Текст книги "Старый Арбат. Прогулки по центру Москвы"

В.Е. Маковский. В трактире. 1887 г.

Короче говоря, Боборыкину обед не понравился: он назвал его «скверным» и уехал, ни с кем не прощаясь. Оставшиеся стали судить да рядить по поводу неудавшегося банкета. Все пришли к выводу, что подписка на обед была организована крайне неудачно: если «назначили бы по 10 рублей с персоны, было бы и вино, и шампанское настоящее, и настроение… А то за три целковых с человека вздумали принимать таких „генералов“… Словом, все были недовольны». А один из участников пиршества заметил: «Сколь печально, что русская интеллигенция не умеет отводить душу в обществе своих „властителей дум"».

Семен Тарарыкин не раз перестраивал на новый лад доставшийся ему ресторан, где обеденная зала была «похожа на гроб». В 1902 году здание преобразилось по проекту талантливого зодчего Льва Кекушева – вход в ресторан теперь устроили с Арбата. Серьезным образом изменились и его интерьеры. А в 1914–1915 годах над образом «Праги» «поработал» не менее выдающийся архитектор Адольф Эрихсон, придумав зданию необычную надстройку (по которой мы и узнаем ресторан поныне) и опять же изменив его внутреннее убранство. «Прага» славилась своими удивительными зеркалами, в которых смотрелись чуть ли не все русские литераторы первых десятилетий XX века. Осип Мандельштам, к примеру, в 1922 году вспоминал те времена, «когда половой, отраженный двойными зеркалами ресторана „Прага“, воспринимался как мистическое явление».

Что, помимо зеркал, отличало новый ресторан от конкурентов? Не только кухня, а еще и планировка залов, ибо по московским трактирным традициям большая часть столов находилась, как правило, в одном зале, и обедающие могли свободно видеть друг друга. Вот почему хозяин Большого Московского трактира в Охотном Ряду купец Карзинкин любил обедать вместе со всеми в зале – дескать, он ест из того же котла, что и все его гости, у которых не должно остаться ни малейшего сомнения в качестве кухни. Тарарыкин завел в «Праге» новый порядок: обедать и ужинать посетители могли в отдельных просторных кабинетах (число их доходило до десятка), каждый из которых имел свое, как сейчас говорят, эксклюзивное оформление. А для гурманов – пожалуйте в зимний сад!

Интерьер «Праги». Начало XX в.

Посему столько разных банкетов и прочих мероприятий (по составу их участников) прошло под сводами «Праги», что по ним можно изучать историю России соответствующего периода. Здесь, например, собирались преподаватели и профессора медицинского факультета Московского университета, исповедующие левые взгляды. Их собрания нарекли «пражским факультетом». Петербургская газета «Новое время» билась в праведном гневе: что это происходит в Московском университете? Не иначе как засилье «левых профессоров-медиков», собирающихся в «Праге» и регулярно обсуждающих в залах ресторана свои «вредные» воззрения. Послали даже запрос ректору университета Михаилу Мензбиру, тот остроумно ответил, что «ресторан „Прага“ не принадлежит к числу учебно-вспомогательных учреждений университета и что ректор не имеет никаких сведений о том, что делается в помещении этого ресторана», так описал эти события историк-медиевист Александр Савин в своем дневнике от 27 сентября 1913 года.

А в другом зале ресторана собирались московские юристы. Товарищ (то есть заместитель) прокурора Московского окружного суда Николай Чебышев вспоминал в эмиграции: «Рестораны Москвы отличались от Петербургских психологической особенностью. Мы чувствовали себя в московских ресторанах как дома. „Прага“ была нашей, прокурорского надзора, штаб-квартирой. Нас там знали, как в семье. Наши вкусы были известны». По поводу прокуроров у Константина Коровина в воспоминаниях приводится интересный анекдот: «Много неприятностей через снег выходит: люди пропадают. Генерал среди бела дня пропал. Прокурор из Окружного суда пробивался в ресторан „Прага“ пообедать – пропал, куда делся, неизвестно. Потом только открылось – волки его съели. Днем туда-сюда, а вечером волки стадами бегают, народ заедают до смерти. Я, конечно, это проглядел, но мне все это за границей прогрессисты рассказали. Я что-то таких снегов не помню». Художник (и замечательный рассказчик) Константин Коровин иронизирует по поводу ходивших в те годы разговоров о невообразимо снежных московских зимах, во время которых по городу, словно по лесу, слоняются волки.

