Текст книги "Старый Арбат. Прогулки по центру Москвы"

С нами еще жила Мишина бабушка, мать Елены Георгиевны – Ольга Андреевна. Получившая воспитание в Смольном институте благородных девиц, эта красивая дама отнеслась к молоденькой невестке строго, но доброжелательно. Она тактично дала понять, какая роль мне отводится в семье: я уяснила, что главный – царь и бог – Миша. Я же должна прислушиваться к советам старших, впитывать в себя новые знания и атмосферу этого удивительного дома.

Миша тогда уже начинал работать как балетмейстер и делился со мной творческими замыслами, я была для него больше чем жена – еще и партнер, соратник. Все свои первые постановки он делал на меня. Гуляя по Серебряному Бору, обсуждал со мной каждый кадр будущего фильма-балета „Мцыри“. Свекровь полюбила меня как балерину. Все мои партии она не просто смотрела, а разбирала, направляя меня по верному пути. В театре я попала в класс Галины Сергеевны Улановой, Григорович поручил мне буквально весь классический репертуар и – что самое важное – свои балеты. Центральные партии сыпались как из рога изобилия. Ни в каком другом театре, кроме Большого, я не сделала бы такой карьеры. Танцевала Одетту – Одиллию в „Лебедином озере“, Жизель, Аврору в „Спящей красавице“, Китри в „Дон Кихоте“, Раймонду, Катерину в „Каменном цветке“, Фригию в „Спартаке“, Анастасию в „Иване Грозном“, Валентину в „Ангаре“ – всего не перечислишь. Я единственная балерина, станцевавшая во всех постановках Юрия Николаевича. Критики отмечали подлинность чувств и глубокий драматизм моих героинь, писали, что они поражают силой своих страстей, являя образы, полные жертвенности и искренних переживаний, всего того, что свойственно женской душе. Вслед за мужем я поступила в ГИТИС на балетмейстерский к выдающемуся мастеру Ростиславу Захарову».

Семья Лавровских внесла выдающийся вклад в развитие отечественного хореографического искусства. И Леонид Лавровский, и Людмила Семеняка передают свой бесценный и богатый опыт молодым артистам балета. А в этом доме жили также и другие деятели советской культуры и науки…

Без малого два века назад в особняк, стоявший на месте нынешнего дома, наведывался Александр Пушкин, приходивший к Александру Булгакову, что нанимал дом у Н. Киреевского. О Булгакове стоит рассказать отдельно, ибо его персоне великий русский поэт уделил немало внимания по очень важному для себя поводу.

Не секрет, что на московском почтамте, в доме, когда-то стоявшем на Мясницкой улице, активно читали письма Александра Сергеевича Пушкина. Против его воли, естественно, ибо главным предназначением этого учреждения была не только отправка корреспонденции, но и перлюстрация. Это было то незабвенное время, когда в почтовом деле Российской империи главенствовали братья Булгаковы. Они пользовались в Москве и Петербурге известностью не меньшей, чем братья Гримм. Но если немецкие сказочники считались мастерами выдумывать истории, то их русские коллеги описывали все, что происходило вокруг. Почти три десятка лет сочиняли они друг другу письма и так полюбили этот процесс, что выбрали почту основным объектом приложения своих сил и возможностей. Александр Яковлевич Булгаков был почт-директором в Москве, а Константин Яковлевич – в Петербурге. Нас более всего интересует фигура старшего брата, удостоившегося особой характеристики Пушкина, – «негодяй». Александр появился на свет в Константинополе в 1781 году (а Константин – там же годом позже), где служил дипломатом их отец Яков Иванович Булгаков, женатый на француженке Екатерине Любимовне Эмбер. Братья учились в Петербургской немецкой школе Святого Петра. В 1789 году Александра Булгакова записали сержантом в Преображенский полк, а в 1796 году он поступил юнкером в Коллегию иностранных дел (где позже редко видели и Пушкина) и с 1802 года состоял при миссии в Неаполе и Палермо. Жизнь в солнечной Италии не прошла даром – от Булгакова, по выражению Петра Вяземского, несло «шумом, движением и близостью Везувия».

