Текст книги "Политическая система СССР в период Великой Отечественной войны и послевоенные десятилетия. Учебное пособие"

Н. И. Бухарин после его реабилитации в 1987 г. стал считаться некоторыми отечественными историками-аграрниками (В. П. Даниловым и его сторонниками), считавшими колхозный строй сначала неким третьим изданием крепостного права на Руси, а ныне торжеством «госкапитализма» в советской деревне) одним из последовательных проводников ленинских взглядов на кооперацию, через которую мелкие частные хозяйства крестьян, в том числе и кулацкие, будут в условиях диктатуры пролетариата, как он (Бухарин) выражался, «врастать в социализм». Вместе с тем, появились и мнения, что он будто бы «разработал свой план кооперативного развития деревни», во многом перекликающийся со статьей В. И. Ленина «О кооперации» и книгой А. В. Чаянова о крестьянской кооперации». Но признать их обоснованными нельзя. Ведь если Ленин и Бухарин в основном сходно смотрели на кооперацию как лучшую форму приобщения крестьян к социализму, то принципиально иначе понимал ее беспартийный Чаянов, отнюдь не являющийся слепым почитателем В. И. Ленина и всего большевистского режима власти в стране.

Во-первых, он считал естественным, нормальным условием жизни и деятельности кооперации наличие в стране рыночных отношений, тогда как Ленин и Бухарин рассматривали эти отношения в качестве временного явления, рассчитанного всего лишь на переходный от капитализма к социализму период. Во-вторых, Ленин и Бухарин мыслили социалистическое кооперирование крестьян исключительно в условиях диктатуры пролетариата. Что же касается Чаянова, то он подлинные успехи кооперирования мелкокрестьянской деревни напрямую связывал с демократическим режимом власти в стране, который должен придти на смену диктаторской, большевистской власти своеобразным эволюционным путем, в расчете на так называемое перерождение большевизма. Согласно чаяновской концепции крестьянской «самоколлективизации», реализация его варианта модернизации села означала бы безболезненную, эволюционного типа перестройку аграрного сектора страны, которая одновременно с повышением производительности труда и поднятием агрикультурного уровня сельского хозяйства решала бы и сложные социальные проблемы страны, поскольку кооперирование должно было охватить и помочь окрепнуть всем социальным слоям деревни.

По большинству названных параметров она в корне отличалась от сталинской форсированной «революции сверху», базирующейся не столько на силе примера и добровольности обобществления крестьянского хозяйства, сколько на насильственной ломке индивидуального образа жизни и производственной деятельности российского крестьянства, обернувшейся трагедией для нескольких сотен тысяч семей раскулаченных и гибелью еще большего количества населения от голода 1932–1933 гг., а также значительным хотя и, безусловно, временным падением производительных сил деревни в первые годы коллективизации.

Но задачи крупномасштабной перекачки материальных и трудовых ресурсов из деревни в город в целях обеспечения индустриального скачка, который страна совершила в годы предвоенных пятилеток, чаяновский способ решения аграрно-крестьянской проблемы в конкретных условиях того времени не гарантировал. Более того, при существующем политическом режиме он был попросту неосуществим. И сам ученый, и его единомышленники сравнительно скоро убедились в этом. Вот почему их надежды и практические действия на то, чтобы, используя свое положение «спецов» при соответствующих советских наркоматах и других госучреждениях, попытаться повторить попытку «обволакивания» большевистской власти, которую удачно реализовала кадетско-прогрессистская оппозиция по отношению к царскому самодержавию, прежде чем свалить его в феврале 1917 г. С соответствующими предложениями в кругу соратников по кооперативной работе выступал (как мной было показано свыше 10 лет назад), Чаянов начиная еще с лет гражданской войны. «Нэповский экономический Брест большевизма», как характеризовал реформистскую линию советского руководства начала 20-х гг. теоретик сменовеховства Н. В. Устрялов, придал Чаянову и его единомышленникам еще большую уверенность в том, что тактика «обволакивания» гораздо действеннее, нежели открытая конфронтация оппозиционно настроенных слоев интеллигенции с коммунистической властью.