Хорошо знакомы официантам «Праги» были и вкусы офицеров штаба Московского военного округа, также избравших ресторан местом своих встреч. Однажды с офицерами за одним столом оказался Иван Бунин. «Рядом два офицера, – недавние штатские, – один со страшными бровными дугами. Под хаки корсет. Широкие, колоколом штаны, тончайшие в коленках. Золотой портсигар с кнопкой, что-то вроде жидкого рубина. Монокль. Маленькие, глубокие глазки. Лба нет – сразу назад от раздутых бровных дуг» (запись в дневнике от 9 мая 1915 года). И тут же Иван Алексеевич отмечает интересную особенность: «У метрдотелей от быстрой походки голова всегда назад».

В «Праге» отмечали избрание Бунина в академики: «Бунин увенчан не впервые. Трижды он получал в России Пушкинскую премию. 1 ноября 1909 г. был избран академиком по разряду изящной словесности (в заседании Академии, посвященном Кольцову). Ясно помню тот день, вечер в московском ресторане „Прага“, где мы в малом кругу праздновали избрание Ивана Алексеевича академиком, „бессмертным“… Вряд ли и он забыл ноябрьскую Москву, Арбат. Могли ли мы думать тогда, что через четверть века будем на чужой земле справлять торжество беспредельно-большее – не гражданами великой России, а безродными изгнанниками?» – вспоминал Борис Зайцев в эмиграции в 1933 году, когда Бунина удостоили Нобелевской премии. В Париже у русских эмигрантов тоже была своя «Прага»: «Представь, такой здесь ресторанчик. Но до нашей далеко» (из письма Зайцева Бунину от 17 января 1940 года).

У Бунина «Прага» – место действия его рассказов. Это и «Чистый понедельник», куда герой возит чуть ли не каждый вечер обедать свою даму, и «Муза», и «Речной трактир»: «В „Праге“ сверкали люстры, играл среди обеденного шума и говора струнный португальский оркестр, не было ни одного свободного места. Я постоял, оглядываясь, и уже хотел уходить, как увидел знакомого военного доктора, который тотчас пригласил меня к своему столику возле окна, открытого на весеннюю теплую ночь, на гремящий трамваями Арбат. Пообедали вместе, порядочно выпив водки и кахетинского, разговаривая о недавно созванной Государственной думе, спросили кофе…» А в «Окаянных днях» читаем»: «Весна семнадцатого года. Ресторан „Прага“, музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри…»

Заходил в ресторан Иван Бунин неоднократно: «Завтрак с Ильей Толстым в „Праге"» (запись от 29 января 1915 года). Илья Толстой – сын автора «Анны Карениной». Часто пишут, что сам Лев Николаевич Толстой читал на публику в «Праге» роман «Воскресение», но я сему факту подтверждения не нашел. Роман был опубликован в 1899 году, однако в жизнеописании писателя за эти годы название ресторана не встречается. А супруга Толстого Софья Андреевна в «Праге» бывала: «Обедали мы в ресторане „Прага“, пришел к нам Илюша (сын. – А. В.) на короткое время…», – сообщала она мужу 9 января 1904 года.

А вот чье появление в «Праге» запомнилось очевидцам, так это Леонида Андреева. Борис Зайцев вспоминал: «Слава же его тут-то и развернулась. Художественный театр, альманахи „Шиповника“, лекции, диспуты. Поклонники, поклонницы. Раз входили мы с ним в ресторан „Прага“ – румынский оркестр в честь его заиграл вальс из „Жизни человека“. Вся зала поднялась, аплодируя. Как будто в те годы (1907–1910) затмил он даже бывшего своего покровителя и наставника Горького». Имеется в виду популярная пьеса Андреева «Жизнь человека» 1907 года. Триумф оказался коротким: как метко выразился Зайцев, вскоре слава от Леонида Андреева «спряталась», его перестали называть новым Достоевским и Шекспиром. И румынский оркестр уже не играл в «Праге» вальс при появлении писателя.

