Текст книги "Волхонка. Знаменка. Ленивка. Прогулки по Чертолью"

Улица Волхонка, дом 14. Здесь жили Пастернаки. Дело Зильберштейна

В основе нынешнего дома – левый флигель усадьбы Голицыных XVIII в.

По проекту архитектора В.П. Загорского в 1890–1892 гг. здание было полностью перестроено под меблированные комнаты и называлось Княжий двор. Основной четырехэтажный фасад здания, сохранивший свой первоначальный вид, архитектор обратил в Малый Знаменский переулок, а двухэтажный корпус (снесенный в 1960 г.) расположил фасадом вдоль Волхонки. Общий архитектурный облик сооружения оказался достаточно прозаичным – став доходным домом, оно утратило конструктивную и стилистическую связь с основным комплексом усадьбы. Дом на протяжении XX в. неоднократно перестраивался, так сказать «реконструировался». Так что от голицынского флигеля мало что осталось к сегодняшнему времени.

В гостинице «Княжий двор» жили И.Е. Репин, И.А. Бунин, А.М. Горький, И.Г. Эренбург, В.И. Суриков.

В августе 1911 г. казенную квартиру в этом доме получил преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества Леонид Осипович Пастернак (1862–1945). Квартира 9 семьи Пастернак располагалась на втором этаже здания. Вместе с Леонидом Осиповичем в доме жили его жена, две дочери и два сына, один из которых впоследствии стал известным поэтом.

Волхонка, дом 14

Член многочисленной семьи Пастернак, внук художника Леонида Пастернака и сын Бориса Пастернака Евгений Пастернак вспоминает:

«К началу сентября Пастернаки поселились в квартире № 9, во втором этаже не существующего теперь двухэтажного дома, ограничивавшего с улицы старинную городскую усадьбу князей Голицыных, именовавшуюся в целом – Волхонка, дом 14, или Княжий двор. В том же здании, за углом в Малый Знаменский переулок, была мастерская Василия Сурикова и нечто вроде гостиницы или меблированных комнат.

Большие старинные ворота Княжьего двора вели с переулка между флигелями к стоявшему за круглым сквериком со старыми деревьями дворцу Голицыных. В то время он был уже казенным и в нем помещалось несколько учреждений. Еще более таинственные и старинные сараи и постройки находились в глубине переулка. Это было владение Долгоруких с тремя дворами, садом и множеством разбросанных в беспорядке разностильных построек, которое в народе называлось Мучной городок и где когда-то жили Серовы. По другой стороне Малого Знаменского готовили к открытию Музей изящных искусств, строительству и комплектованию которого посвятил свои зрелые годы Иван Цветаев.

Пять комнат, одиннадцатью окнами смотревших на улицу, были помимо коридора соединены между собою широкими двустворчатыми дверьми. Анфилада, получавшаяся, если их открыть, создавала ощущение огромности этой не слишком по тем временам просторной квартиры. Гостиная, где стоял рояль, мастерская отца и три жилых комнаты – родителей, дочерей и сыновей.

Тротуар под окнами был вымощен большими светлыми каменными плитами и обсажен липами. По Волхонке шли трамваи четырех маршрутов, автобусы. Перпендикулярно к ней, против окон, вниз уходил Всехсвятский проезд, упиравшийся в набережную Москвы-реки. За ней дымили трубы Поливановской трамвайной электростанции и виднелись невысокие дома Замоскворечья. Слева от проезда на высоком каменном цоколе стояла кирпичная с белокаменной отделкой церковь Похвалы Пресвятой Богородицы, которую все называли по находившейся там чудотворной иконе Нечаянной Радостью. С улицы к ней вела дорожка, огражденная белой резной балюстрадой. Вдоль нее выстраивались свадебные кортежи. Чудотворная икона считалась покровительницей семейного счастья.

Справа в то время высился обшитый досками и обнесенный строительными лесами куб, в котором сооружали памятник Александру III. Он стоял на краю садов и скверов, окружавших храм Христа Спасителя, который, со своими белыми, покрытыми скульптурой стенами и золотыми куполами, занимал почти всю правую часть поля зрения и в солнечное утро отбрасывал жаркий отсвет в окна и на левые стены комнат.

