Текст книги "Старый Арбат. Прогулки по центру Москвы"

Глава 3
Дом Геннадия Шпаликова (№ 23)

«В Москве повсюду лето, и, опуская все описания этого времени года, я только хочу сказать, что по вечерам и даже иногда днем, особенно в воскресенье, Москва кажется пустой. Принято считать, что в июле все порядочные люди кончают свои дела и сматываются кто куда и лишь бы подальше, чтобы где-то в конце августа приехать в осеннюю Москву очень загорелыми и красивыми с южными фруктами в корзинках… Сижу сейчас в пустой комнате на Арбате, дом 23, квартира 5, а еще вернее – я лежу на диване и читаю Флобера: „Госпожа Бовари“, очень скучную, длинную книжку, которую, как мне сказала соседка, я опоздал прочитать, а теперь, конечно, она мне не может доставить того удовольствия. Но книжка правда скучная…» – так описывал в дневнике свое арбатское существование 2 июля 1961 года Геннадий Шпаликов.

Поэт, сценарист, кинорежиссер, он прожил всего 37 лет. В России поэты долго не живут, об этом пел и Владимир Высоцкий:

 
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, —
Вот и сейчас – как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лег виском на дуло.
 

Строки эти словно и о Геннадии Федоровиче Шпаликове. Прожил он мало, а успел много, оставив после себя не только стихотворения и интереснейший дневник, но еще и сценарии, по которым были сняты фильмы «Застава Ильича» (1962), «Я шагаю по Москве» (1963), «Я родом из детства» (1966) и другие.

Дом Геннадия Шпаликова (№ 23)

Карельский уроженец, Геннадий Шпаликов переехал с родителями в Москву в 1939 году, в 1945-м пошел в школу. В том же году на фронте погиб его отец – и два года спустя Геннадий уезжает в Киев, чтобы стать курсантом Киевского суворовского училища. Ребенок военного времени, он повзрослел довольно рано, что, впрочем, характерно для его поколения. Не случайно, что в пронзительном фильме Николая Губенко «Подранки», вышедшем на экран в 1976 году и рассказывающем о тяжелых испытаниях, выпавших на долю детей войны, звучат стихи Шпаликова, очень тонко передающие атмосферу той эпохи:

 
В сорок пятом угадаю,
Там, где – боже мой! —
Будет мама молодая
И отец живой.
 

Учился суворовец Шпаликов хорошо, показав завидные результаты в военной и политической подготовке (и даже в танцах и фехтовании). И судьбе было угодно вернуть его в Москву – в 1955 году Шпаликов становится курсантом знаменитой «Кремлевки» – Московского пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР, выпускавшего лейтенантов. В том же году в одной из газет вышли и первые его стихи. Но военная стезя вскоре неожиданно прервалась из-за случайной травмы на учениях, в результате чего Шпаликова комиссовали. Как позже написал об этом сам Геннадий Федорович, «Не получился лейтенант. ⁄ Не вышел. Я – не получился, ⁄ Но, говорят, во мне талант ⁄ Иного качества открылся…». Так и есть.

Проклюнувшийся талант в 1956 году привел его в один из лучших творческих вузов «оттепельной» поры – во Всесоюзный государственный институт кинематографии: «20 августа меня приняли во ВГИК. Пройдя чудовищный конкурс, я попал в один из самых интересных институтов. Радости не было, легкости тоже», – читаем в дневнике. Здесь Шпаликов познакомился и сдружился с Андреем Тарковским. Ныне они стоят вместе и в составе скульптурной композиции, открытой перед ВГИКом в сентябре 2009 года, где мы видим также бронзовую фигуру Василия Шукшина, с которым Шпаликов был дружен.

Но если поставить памятники всем выдающимся выпускникам ВГИКа, места не хватит, так много вышло из его стен талантливых режиссеров, сценаристов, актеров и просто одаренных личностей. Почти каждый из них – человек незаурядный. Но даже на этом фоне Шпаликов не затерялся. Он «был неправдоподобно красив. Фотографии сохранили только правильность и мужскую привлекательность его лица. Но они не способны передать волшебную смесь доброты, иронии, нежности и сдержанной силы, которая была его аурой. Это обаяние разило наповал», – вспоминал кинорежиссер Александр Митта. Во ВГИКе рождаются первые сценарные опыты Геннадия Шпаликова, много пишет он и стихов, заслуживших одобрение Константина Паустовского. Шпаликов даже подумывает перейти в Литературный институт.