Встреча Нового года состоятельными москвичами также проходила в «Праге». Особенно ярко и пышно проходили эти праздники перед русско-японской войной. Николай Варенцов свидетельствует: «Встреча Нового, 1904 года была особенно весела. Кого бы я ни спросил из своих знакомых, как встречали Новый год, от всех получал ответ: „Весело!“ Многие устраивали у себя балы, костюмированные вечера, но большинство заранее записывались на столики в ресторанах, спеша занять в них лучшие места. Рестораны „Метрополь“, „Прага“, „Эрмитаж“, „Яр“, „Стрельна“ – все были переполнены публикой до отказа с 11 часов вечера разряженными дамами, усыпанными бриллиантами, мехами, цветами; мужчинами во фраках. В 12 часов вся публика, стоя, подняв бокалы с шампанским, чокалась, и кругом только было слышно: „С Новым годом, с новым счастьем!“ Шампанское лилось, с выпитием неисчислимого количества бутылок, на радость французским виноделам. Были все довольны встречей Нового года и проведенным временем. Вернувшись домой, ложась в кровать, думали: этот год, наверное, принесет нам более счастья. Но, как говорят, „человек предполагает, а Бог располагает“! Так и случилось в этом 1904 году: вместо еще большего счастия получилось большое неожиданное горе».

Так выглядела «Прага» на дореволюционной открытке

Доказательством высокого уровня ресторанной кухни было то, что блюда из «Праги» доставляли на дом под заказ на крупные семейные торжества, собиравшие уйму гостей. Это считалось большим шиком. «Незадолго до последней войны, – рассказывал купец Павел Афанасьевич Бурышкин, – в некоторых домах московских снобов, на больших приемах, когда ужин готовил… [ресторан] „Прага“, завели обычай давать карточку. Ужинавший мог заказать, что угодно. Старые любители покушать строго осуждали это нововведение. „Если ты меня зовешь и хочешь приветствовать, – говорили они, – то избавь меня от заботы думать, чего бы вкусного я бы съел. А в трактир я и сам могу пойти – денег хватит"». Бурышкин приводит этот эпизод, желая доказать, что «пресловутое, легендарное московское хлебосольство состояло не в роскоши застольной трапезы. Оно выражалось в умении хозяина составить программу обеда и в способности создать приятную для приглашенных обстановку». И в этом видится проявление глубокого уважения к гостям.

В 1917 году история дореволюционной «Праги» закончилась. И дело даже не в том, что в ресторане в октябрьские дни устроили склад боеприпасов. Адвокаты и офицеры уступили место рабочим и солдатам, столовавшимся здесь в голодные годы Гражданской войны. Впрочем, было бы странным, если бы «Прага» не помогла выжить и людям творческим, благодаря которым столики в ресторане никогда не пустовали. В бытовых записях Марины Цветаевой 1919–1920 годов находим: «В детский сад – Старо-Конюшенным на Пречистенку (за усиленным), оттуда в Пражскую столовую (на карточку от сапожников), из Пражской (советской) к бывшему Генералову – не дают ли хлеб». Попробуй-ка ныне разбери, о чем пишет Марина Ивановна, но мы попытаемся. «Усиленный» – означает академический паек, который представителям московской творческой интеллигенции выдавали в ЦЕКУБУ – Центральной комиссии по улучшению быта ученых на Пречистенке («Здесь Цекубу, здесь леший бродит, русалка на пайке сидит» – стишок тех времен). «Пражская столовая» Моссельпрома и находилась в бывшем ресторане «Прага». Бывший гастроном Генералова, где давали хлеб по карточкам, находился в тоже бывшем доме страхового общества «Россия» на Лубянской площади.

