть ее никто и не видел), пока не грянул шестидесятилетний юбилей Победы. Когда полотно развернули, выяснилось – картина сохранилась практически в первозданном виде, ничуть не испортившись. И ее стали возить по городам и весям, аж в саму матушку-Москву отправили. Вот и еще одно творение Яковлева ожило через столько лет…

Свои визиты к Яковлеву хорошо запомнил художник Алексей Смирнов, в 1953 году ему было 16 лет: «В сталинской Москве, кроме Архитектурного института, было еще два центра, где кучковались “бывшие”, склонные к реалистической живописи. Одним из таких центров была мастерская художника Василия Николаевича Яковлева в старом буржуазном доме где-то около Павелецкого вокзала… В углу мастерской находились манекены с подлинными мундирами Сталина: Яковлев писал портреты вождя для министерств и обкомов партии, военных академий, за которые получил страшные деньги. Папаша ради хлеба насущного писал Яковлеву сталинские мундиры, пуговицы и ордена, а Яковлев работал над усами и глазами. Работали поточным методом. А я сидел в углу, ел пирожки с капустой, которые Яковлеву ведрами приносили из ресторана, и очень радовался: в войну, и сразу после нее, они были деликатесом».

Во время написания сталинских портретов Яковлев без умолку читал стихи Фета и Лермонтова и рассказывал, «что он видел в Кремле советских офицеров в царских эполетах, что к концу войны Сталину хотели присвоить титул цезаря советского народа, но он сам выбрал высший чин генералиссимуса. Сталин должен был короноваться в Успенском соборе как император Всероссийский и император Востока и Запада. Патриарх Алексий I (Симанский) знал об этих планах и с ужасом ожидал этого события, ведь он был подлинным монархистом, глубоко в душе ненавидевшим советскую власть… Папаша приспособился писать с Яковлевым в две руки, когда они в тридцатые годы писали огромную, в несколько сот фигур, картину для Всемирной выставки в Нью-Йорке».

Автор процитированных воспоминаний, видимо, настолько близко принял к сердцу обстановку яковлевской мастерской, впитав в себя цинизм и двуличие той эпохи (сегодня они рисуют Сталина, завтра епископа, причем «в две руки»), что в дальнейшем ушел в нонконформизм, отрицая всё и вся. Многое в его мемуарах подтверждается фактами, иное мог знать лишь он сам или его «папаша» график Глеб Смирнов. Но, во всяком случае, картина получилась не хуже «Спора об искусстве», яркая и колоритная. Под стать своим неординарным достоинствам действительный член Академии художеств Яковлев был увенчан двумя Сталинскими премиями. Жил он на правительственном Кутузовском проспекте.

Деловая хватка, помимо мастерства, – вот чем нужно было обладать советскому художнику или скульптору, дабы обеспечить себе и своей семье безбедное существование (да только ли советскому?). Одним из самых богатых скульпторов советской эпохи являлся Сергей Меркуров, автор многочисленных памятников Ленину и Сталину. Интересно, что Меркурова чтут в Армении, ибо появился он на свет в 1881 году в Александрополе (Гюмри). Неистовый врун, скульптор постоянно опровергал свое армянское происхождение, повторяя, что по национальности он грек. Образование Меркуров получил в Швейцарии на факультете философии Цюрихского университета, учился у скульптора Адольфа Мейера и в Мюнхенской академии художеств, в 1905–1907 годах жил и работал в Париже (позже он врал, что в столице Франции его опекал сам Дантес – убийца Пушкина, скончавшийся лет за десять до его приезда).

Большевистский переворот 1917 года открыл перед Меркуровым огромные перспективы – если другие скульпторы еще только задумывались о своем участии в ленинском плане монументальной пропаганды, то у него уже было что предложить новой власти – гранитные статуи Достоевского и Льва Толстого. Памятники давно ждали своего часа, а тут как раз вышел декрет с перечнем наиболее важных для большевиков исторических личностей, нуждающихся в увековечении. Меркуров вовремя подсуетился, понравившись Ленину, и выпросил себе обширное поместье в Измайлове под мастерскую – большой барский дом с флигелями и угодья.