Существо своих политических раздумий Чаянов изложил в письме родственнице по второй жене – эмигрантке и видной публицистке, активистке российского политического масонства Е. Д. Кусковой. К концессиям Запада автор письма советовал для получателей добиваться политических гарантий. Смысл этих гарантий ученый видел в том, чтобы «один за другим в состав советской власти будут входить несоветские люди, но работающие с советами». Как все это практически осуществить? – спрашивал он и отвечал – «Надо договориться самим, т. е. всем, кто понимает, что делается в России, кто способен принять новую Россию. Надо частное воздействие на западноевропейских деятелей – необходим с ними сговор и некий общий фронт». Тактику «обволакивания» советской власти он связывал с интервенцией, но не военной, а экономической. «Мне представляется неизбежным, – разъяснял он адресату, – и в будущем проникновение в Россию иностранного капитала. Сами мы не выползем. Эта интервенция…идет и теперь в наиболее разорительных для России формах. Эта интервенция усилится, так как при денежном хозяйстве в России давление Запада будет всегда более реальным. Ведь если будет на Западе котироваться червонец, то любой солидный банк может получить концессию – стоит пригрозить и напугать. Это куда страшнее Врангеля и всяких военных походов (курсив мой – Э.Щ.).

Цитируемые соображения Чаянова, высказанные в письме, написанном и отправленном во время служебной командировки его заграницу примерно за пять лет до принятия XV съездом ВКП(б) курса на коллективизацию, по существу предвосхитили программные установки так называемой Трудовой крестьянской партии (ТКП), которые изложили на допросах по делу ЦК ТКП и группировки Н. Н. Суханова – В. Г. Громана А. В. Чаянов, Н. Д. Кондратьев и другие арестованные летом – осенью 1930 г. ученые-аграрники.

Сталин и его окружение истолковали показания арестованных как подтверждение существования такой антибольшевистской организации и, главное, в качестве обоснования начала политической расправы над ними. Конечно, «вождь народов» в ту пору не мог знать содержания писем Чаянова Кусковой, поскольку они попали в советские архивы только после окончания Второй мировой войны. Но, как показывает его переписка конца 20-х – середины 30-х гг. XX в. с В. М. Молотовым, по протоколам допросов арестованных ученых кремлевский вождь по достоинству оценил опасность политических взглядов Чаянова, Кондратьева и их единомышленников для большевистского режима. Его прежде всего тревожило то, что тактика ТКП предполагала ее блокирование с правым крылом ВКП(б) при переходе к нему власти, ибо этот блок рассматривался Чаяновым и Кондратьевым и их единомышленниками как «этап к осуществлению демократического принципа». А ведь через день после того, как Кондратьев сделал это признание, Сталин напишет Молотову: «Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь (через Сокольникова и Теодоровича) между этими господами и правыми – (Бухарин), Рыков, Томский) Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять».

Вопреки тому, что Чаянов, Кондратьев на последующих допросах такую связь отрицали, есть основания полагать, если не она, то идейная зависимость воззрений представителей «правого уклона» от т. н. «буржуазных спецов», тем не менее, существовала, и последние ее не отвергали.

Но как бы то ни было, организационная разобщенность политических оппонентов большевиков объективно лила воду на мельницу Сталина и его окружения. Используя эту разобщенность «вождь народов» со товарищи не только расправлялись с ними поочередно, но даже прибегали к шельмованию одних политических противников устами других. К примеру, кампанию беспардонного глумления над Чаяновым, Кондратьевым и др. начал на исходе 1927 года один из вождей «новой оппозиции», а затем троцкистко-правого блока – Г. Зиновьев, назвав их «сменовеховцами» и «внутренними устряловцами». А вслед за ним с трибуны апрельского Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) Чаянова, Кондратьева и их сторонников громил сам лидер правых уклонистов – Бухарин, характеризовавший идеи ученых относительно сбалансированного развития промышленности и сельского хозяйства в качестве «решительного сдвига от индустриализации в сторону окулачивания страны». С легкой руки современных западных исследователей (М. Левина, С. Коэна, Т. Шанина и др.) в отечественной современной литературе по истории коллективизации не только чаяновский, но и бухаринский варианты решения проблемы модернизации сельского хозяйства в СССР стало модным возводить в ранг якобы реально существовавших альтернатив сталинской «революции сверху» в советской деревне.