Прихожая, столовая и кухня выходили окнами во двор и сравнительно с южными большеоконными комнатами казались полутемными. В отличие от Мясницкой, привязывавшей Бориса Пастернака всей силой воспоминаний, Волхонка, на которой он с перерывами прожил больше четверти века, не казалась ему уютной. Жизнь в одной комнате с братом тяготила его и на Мясницкой. Здесь чувство неловкости возросло и распространилось на весь семейный быт. Сверстники, приходившие к нему в гости, это замечали.

Утреннее солнце заливало комнаты ярким светом, лучшие часы работы художника приходились на вторую часть дня. Множество этюдов, сделанных пастелью и акварелью – любимой техникой Леонида Пастернака, которая позволяла быстро запечатлеть меняющееся освещение, – отразили панораму, открывавшуюся из окон его мастерской. Девять окон квартиры, вытянувшейся анфиладой вдоль Волхонки, смотрели на глубокую перспективу, которая замыкалась вдали за рекой небольшими домиками Замоскворечья. Справа находилась площадь храма Христа Спасителя».

Мастерская Л.О. Пастернака находилась там же, часто приходили композиторы С.В. Рахманинов и А.Н. Скрябин, певец Ф.И. Шаляпин, князь П.А. Кропоткин. Многие из тех, кто посещал художника, становились героями его картин.

В последние месяцы своей жизни здесь успел побывать Серов, чья безвременная кончина была тяжелым ударом для Леонида Пастернака, дружившего с ним еще с 1880-х гг. Здесь Скрябин и Рахманинов играли свои новые вещи или слушали их в исполнении Розалии Исидоровны, супруги живописца. Часто во время сеансов живописи, чтобы у модели не мертвело лицо, она играла на рояле. Но когда в декабре 1913 г. приезжал в Москву Эмиль Верхарн и позировал Л. Пастернаку, развлекать его разговором должен был Борис Пастернак.

«С понятным восхищением, – вспоминал поэт, – я говорил ему и о нем самом и потом робко спросил его, слышал ли он когда-нибудь о Рильке. Я не предполагал, что Верхарн его знает. Позировавший преобразился. Отцу лучше и не надо было. Одно это имя оживило модель больше всех моих разговоров. «Это лучший поэт Европы, – сказал Верхарн, – и мой любимый названный брат».

Младший сын художника, архитектор Александр Леонидович Пастернак, писал в книге своих воспоминаний: «Из наших окон была видна только малая часть площади, а именно та, которая простиралась от Всехсвятского проезда до восточной стены храма». Угол проезда и набережной закрепляла «великолепная, легкая и стройная, чудесной архитектуры петровского времени, розовая с белым колокольня церкви Похвалы Богородицы… Дальше шло плоско писанным виденьем фрески или мозаики само Замоскворечье, пестрой инкрустацией отдельных своих разноокрашенных домов и возникающих то тут, то там вертикалей колоколен, церковных главок и просто каких-то башен… Далекий, ровный гул и успокоенный далью перезвон колоколов оживлял беззвучную архитектурную фантазию и мечту прошлого». Из окон соседней квартиры Александр Пастернак наблюдал и фотографировал открытие Музея изящных искусств.

Ко времени переезда семейства на Волхонку Леонид Пастернак был на вершине своей известности. Он руководил натурным классом в училище, был членом-учредителем Союза русских художников, на ежегодных выставках которого выставлял свои портреты, пейзажи и интерьеры.

Тут надо сказать, что Леонид Осипович Пастернак родился 22 марта (4 апреля) 1862 г. в Одессе в бедной семье, которая всячески противилась его раннему пристрастию к «малеванию», как назывались тут творческие попытки шестилетнего мальчика. В угоду родителям он в 1881 г. все же поступил на медицинский факультет Московского университета, через год перевелся на юридический. Важнейшим этапом художественного образования Леонида Пастернака было пребывание в Мюнхенской королевской академии изящных искусств.

Впечатления от военной службы и жизни в казарме отразились в его первой большой работе «Письмо с родины», которая была куплена «с мольберта» в 1889 г. П.М. Третьяковым для своей галереи. Полученные от продажи деньги дали возможность художнику отпраздновать свадьбу с пианисткой Розалией Исидоровной Кауфман и обосноваться в Москве. Через год у них родился сын Борис.

Леонид Пастернак примкнул к кружку художников, группировавшихся вокруг В.Д. Поленова, выставлялся на передвижных выставках, давал уроки в частных школах. В 1894 г. его пригласили преподавать в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Там через много лет он осуществил свою мечту, написав в 1908 г. портрет историка Василия Ключевского, лекции которого слушал еще в университете.