Любили Шпаликова и женщины. Одна из них – сценарист Наталия Рязанцева – стала его женой в марте 1959 года. Этот первый брак (таковым, то есть неудачным, он и остался в его биографии) и привел Геннадия на Арбат. Жили весело и легко, бытовые неурядицы уходили для Шпаликова на второй план, оставаясь в тени такого приятного богемного образа жизни с его частыми вечеринками и неожиданными приходами друзей в разное время суток. «Одна хлебалась каша, // Сидели без рубля…», – напишет об этом времени Шпаликов. После скитаний молодой студенческой семьи из одной квартиры в другую им подвернулась комната в арбатской коммуналке в доме № 23.

Где бы Шпаликов ни жил – холостой или женатый, дверь в его комнату не закрывалась ни днем ни ночью. Друзья не давали забыть о себе, да и сам он был человек открытый, хлебосольный. Если, конечно, было что на стол поставить и чем закусить. Сценарист Павел Финн вспоминает такую занимательную историю: «На мой день рождения в девятнадцать лет Белла Ахмадулина, кроме Хлебникова, собрания сочинений, приговоренного потом к продаже лихой моей компанией, подарила мне еще и замечательную фотографию Пастернака. Ее сделал молодой поэт Юрий Панкратов в Переделкино. Пастернак в полосатой пижаме, похожий „одновременно на араба и его лошадь“, как сказала М. Цветаева, стоит в соснах, опустив Руки.

Фотография эта у меня пропала. Но была обнаружена спустя некоторое время в комнате на Арбате, которую снимали Шпаликов и Рязанцева, пока не расстались. Гена остался там один. И вот как-то, придя в эту коммунальную квартиру, я врасплох застал моего друга, с гордостью показывающего фотографию одной очень известной молодой актрисе, за которой он тогда ухаживал.

На обороте снимка было написано Генкиным – особым – почерком что-то вроде:

„Геннадию Шпаликову, поэту и гражданину.

Борис Пастернак“.

„Гена! – сказал я, когда звезда экрана ушла. – Какой же ты гад и трепло! Когда это тебе Пастернак подарил мою фотографию?“ – „Паша! – Он смотрел на меня с таким радостным простодушием, с такой неотразимой честностью своего прекрасного лица. – Подарил! Нет! Правда, правда“!

Позже я придумал для него определение: простодушный обманщик. Господи! Какой же это был свет в моей жизни! Ну почему он так скоро угас?»

У Шпаликова был еще и талант фантазера – он запросто мог показать гостю книжку с «дарственной» надписью классиков, например, Льва Толстого. И получал большое удовольствие, когда все это принималось за чистую монету. Любил делать приятное людям, уверяя их в том, чего не было. Александр Нилин вспоминает: «Поверил же я ему, когда из такси, затормозившего на красный свет при выезде с Арбата на Садовое кольцо, Гена, перекрывая шум улицы, крикнул мне, что вернулся с Кубы (а я-то удивился странности загара Шпаликова с отливом в красный цвет)… На Кубе, как через годы выяснилось, он, конечно, не был, но в том, что был, уверил всех соседей по коммунальной квартире и некоторых из доверчивых друзей».

Но, судя по всему, больше он любил фотографии. И не только поэтов. Кинорежиссер Александр Орлов рассказывает: «У Шпаликова долго не было собственного, не родительского, жилья. Он постоянно снимал какие-то комнаты, углы. Скитался, одним словом. И в каждом „новом“ месте он непременно желал принимать (и принимал) гостей, причем ему было не важно, позволял ему это его карман или нет.

Мы часто виделись с ним в Доме кино на просмотрах фильмов. Однажды после очередного такого просмотра Гена быстренько собрал там же, в Доме кино, небольшую компанию друзей и знакомых и затащил нас всех к „себе“. Проживал он тогда в коммунальной квартире на Арбате, недалеко от Вахтанговского театра.