Однако ни оригинальные идеи Чаянова, ни тем более эклектичные суждения Бухарина и его т. н. школы сколько-нибудь веских шансов на реализацию в конкретных условиях страны конца 20—30-х годов не получили. Иначе говоря, российская деревня оказалась как бы исторически обреченной на форсированную коллективизацию.

Именно такой характер колхозное строительство в целом по стране обретает в последние два месяца 1929 года и в первые месяцы 1930 года. В значительной степени этому способствовала сталинская статья «Год великого перелома», опубликованная «Правдой» 7 ноября 1929 г. Выдавая желаемое за действительное, в ней утверждалось, что партии «удалось повернуть основные массы крестьянства… к новому, социалистическому пути развития; удалось организовать коренной перелом в недрах самого крестьянства и повести за собой широкие массы бедняков и середняков».

На деле все обстояло не так просто. Как по СССР в целом, так и в рамках РСФСР перелом в сознании большинства крестьян не только не совершился, но даже рельефно не обозначился. Ведь на 1 октября этого года в колхозах Союза и РСФСР значилось соответственно 7,6 и 7,4 общей численности крестьянских дворов. Однако, весь тон статьи Сталина ориентировал партию на всемерное ускорение темпов коллективизации и оказал прямое воздействие на ход и решения ноябрьского (1929 г.) Пленума ЦК ВКП (б). Не случайно в докладе председателя Колхозцентра об итогах и задачах колхозного строительства участникам Пленума было заявлено, что это «движение получает такой разгон, влияние колхозов…на индивидуальное хозяйство так возрастает, что переход на коллективные рельсы остальной массы крестьян явится вопросом месяцев, а не лет».

Не ограничившись тем, что партия систематически и раньше подпитывала колхозное движение своими кадрами, Пленум решил направить в деревню единовременно 25 тыс. индустриальных рабочих с организационно-политическим опытом работы. Названная мера была призвана ускорить коллективизацию. Поскольку колхозное движение начало перерастать рамки районов и областей и вызвало появление таких всесоюзных или республиканских организаций, как Колхозцентр, Тракторцентр, Зернотрест и др. было решено создать общесоюзный Наркомат земледелия, на который в качестве первейшей задачи возлагалось руководство строительством крупного общественного хозяйства в деревне.

Рассматривая кулака как основную классовую силу, заинтересованную в срыве этого строительства, Пленум обязал партию и государство усилить борьбу с капиталистическими элементами деревни, развивать решительное наступление на кулака, пресекая его попытки пролезть в колхозы в целях развала последних. И хотя в его документах не содержалось прямых указаний о применении административно-репрессивных мер с целью ликвидации кулачества, опыт чрезвычайщины 1928–1929 гг. и весь ход обсуждения вопроса на Пленуме вплотную подводили к этому.

Переход к политике сплошной коллективизации под лозунгами «Даешь бешеные темпы» логически выдвигал на повестку дня вопрос о судьбе не отдельных кулацких хозяйств, а в целом о кулачестве как классе. Форсирование коллективизации означало неминуемое развертывание раскулачивания как политики насильственного лишения кулаков средств производства, построек и т. п. в целях их ликвидации как последнего эксплуататорского слоя в деревне. И то, и другое навязывалось под мощным нажимом сверху. В представлении Сталина и его единомышленников цель здесь оправдывала средства. Руководители страны хорошо осознавали, что иначе нельзя сломить сопротивление среднего крестьянства идти в колхоз (т. е. решить ближайшую задачу – ускорить формальное обобществление крестьянского хозяйства), ни, тем более, добиться переделки «в духе социализма» собственнической психологии мужика и тем самым обобществить аграрную сферу страны на деле (т. е. осуществить главную и едва ли не самую трудную задачу долговременной политики большевиков в деревне).

И дело упиралось не только в то, что кулаки всячески сопротивлялись колхозному строительству. Главное, что они олицетворяли для большинства деревенских тружеников жизненный идеал самостоятельного хозяйствования, имущественного и иного достатка и тем сводили по существу на нет большевистскую пропаганду преимуществ коллективной формы ведения хозяйства. Вот почему с переходом к массовой коллективизации участь кулацкого слоя была предрешена. Сознавая это, наиболее дальновидные его представители, как уже отмечалось выше, спешили «самораскулачиться» и переселиться в города, на стройки.