Нас, конечно, заинтересовали сапожники. При чем здесь они? В то время «Прага» была уже национализирована и превращена в столовую, где по карточкам кормили победивший пролетариат, в частности, представителей профсоюза сапожников. Чудесным образом карточка досталась и Марине Цветаевой: «Живу с Алей и Ириной (Але 6 л<ет>, Ирине 2 г<ода> 7 м<есяцев>) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, „одолженного“ соседями – весь запас!.. Живу даровыми обедами (детскими). Жена сапожника Гранского – худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом – мать пятерых детей – недавно прислала мне через свою старшую девочку карточку на обед (одна из ее девочек уехала в колонию) и „пышечку“ для Али…» Вот вам и разгадка.

А жила Марина Ивановна очень тяжело и голодно – есть было нечего. Жуткое впечатление производил московский дом поэтессы в Борисоглебском переулке, куда писатель Борис Зайцев как-то привез на салазках дрова: «Квартира немалая, так расположена, что средняя комната, некогда столовая, освещается окном в потолке, боковых нет. Проходя по ледяным комнатам с намерзшим в углах снегом, стучу в знакомую дверь, грохаю на пол охапку дров – картина обычная: посредине стол, над ним даже днем зажжено электричество, за ним в шубке Марина со своими серыми, нервно-мигающими глазами: пишет. У стены, на постели, никогда не убираемой, под всякою теплой рванью Аля. Видна голова и огромные на ней глаза, серые, как у матери, но слегка выпуклые, точно не помещающиеся в орбитах. Лицо несколько опухшее: едят они изредка». Маленькая дочь поэтессы Аля очень боялась крыс, что залезали на ее кровать, – грызунам нулевая температура в доме была нипочем. Цветаева и в мирное-то время была безалаберна в быту (свойство многих творческих людей!), а тут разруха – хоть ложись да помирай. В самом деле, трудно представить ее, выходящей ночью воровать заборы, – этим занимались тогда многие москвичи, искавшие, чем бы еще растопить печку.

А карточки из «Пражской столовой» помогли Марине Ивановне и детям: «Оттуда – по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и жестянками – ни пальца свободного! и еще ужас: не вывалилась ли из корзиночки сумка с карточками?! – по черной лестнице – домой. Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды – в одну кастрюльку: суп вроде каши… Кормлю и укладываю Ирину… Кипячу кофе. Пью. Курю… В 10 часов день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 11 часов или в 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда – хлебом…» А мы не перестаем удивляться тому, как причудливо пересекаются в судьбе Цветаевой две Праги: бывший ресторан и чешская столица, с которой у поэтессы так много связано.

Сегодня на другой стороне Арбатской площади стоит знаменитый дом, раскрашенный, как и в те далекие времена, аршинными буквами, составляющими слово «Моссельпром». К рекламе этой советской организации имеют прямое отношение Владимир Маяковский и Александр Родченко, собственно, по этой причине оно нам сегодня и интересно. А расшифровывается Моссельпром довольно скучно – Московское губернское объединение предприятий по переработке продуктов сельскохозяйственной промышленности. Существовал Моссельпром в 1922–1937 годах, а в «Праге» была столовая для его сотрудников. Маяковский воспел столовую в стихах, где упомянуты многие его собратья по перу:

 
В других столовых
люди – тени.
Лишь в «Моссельпроме»
сытен кус.
Там —
и на кухне
и на сцене
здоровый обнаружен вкус.
Там пиво светло,
блюда полны,
там —
лишь пробьет обеда час —
вскипают вдохновенья волны,
по площади Арбатской мчась.
Там —
на неведомых дорожках
следы невиданных зверей,
там все писатели
на ножках
стоят,
дежуря у дверей.
Там чудеса,
там Родов
бродит,
Есенин на заре сидит,
и сообща они находят
приют, и ужин, и кредит.
Там пылом выспренним охвачен,
грозясь Лелевичу-врагу,
пред представителем рабфачьим
Пильняк внедряется
в рагу…
Поэт, художник или трагик,
забудь о днях тяжелых бед.
У «Моссельпрома»,
в бывшей «Праге»,
тебе готовится обед.
 