Любовь вождя Меркуров заслужил после установки на его родине в Симбирске памятника Карлу Марксу. «По распоряжению Ильича, – припоминал Меркуров, – был мне прислан список семидесяти пяти имений под Москвой. Я доложил Ильичу, что ни одно не годится и что я в Измайловском лесу случайно нашел запущенную дачу и рядом два пустующих дачных участка, всего 1,5 десятины. По распоряжению Ильича, переданному через В. Бонч-Бруевича, был выдан мне ордер на занятие дачи и земли». Меркурова с полным основанием можно причислить к «краспомам» – красным помещикам, появившимся после 1917 года.

Усадьба Меркурова превратилась в фабрику по круглосуточному изготовлению каменных истуканов большевистских вождей. Меркуров сумел монополизировать эту крайне выгодную область советского монументального искусства. Не случайно, что он являлся автором и самых больших памятников Сталину – на берегу канала им. Москвы, на ВДНХ и в Ереване. У Меркурова в подмастерьях работал Эрнст Неизвестный: «Огромный, бородатый, красивый и громкий Меркуров сразу понравился мне. Его театральная импозантность, его шикарность, размах и красочность жеста импонировали моему романтическому сознанию. Возможно, родись я во времена Шаляпина, во времена купеческих загулов моего деда, мне бы все это показалось мишурой. Но на фоне серых будней, серой, как солдатская шинель, действительности он был яркой фигурой. Жил он барином. За стол садились иной раз до шестидесяти человек. Скульптор он был, бесспорно, талантливый. Его дореволюционные работы явно говорят об этом. Его гранитный Достоевский, Толстой, да и Тимирязев, вырубленные в молодости, конечно, выше всего того, что он потом делал при советской власти. Он был бесконечно циничен и даже как бы гордился этим. Я подозреваю, что в тайниках души он был трагичен и сломлен. Внутренне он уже был выдрессирован советской властью, но внешне – прекрасен, как свободное животное на фоне всеобщей запуганности».

Меркуров позволял себе опасно шутить, исповедуя привычный для советской богемы принцип «с фигой в кармане». Приезжавших к нему вождей он встречал словами: «Ну, друзья-господа, вот там кончается советская власть. А здесь начинается Запорожская Сечь…» Меркуров имел в виду, что на территории усадьбы царит творческая свобода. Художник – он ведь всегда к независимости тянется…

Приезжавших к Меркурову удивлял его метод работы – свои скульптуры он первоначально лепил голыми. Вероятно, сказалось влияние Родена, с творчеством которого он познакомился в Париже. Но если Роден ваял голого Бальзака, то Меркуров – обнаженного Ленина. Поражала воображение скульптура Ильича с вытянутой рукой, но без штанов и со всеми причитающимися мужчине причиндалами. Меркуров, показывая в середину композиции, пояснял, что Ленин, «анатомический образ которого он постигает», будет украшать вавилонскую башню Дворца Советов, строительство коего (по проекту Бориса Иофана) началось в 1933 году на Волхонке на месте взорванного храма Христа Спасителя. А в гигантской голове Ленина будет… кабинет товарища Сталина. Одевал своих героев Меркуров уже после «постижения». Но вот что обращает на себя внимание – ни одного голого Иосифа Виссарионовича в мастерской никогда не было – то есть и у «свободного животного» Меркурова были свои границы.