Просторная комната, вытянутая параллельно старой московской улице. На маленьком столике возле кровати – пишущая машинка, книги, бумаги, настольная лампа… Все остальное чужое, хозяйское, даже запахи…

Застольничали мы долго, шумно. В какой-то момент сидевший за столом Гена вдруг вскочил:

– Чуть не забыл! Сейчас, сейчас… Кое-что покажу!

Он нырнул под кровать, вытащил из-под нее видавший виды чемодан, откинул крышку и, покопавшись в нем, извлек на свет мятую порыжевшую фотографию, протянул ее нам. Передавая снимок из рук в руки, мы разглядывали его: группа наших офицеров стоит возле небольшого углубления в земле, в котором лежит полуобгоревший труп, его обожженное лицо обращено вверх – Гитлер. (То, что это был именно он, не вызвало у нас никакого сомнения, ведь о возможных двойниках фюрера и других конспирологических версиях его смерти мы тогда, естественно, знать не могли.)

– Только никому ни слова! Забудьте, что видели, – сказал Гена.

Он спрятал фотографию в чемодан и вдруг неожиданно игриво запел:

 
Барон фон дер Пшик
Отведать русский шпик
Давно собирался и мечтал…
 

Мы, импровизируя, подхватили известные утесовские куплеты:

 
Орал по радио,
Что в Ленинграде он…
Да на параде он,
И русским пшик…
 

В это время, перекрывая наш музыкальный галдеж, раздался громкий и уверенный стук в дверь, она распахнулась, явив на пороге комнаты, судя по всему, хозяйку жилья. Генка бросился к ней:

– Дора Марковна! Дора Марковна! Внезапные гости! Как вчера!.. Будьте великодушны, дорогая моя! Одолжите из личных запасов бутылочку… чего есть. Завтра верну непременно! Как всегда!

Они вдвоем скрылись за дверью, а через несколько секунд Гена вернулся с бутылкой водки в торжествующе поднятой руке:

– Живем! Не хозяйка, а золото!

На наши вопросы о том, откуда у него фотография с мертвым Гитлером, Гена весьма туманно ответил, что снимок – семейная реликвия, принадлежал его недавно умершему дяде, когда-то бравшему Берлин, и тот то ли сам сделал это фото, то ли запечатлен на нем…

Мы снова запели, только потише, чтобы не будоражить хозяйку и соседей. Пели, как обычно, и Генкины песни, некоторые по нескольку раз – а-ля шарманка:

 
Мы поехали за город,
А за городом дожди.
А за городом заборы,
За заборами – вожди!
 
 
Там трава не мятая,
Дышится легко!
Там – конфеты мятные
„Птичье молоко“!..
 

Из тогдашних эстрадных шлягеров Гена частенько с удовольствием выводил „Текстильный городок“, впрочем, как всегда, импровизируя, например превращая „незамужних ткачих“ в „космонавтов":

 
Городок наш ничего,
Населенье – таково:
Космонавты и ткачихи
Составляют большинство.
 
 
Мы на фабрику вдвоем
Утром раненько идем,
То ли, может, он со мною,
 То ли, может, я при нем.
 

Исполняя чужие песни, Гена, как ни странно, немного фальшивил, его голос гулял где-то рядом с мелодией. Разошлись мы в тот раз далеко за полночь. О мертвом Гитлере никто из нас больше не вспомнил – не до него было…»

Популярная тогда бардовская песня о поездке за город, что пели в тот вечер у Шпаликова, часто исполнялась под гитару Александром Галичем. Как правило, их фамилии принято упоминать вместе, когда возникает вопрос о ее авторстве. Песню вполне можно назвать антисоветской, ибо содержит она и довольно резкие выражения:

 
А ночами, а ночами
Для ответственных людей,
Для высокого начальства
Крутят фильмы про б. дей!
 
 
И, сопя, уставится
На экран мурло:
Очень ему нравится
Мэрилин Монро!
 