А вот еще один образец социальной рекламы:

 
Где провести сегодня вечер?
Где назначить с приятелем встречу?
Решенья вопросов
не может быть проще:
«Все дороги ведут…»
на Арбатскую площадь.
Здоровье и радость —
высшие блага —
в столовой «Моссельпрома»
(бывшая «Прага»).
Там весело, чисто,
светло, уютно,
обеды вкусны,
пиво не мутно.
Там люди
различных фронтов искусств
вдруг обнаруживают
общий вкус.
Враги
друг на друга смотрят ласково —
от Мейерхольда
до Станиславского.
Там,
если придется рядом сесть,
Маяковский Толстого
не станет есть.
А оба
заказывают бефстроганов
(не тронув Петра Семеныча Когана).
Глядя на это с усмешкой, —
и ты там
весь проникаешься аппетитом.
А видя,
как мал поразительно счет,
требуешь пищи
еще и еще.
Все, кто здоров,
весел
и ловок,
не посещают других столовок.
Черта ли с пищей
возиться дома,
если дешевле
у «Моссельпрома»…
 

Неудивительно, что Илья Ильф и Евгений Петров, также обедавшие в этой столовой, отправили сюда же своих героев – Ипполита Матвеевича и Лизу из романа «Двенадцать стульев». Для Воробьянинова тот романтический ужин закончился печально, но могло быть и еще хуже, ибо обстановка в «Праге» изменилась в новые времена радикально. Работавший в Историческом музее нумизмат Алексей Васильевич Орешников обедал здесь. «Проехали в ресторан „Прага“, где съели 2 обеда по 90 копеек. Приготовлено вкусно, но сам ресторан скромнее прежнего, скатертей нет, за некоторыми столами „товарищи“ сидят в шапках или картузах», – читаем в дневнике от 19 ноября 1925 года. Отсутствие скатертей на столах – деталь чрезвычайно интересная. Надо думать, что и посуда была попроще, чтобы не раздражать новый контингент. Попадись под горячую руку обедающим «товарищам» отец русской демократии с его неуместными призывами поехать «в номера», и неизвестно, куда бы его после этого отправили.

В 1920-е годы не раз видели в «Праге» Сергея Есенина и частенько с пустыми карманами: «При мне однажды в „Праге“ у Есенина не хватило пятидесяти рублей на уплату по счету. И сейчас же из-за соседнего столика поднялся совершенно незнакомый нам гражданин и вручил эту сумму Есенину. Стоило ему при каких-нибудь затруднительных обстоятельствах назвать себя: „Я – Есенин“, как сейчас же кем-нибудь из публики оказывалась ему необходимая помощь», – рассказывал журналист Лев Повицкий, которого поэт именовал «старинным другом».

М.А. Булгаков

Не очень приятным вышел обед в «Праге» для Михаила Булгакова. «Как-то мы с Михаилом Афанасьевичем, – рассказывала Екатерина Шереметьева, – долго бродили по Москве, подошли к Арбатской площади, и он предложил пообедать в ресторане „Прага“ на углу Арбата и Поварской (улицы Воровского). К концу обеда мы поспорили о заметке в газете, смысл которой поняли по-разному. Чтобы разрешить спор, Михаил Афанасьевич пошел купить газету в киоске внизу. Официант, видимо встревоженный исчезновением моего спутника, топтался вблизи нашего столика. Я попросила его получить за обед и заплатила. Я ожидала, что Михаил Афанасьевич обидится, но не так… Он показался в дверях, я пошла ему навстречу, официант уже собирал посуду на столе. Булгаков понял, что за обед заплачено. Лицо его мгновенно осунулось, во взгляде было возмущение и отстраняющий холод. Он спросил только: „Зачем?“ Я совершенно растерялась, не помню, что говорила, не знала, как исправить, загладить свою бестактность, Булгаков не сразу простил мне ее». Случай этот относится к самому началу 1930-х годов. В романе «Мастер и Маргарита» упоминается «ресторан на Арбате» – это, несомненно, «Прага».