Аналогично трудился Меркуров и над образом Кутузова – заглянувшему в мастерскую гостю, ожидавшему увидеть русского полководца в мундире и при регалиях и открывшему рот у скульптуры голого одноглазого старика, автор объяснил, что так надо, он так «ищет». С этим памятником связана одна занятная история. Это было в 1949 году, Меркуров отправился в отпуск на юг, строго наказав своим подмастерьям закончить скульптуру, «одеть» ее к его возвращению – он будет сдавать работу самому маршалу Ворошилову (который, как мы уже поняли, не вылезал из мастерских). Как пишет Неизвестный, «он дал своим помощникам в качестве модели абсолютно невразумительную лепешечку, в которой было еле видно, что это голова человека и какие-то погоны. Зачем эта модель была сделана – непонятно. Лучше бы кукиш показал в виде модели». Кукиш советская богема обычно держала в кармане.

Не покладая рук трудились те самые 60 человек, что садились за стол с мастером обедать, исповедуя его творческий принцип, гласящий: «В нашем деле брака не бывает!» – в том смысле, что «главное не как сделать, а как сдавать работу». К концу отпуска Меркурова Кутузов был готов, в орденах и эполетах и с одним глазом. Приехавший с аэродрома «автор», не посмотрев толком на работу, сразу отправился на кухню, руководить приготовлением стола, создавая натюрморт их сациви, лобио и батареи бутылок «хванчкары». Эрнсту Неизвестному же Меркуров поручил стоять рядом со скульптурой и по специальному сигналу поливать ее из шланга холодной водой, обосновывая это тем, что начальство любит то, что блестит, ибо тогда оно блестяще исполнено.

Дальше была сценка, разыгранная Меркуровым перед Ворошиловым. Маршал-меценат заходит из одной двери, а скульптор ему навстречу из другой, с забинтованной головой, лишь один глаз да нос открыты. Обалдевший Ворошилов спрашивает: «Сергей Дмитриевич, да что с вами?» – «Ох-хо-хо, – отвечает болезненный Меркуров. – Вот, Климент Ефремович, некоторые непонимающие говорят, что нам, скульпторам, много платят. А нам надо бы еще и на молочко подбросить за вредность производства. Знаете, сколько нервов да сил тратишь?! Вот я лепил этого Кутузова, а он – одноглазый… А то, что он одноглазый, создает определенную мимику, определенное выражение лица. Надо было вжиться в образ. Вот я и щурился. Я морщился. Представлял себя одноглазым. Ночами вскакиваю – не спится… А тут еще сверхзадача, как говорит Станиславский, хоть Кутузов и одноглаз, он символ – с воинским зрением орла. Как совместить конкретную правду с исторической?! Вот, Климент Ефремович, соцреалистическая задача!.. Что-то сейчас болею, все лицо свело».

И здесь уже не важно – хороший памятник Кутузову получился или нет (хотя что луганский слесарь Ворошилов мог понимать в искусстве?) – все внимание переключилось на Меркурова и его симулянство: «Берегите себя, Сергей Дмитриевич, вы нам нужны!» Дальше приемку обмывали за столом. Эрнст Неизвестный сделал для себя такой вывод: «Зачем Меркуров разыграл комедию? Ведь и так было бы принято. Сейчас я это понимаю. Он презирал этих людей. Он все-таки работал с Лениным и с Дзержинским. Поэтому новые партийные вожди-нувориши вызывали у него только отвращение, и он иногда разрешал себе покуражиться, побезобразничать, хоть так компенсируя свое положение: высокооплачиваемого государственного раба». Интересен вывод Неизвестного: Ленин и Дзержинский достойны меньшего презрения, нежели Ворошилов или Молотов. С какой, собственно, стати? Что же за каша была в голове у либерально настроенной творческой богемы?..

Меркуров первым оценил и талант Неизвестного: «Тебе надо быть скульптором. Ты же все-таки не всю жизнь будешь здесь подметалой. А ведь самое важное в нашей ситуации – не как лепить, а как сдавать! Запомни это, сынок, на всю оставшуюся жизнь!» И он запомнил.