До сих пор нет единого мнения, кто внес больший вклад в создание этого «антисталинского памфлета». Александр Галич рассказывал, что придумали они слова со Шпаликовым вместе, когда находились в Доме творчества кинематографистов: «Мы жили в Болшево, мы сочиняли там с моим приятелем. Я сидел тогда еще за роялем, а не за гитарой. И мы сочинили такую вот песню, последний куплет которой мы никогда не пели…» Наталия Рязанцева пишет, что «эта песенка была написана в электричке, не записана даже, а заучена хором. Мы к другу ехали на день рождения, в Жуковку, на богатую дачу. Шли, декламировали и даже флаг какой-то несли. Были Саша Княжинский, оператор Белявский – операторская компания. Паша Финн там был. Это было придумано для того, чтобы войти с флагом и вот так спеть. А потом, когда Галич узнал про это, он продолжил: „На экран уставится ⁄ сытое мурло, ⁄ очень ему нравится ⁄ Мэрилин Монро». Анатолий Гребнев по-своему подтверждает этот факт. Точно можно утверждать, что стихи эти родились в то время, когда Геннадий Шпаликов жил на Арбате.

Свои воспоминания об арбатской обители Шпаликова остались у Марлена Хуциева: «Где-то на Арбате снимал комнату. Говорил, что болеет, что сердце. В комнате были детские игрушки, жестяной грузовичок, еще что-то…

– Собираю игрушки, покупаю, что понравится, будет коллекция… Не хочется взрослеть, но приходится…

На столике склянка с чернилами, полусфера с плоским дном.

Темно-синяя, как вечер за окном…

– A-а… это для некоторых поэтических упражнений… Увидел на почте… Невозможно было не взять…

Смотрит с нежностью на чернильницу…

А потом, когда начались неприятности с картиной и нужно было делать поправки, стал очень принципиальным и что-либо делать отказался. Отказался и исчез…»

Речь в цитате идет о фильме «Застава Ильича», сценарий к которому Геннадий Шпаликов, студент последнего, пятого курса ВГИКа, писал в это время, проживая в арбатской коммуналке. Впервые сценарий был напечатан в июле 1961 года в журнале «Искусство кино» под названием «Мне двадцать лет». Судьба фильма оказалась непростой, отразив всю неоднозначность «оттепели». Сам товарищ Хрущев лично осудил кинокартину как вредную. Это случилось в марте 1963 года на памятной встрече партийной верхушки страны с советской интеллигенцией, когда Никита Сергеевич обрушился на создателей фильма с критикой, обвинив их в насаждении чуждых «для советских людей идей». Об этих «неприятностях» и пишет Марлен Хуциев, соавтор и режиссер фильма. Геннадий Шпаликов с навязанными ему правками сценария не согласился. Но цензорам его согласие и не требовалось – картину перемонтировали к 1965 году, поменяв ей даже название – «Мне двадцать лет». Убрали из фильма и образ самого Шпаликова в эпизоде на выставке. А самая известная сцена фильма, пожалуй, – это поэтические чтения в Политехническом музее, где мы видим Бориса Слуцкого и Михаила Светлова, Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского.

Многие коллеги Шпаликова и Хуциева сопереживали происходящему: «Одной из самых больших общих радостей, – пишет Лилиана Лунгина, – были съемки „Заставы Ильича“, хотя эта история и плохо кончилась. В шестидесятом году наш общий друг Марлен Хуциев, которому было тогда за тридцать, пригласил начинающего сценариста и поэта Гену Шпаликова, чтобы сделать фильм о молодом поколении. Это было правдивое кино, где герои были взяты прямо из жизни и показаны во всей сложности их чувств. Гене первому в советском кино удалось передать в диалогах живую речь молодых людей. Съемки шли много месяцев. Стремясь к совершенству, а может, боясь представлять фильм в Госкино, Хуциев без конца переделывал какие-то эпизоды… Казалось, что ничего подобного в советском кино еще не было… Фильм запретили, а когда он вышел два года спустя, он был изрезан до неузнаваемости. Увидев, что стало с „Заставой“, молодые актеры и сценарист запили».

И все же «Застава Ильича» (и связанная с ней драматическая история) превратилась, по сути, в зеркало эпохи. Лишь в 1988 году первоначальный вариант кинокартины был продемонстрирован зрителям в московском Доме кино, но Шпаликов его уже не увидел.