А поэт Павел Николаевич Васильев в 1934 году однажды пришел в «Прагу» покушать на веранде ресторана. Вероятно, что не обошлось без возлияний, ибо заказанную яичницу он не съел, а, даже не попробовав, вывалил из сковородки на голову своего коллеги и однофамильца Сергея Александровича Васильева, которого, мягко говоря, недолюбливал. Как свидетельствовали очевидцы, яичница была немаленькая – на нее ушел десяток желтков. Но для однофамильца, которого Павел Васильев не раз просил, чтобы тот взял псевдоним, ничего не жалко. При этом Павел Васильев изрек: «Не позорь фамилию Васильевых!» Дальше все развивалось по сценарию: «Сергей скатертью обтирает лицо и голову, соображает, в чем дело, и набрасывается, как тигр, на Павла. Начинается драка. Столики летят в разные стороны, бьется посуда, посетители убегают к дверям, появляется милиция» – так вспоминала вдова Павла Васильева. Почему вдова? Так его же расстреляли в 1937 году, и «проблема» решилась сама собой: Васильев остался только один. А конфликт в «Праге» закончился в отделении милиции.

В том же 1937 году расстреляли и Николая Зарудина – поэта, прозаика, лидера литературной группы «Перевал». Зарудин посвятил Арбату двадцатых годов интереснейший очерк – «Старина Арбат», в котором нашлось место и бывшему ресторану: «„Прага“ тогда переживала расцвет. Электрическое имя „Праги“ горело над полночною площадью, тогда еще с садиком, с памятным диском желто-лунных часов. Душно было на Арбатской площади – булыжной, запруженной вечно трамваями, похожей скорее на тесный домовый двор. Две церкви стояли на ней – Бориса и Глеба и еще одна, где нынче вырастает станция метро. Но с площади – в скуке бездарных низких домов – сквозила уходящая бульварным спуском, городская смутная даль: вниз по Гоголевскому бульвару, еще черно-лесному, но уже в мириадах ярко-зеленых точек – туда стекал поток деревьев, – в туман беспорядочно нагроможденных цветных крыш. Теперь изменилась и самая даль. Изменилась и „Прага“. Но в двадцать пятом ею по праву открывался шумный торговый Арбат».

А в «Праге» устроили аукцион: «„Прага“ и магазинный Арбат… шумели по-купечески и торговали разнообразно – винами, всяческой снедью, галантереей и обувью, аптекарскими товарами, мебелью, был даже свой оружейник – некто Салищев, его помнят арбатские охотники и собачники. Нэповская „Прага“ орала цыганами. Внизу, в помещении аукционного зала и одновременно кинематографа, продавали с молотка царское и княжеское имущество, простыни в самодержавных монограммах, судки и бокалы с коронами, сервизы. Продавали купеческие меха с Поварской, мебель красного дерева с Остоженки, Воздвиженки, со всяких Николо-переулочков и тупичков, с Сивцева Вражка. Шли тут всякие бисерные вышивки, гобелены и редкие парчи, вазы и лампы, ампиры Александра, настоящие Павлы и Елизаветы и прочая, прочая. Вечером среди аукционного нагромождения, среди картин Айвазовского и профессора Клевера, разглядывая посуду и ковры, ожидали киносеансов. А наверху начиналась особая, плотно прикрытая портьерами жизнь. Туда проходили позже, опытно кидая швейцарам пальто и шляпы, и кто может разгадать, сколько концов всяческих драм и падений поднялось по лестнице в яркий свет, в визг цыганского пения, в шум и звон, в туманный дым папирос. Опускалась ночь. Но ярко сияли огни „Праги“ до утренних сумерек. Кто помнит инвалидов, торговавших тогда папиросами под рестораном „Прага“? А моссельпромщицы в белых фартуках и картузах с золотыми буквами и прямым козырьком? Наступала глухая ночь. Когда смолкал трамвайный звон, когда в переулках под старинным газовым светом гулко исчезали последние шаги, „Прага“ выкидывала накипь свою прямо на тротуар…»

И хотя тем местом, где проводился аукцион по продаже стульев Кисы Воробьянинова, называют Петровский пассаж, охотно верится, что гарнитур мог уйти с молотка и в бывшей «Праге».