А.Я. Булгаков

В 1809 году Булгакова причислили к так называемым «архивным юношам» – служащим Московского архива Министерства иностранных дел, здание которого и по сей день украшает Хохловский переулок столицы. Став чиновником для особых поручений при графе Федоре Ростопчине в мае 1812 года, Булгаков занял место одного из ближайших сотрудников нового московского генерал-губернатора, превратившись в его единомышленника. Обо всех принимаемых Ростопчиным мерах и даже о его несбывшихся планах Александр Яковлевич подробно писал своему брату, который 16 мая 1812 года советовал ему: «Я был очень рад, мой милый друг, если бы ты мог служить с графом Ростопчиным, ибо по всему, что вижу, он питает к тебе дружбу, и пора уж, чтобы что-то сделали для тебя. Держись его, милый мой, он всегда делал добро: это ведь ему мы обязаны асессорским званием». Ростопчина не пришлось даже упрашивать «что-то сделать» для Александра Булгакова. Генерал-губернатор наговорил ему столько хорошего, что позволило Булгакову сделать вывод: «Фортуна улыбается, ибо граф нас любит не на шутку. Он хочет, чтобы я служил обязательно». А после того, как Ростопчин пообещал Булгакову «ревностно» продвигать его по службе, Александр Яковлевич догадался, что займет место начальника тайной канцелярии графа.

Отставка «погоревшего» (вместе с подчиненной ему Москвой) Ростопчина в 1814 году заставила Булгакова сожалеть об этом событии, по его признанию, «нарушающему мои делишки». Как показывают его письма к брату, более всего в этой ситуации он был обеспокоен своей дальнейшей судьбой, ведь граф наобещал ему золотые горы. В словах Булгакова сквозит даже обида на бывшего градоначальника, ничего не сделавшего для своего подчиненного. «Участь моя в том, – жалуется Булгаков, – чтобы пользоваться доверием и дружбою своих начальников, и не более того. Это отлично, но недоходно; что делать? Может быть, коего близкую дружбу заслужить я не буду иметь счастья, тот и сделает мне более всех добра».

При следующем генерал-губернаторе Москвы, графе Александре Тормасове, Булгаков сохранил свою должность, став в 1819 году действительным статским советником. А при князе Дмитрии Голицыне он дослужился до камергера, в 1826 году. И наконец, в 1832 году Булгаков, который «купался и плавал в письмах, как осетр в реке» (так сказал Петр Вяземский – даже не верится, что в Оке когда-то водилась такая рыба), получил должность московского почт-директора и просидел на ней почти четверть века. Его брат занимал эту должность в 1816–1819 годах, вскоре переехав в столицу.

Булгаков был непременной составляющей светского общества. Он тесно общался не только с Пушкиным, но и Жуковским, Тургеневым, Дашковым, Воронцовым, Закревским и многими другими. Получая, отправляя и составляя письма, он был нужен всем. Московские дамы обращались к нему с просьбой переслать то или иное письмо, выписать из Парижа модный журнал. Члены Английского клуба справлялись о том, что слышно в Петербурге. Булгаков считался первоисточником новостей в Первопрестольной, его не зря прозвали «живой газетой»: многие известия он узнавал первым, чтобы затем растрезвонить по всей Москве.

Вспомним гоголевского «Ревизора» (а точнее, его начало) для того, чтобы понять значение почт-директора Булгакова для Москвы. Почтмейстер Шпекин появляется уже во втором явлении пьесы и простодушно признается, что читает чужие письма «больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете» (очень даже похоже на Булгакова!). И далее: «Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслаждением прочтешь – так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в „Московских ведомостях“!» Не случайно, что причиной столь комичного конца «Ревизора» является тот же Шпекин с его привычкой совать нос в чужие письма. И про Булгакова открыто говорили, что он не брезгует чтением чужих писем, и говорили не зря.