Неудача первого кинематографического опыта Геннадия Шпаликова закономерна: дитя «оттепели», он был чужд всякого рода идеологическим штампам, насилию над творческой личностью. Разладилась и его семейная жизнь с Наталией Рязанцевой. Она постепенно угасла, чтобы дать жизнь новым отношениям. На этот раз с Инной Гулая, ставшей мгновенно популярной после выхода на экраны в 1961 году фильма Льва Кулиджанова «Когда деревья были большими», где она очень органично сыграла простодушную деревенскую девушку, у которой вдруг появился «отец». Роль отца неподражаемо исполнил Юрий Никулин. Блондинка Инна Гулая – тогда еще студентка Щукинского театрального училища – была по-своему красивой, не зря Шпаликов называл ее «моя шведская девушка». Для своей второй жены он напишет сценарий фильма, который сам и поставит в 1966 году. Кинокартина станет единственной режиссерской работой Геннадия Шпаликова.

Вспоминает актриса Валентина Малявина: «Как-то Инна прибегает на Арбат, я была у мамы, и рассказывает мне про Гену Шпаликова. Его любили все: и Андрей Тарковский, и Андрон Кончаловский, и Ромадины Миша и Витоша, и Маша Вертинская, и все его знакомые. И незнакомые тоже любили.

Гена – Светлый Человек!

Инна до безумия влюбилась в Гену.

Гена так же влюбился в Инну. Он все звал ее: „Родина моя“!

Они сняли комнату на Арбате. Большая зала, перегороженная красивым гобеленом на две комнаты. В одной из них был кабинет Гены. Вместо письменного стола – столик из кафе, ну, такой, из голубенькой пластмассы, с железным кантиком. Вся стена над столом – в фотографиях, прикрепленных кнопками. Много портретов Маши Вертинской, она играла главную роль в фильме Марлена Хуциева по сценарию Шпаликова „Застава Ильича“. Портреты Светланы Светличной, кинодраматурга Наталии Рязанцевой, Ирмы Рауш украшали пространство над столом. Инночка мирилась с тем, что Гену увлекали очаровательные женщины.

– Он ведь гений… И я не знаю, как мне вести себя с ним… – задумчиво говорила она. – Гена – гений, – и улыбалась».

Шпаликов и Гулая продолжали жить на Арбате. Как-то раз, когда жена была на съемках, он встретил на Арбате Александра Нилина. Геннадий был не один, а вместе с оператором Олегом Арцеуловым. Они направлялись домой к Шпаликову: «Гена показал сумку с пятью, по-моему, бутылками водки». Но разделить с ними трапезу Нилин не был готов, времени не было. Выход нашли быстро: «Я тем не менее согласился на скорую руку выпить с ними в ближайшей столовой. Народу в обеденное время было полно: лето, жара, люди сердито хлебали суп, ели винегрет с котлетами (целиком из хлеба). Но Гена и не претендовал на закуску – он мигом выбил в кассе, улыбнувшись публике в очереди, шесть компотов (почти без ягод). Мы быстро выпили по компоту, а в пустые стаканы Гена налил водки из своей сумки».

Прошло немного времени после столь знаменательной встречи на Арбате, и Геннадий Шпаликов мог пригласить друзей уже по новому адресу: они с Инной Гулая переехали в Черемушки, в отдельную двухкомнатную квартиру (тогда улица Телевидения, ныне Большая Черемушкинская). Вскоре родилась и дочь Даша, в марте 1963 года. Но прочности второго брака это не поспособствует. Почему? Причины могут быть разными, ибо все семьи несчастливы по-своему. Но, как считает Александр Нилин, «Инна представляла трезвое начало, выглядела отчасти скучноватой женой, а не актрисой, не богемой. Пока мы вели застолье, она непрерывно звонила каким-то начальникам, обещавшим Шпаликовым увеличить квартиру, – и они вскоре переехали из двухкомнатной квартиры в трехкомнатную». А о своем прощании с Арбатом Шпаликов позднее рассказывал Элле Корсунской: «Жизнь была веселая. Устав от шумных празднеств, соседи пожаловались в милицию. Пришел милиционер, как раз попал на гулянье и строго пригрозил выселением, если будет еще хоть одна жалоба. А в Генке, может быть, оттого, что он учился в суворовском училище, одновременно с несобранностью и необязательностью уживалось необыкновенное уважение к законности, к форме, и он заверил милиционера, что жалоб больше не будет и он изменит свою жизнь.