Если бы Иван Бунин или Борис Зайцев заглянули в «Прагу» в 1920-е годы, то были бы нимало поражены увиденным. Словно в русской народной сказке про теремок, в бывшем ресторане нашлось место самым разным «жильцам». Чего только не было в этом доме, благо что площадь и планировка его позволяли разместить под крышей «Праги» все, что угодно. Например, в середине 1920-х годов нашлось место даже библиотеке, которая работала здесь лет тридцать, в том числе и во время войны. Первоначально она называлась «Центральная публичная библиотека г. Москвы», в 1946 году она получила имя поэта Николая Некрасова. Одним из читателей библиотеки в непростые военные годы был будущий писатель Юрий Казаков: «Моя охота началась тридцать лет назад на Арбате, в здании нынешнего ресторана „Прага“ – тогда дом этот был набит всевозможными учреждениями, от милиции до собеса, – в читальном зале библиотеки. В детстве мне не повезло в том смысле, что близких родных, к которым бы я мог поехать в деревню, у меня не было, каникулы я проводил на арбатских дворах, природы и в глаза не видал и не думал о ней… Тем удивительнее теперь кажется мне величайшая страсть, которая овладела вдруг мною в темной, холодной и голодной Москве. С чего бы вдруг? И до чтения ли было тогда мне? Но ежедневно, покачиваясь иногда от слабости, брел я к вечеру в читальный зал и сидел там до закрытия, набирая каждый раз гору книжек про охоту. До сих пор помню запах этих книг, шрифт, рисунки, чертежи, описания птиц и зверей».

Пища материальная удачно сочеталась с пищей духовной. Открылись на первом этаже и различные магазины, в том числе букинистические. В одном из залов собирались бывшие политкаторжане. Но большая часть здания использовалась по назначению – столовые работали и для простых людей, и для чекистов. Потому можно сказать, что бывший ресторан пребывал под своеобразным колпаком, поскольку долгое время играл роль правительственной столовой: еще в начале 1930-х годов среди бела дня сюда наезжало Политбюро в полном составе, чтобы пообедать. Обедали вожди в отдельном зале, охрана ресторана в эти часы была усилена. Один из поваров, готовивших для Сталина и его приближенных, уже весьма пожилой человек (но с хорошей памятью), рассказывал мне в начале 1990-х годов, как ему однажды удалось одним глазком посмотреть на небожителей. Знакомый чекист разрешил на секунду отодвинуть штору, разделявшую фойе ресторана от обеденного зала, и повар увидел важно шествующего на трапезу Лазаря Кагановича, что возглавлял московскую партийную организацию в 1931–1934 годах. Обеденное меню кремлевской кухни в те годы было составлено, в частности, из щей, борща и рассольника, на второе – отбивные или рыба с гарниром (гречкой или картошкой). На третье – компот…

Во второй половине 1930-х годов скатерти в «Прагу» постепенно вернулись, как и чудом уцелевшая в кровавой мельнице репрессий дореволюционная публика. О встрече Нового, 1938 года рассказывает историк и будущий академик Николай Дружинин: «Билет в кино и заказ столика в „Праге“. С Наташей – на фильме „Ленин в Октябре“. Встреча Нового года в ресторане „Прага"; эстрада, оживление. Недомогание» (запись в дневнике от 31 декабря 1937 года). Надеемся, что недомогание у профессора было не связано с посещением ресторана.

Гости «Праги» утоляли голод под звуки цыганского хора: «В ресторане „Прага“ на Арбате приютились последние потомки знаменитых московских цыган. Старые цыганки, когда-то солистки известных всей России цыганских хоров у „Яра“ и покорительницы сердец богатейших и знатнейших людей старой России, теперь тихо доживали и „допевали“ свой век в маленьком хоре „Праги“. И каждый вечер сидели они на высокой эстраде в своих стареньких ярких шалях, уцелевших еще от лучших времен, и равнодушно смотрели их усталые темные лица на шумную пьяную толпу посетителей советского ресторана. Гитаристом был маленький лысый старик в потертом кафтане из черного бархата. Это был Лебедев – известный аккомпаниатор некогда знаменитой цыганской певицы Вари Паниной. В конце вечера выходила плясать цыганскую венгерку худенькая женщина уже не первой молодости. Это была любимица Москвы времен нэпа – танцовщица Мария Артамонова», – припоминает скрипач Театра им. Вахтангова Юрий Елагин.