А какую неоценимую помощь оказали булгаковские письма пушкинистам в деле установления подробностей пребывания великого поэта в Москве! Когда Булгаков жил неподалеку от четы Пушкиных – на Арбате, в доме 20, то был частым гостем у молодых супругов. Пускай иногда он и грешил отсебятиной, но тут, как говорится, не до жиру. Василий Жуковский говорил Булгакову: «Ты создан быть почт-директором дружбы и великой Русской империи», «ты рожден гусем, то есть твое существо утыкано гусиными перьями, из которых каждое готово без устали писать с утра до вечера очень любезные письма». И потому сущей драмой стало для Булгакова в 1856 году известие о его отлучении от почтовых дел и назначении в Сенат, что было вроде бы повышением по службе. Булгакову исполнилось тогда уже семьдесят пять лет. Некоторые современники даже посчитали отставку почт-директора обстоятельством, повлиявшим на скорую кончину Александра Яковлевича, последовавшую в 1863 году в Дрездене. Для нас значение Александра Булгакова выразил Петр Вяземский, отметив, что его переписка отразила «весь быт, все движение, государственное и общежительное, события, слухи, дела и сплетни, учреждения и лица, с верностью и живостью», превратившись в «стенографическую и животрепещущую историю текущего дня».

Из переписки братьев Булгаковых узнаем мы и о том, что Александр Яковлевич впервые повстречался с Александром Сергеевичем 29 сентября 1826 года: «Я познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая. Он читал у Вяземского свою трагедию „Борис Годунов“, которая объемлет всю его жизнь; он шагает по-шекспировски, не соблюдая никакого единства и позволяя себе все. Не думаю, чтобы напечатали эту трагедию: он выставляет между актерами патриарха. Жаль, что писана белыми стихами. Хорошо, кабы бросил язвительные стихи, кои в двадцать лет лишатся и сего мнимого достоинства вовсе, и принялся бы за хорошие трагедии, оды и тому подобное…» (из письма брату от 5 октября 1826 года).

Отставим в сторону неуместную иронию и обывательские советы Булгакова, в которых вряд ли нуждался Пушкин. Вездесущему Булгакову было невдомек, что, попав на чтение поэмы, он вытащил счастливый билет. Его и пригласили-то к Вяземскому (29 сентября), видимо, из-за должности, ну как же – чиновник по особым поручениям при московском генерал-губернаторе! А вот, например, Михаил Погодин, историк и литератор, очень хотел послушать «Годунова», но смог удостоиться такой чести лишь со второго раза.

Дальнейшие встречи с Пушкиным также отражены в письмах. Например, 11 марта 1827 года он увидел Пушкина на Тверском бульваре, а 28 марта – в Английском клубе. 22 февраля 1831 года судьба свела их на маскараде в Большом театре, затем на санном катании. Наконец, Булгаков принимал Пушкина на арбатской квартире, по-соседски, что характеризуется следующей его фразой: «Давно к нам просится поэт Пушкин в дом». Хотя, если верить его письму брату от 21 марта 1829 года, Александра Сергеевича Булгаков принимать не хотел: «Я болезнию отговаривался, – теперь он напал на Вигеля, чтобы непременно его к нам ввести. Я видал его всегда очень maussade (угрюмым – фр.) у Вяземского, где он как дома, а вчера был очень любезен, ужинал и пробыл до 2-х часов. Восхищался детьми и пением Кати, которая пела ему два его стихотворения, положенные на музыку Геништою и Титовым. Он едет в армию Паскевича, узнать ужасы войны, послужить волонтером, может, и воспеть это все. – „Ах! Не ездите, – сказала ему Катя, – там убили Грибоедова“. – Будьте покойны, сударыня: неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичев? Будет и одного! Но Лелька ему сделала комплимент хоть куда: „Байрон поехал в Грецию и там умер; не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном“. Какова курноска! Пушкина поразило это рассуждение. Ему очень понравилось, что дети, да и мы вообще все, говорили более по-русски, то есть как всегда… Наташа все твердила ему, чтобы избрал большой, исторический, отечественный сюжет и написал бы что-нибудь достойное его пера; но Пушкин уверял, что никогда не напишет Эпической поэмы. Pent etre que cela viendra avec le temps (Время покажет – фр.)». В письме упомянуты дочери и жена Булгакова – Наталья Васильевна, взявшая на себя право советовать великому поэту, что и как писать. Обыватели!