На передвижной выставке 1893 г. Леонид Пастернак был представлен Л.Н. Толстому. Широкую известность получила серия его иллюстраций к «Воскресению». Он также много рисовал Льва Толстого в разное время и в разной технике. Современники отмечали удивительное сходство портретов Толстого с натурой. Их отличает чувство взаимопонимания, тепла, отсутствие позирования. Эскизная незаконченность рождает ощущение непосредственности, импровизации.

Особый художественный мир составляют семейные зарисовки. Про Леонида Пастернака шутя говорили, что у него дети кормят родителей, намекая на его успехи в изображении детской жизни.

В 1945 г., через полгода после смерти отца, Борис Пастернак писал о нем в письме сестрам в Англию: «Удивление перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с какою он работал (шутя и играючи, как Моцарт), перед многочисленностью и значительностью сделанного им, – удивление тем более живое и горячее, что сравненья по всем этим пунктам посрамляют и уничтожают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, что в нашей жизни не случилось никакой несправедливости, что судьба не преуменьшила и не обидела его, что в конечном счете торжествует все же он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем XIX в., частью в верности ему, а не в диком, опустошенном и мошенническом XX, где на долю мне вместо всего реального, чем он был окружен, вместо его свободы, плодотворной деятельности, путешествий, осмысленного и красивого существования, достались одни приятные слова, которые я иногда слышу и которых не заслуживаю».

Леонид Пастернак славился мастерством быстрого, схватывающего движение рисунка, что роднит его с французскими импрессионистами. Может быть, именно поэтому его тяготила техника масляной живописи, и его этюды зачастую сильнее законченных картин. Любовь к художникам итальянского Возрождения толкала его писать большие живописные работы, как «Поздравление» (1915). Позднее, уже в

Берлине по рисунку к «Поздравлению» был выполнен знаменитый портрет Бориса Пастернака, проработанный с натуры во время последнего свидания отца с сыном в 1923 г.

Дочь художника, Жозефина Леонидовна Пастернак, вспоминала праздничный день серебряной свадьбы своих родителей 14 февраля 1914 г., ставший сюжетом картины: «Помню, как гостиная и другие наши комнаты стали переполняться гиацинтами и мимозами, гвоздиками и ландышами, лилиями, розами – все больше поздравлений, телеграмм. Помню, как стали переставлять мебель для вечера, отодвигать к стенам мешавшие вещи в самой большой комнате – папиной мастерской, как установили два-три стола, превратившихся в один длинный – для вечернего пиршества… Отец («Не люблю я празднеств этих») поглядывал на маму, боялся за ее сердце, за переутомление. И помню: Боря накупил и разбросал по сиявшему сервировкой и закусками обеденному столу пучки первых в этом году фиалок. Раздавались тосты, речи, веселые голоса, искрилось шампанское. Впоследствии отец запечатлел утро этого дня на большом холсте».

Четверо детей Пастернаков, изображенные на этой картине, с глубокой нежностью вспоминали атмосферу родительского дома.

Голодные и холодные зимы военного коммунизма привели к ухудшению здоровья и болезням. В 1921 г. Леонид Пастернак с женой и дочерьми получил разрешение на выезд в Германию для лечения. Казалось, что они уезжают из Москвы, с Волхонки на год-другой, но им так и не удалось вернуться. Благодаря замужеству младшей дочери Леонид Пастернак с женой незадолго до начала Второй мировой войны смогли переехать в Англию, где художник и скончался 31 мая 1945 г.

Братья Борис и Александр ездили в Берлин со своими молодыми женами в 1922–1924 гг. Эти поездки были последним свиданием сыновей с родителями. Затем они лишь переписывались.

Волхонка, дом 14

Переезжая с Волхонки на новую квартиру, Борис Пастернак перебирал работы отца, оставшиеся после его отъезда, и писал ему 6 января 1928 г.: «Я снова до основанья, нет, до каждой бумажки пересмотрел и ощупал руками разновременные свидетельства почти что шестилетнего существованья, если начать счет с комплектов «Артиста» (журнал. – А. В.)… Какое чувство гордости охватывало меня при этом не раз и не два, как во всем немногословии становилось мне ясно, что только эта жизнь и состоялась и имела место, завидно достойная, честная, реальная, до последней одухотворенности отмеченная талантом, удачами, счастливой плодотворностью; как ничего не было потом прибавлено к ней; как самое большое, что я потом мог сделать, это сохранить неопороченным на некоторой высоте то доброе имя, которое готовым получил от вас с более широким, свежим, значительным и счастливым наполнением».