Два дня было тихо, потом скромно начавшаяся пирушка стала набирать обороты. Деликатные арбатские жильцы постучали в дверь. Гена вышел к ним сияющий: „Извините нас, конечно, мы немножко шумим, но только что объявили по радио, что мне присуждена Нобелевская премия“. Ну, Арбат есть Арбат. Жильцы ушли и скоро вернулись с цветами и тортом. Я сказала:

– Генка, как же ты им в глаза после этого смотрел?

– Я не смотрел. Я сразу съехал».

Далекому от всякой меркантильности и накопительства Геннадию Шпаликову приписывают фразу: «Если бы каждый, кто поет мою песню „А я иду, шагаю по Москве“, дал мне по рублю, я был бы миллионером». Да, с этим не поспоришь. Но вряд ли миллионер и поэт-романтик мог бы совмещать в себе две эти абсолютно разные ипостаси долгое время. Фильм, названием которого послужила, пожалуй, самая известная строчка Шпаликова, любим зрителями по сей день.

На экраны картина вышла в 1964 году. Георгий Данелия рассказывает о рождении замысла: «Пришел Гена Шпаликов, принес бутылку шампанского в авоське и сказал, что придумал для меня классный сценарий. И рассказал:

– Дождь, посреди улицы идет девушка босиком, туфли в руках. Появляется парень на велосипеде, медленно едет за девушкой. Парень держит над девушкой зонтик, она уворачивается, а он все едет за ней и улыбается… Нравится?

– И что дальше?

– А дальше придумаем.

Гена поставил на стол бутылку шампанского, достал из серванта бокалы. Шампанское было теплым, и, когда Гена открывал, полбутылки вылилось на свежевыкрашенную клеевой краской стену.

– Хорошая примета! – обрадовался Гена.

Но мама, когда увидела пятно на стене, не очень обрадовалась. Два дня назад у нас закончился ремонт, который длился три месяца. А через полтора года, после премьеры фильма в Доме кино, мама сказала, что не против, чтобы Гена забрызгал шампанским и другую стену, – если будет такой же результат».

Но «такого же» результата не последовало. Успех не повторился. Когда в 1965 году Данелия и Шпаликов решили экранизировать «Мертвые души», это не вызвало восторга у чиновников: «У Гены была интересная идея: кроме помещиков ввести и истории крестьян – „мертвых душ“, купленных Чичиковым. Написали заявку, и я, в обход положенных инстанций, понес ее сразу Баскакову (первый заместитель председателя Госкино СССР. – А. В.).

– Опять с „фигой“? – спросил Баскаков. – У вас помещики будут похожи на секретарей обкомов?

– Нет. Не будут.

– Ладно, поговорю с министром. Но здесь торопиться не надо.

– А когда?

– Ну, через месяц, через два…»

Но времена уже наступали другие, «оттепель» заканчивалась, уступая место заморозкам. И потому фильм «Я шагаю по Москве» остался самой знаменитой его сценарной работой. Георгий Данелия утверждал, что «сценарий фильма „Я шагаю по Москве“ мы со Шпаликовым бесконечно переделывали не из-за меня – из-за Никиты Сергеевича Хрущева. На встрече с интеллигенцией Никита Сергеевич сказал, что фильм „Застава Ильича“ (режиссер Хуциев, сценарий Шпаликова) идеологически вредный: „Три парня и девушка шляются по городу и ничего не делают“. И в нашем сценарии три парня и девушка. И тоже шляются. И тоже Шпаликов. И поэтому худсовет объединения сценарий не принимал. Но на Хрущева не ссылались, а говорили, что мало действия, что надо уточнить мысль, прочертить сюжет, разработать характеры…».

Шпаликов, друживший с Андроном Михалковым (ныне Кончаловским), предложил и его младшего брата – Никиту Михалкова – на роль главного героя. Выбор, как говорится, в точку. Данелия сперва сомневался: «Никиту я видел полгода назад – подросток, гадкий утенок.

– Никита не годится – он маленький.

– А ты его вызови.

Вызвали. Вошел верзила на голову выше меня. Пока мы бесконечно переделывали сценарий, вышло как у Маршака: „За время пути собачка могла подрасти"».

Именно главный герой Колька в исполнении Никиты Михалкова и поет песню на стихи Геннадия Шпаликова и музыку Андрея Петрова. А о самом процессе сочинения песни кинорежиссер вспоминал так: «Снимали мы памятник Маяковскому для сцены „вечер, засыпают памятники“. [Кинооператор] Юсов с камерой, операторская группа и я сидим на крыше ресторана „София“ – ждем вечерний режим (когда небо на пленке еще „прорабатывается“, но оно темнее, чем фонари и свет в окнах).