Историк Юрий Федосюк тоже не забыл, как Меркуров принимал венгерского скульптора Жигмонта Кишфалуди-Штробля, такого же Меркурова, только в Венгрии. Это было в октябре 1947 года. Молодой Федосюк работал в ВОКСе – Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей, еще одном мутном учреждении, преобразованном позже в Союз советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами. После войны дружба с зарубежными странами переживала расцвет – появилось, например, общество дружбы «Мадагаскар – Советский Союз». Одна из симпатичных сотрудниц, обладавшая неоспоримыми достоинствами, обратилась к Федосюку с просьбой: не отвезет ли он венгра к Меркурову в Измайлово? – «Но почему ты сама это не сделаешь?». В ответ девушка загадочно улыбнулась.

Пришлось ехать в Измайлово: «Обычно во время такого рода визитов наши деятели изощрялись в том, чтобы убедить гостя в достоинствах советского образа жизни и искусства, или, во всяком случае, говорили на умные профессиональные темы. То, что я увидел и услышал у Меркурова, меня поразило. Прежде всего, антураж большой залы, где Меркуров принимал гостя. Никакого следа подготовки к приему, даже пол не был подметен. Дека огромного рояля была уставлена какими-то объедками. Нас усадили за стол без скатерти, на котором вскоре появились бутылки с вином, фрукты, торт. Подавала безмолвная жена хозяина – крупная красивая женщина с каким-то измученным лицом. Тут же за стол уселись ученик Меркурова – молодой скульптор Першудчев, недавно снявший погоны, и румяный черноглазый сын ваятеля Гоша. Иногда в зал неслышно входили какие-то бедно одетые старушки, по виду приживалки. Одного лишь взгляда хозяина было достаточно, чтобы они испуганно скрывались. У меня сложилось впечатление, что им, голодным, хотелось что-то взять со стола. Переводить мне не пришлось: и Меркуров, и его сын сносно говорили по-немецки. Жена же Меркурова и Першудчев в расчет не принимались.

Меркуров настойчиво угощал гостя, подливал вина, расспрашивал о каких-то общих знакомых, но ни одной значительной или просто серьезной фразы из его уст я не услыхал. Разговор был обильно уснащен самыми дешевыми пошлостями. Так, хозяин со смехом вспомнил одного видного венгерского художника, фамилия которого звучала по-русски крайне неприлично. Тут же, громко хохоча, он показал жестами гостю, что же означает эта фамилия по-русски. Явилось шампанское, а вместе с ним – похабные анекдоты. Вдруг Меркуров обратился ко мне с вопросом: “А что же на сей раз не приехала ваша сотрудница, у которой вот такой (он показал рукой) роскошный бюст?”».

Лишь в эту минуту молодой человек догадался, в чем причина, по которой его коллега просила заменить ее в поездке к Меркурову. В ее прежний приезд академик и сталинский лауреат только и говорил, что о ее бюсте, заставляя девушку краснеть.

В перерывах между работой Меркуров позволял себе отвлекаться – ему приписывают так называемую «Эротическую азбуку для взрослых», где каждую букву он представил по-своему, очень нетрадиционно. О сластолюбии Меркурова рассказывает и Неизвестный: «Я вместе с рабочими рублю камень во дворе. Вдруг женский вопль. Из дома выскакивает в полуразодранном платье известнейшая балерина страны. Женщина-кумир. Женщина-монумент. А за ней, лауреаткой Сталинских премий, народной артисткой СССР, обладательницей огромной коллекции многих званий и орденов, несется тоже лауреат Сталинских премий, народный художник СССР, член президиума Академии художеств СССР, обладатель огромной коллекции многих званий и орденов товарищ Меркуров Сергей Дмитриевич. Голый, огромный, волосатый, гориллообразный, с дымящимся от возбуждения членом. А за ним его жена с чем-то тяжелым в руках. Как в ускоренном кинофильме, они пролетают мимо привыкшей к подобным сценам бригады каменщиков. Мы все целомудренно опускаем очи долу».