В октябре 1932 г. Борис Пастернак вновь вернулся на Волхонку вместе со своей новой женой Зинаидой Николаевной Нейгауз, о чем он сообщал отцу 18 октября. Из этого письма мы узнаем крайне интересные подробности: «Старая квартира пришла в окончательный упадок. На Волхонке, когда мы переехали, не было ни одного целого стекла в оконных рамах, плинтусы не только прогрызены, но и сорваны крысами, в одной из комнат (крыша худая) текло с потолка и во время дождей пришлось подставлять ванну; и во все время нельзя было добиться ничего от домоуправления за совершенным отсутствием стекол и прочих нужных материалов».

Окна в доме на Волхонке вылетели во время взрыва храма Христа Спасителя. Можно потому себе представить, сколько взрывчатки заложили под храм-исполин. Этот же взрыв вызвал и миграцию крыс, заполнивших все близлежащие переулки.

На четыре дня поэт покинул Москву, выехав в Ленинград; вернувшись, он не узнал своей квартиры. Супруга навела в ней полный порядок: «Я застал квартиру неузнаваемой, и особенно комнату, отведенную Зиной для моей работы. Все это сделала она сама с той только поправкой, что стекла вставил стекольщик. Все же остальное было сделано ее руками, – раздвигающиеся портьеры на шнурах, ремонт матрацев, совершенно расползшихся, с проваленными вылезшими пружинами (из одного она сделала диван). Сама натерла полы в комнатах, сама вымыла и замазала на зиму окна. Устройство жилья было облегчено тем, что из Зиновьевска (Елисаветграда) вследствие голода приехали со всеми своими вещами старики Нейгаузы и дали нам два шкапа, несколько ковров и Зине – пианино».

Зинаиде Нейгауз удалось на некоторое время создать своему мужу необходимую для творчества обстановку, и Борис Леонидович уже почти не жаловался на неурядицы. Разве что звонить с Волхонки в Германию, где жили тогда его родители, он не мог. Для этого он ходил на Пречистенский бульвар, куда переехал его брат Александр, у которого стоял телефонный аппарат.

Крыло дома на Волхонке, где жили Пастернаки, было разрушено незадолго перед войной, когда расширяли улицу, стена мастерской художника с невыгоревшим отпечатком стоявшего там некогда шкафа смотрела наружу. «Я всегда останавливался, чтобы отыскать ее и проводить взглядом. Этот кусок дома был снесен в последние дни мая 1960 г., время последней болезни и смерти Бориса Пастернака», – писал его сын Евгений Пастернак уже позднее, в конце 1980-х гг.

Сюда, на Волхонку, приходили к Борису Пастернаку его друзья. Один из них, Константин Локс, вспоминал свое первое посещение: «Мы сидели за чайным столом, у самовара несколько рассеянно разливала чай Розалия Исидоровна, две девочки в гимназических платьицах с косами заняли свои места. Брат Шура на этот раз отсутствовал. Боря был сдержан и являл вид воспитанного молодого человека. Разговаривали об искусстве, о литературе. Леонид Осипович говорил несколько неопределенно, иронически посматривая на сына. «Интересно, – подумал я, – знает ли он о его стихах». Потом оказалось, кое-что он знал и был не особенно доволен. Комната, в которой помещался Борис вместе с братом, была безликой, очень чистой и аккуратно убранной комнатой, с двумя кроватями и какой-то стерилизованной скукой в воздухе.

Внутренняя жизнь подразумевалась. Она подразумевалась и у Леонида Осиповича, человека большого жизненного и художественного опыта. Но о ней я мог только догадываться. Я понял только одно, что Борису в родительском доме жить трудно. Ему не хотелось огорчать родителей, а когда-нибудь, так думал он, их придется огорчить. Пока по внешности речь шла о профессии: философское отделение филологического факультета, стихи в будущем обещали не много. Отсюда неприятные разговоры, о которых он мне иногда рассказывал. Пока в этом доме я бывал не слишком часто. Мы предпочитали встречаться в университете, у Юлиана и в Cafe grec на Тверском бульваре».

В сходных тонах описывает свои посещения Бориса в семейном кругу Сергей Бобров, с которым он вскоре познакомился. Восторженные юноши, с налетом богемы, чувствовали себя неловко в обстановке профессионального искусства с тяготением к преподаванию и основательности в самом артистизме.