Однако и после провозглашения политики ликвидации кулачества как класса вопрос, как проводить раскулачивание, и что делать с раскулаченными, оставался нерешенным. Постановление ЦК ВКП(б) от 5 января 1930 г. «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», подготовленное комиссией под председательством А. Яковлева и лично отредактированное Сталиным, не внесло в него должной ясности, ограничившись всего лишь подтверждением недопустимости приема кулаков в колхозы.

Этот документ устанавливал жесткие сроки завершения коллективизации: для Северного Кавказа, Нижней и Средней Волги – осень 1930 г. или «во всяком случае» – весна 1932 г. Для остальных районов указывалось, что «в пределах пятилетия мы…сможем решить задачу коллективизации огромного большинства крестьянских хозяйств». Такая формулировка ориентировала на завершение, в основном, коллективизации в 1933 г., когда кончалась первая пятилетка.

Основной формой колхозного строительства была признана сельскохозяйственная артель. Разъяснение о степени обобществления средств производства в артели из проекта этого документа Сталин при редактировании текста вычеркнул, вследствие чего низовые работники не получили должной ясности и по данному вопросу. При этом сельхозартель истолковывалась как переходная к коммуне форма хозяйства, что тоже нацеливало коллективизаторов на местах на усиление обобществления средств производства крестьянских дворов и свидетельствовало о нежелании партийных верхов считаться с интересами крестьян, о недооценке силы привязанности мужика к своему хозяйству.

После принятия постановления ЦК нажим из центра возрос, партийная печать, не ведая устали, трубила об ускорении темпов коллективизации, поощряя соревнование в этом деле. «Правда» в передовой статье 3 февраля 1930 г. писала: «Последняя наметка коллективизации – 75 % бедняцко-середняцких хозяйств в течение 1930/31 года – не является максимальной». В этих условиях диктат сверху, постоянная угроза быть обвиненными в причастности к «правым уклонистам» из-за недостаточно решительных действий толкали местных работников на администрирование, применение насилия к крестьянам, не желающим вступать в колхоз.

Типичную картину произвола, что творился на ниве колхозного строительства зимой 1930 г. в масштабе всей страны, воспроизвел на материалах Урала и Сибири уже знакомый нам Г. Ушаков. «Изо всех областей больше всех изумляла своими колхозными «успехами» Уральская область, – писал он. – Как на дрожжах вырастали проценты. Подпирали проценты «большевистскую» цифру – «СТО» и карту области заливали работы сплошняка. Коммуны в целый район, в несколько районов уже не удовлетворяли зарвавшихся коллективизаторов и Ирбит выкинул лозунг создания окружной Ирбитской коммуны… Когда остротой мартовских документов (имеется в виду сталинская статья «Головокружение от успехов» и постановление ЦК 14 марта 1930 г. «О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении» – Э.Щ.) вспорота была нездоровая полнота уральской коллективизации, у ней оказалась такая изнанка, перед которой теперешнему обозревателю уральской деревни остается только разводить руками… И как особый тип головотяпства – обобществление сбережений колхозников…Уральская область записала в свою летопись удивительную форму «социалистического соревнования» – Кустанайский Админотдел (милиция) вызвал на соревнование округа Троицкий и Кунгурский – кто больше закроет церквей! Это ли не нравы Щедрина?..».

«То, что говорилось на Урале, – отмечал этот же очевидец в другом очерке, – то в градусах еще большей крепости повторила Сибирь… Когда знакомишься с колхозными материалами января, февраля, марта, получаешь впечатление дикой вакханалии. Трудно себе представить, насколько могли люди недооценивать реальной обстановки. В дикой ставке на стопроцентную и немедленную коллективизацию сквозили черты явного фанатизма…».

В условиях, когда маховик насилия лишь начинал набирать обороты, по указанию Сталина выходит постановление СНК СССР, согласно которому к кулацким относят хозяйства со следующими признаками: доход годовой на едока свыше 300 руб. (но не менее 1 500 руб. на семью), занятие торговлей, сдача в наем машин, помещений, применение наемного труда, наличие мельницы, маслобойни, крупорушки, плодовой или овощной сушилки и пр. Наличие хотя бы одного из данных признаков позволяло считать сельчанина кулаком. Так возникла легитимная возможность подводить под раскулачивание различные слои деревни, не исключая даже бедняков.