О Меркурове ходили легенды. Рассказывали, что во время эвакуации в Свердловске он со всеми своими «рабами» занимал целиком всю большую гостиницу, номера которой сдавал под жилье, а деньги клал себе в карман. Как-то он вылепил бюст монгольского маршала Чойбалсана, на вопрос о гонораре Меркуров ответил, что ничего не возьмет. В ответ маршал приказал по-царски вознаградить скульптора – прислал ему три грузовика продуктов с мясом, мукой, орехами и т. д. Вероятно, Меркуров знал, что Александру Герасимову, писавшему до него портрет Чойбалсана, дали всего лишь некоторую сумму денег в ответ на его пожелание. Родственник скульптора рассказывал, что в конце 1940-х годов в своей усадьбе Меркуров с риском для себя прятал в собачьей будке свою приятельницу, отбывшую срок и не имевшую права жить в Москве. Смешная история – Меркуров, похоже, презирал не только вождей, но и людей вообще.

На Корнея Чуковского Меркуров производил в общем неплохое впечатление: «Скульптор он был слабый, но фигура очень колоритная. Враль в стиле Ноздрева. Я рассказал ему как-то, что мне предстоит операция.

– Ах, – сказал он, – мне тоже. У меня больная почка. Я хотел оперировать ее в Париже. Уже положили меня на хирургический стол, и вдруг какое-то смятение, прибежали сестры, врачи – и увезли меня обратно в палату. Что такое? Оказывается, хирург, который должен был делать мне операцию, внезапно сошел с ума и двум предыдущим пациентам вырезал обе почки, отчего они и умерли.

Рассказывал он это при своей жене. Даже она, привыкшая к его брехне, и то с удивлением возвела на него глаза».

Когда Чуковского в 1944 году разругали в «Правде», то Меркуров, увидев его на улице Горького, сбежал от писателя в магазин: «На лице у него была отчужденность, и когда я вошел в магазин, не понимая, что он прячется от меня, – он посмотрел на меня чужими глазами – и не подал мне руки. Он был единственный из моих знакомых, кто совершенно порвал со мною – после этой ругательной статьи. К концу жизни он был в опале. Опала постигла его после того, как он вылепил памятник Гоголю».

Меркуров и правда жил в своем измайловском поместье как барин, Ноздрев или Собакевич. Встретит, бывало, удрученного рабочего и спрашивает: «Что морда кислая? Корова, что ли, сдохла?» А тот: «Точно, сдохла, Сергей Дмитриевич». И надо же: назавтра дарит ему корову. Вот какой добрый человек был. Но мог, вероятно, и высечь розгами на скотном дворе…

Эрнст Неизвестный называет иную причину опалы скульптора – 20 лет трудился Меркуров над скульптурной группой «Похороны вождя» (ныне в Горках Ленинских), в подражание античному барельефу «Возвращение тела Гектора в Трою». А затем якобы решил подарить ее Сталину на юбилей, указав ее стоимость. Остроумный вождь, прочитав подарочный адрес, ответил: «Такой дорогой подарок принять не могу!»

Чуковского в 1947 году Меркуров позвал в гости – посмотреть его новые работы: «По дороге он угощал меня анекдотами – колоссально непристойными… Приехали мы в его ателье – я чуть не написал: фабрику. Во дворе засыпанные снегом – бюсты членов Политбюро, огромная панорама-барельеф, фигуры, памятники – очень причудливо – во тьме, в снегу – сказочно, – в трех мастерских я видел титана Гоголя, у к-рого плащ развевается, точно в аэротрубе веселого гиганта, – в котором нет ни одной гоголевской черты, и несмотря на крупные пропорции – дряблая и вялая фигура. Тут же позолоченный саркофаг Калинина; тут же великолепно обобщенный – очень благородно трактованный Сталин – для Армении: голова гигантской фигуры. Но главное: маски. Он снимал с умерших маски. Есть маска Макса Волошина, Андрея Белого, Маяковского, Дзержинского, Крупской и т. д., и т. д. не меньше полусотни – очень странно себя чувствуешь, когда со стен глядят на тебя покойники, только что бывшие живыми, еще не остывшие (Меркуров снимает маски тотчас же после конвульсий). Потом он угостил меня ужином и показал старую книгу Грабаря, где приведены цитаты из Антокольского (нарочито еврейские: “Я махаю шаблей” и проч.), и стал доказывать антисемитизм Грабаря. Потом, по воспоминаниям Грабаря, доказал, что Грабарь небезвыгодно для себя продавал за границу эрмитажные картины и проч. – И все же впечатление от него очень милое: несмотря ни на что, это талантливый, жизнеспособный человек».