Старейшая русская художница Екатерина Васильевна Гольдингер, ученица Л.О. Пастернака, родившаяся еще в 1880-х и дожившая до середины 1960-х гг., прожила свою долгую жизнь в собственном доме в Большом Ржевском переулке (бывало и такое при советской власти), да еще и сдавала его внаем. Она вспоминала:

«Сына Леонида Осиповича – Бориса я узнала, когда тому было шесть лет. В квартире Пастернаков, во флигеле во дворе Школы живописи, ваяния и зодчества, то и дело собирались знакомые – художники, писатели, юристы. Устраивались замечательные концерты. Потом за чаем много говорили о музыке, об исполнителях – зарубежных и наших. Как сейчас помню: крохотная передняя, из которой через открытую дверь видна детская. Окно, около него стол; на столе на корточках сидит Шура, младший брат Бориса Леонидовича, а сам Борис, высокий худенький темноволосый мальчик, стоит у окна. Оба заняты изучением двух коробок с конфетами, которые привезла им моя мать. Шура спрашивает:

– Боря, отчего у тебя такая, а у меня такая?

Не знаю, как разрешил вопрос Боря, но это первое впечатление осталось в моей памяти на всю жизнь. Бывало, наши семьи проводили лето в одной местности. Кажется, летом 1902 г. мы жили на станции Оболенской: Пастернаки – направо от железной дороги, мы – налево. Виделись часто, вместе гуляли. Рядом с Пастернаками на соседней даче жил Александр Николаевич Скрябин. Боря страстно увлекался его музыкой. Помню посещение Большого зала консерватории: в тот вечер звучала скрябинская «Поэма экстаза» в исполнении самого композитора. Мы с мамой сидели в ложе партера. В антракте Боря подошел к нам и сказал:

– Катерина Васильевна, я в вакхическом восторге!

Прошло некоторое время, и неожиданно для всех он, мечтавший стать композитором, бросил музыку. Причину этого поступка я поняла значительно позже, прочитав его автобиографию: он поздно начал заниматься музыкой и не обладал достаточной техникой исполнения, но в то же время считал, что композитор без техники – не композитор. Потом Борис Леонидович как-то резко перешел на литературу, сделался известным поэтом. У него была квартира в Доме писателей в Лаврушинском переулке и дача в Переделкине, где он в основном и жил. Мы виделись с ним очень редко, но встречи эти были сердечны и радостны. Во время одной из них он рассказал мне, что собирается к своим родителям в Берлин. Я сердечно любила своего учителя и обеих его дочерей, особенно дружила со старшей, Жозефиной. Я попросила Бориса Леонидовича передать ей, что помню ее и люблю. Борис Леонидович посмотрел на меня как-то загадочно, ответил:

– Я передам ей вашу улыбку…»

В 1921 г. после выезда Л.О. Пастернака вместе с дочерьми на лечение в Германию квартира была «уплотнена» другими жильцами.

После открытия в этом доме Музея личных коллекций часть обстановки из квартиры семьи Пастернак долгое время экспонировалась в том же месте, где они и жили. Было бы уместным поставить памятник Борису Пастернаку именно на Волхонке.

После революции в здании находилось общежитие Народного комиссариата иностранных дел. А затем различные организации, под нужды которых оно и перестраивалось.

Дом крутили в разные стороны, наконец, к 1993 г. часть дома, выходящая ранее на Волхонку, была опять повернута в сторону переулка. Будем надеяться, в последний раз.

Последняя перестройка дома предназначалась для Музея личных коллекций. Основными мотивами образного решения здания стали сильно утяжеленная средняя часть фасада и подчеркнутое значение центральной лестницы, что должно было напоминать по замыслу архитекторов об архитектуре главного здания ГМИИ. Оба фасада должны были составлять единый ансамбль, если смотреть на них с противоположной стороны Волхонки.

Еще в 1985 г. было принято решение на уровне правительства о создании первой в Советском Союзе галереи, где выставлялись бы предметы живописи, графики, скульптуры, личного обихода из частных собраний коллекционеров. Воплощение решения затянулось почти на десять лет. Но музей все же открылся, несмотря на развал СССР и появление нового государства.

В новом отреставрированном здании по инициативе коллекционера И.С. Зильберштейна и директора ГМИИ имени Пушкина И.А. Антоновой 24 января 1994 г. открылся Музей личных коллекций при Государственном музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.