30 января 1930 г. Политбюро ЦК ВКП(б) принимает подготовленное комиссией под председательством В. Молотова секретное постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации», согласно которому в этих районах отменялось действие закона об аренде и применении наемного труда, а также предписывалось конфисковывать у кулаков средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, предприятия по переработке продукции, продовольственные, семенные, фуражные запасы.

Все кулачество делилось на три категории, из которых первая, самая опасная – «контрреволюционный актив» – подлежала заключению в концлагеря, а в отношении организаторов терактов, массовых выступлений и повстанческих организаций, применение высшей меры – расстрела. Отнесенные ко второй категории отдельные элементы кулацкого актива подлежали высылке в окраинные регионы страны, а в пределах данного края – в его отдаленные районы. В третью группу входили оставляемые в пределах района кулаки, подлежавшие расселению на новых, отводимых им вне колхозных хозяйств, участках.

При этом подчеркивалось, что количество ликвидируемых по каждой категории хозяйств должно строго дифференцироваться по районам в зависимости от фактического числа кулацких хозяйств в районе с тем, чтобы общее число ликвидируемых хозяйств составляло в среднем 3–5%. Думается, что не случайно при определении «ограничительного контингента» кулаков, подлежащих ликвидации, вдвое завышен был их действительный удельный вес, установленный осенью 1929 г. Это наводит на мысль, что лозунг «Лучше перегнуть, чем недогнуть», которым руководствовались т. н. перегибщики на местах, был не чужд и самим творцам названного постановления.

Средства производства и имущество, отбираемое у кулаков, подлежали передаче в неделимые фонды колхозов в качестве вступительных взносов бедняков и батраков. Вклады кулаков в кооперацию тоже шли в фонд коллективизации бедноты и батрачества. Этими мерами, углубляющими раскол в крестьянской среде, власти вербовали активных сторонников коллективизации из числа неимущего крестьянства.

Каковы были действительные масштабы раскулачивания? По данным ОГПУ, только за 1930–1931 гг. было выселено с отправкой на спецпоселение в Сибирь, Казахстан и на Север 381 026 семей общей численностью 1803392 человека. Некоторая часть имущих семей (200–250 тыс.), как уже отмечалось, «самораскулачилось», часто бросая имущество, бежала в города и на промышленные стройки. Там же оказалась после многих бед и мытарств и значительная часть тех 400–450 тыс. раскулаченных семей третьей категории, которых сначала планировалось расселять отдельными поселками в районах их проживания.

В 1932–1936 гг. волна раскулачивания заметно снизилась. Общее число ликвидированных в эти годы дворов не превышало 100 тыс. В сумме цифры раскулаченных достигают 1100 тыс. хозяйств с населением 5–6 млн чел. (4–5 % общей массы крестьянских хозяйств), что намного больше числа кулацких дворов на осень 1929 г. (2,5–3 %). Более трети их, или 2 140 тыс. чел., были депортированы в 1930–1933 гг.

Кампания массового раскулачивания стала мощным катализатором и без того «бешеных» темпов коллективизации не только в зерновых районах, но и в остальных местностях страны. Не прошло и месяца после постановления 30 января 1930 г., как уровень коллективизации по стране поднялся с 32,5 % до 56 %, а по РСФСР с 34,7 % до 57,6 %. Рекордный «рывок» совершили Сибирь, Нижегородский край и Московская область, у которых уровень коллективизации в это время подскочил в два и более раза.

Вакханалия насилия не могла не вызвать в крестьянстве ответных мер отпора, в том числе с оружием в руках. По данным ОГПУ, за январь – апрель 1930 г. произошло 6117 выступлений, насчитывающих 1755 участников. В Центрально-Черноземной области крестьянские волнения охватили 1000 населенных пунктов, на Средней и Нижней Волге – 801, в Московской области – 459, в Сибири – свыше 200. Крестьяне выступали не только против насильственного обобществления своего хозяйства и раскулачивания, других беззаконий, творимых в деревне, но и против огульного закрытия церквей и мечетей, ареста и преследования священнослужителей, закрытия базаров и т. п.