А 27 августа 1833 года утром Пушкин пришел на московский почтамт к Булгакову за подорожной для поездки в Казань и Оренбург. Подорожная давала право на получение казенных лошадей на почтовых станциях. Прежде чем попросить подорожную, поэт принялся «извиняться и благодарить» – накануне Булгаков пригласил его на званый вечер, на который Пушкин не поехал за «неимением бального платья, и за небритие усов», которые он «отращивал в дорогу». У Булгакова Александр Сергеевич застал его дочерей Ольгу и Екатерину, а также Никиту Всеволожского – рогоносца, обозначив его французским словом 1е соси в письме к жене от 2 сентября 1833 года. Письмо это с описанием визита к Булгакову («Они звали меня на вечер к Пашковым на дачу, я не поехал, жалея своих усов, которые только лишь ощетинились») было написано уже в Нижнем Новгороде – Пушкину удалось «выпросить лист для смотрителей, которые очень мало меня уважают, несмотря на то, что я пишу прекрасные стишки».

Вероятно, что у Булгаковых обсуждалась и предстоящая поездка Пушкина в Поволжье и Урал, связанная, прежде всего, с его творческими планами по созданию романа «Капитанская дочка» и «Историей Пугачева». 22 июля 1833 года поэт обращается к Бенкендорфу с просьбой отпустить его на 2–3 месяца для поездки в свое нижегородское имение, а также в Казань и Оренбург. Черновик письма заканчивается просьбой: «Умоляю Его Величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний». В Третьем отделении, узнав о намерениях Пушкина, призадумались: а стоит ли отпускать-то?

И потребовали подробных объяснений. В ответ 30 июля Пушкин поясняет: «В продолжении двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но что делать? Они одни доставляют мне независимость и способ проживать с моим семейством в Петербурге, где труды мои, благодаря Государя, имеют цель более важную и полезную. Может быть, Государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать… это роман, коего большая часть… происходит в Оренбурге и Казани…»

Пока в Зимнем дворце решают, что делать с поэтом, он не сидит сложа руки, а принимается за введение к будущему роману, составленное в форме записок деда, обращенных к внуку («Любезный друг мой Петруша!»). Наконец, разъяснения Пушкина царя вполне устроили, и 7 августа была получена высочайшая резолюция: «Государь дозволяет», поэта отпускают в Оренбург и Казань на четыре месяца. 17 августа Александр Сергеевич покидает столицу, едет в Москву, откуда 29 августа выезжает в Нижний Новгород по Большому Московскому почтовому тракту, минуя Богородск, Покров, Владимир… В Нижний приезжает он 2 сентября с подорожной от Булгакова.

Несомненно, Булгаков, выдавший поэту нужное разрешение, был хорошо осведомлен о планах Пушкина из его же писем. Сам Александр Сергеевич узнал об осведомленности Булгакова случайно: «Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил. Я вообразил, что дело идет о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно и милостиво приписывала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне, и, нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным», – читаем мы в дневнике поэта 10 мая 1834 года.

Московская почта – это и есть Булгаков, распечатавший письмо Пушкина и передавший его содержание Бенкендорфу, начальнику Третьего отделения, оповестившему, в свою очередь, государя. Это было письмо от 20–22 апреля 1834 года. Писал его Пушкин в Петербурге, а Наталья Николаевна как раз уехала в Московскую губернию. Это то самое знаменитое письмо, начинавшееся словами «Ангел мой женка!», в котором Александр Сергеевич признавался в нежелании присутствовать в Зимнем дворце на празднике по случаю совершеннолетия великого князя Александра Николаевича (будущего императора Александра II). Оправдывая свое отсутствие на этом обязательном для камер-юнкера мероприятии, поэт сказался больным.