Основой Музея личных коллекций послужило собрание доктора искусствоведения, литературоведа, одного из основателей серии «Литературное наследство» И.С. Зильберштейна (1906–1988). Илья Самойлович подарил государству свою коллекцию с непременным условием, что она будет экспонироваться в музее.

Коллекция И.С. Зильберштейна – одна из самых лучших по ценности представленных в ней предметов искусства.

В собрании картин и рисунков мастеров русской и западноевропейской живописи, принадлежащем Зильберштейну, насчитывалось 1844 работы. После передачи коллекции в его квартире на Лесной улице, некогда с пола до потолка увешанной картинами, остались лишь голые стены, веревки вдоль них да горы книг и рукописей, среди которых, нисколько об этих картинах не жалея, ходил очень довольный Зильберштейн, обуреваемый новыми проектами. Но самый главный проект его жизни – дар собранных с большим вкусом произведений искусства родной стране уже состоялся. И это был щедрый подарок, какого государство не знало со времени Павла Третьякова.

Современники вспоминают о Зильберштейне как о человеке вулканической энергии и редкого обаяния. Именно эти качества и помогли ему добиться высвобождения исторического здания на Волхонке, где некогда располагалась гостиница «Княжий двор», а после нее солидная советская организация «Автоэкспорт». И это в его-то возрасте, отягощенном страданиями от букета тяжелых заболеваний, среди которых были диабет и болезнь Паркинсона.

В этой связи Зильберштейн любил вспоминать слова кинорежиссера С. Эйзенштейна, которого он знал в свои молодые годы по Одессе и потом в Москве: «В нашей стране справедливость в конце концов торжествует, но на это порой не хватает жизни».

В своей книге «Записки собирателя» академик А. Сидоров, крупнейший советский книговед и искусствовед, кстати тоже подаривший при жизни свое богатейшее собрание графики и экслибриса государству, хорошо знавший и высоко оценивавший коллекцию Зильберштейна, дал такую характеристику помешательству, которое овладевает не самыми худшими представителями рода человеческого: «Собирательство может быть спортом. Для него нужны умение и удача. Собирательство может быть страстью. Для осуществления ее нужны настойчивость и счастье. Собирательство может быть искусством. Для того чтобы такой стала деятельность коллекционера, нужны все указанные выше качества: и умение находить, и удачливость, и настойчивость поиска, и любовь к предмету, и – совершенно неоспоримо – знание его. Собирательство может быть наукой. Первое требование здесь – иметь цель. Уметь ограничивать свою страсть, и свой спортивный азарт, и самую свою удачу подчинить соображениям нужного. Свой вкус также уметь поставить на второй план, руководствуясь не только знанием предмета, но и сознанием цели. Если собиратель историко-художественной коллекции – картин, марок, книг, открытых писем, репродукций – видит, что в собрании его пробел, который надо заполнить в интересах целого, и заполнить таким примером, который субъективно собирателю не нравится, коллекционер-ученый сумеет это свое «не нравится» подчинить общим интересам целостной полноты своего собрания. Потому что будет он всегда помнить, что собирает он не только для себя: для других, для современников и потомков, для родной страны».

Как началось для Зильберштейна собирательство картин? «Случилось так, что с юных лет я был одержим любовью к русской литературе и к русскому изобразительному искусству, уже с той поры ставшими для меня бескрайним океаном прекрасного», – вспоминал он.

Живя в Одессе и будучи еще студентом, в свободное от лекций и семинаров время пропадал Илья Самойлович в лавочках антикваров и букинистов. Но самое большое потрясение он, по его собственному признанию, пережил, когда в его руки попали годовые комплекты журналов «Аполлон» и «Старые годы». Они были сданы на комиссию известным в городе коллекционером, инженером-строителем по профессии М. Брайкевичем. А вскоре перед взором очарованного репродукциями юноши предстали оригиналы рисунков художников «Мира искусства»: Серова и Бенуа, Бакста и Сомова, Добужинского и Кустодиева. Он увидел картины на выставке в университете. Брайкевич устроил выставку перед тем, как подарил произведения русских художников городу. Вот тогда-то, стоя перед полотнами и рисунками, Зильберштейн дал себе слово, что когда-нибудь и у него будет такая же великолепная коллекция, которую он тоже подарит людям.