В 1939 году Новый год в «Праге» уже не встречали – ресторан был закрыт «по просьбе НКВД из оперативных соображений, как расположенный на правительственной магистрали», как следует из сохранившихся архивных документов. Ресторан был «переведен» на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. В этот период работа ряда московских ресторанов была прекращена для организации в них «закрытых» столовых для чиновников горкома партии и сотрудников НКВД, как, например, «Аврора» на Петровских линиях и «Ливорно» на Рождественке…

Лишь после смерти Сталина, когда охранять «отца народов» надобность отпала и для советских людей наступила более либеральная эпоха, ряд ранее режимных «объектов» был открыт для простых трудящихся. Например, Кремль, куда ранее попасть было невозможно, – теперь туда можно было зайти с утра до вечера (и бесплатно!). Так и «Прагу» решено было открыть для советских граждан. Провели серьезную реконструкцию ресторана по проекту известного архитектора Вячеслава Олтаржевского (ранее репрессированного и одного из авторов проекта высотного здания гостиницы «Украина»). «Прага» подросла на один этаж, а крыша здания украсилась заметным издалека куполом с зеленой шапочкой.

Ресторан довольно быстро вернул себе былую славу – «Прага» стала излюбленным местом проведения юбилеев советской творческой и научной интеллигенции. А мест для банкетов стало еще больше – Зеркальный зал, Китайский, Бирюзовый, Ореховый и прочие. А еще буфет, кафе и кулинария. Несмотря на вроде бы дореволюционную историю, в то время это был один из современных ресторанов советской Москвы. Открытие его в 1955 году после долгого перерыва было подано как историческое событие, и старое название как-то очень кстати пригодилось – теперь уже в честь «Златы Праги», столицы «братской» Чехословацкой Социалистической Республики. Ужей страны такой нет – мирно соседствуют на глобусе Чехия и Словакия, и слово «братский» по отношению к ним не употребляют, а «Прага» осталась. И что-то в этом есть символичное. А приурочили открытие к десятилетию освобождения Праги от немецко-фашистской оккупации, которое широко праздновалось в том числе и в Москве – 9 мая 1955 года.

А кто из известных всей стране людей одним из первых отметил здесь свой юбилей? Это Михаил Шолохов, роман которого «Тихий Дон» разошелся по миру огромными тиражами. Не случайно, что на Нобелевскую премию за этот роман его выдвигали тринадцать раз (!), в том числе и в 1955 году. В итоге он получил ее через десять лет, в 1965 году, «за художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время», такова была формулировка Нобелевского комитета. Важно другое: Михаил Александрович оказался первым советским писателем, лично получившим эту премию, ибо Бориса Пастернака ранее вынудили от нее отказаться. Таким образом, за весь период существования советской литературы (крупнейшей в мире по числу своих представителей) лишь три писателя – вспомним еще и Александра Солженицына – удостоились высшей всемирно признанной награды. Негусто.

24 мая 1955 года Шолохову стукнуло пятьдесят. Праздник провели широко, с государственным размахом. Днем ранее был подписан указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении юбиляра вторым орденом Ленина (всего он получил шесть таких орденов), а день рождения ознаменовался торжественным вечером в Зале имени Чайковского, собравшем почти всю культурную Москву. Назавтра юбиляр позвал родных и друзей в «Прагу». Был там и украинский прозаик Олесь Гончар: «На второй день вечером [Шолохов] пригласил нас в новооткрывшийся ресторан „Прага“. В отдельном банкетном зале собралось немного людей – самые близкие ему, как он потом сказал, – Марья Петровна, дочь Светлана с Камчатки, сын с женой-болгаркой. Антон Югов с женой, Софронов, Поповкин, С. Васильев, мы с Минко и почему-то критик Шкерин, Пермитин, хромой друг Шолохова еще с Гражданской войны, казак-продотрядовец, еще тогда раненный в ногу». Со своим хромым другом Михаил Александрович пел старинные казачьи песни, а обращаясь к жене с тостом, сказал с грустью: «Знаю, трудно возле нас жить, но что поделаешь… Надо!» Под конец вечера юбиляр признался: «Я пригласил друзей, тех, кого люблю»…