Присвоение чина камер-юнкера жутко обидело поэта. Еще 1 января 1834 года Пушкин записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове». Пушкин не упускал случая продемонстрировать свое недовольство, поздравившему его с новым чином великому князю Михаилу Павловичу он раздраженно ответил: «Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили». Среди смеявшихся были и друзья, не щадившие самолюбия Пушкина. Соболевский сочинил эпиграмму:

 
Пушкин камер-юнкер
Раззолоченный, как клюнкер.
 

Клюнкер – это монета. Для поэта его камер-юнкерство стало полной неожиданностью, он узнал о сей чести 30 декабря 1833 года на балу у графа А.Ф. Орлова: «Это взбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать», – свидетельствовал брат Лев. До конца жизни поэт так и не смирился со своим положением при дворе, цензор Александр Никитенко (тот, что правил «Сказку о золотом петушке») отметил в дневнике за май 1835 года, как встретил у Плетнева Пушкина, который «почтил холодным камер-юнкерским поклоном».

Вот какие долговременные последствия имело присвоение Пушкину звания камер-юнкера, одним из которых стало злосчастное письмо, в которое засунул свой любопытный нос московский почт-директор. Самое интересное, что в итоге письма-то император Николай Павлович и не увидел. Секретарь Бенкендорфа Павел Миллер сумел обвести своего шефа вокруг пальца: «Дело происходило в 1834 году, когда я состоял секретарем при графе Бенкендорфе. В апреле месяце этого года граф получил от тогдашнего московского почт-директора Булгакова копию с письма Пушкина к жене, отмеченную припискою: „с подлинным верно“. Подлинное же письмо было послано своим порядком к Наталье Николаевне. Прочитав копию, граф положил ее в один из двух открытых ящиков, стоявших по обеим сторонам его кресел перед письменным столом. Так как каждый ящик был перегорожен на три отдела, и этих отделов выходило шесть, то граф нередко ошибался и клал полученную бумагу не в тот отдел, для которого она предназначалась. Это, разумеется, вело к тому, что он потом долго искал ее и находил не прежде, как перебрав бумаги. Такая процедура ему наконец надоела, и он поручил мне сортировать их каждый день и вынимать залежавшиеся. Когда я увидел копию в отделе бумаг, назначенных для доклада государю, у меня сердце дрогнуло при мысли о новой беде, грозившей нашему дорогому поэту. Я тут же переложил ее под бумаги в другой отдел ящика и поехал сказать М.Д. Деларю, моему товарищу по лицею, чтобы он немедленно дал знать об этом Пушкину на всякий случай. Расчет мой на забывчивость графа оказался верен: о копии уже не было речи, и я через несколько дней вынул ее из ящика вместе с другими залежавшимися бумагами».

Рассерженный Пушкин написал новое письмо с расчетом на то, что его также вскроет Булгаков и прочитает совсем нелицеприятные слова о себе, а именно, что в Москве «состоит почт-директором негодяй Булгаков, который не считает грехом ни распечатывать чужие письма, ни торговать собственными дочерьми». То есть письмо как раз и писалось для Булгакова, хотя адресовано было жене. Столь изощренным и остроумным способом поэт задумал отомстить Булгакову, с которым еще недавно он был на короткой ноге. Но при чем здесь торговля дочерьми? А притом, что одна из дочерей почт-директора Ольга (в замужестве Долгорукова) удостоилась пристального внимания самого царя, который ухаживал за нею. Сей факт Пушкин отметил в своем дневнике 5 декабря 1834 года: «В бытность его (то есть царя. – А. В.) в Москве нынешнего году много было проказ. Москва, хотя уж и не то, что прежде, но все-таки имеет еще похоти боярские, des velleites d’Aristocratie (аристократические потуги – фр.). Царь мало занимался старыми сенаторами, заступившими место екатерининских бригадиров, – они роптали, глядя, как он ухаживал за молодою княгиней Долгоруковой (за дочерью Сашки Булгакова! – говорили ворчуны с негодованием)». Николай Павлович даже стал крестным отцом ее первого ребенка. Московскому свету этой (вроде бы) мелочи вполне хватило, чтобы накрепко связать красивую женщину и царя узами сердечной привязанности. Нельзя не согласиться с Юрием Лотманом, что, «упоминая этот слух, Пушкин лишал Булгакова возможности передавать копию письма по начальству».