Когда Зильберштейну было семнадцать лет, он приобрел два рисунка Бориса Григорьева для его книги «Расея». Они и положили начало его коллекции. Со временем приобретшей такие размеры, что никакая квартира не смогла бы вместить такое обилие живописных полотен, акварелей и графических листов.

О значимости собрания можно судить по такому факту: когда фронт в 1941 г. придвигался к Москве, Комитетом по делам искусств при Совете Министров СССР было принято решение эвакуировать в тыл наряду с музейными сокровищами и наиболее значимые личные собрания. Таковыми были признаны коллекции балерины Е. Гельцер, певицы Л. Руслановой, искусствоведа и литературоведа И. Зильберштейна.

Репрессии обошли Зильберштейна стороной. А вот уже после смерти Сталина в 1959 г. редакцию «Литературного наследства» чуть было не разогнали. Зильберштейна обвинили в публикации любовных писем Лили Брик к Маяковскому в очередном выпуске «Литературного наследства» – книге «Новое о Маяковском». Было вынесено постановление ЦК КПСС о вредности этой книги, создана комиссия Академии наук СССР во главе с писателем-академиком К.А. Фединым для расследования произошедшего, по мнению ЦК, преступления. Зильберштейну припомнили и то, что ссылается он на иностранные источники…

Высоко ценивший Зильберштейна Корней Чуковский записал 27 апреля 1959 г. в своем дневнике разговор с Фединым, соседом по Переделкину:

«– Создана в АН комиссия, – сказал Федин. – Я председатель.

– Вот и хорошо! Вы выступите на защиту Зильберштейна.

– Какой вы чудак! Ведь мне придется подписать уже готовое решение.

– Неужели вы подпишете?

– А что же остается делать?!

И тут же Федин стал подтверждать мои слова, что Зильберштейн чудесный работник, отличный исследователь, безупречно честный, великий организатор и т. д. Бедный Федин. Вчера ему покрасили забор зеленой краской – неужели ради этого забора, ради звания академика, ради официозных постов, которые ему не нужны, он вынужден продавать свою совесть, подписывать бумаги…» Приведенный разговор вряд ли нуждается в комментариях.

В 1973 г. в Музее изобразительных искусств состоялась первая выставка работ из западноевропейской части собрания И.С. Зильберштейна. Специалисты отмечали: «Устроенная в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина выставка рисунков западных мастеров примечательна, прежде всего, тем, что ее собрал один человек, и притом в условиях мало благоприятных для коллекционирования… Но сила собрания Зильберштейна не в отдельных рисунках различных школ. Их можно найти в большом количестве и лучшего качества в музейных коллекциях. В чем собрание Зильберштейна по-своему уникально – это в подборе великолепных архитектурных рисунков, безотносительно к тому, принадлежат ли они архитекторам, декораторам или живописцам. Рисунки такого высокого качества встречаются редко, что показали недавно устроенные в Венеции выставки работ Гонзаго и Кваренги, где листы из собрания Зильберштейна заняли бы почетное место».

На второй выставке из собрания Зильберштейна в Музее изобразительных искусств на Волхонке в марте 1985 г. к 80-летию Ильи Самойловича была показана еще более внушительная русская часть собрания. В ней, можно сказать, весь цвет отечественного искусства: работы Боровиковского, Венецианова, Семена Щедрина, Тропинина, Андрея и Александра Ивановых, Кипренского, Орловского, Карла и Александра Брюлловых, Бестужева, Семирадского, Васильева, Боголюбова, Шишкина, Поленова, Сурикова, Репина, Серова, Браза, Остроумовой-Лебедевой, Александра Бенуа, Добужинского, Лансере, Сомова, Бакста, Виктора Васнецова, Серебряковой, Константина Коровина.

«Откуда у простого советского доктора наук такие деньги, чтобы приобретать картины Репина или театральные эскизы Бакста?!» – думали, наверное, не раз многие посетители выставок.

Побывавшему как-то в гостях у Зильберштейна журналисту, в ответ на реплику последнего, что вот, мол, на аукционе «Сотби» эскиз Бакста был продан за 95 тысяч долларов при стартовой цене 50 тысяч, Илья Самойлович ответил с нескрываемым презрением: «Подумаешь, какое дело! У меня пятьдесят таких «бакстов»!» Уже после кончины Зильберштейна раздавались голоса знатоков, что по нынешним ценам собранное Ильей Самойловичем потянет на миллионы и миллионы долларов.