– Снимайте, уже красиво! – донеслось снизу.

Внизу появился Гена Шпаликов. Гена знал, что сегодня нам выдали зарплату, и не сомневался, что мы после съемки окажемся в ресторане.

– Рано еще! – крикнул я ему сверху. – Слова сочинил?

– Что?

Площадь Маяковского, интенсивное движение машин, шум – очень плохо слышно. Я взял мегафон.

– Говорю, слова к песне пока сочиняй! – сказал я в мегафон.

Песня нужна была срочно – Колька поет ее в кадре, а слов все еще не было. Последний раз я видел Гену две недели назад, когда давали аванс. Он сказал, что завтра принесет слова, – и исчез. И только сегодня, в день зарплаты, появился.

– Я уже сочинил: „Я шагаю по Москве, как шагают по доске…“

– Громче! Плохо слышно.

Гена повторил громче. Вернее, проорал.

Людная площадь, прохожие, а двое ненормальных кричат какую-то чушь – один с крыши, другой с тротуара.

– Не пойдет! Это твои старые стихи – они на музыку не ложатся. Музыку помнишь?

– Помню.

– Если не сочинишь, никуда не пойдем.

– Сейчас! – Гена задумался.

– Можно снимать? – спросил я Юсова.

– Рано.

– Сочинил! – заорал снизу Гена. – „Я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу соленый Тихий океан, и тундру, и тайгу…“ Снимайте!

– Лучше „А я“!

– Что „А я“?

– По мелодии лучше „А я иду, шагаю по Москве“!

– Хорошо – „А я иду, шагаю по Москве…“ Снимайте! Мотор!

– Перед „А я“ должно еще что-то быть! Еще куплет нужен!

– Говорил, не надо „А“! – расстроился Гена.

Пока Юсов снимал, Гена придумал предыдущий куплет („Бывает все на свете хорошо, ⁄ В чем дело, сразу не поймешь…“) и последний („Над лодкой белый парус распущу ⁄ Пока не знаю где…“)

– Снято, – сказал Юсов.

Если бы съемки длились дольше, куплетов могло быть не три, а четыре или пять.

Песню приняли, но попросили заменить в последнем куплете слова „Над лодкой белый парус распущу ⁄ Пока не знаю где":

– Что значит „Пока не знаю где“? Что ваш герой – в Израиль собрался или в США?

Заменили. Получилось „Пока не знаю с кем“. „Совсем хорошо стало“, – подумал я».

Георгий Данелия, отдавая должное автору сценария, считал, что «Если бы не поэтический взгляд Геннадия Шпаликова – фильма бы не было». Самому же Геннадию Федоровичу он посвятил следующие строки: «Гена Шпаликов закончил суворовское училище, но более недисциплинированного человека я не встречал. Очевидно, училище навсегда отбило у него охоту к любому порядку. Когда мы с ним работали над сценарием в Доме творчества в Болшево, он мог выйти из номера в тапочках на минутку – и пропасть на два дня. Потом появлялся и объяснял:

– Ребята ехали в Москву, ну, и я с ними. Думал – позвоню. И забыл.

Над сценарием мы работали так: две машинки, придумываем и обговариваем эпизод, он садится писать, я иду за ним. Моя задача была – сократить, выудить действие, поправить диалоги и расставить запятые: Гена печатал без заглавных букв и знаков препинания.

Гена был поэтом. И мне нравилось, как он пишет… Поначалу судьба Гены складывалась удачно. В двадцать четыре года он уже написал „Заставу Ильича“, потом „Я шагаю по Москве“, потом „Я родом из детства“ и другие… Его печатали, снимали. Он женился на красивой и талантливой актрисе Инне Гулая, у них родилась дочка, им дали квартиру… Он был самый молодой знаменитый сценарист, о нем выходили статьи в газетах, в журналах, кто-то собирался писать о нем книжку. Но в один момент все оборвалось.