Откуда стало известно, что Пушкин назвал «Сашку Булгакова» негодяем? От Михаила Деларю – поэта и чиновника, которому Александр Сергеевич показывал то самое второе письмо. Сын Деларю через много лет рассказал об этом. Но письмо это по какой-то причине не дошло до «Сашки». В последующих своих письмах Наталье Николаевне Пушкин не забывает упомянуть лишний раз о вероломстве почтовых чиновников: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство а lа lettre (в письме – фр.). Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше. Это писано не для тебя…», 3 июня 1834 года. А вот спустя пять дней: «Но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают; этого требует Государственная безопасность». Наконец, 30 июня 1834 года он объясняет: «Пожалуйста, не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее – охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен».

Пушкин не стесняется в выражениях, его резкость в оценках продиктована нанесенным ему оскорблением: раскрыта «тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом». Но также как и в семейные тайны поэта, почтовые чиновники России проникали и в секреты личной жизни всех подданных империи, что не скрывалось. Например, Василий Жуковский писал: «Что могут узнать теперь из писем? Кто вверит себя почте? Что выиграли, разрушив святыню, веру и уважение к правительству? Это бесит! Как же хотят уважения к законам в частных лицах, когда правительство все беззаконное себе позволяет» (из письма к Александру Тургеневу от 3 декабря 1827 года). Да что Жуковский – Николай I писал за границу своей сестре Анне Павловне, принцессе Оранской (будущей королеве Нидерландов): «Мне надо много сообщить об одном трагическом событии, которое положило конец жизни пресловутого Пушкина, поэта; но это не терпит почты». Даже царь боялся перлюстрации. Знал, что у него в империи творится…

После всего произошедшего с трудом представляется, чтобы Пушкин встретился с Булгаковым – он бы мог вызвать его и на дуэль. С другой стороны, Александр Сергеевич еще легко отделался, ибо любопытный почт-директор еще и любил приписать словцо-другое в письмах своих знакомых, видимо, из добрых побуждений. Кстати, вторая, не менее сильная страсть Булгакова – бильярд, как и у его брата: один обыгрывал всех в Москве, другой в Петербурге. Примечательно, что помимо активной переписки Булгаков вел и дневник (в 1825–1858 годы), которого хватило на 16 томов. Это собрание сочинений исследователи называют ни чем иным, как «энциклопедией светской суеты» своей эпохи, где также нашлось место и Пушкину. В частности, Булгаков посчитал нужным отметить факт женитьбы поэта, процитировать стихотворение «Клеветникам России» и посудачить насчет смертельной дуэли и ее трагических последствий.

Обращают на себя внимание своим неприкрытым цинизмом следующие слова Булгакова о Пушкине: «Я мало знал покойного, хотя встречи у Вяземского были всегда довольно ласковы. Впрочем, друзья его должны утешиться – ежели бы Пушкин прожил еще 60 лет, он не мог бы быть семейству своему столь полезен, какова была полезна ему смерть его по милосердию государя. Конечно, пройдя буйные лета молодости, он, может быть, остепенился бы, обратил талант свой необыкновенный на сочинения полезные. Мы видели уже начало хорошее, он начал историю Петра Великого и дополнил бы труд Карамзина, а потому я того мнения, что Пушкин более унес с собою, нежели оставил после себя». Комментарии, как говорится, излишни.

Пушкин виделся и со старшим сыном Булгакова Костей – 1 марта 1831 года они вместе принимали участие в коллективном санном катании, устроенном Пашковыми. Булгаков-младший – соученик Лермонтова по Благородному пансиону при Московском университете, первым узнавший Николая I во время приснопамятного посещения царем этого учебного заведения в 1830 году (после чего пансион превратили в рядовую гимназию). Дело в том, что в сентябре 1830 года государь решил внезапно проинспектировать холерную Москву, зашел он и в Благородный пансион, что располагался раньше на месте нынешнего здания телеграфа на Тверской улице… Но а мы продолжим наш путь по Арбату.