Меркуров зарабатывал посмертными масками (видно, общение с покойниками не прошло для него даром, сильно повлияв на мировоззрение). Первую маску он снял с армянского католикоса в 1907 году, а всего их насчитывается более трехсот. Снимал маску с Ленина, со Сталина и Хрущева не успел – скончался в 1952 году, очень вовремя, ибо вскоре всех его каменных Сталиных свергли с постаментов. Туда же могли отправить и самого Меркурова – обвинив его в перерасходе государственных средств. А мастерской в Измайлове и след простыл – то ли сгорела, то ли снесли к Олимпиаде-80. Но куски его скульптур по округе еще можно обнаружить.

А Эрнст Неизвестный после смерти учителя не потерялся, пошел работать к другому скульптору – Евгению Вучетичу, сменившему Меркурова в качестве главного «сталинодела», но ненадолго. Неизвестный сваял у Вучетича своего первого вождя, услышав ту же сакраментальную фразу: «Не важно, как ты мне его вылепишь. Важно, как я ему его сдам!» Но в 1953 году синекура закончилась. И тогда сметливый Вучетич решил специализироваться на матерях. Его циклопические «Родины-матери» стоят в Волгограде и Киеве. Получить такие заказы оказалось весьма непросто, более того, при Хрущеве Вучетич добивался разрешения поставить еще одну такую же «мать» на Поклонной горе. На что Никита Сергеевич (сам большой матерщинник), почесав лысину, устыдил его: «Товарищ Вучетич, нам жилье строить надо, а вы опять тут со своими…» Мастерская Вучетича сохранилась на Тимирязевской улице, из-за кирпичного забора, как из огромной сломавшейся мясорубки, до сих пор выглядывают руки и головы его памятников.

С наступлением «оттепели» пришло время и Эрнсту Неизвестному блеснуть, так сказать, по этой линии, но уже самостоятельно. Обрел он и собственную мастерскую в Большом Сергиевском переулке, 18, про которую сочинил стихи Александр Межиров:

 
А на Сретенке, в клетушке,
в полутемной мастерской,
спит Владимир Луговской.
 

Или:

 
Неизвестный Эрнст, не ест, не пьет,
день и ночь он глину месит,
руководство МОСХа бесит.
Не дает уснуть Москве.
 

Кто сюда только не приходил – прежде всего, конечно, все шестидесятники, затем ученые с прогрессивными либеральными взглядами (Лев Ландау, Андрей Сахаров, Петр Капица), философы (Александр Пятигорский, Мераб Мамардашвили, Александр Зиновьев), иностранцы всех мастей (Ренато Гуттузо, Федерико Феллини, Морис Торез, Сартр), сотрудники ЦК КПСС – их хозяин мастерской особенно любил, привечал с надеждой получить, наконец, «государыню» – Государственную премию СССР. Поработав бок о бок с классиками соцреализма и наглядевшись на их художества, Неизвестный вполне обоснованно решил и сам стать государственным скульптором номер 1. А что? Человек монументальный, солидный, ничего, что еврей – зато фронтовик! Только как проникнуть на золотой пьедестал, где и так тесно от всех этих академиков – Вучетич, Томский и прочие? И решил Неизвестный, что только знакомства в высших сферах позволят ему обрести вожделенный статус.