Во времена очередной идеологической борьбы партии с интеллигенцией в опале оказался Виктор Некрасов, автор романа „В окопах Сталинграда“. Его перестали печатать, и он бедствовал. Некрасов был Генин друг. Гена поехал в Киев, написал заявку на сценарий, заключил договор на киевской студии, получил аванс и все деньги отдал Виктору Платоновичу. А поскольку за Некрасовым была установлена слежка, об этом тут же узнали. И киностудия расторгла с Геной договор и потребовала вернуть деньги.

Генина жизнь переменилась. Теперь все, что он писал, отвергали, его фамилия нигде не упоминалась – нет такого сценариста Шпаликова, и все. Гена запил, был в долгах, Инна с дочкой ушла…

В октябре 1974 года поздно вечером позвонил мне Гена.

– Гия, ты мне очень нужен. Приезжай.

– А где ты живешь? – Я знал, что Гена переехал, но еще у него не был.

– Я живу в доме, где живет Гердт.

Я не знал, где живет Гердт, и мы договорились встретиться у ресторана „Ингури“. Я поехал. Знал, что сейчас дела у Гены очень плохи.

Гена ждал меня возле ресторана „Ингури“. Он уже выпил, и ему хотелось добавить. Я дал деньги швейцару, и он нам вынес двести грамм водки в бутылке. Пошли к Гене.

Дверь подъезда была открыта, и на лестнице, на ступеньках, разбросаны листы бумаги. Гена не закрыл дверь своей квартиры, окна были открыты, и его стихотворения сквозняком вынесло на лестницу. Листы шевелились, как живые, ползли по ступенькам вниз… Я шел и собирал их…

Мы сидели на кухне в пустой квартире. Поговорили, выпили…

– А давай придумаем еще один фильм, – предложил Гена. – Опять что-нибудь веселое. Вот идут два парня, увидели чешую от воблы. Пошли по следу, зашли во двор – а там пиво и воблу с лотка продают… Как?“ Это была наша последняя встреча. Первого ноября Гена покончил с собой».

Полны горечи и свидетельства Григория Бакланова о встрече со Шпаликовым в Болшево: «На нем – белые, растоптанные, дочерна пропотелые кеды, лицо опухшее, живот огромен: это распухла печень. Какой яркий талант и как быстро просверкал он!.. А многие его строки у меня в душе: „И на валенках уеду в сорок первый год… Там, где мама молодая и отец живой…“…Подходит Шпаликов: „Дайте рубль…“ Лицо водянисто-опухлое, дышит тяжело. Понимал я, нельзя давать, гибнет человек, но как не дашь? Вот так последний раз я его видел».

Пил он много. Александр Нилин, немало времени проведший с ним за одним столом, утверждает: «Гена никогда не говорил: „Давай выпьем“, но всегда: „Попьянствуем“. И никто в мире, кроме него, не говорил „попьянствуем“ с такой искренностью предвкушения. Предвкушения не только флотского глотка, сразу согревающего желудок и вообще всего тебя изнутри, а праздничной ритуальности, где все приготовления обещали долгий разговор, широту взаимного расположения, глубину забытых наутро мыслей, спонтанность поступков (о которых всю последующую жизнь будешь жалеть, но вспоминать, однако, с удовольствием)». Недаром Василий Шукшин, знавший толк в застолье и окончательно «завязавший», заметил однажды: «И лишен я теперь этого… Да ну их всех на фиг, всех этих киношников знатных, обрыдли. С одним Генкой Шпаликовым только и можно, а ему тоже нельзя, видал, как распух?»

Кроме сопутствующего богемному образу жизни пьянства, сведшего Шпаликова в могилу, было и еще одно обстоятельство, никак не продлевавшее его век. Он, очевидно, выпадал из советской действительности, никоим образом в нее не вписываясь: «Гена Шпаликов – поэт шестидесятых годов. Короткая жизнь его целиком уместилась в том времени, которое с войны дышало еще тяжело, но уже сулило неисчислимые радости жизни. Он писал так, как будто заранее думал о нас, чтобы мы вспоминали об этих временах наивных надежд, когда они станут прошлым. В жизни он успел быть только молодым. Его любили. Его любили все. Я его встретил в коридоре киностудии, когда он работал над своим последним сценарием. Вид его ошеломил меня. В течение двух-трех лет он постарел непонятно, страшно. Он кричал, кричал!