Вместе с активными формами протеста в еще больших масштабах крестьяне прибегали к пассивному сопротивлению «революции сверху»: отказам от выполнения хлебозаготовок, массовому убою скота, невыходам на работу в колхозе или выполнению ее «спустя рукава», а не засучив таковые.

Отмечая это, не следует однако впадать в крайность, переоценивая массовость и тем более силу крестьянского протеста того времени, как это делают некоторые историки, заявляющие, будто весной 1930 г. страна оказалась не только на грани гражданской войны, но и что эта война фактически развернулась повсеместно. К истине гораздо ближе были те деятели финансово-промышленных кругов российской эмиграции, которые предупреждали экстремистски мыслящих своих коллег, что «не нужно гипнотизировать себя надеждой на активизм крестьян», и что у последних «нет собственных сил для того, чтобы сбросить советскую власть, а, наоборот, они выявляют необычайную способность переносить все натиски большевиков».

Партийно-государственные верхи, стремясь погасить недовольство крестьян и выиграть время для нового наступления на «мелкособственнические инстинкты» деревни (так они их называли) вынуждены были прибегнуть к временной смене тактики: 2 марта 1930 г. публикуется статья Сталина «Головокружение от успехов», возлагавшая всю вину за перегибы коллективизации на аппаратчиков местного масштаба.

Такой оборот вызвал весьма обоснованные протесты многих непосредственных исполнителей, включая порой руководителей краевого и областного уровней. В ответ Политбюро ЦК ВКП(б) принимает два постановления 10 и 14 марта «О борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении» (причем, первое закрытое), а 2 апреля направляет на места закрытое письмо ЦК по данному вопросу, в котором подчеркивалось, что, и правильность директив, партий и категорических указаний тов. Сталина о борьбе с искривлениями партлинии полностью подтвердилась». Вместе с тем признавалось, что «пока лишь меньшинство, примерно от одной четверти до одной трети всей массы бедняков и середняков, твердо стало на путь коллективизации, чем косвенно серьезно корректировались выводы статьи генсека «Год великого перелома». В то же время в виде уступок деревне допускалось в некоторых областях «как временная мера прекращение на время сева расселения третьей категории кулачества и оставление в данном селе», но при недопущении этих хозяев в колхозы.

Непосредственной реакцией деревни на объявленную партийной верхушкой кампанию борьбы с т. н. перегибами в колхозном движении стали массовые выходы крестьян из колхозов. При этом в региональном отношении масштабы бегства мужика из колхозов после мартовских 1930 г. решений ЦК ВКП(б) оказались напрямую связанными с показателями коллективизации, достигнутыми там же в конце января – феврале того же года, когда маховик раскулачивания был запущен на предельные обороты и использовался в качестве одного из главных средств форсирования темпов обобществления крестьянского хозяйства. Наблюдалась следующая закономерность: регионы, отличившиеся в январе – феврале самыми бешеными темпами коллективизации – Московская, Западная области, Татария, Нижегородский край – дают весной 1930 г. и наибольший отток людей из колхозов, вследствие чего по уровню коллективизации они, по существу, возвращаются к исходным позициям, а Московская область откатывается и того ниже – к показателям осени 1929 г. Власть придержащих такой ход событий не устраивал. В сентябре 1930 г. ЦК партии направил райкомам, обкомам и ЦК компартий союзных республик письмо, осуждавшее пассивное поведение местных парторганов и потребовал «добиться мощного подъема колхозного движения». Приняв эту директиву к неуклонному руководству и исполнению, местные партийно-государственные руководители делают ставку на массовую работу среди крестьянства. Заметную роль в развертывании такой работы сыграли вербовочные бригады и инициативные группы. В декабре 1930 г. в РСФСР действовало 5 625 таких бригад, а весной 1931 г. их количество превысило 21 тыс. Тогда же число инициативных групп в республике достигло 15,5 тыс., которые объединили до 100 тыс. крестьян-единоличников из сочувствующих партии бедняков и середняков, готовых пополнить ряды колхозников. Помимо того, в районы слабой коллективизации было направлено 80 тыс. колхозников-активистов и около 30 тыс. надежных организаторов, объединенных в межобластные бригады по коллективизации.

В то же время предпринимаются меры, чтобы стимулировать вступление крестьян в колхозы. К их числу относилась утвержденная в конце декабря 1930 г. ЦК ВКП(б) годовая программа создания 1400 машинно-тракторных станций (МТС). Тогда же отменяется пункт постановления 5 января о выкупе колхозами техники, как несвоевременный. К весеннему севу количество МТС достигло 1228, а число тракторов в них увеличилось с 7102 до 50114 в 1930 г. К концу года программа строительства МТС была выполнена. В тех же целях колхозам предоставлялись кредиты и льготы по налогам, устанавливались пониженные нормы сдачи продуктов животноводства, оказывалась помощь в строительстве животноводческих ферм. Государство обещало упорядочить организацию и оплату труда колхозников, гарантировать им ведение личного подсобного хозяйства.

Но политика пряника не исключала использование государством и кнута в отношении деревни. После временной передышки весны-лета 1930 г. свое продолжение получает курс на ликвидацию кулачества как класса, в котором наметился новый этап, долженствующий способствовать новому подъему колхозного движения. Осенью 1930 г. развернулось массовое выселение раскулаченных хозяев – первый этап депортации. Проводился этот этап под эгидой ОГПУ, в чье ведение с лета 1931 г. перешло не только управление спецпереселенцами и хозяйственное использование их труда. Положение последних было тяжелым: поселки их в Сибири, на Урале, в Северном крае и Казахстане мало чем отличалось от концлагерей времен «военного коммунизма». В январе 1932 г. первый зампредседателя ОГПУ Г. Ягода докладывал Сталину о том, что в спецпоселках этих регионов расселено 1,4 млн крестьян, работавших в основном на лесозаготовках, горнорудной промышленности и неуставных колхозах. Около 10 % раскулаченных было приготовлено к заключению в лагеря.

Не меньшие тяготы выпали и на долю значительной части кулаков, отнесенных к третьей категории, что расселялись на свободных (обычно худших) землях вне колхозного клина. Она была буквально задавлена налогами. Высокие ставки сельхозналога и самообложения для единоличников подталкивали последних к вступлению в колхоз, где им предоставлялись существенные льготы. По официальным данным, на 1 колхозный двор в 1931 г. приходилось около 3 руб. сельхозналога, на одного единоличника – более 30 руб., а на хозяйство кулака – почти 314 руб. Иначе говоря, не мытьем, так катаньем государство понуждало крестьянина-единоличника идти в колхоз. Вот почему через год после весенне-летнего (1930 г.) массового бегства крестьян из колхозов уровень коллективизации по стране вновь перевалил экватор, достигнув к июню 1931 г. отметки 52,7 % общего числе деревенских хозяйств.

Но новый подъем вскоре закончился. В течение первой половины 1932 г. число обобществленных дворов в РСФСР сократилось на 1370,8 тыс., на Украине – на 41,2 тыс. Данное обстоятельство вызвало очередные уступки крестьянству со стороны властей. 26 марта 1932 г. выходит постановление ЦК ВКП(б) «О принудительном обобществлении скота», разъяснявшее, что практика принудительного отбора у колхозников коровы и мелкого скота не имеет ничего общего с политикой партии «и что задача партии состоит в том, чтобы у каждого колхозника была своя корова, мелкий скот, птица». В мае того же года принимаются новые постановления ЦК партии и СНК СССР «О плане хлебозаготовок из урожая 1932 г. и развертывании колхозной торговли хлебом» и «О плане скотозаготовок и о мясной торговле колхозников и единоличных трудящихся крестьян». Согласно этим документам, после выполнения Госплана хлебозаготовок и образования семенного и других фондов, а также расчета по мясозаготовкам, разрешалась торговля оставшейся продукцией по складывающемся на рынке ценам. План хлебозаготовок был сокращен в 1932 г. до 1103 млн пудов против 1367 млн в 1931 г., а по мясу уменьшен в 2 раза. Отменялись все республиканские и местные налоги и сборы с торговли колхозов и колхозников, а с единоличников взималось не более 30 % их доходов от торговли.