Текст книги "Амурская сага"

Самыми доступными развлечениями для горожан были прогулки и гуляния, для чего был разбит центральный парк, в нем играли военный и бальный оркестры. К 1900 году в городе работало два театра, где Надя Карпенко (в девичестве Барабаш) стала завсегдатаем, завела себе подруг из купеческой среды. В кинематографе шла картина «Сонька Золотая Ручка», нашумевшая на весь город. Ипподром рысистого коннозаводства привлекал зрителей конными скачками. Состоялся дамский чемпионат по французской борьбе. В городе имелись все признаки столичной жизни – театры и кино, балы, публичные лекции и прогулки на пароходах.

Как-то на Чуринскую площадь и в Сад туристов пригласили три тысячи горожан на праздник древонасаждения, а вместо праздничных представлений выдали им шестьсот саженцев на посадки в парках и скверах. Работа закипела. После посадок участников общественно полезной деятельности на безвозмездной основе угостили конфетами. Так на Амуре возникало волонтерское движение. Вчерашние крестьяне, ныне горожане, старались не ударить лицом в грязь и соответствовать статусу респектабельных мещан. Носили модные фетровые шляпы.

А. П. Чехов подметил оригинальную черту характера местных жителей: «По Амуру живет насмешливый народ; все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая и гроша медного не стоит, и совсем забыла об Амуре» (из письма Суворину). Напомним, территория Приамурья и Приморья превышает полтора миллиона квадратных километров, что сравнимо с мплощадью Западной Европы. Это еще и выход к океану, незамерзающие порты и соседство с Юго-Восточной Азией. Морские ворота в мир.

Амурское крестьянство было многообразно, как лоскутное одеяло, и представлено выходцами из всяких народов и губерний. Селения староверов напоминали приглядные городки, а выходцы из староверов-молокан, как грибы после дождя, пополняли ряды деловых людей. Украинские поселки, как никакие другие, сохраняли национальные традиции в быту и в жилищном обустройстве. В них можно было встретить украинские мазанки, амбары с соломенными крышами, вместо гумен – малороссийские клуни. А вот могилевские деревеньки оставались незавидными и худосочными, их жители так и не смогли освободиться от вековой зависимости и покорности. Раскланивались перед влиятельными людьми.

* * *

Следом за Степановой сыграли Иванову свадьбу, оженив старшего брата на Татьяне – дочери приезжего лавочника, поселившегося в Успеновке и открывшего лавку с ходовыми товарами для крестьянских хозяйств. Едва потеплело, как родовое семейство сообща приступило к заготовке леса сразу на два дома – для Ивана с молодой женой и для остальной семьи, где при родителях кучковались трое подрастающих сыновей – Давид, Николай и младший, Димка. Дома рубили из березы, росшей вокруг. Лес валили и обрабатывали в две пилы: Иван с Давидом и Николай с Димкой. Василий Трофимович едва успевал подвозить заготовленные бревна к месту постройки. Весной их кантовали и заложили два сруба.

Возвели крыши, но строительство остановила весна, распорядившаяся приступить к работам по поднятию целины, корчеванию пней и подготовке пашни под посев. В первую весну засеяли две десятины пшеницы и десятину овса. Пашни было поднято уже втрое больше, чем имелось под Полтавой. С посевной, не сбавляя оборотов, перестроились на сенокосную страду, где бригада косарей в пять литовок работала споро и управилась довольно быстро. Одна забота сменялась другой, но каждая была в радость, все дела удавались по задумке.

Не успели оглянуться, как подошла уборочная. Хлеб убирали вручную, серпами да косой, оборудованной «грабками» – косыми зубьями в виде грабель, но пшеница удалась на славу, за сто пудов с десятины. Овес и овощи тоже не подкачали. Для молотьбы хлеб сушили в овинах. Хозяйство прибавлялось. Еще весной отелилась корова. Глядя на нее, ожеребилась кобылица Савраска. Купили пару овец. К осени выкормили двух поросят и подняли еще пару десятин целины. Принялись за достройку домов, поставили на усадьбе деревянные козлы и начали резать продольной пилой плахи и тес на полы и потолки. Несмотря на старания, дома к зиме достроить не удалось. Оставили их на усадку, а сами вторую зимовку встречали в обжитой землянке. Деревня вырастала на загляденье: улицы широкие, свободные, со своеобразным уютом в расположении – без прямых линий и острых углов. В центре села – основные объекты правления и общественного значения. Здесь же, в центре, другое озеро, Шишкино, много меньше Большого.

По настоянию Степана Иван с молодой женой перебрались в город, где глава семьи устроился кучером в торговый дом «Кунст и Альберс», а Татьяна – горничной в дом богатого золотопромышленника Щедрина. На какое-то время Иван отбывал в китайский Харбин, выполняя задания Степана в торговых делах. Только не прижилась деревенская семья в суетной толкотне, не пришлась крестьянской душе шумная городская жизнь, и вскоре молодожены вернулись в родную Успеновку.

* * *

Зимой 1895 года сыграли свадьбу третьему сыну, Давиду, с давней избранницей Парасей, в свое время познавшей лиха со злой мачехой. На день свадьбы Парасе было восемнадцать лет, и их любовь с Давидом стала единственной на всю жизнь, сулившей молодым безмерное и непреходящее счастье, был бы Господь Бог благосклонен к своим праведникам. От умершей маменьки остался Прасковье сундучок, которым она очень дорожила. Он и был ей приданым. Молодожены в радости и согласии остались жить вместе с родителями, вели хлебопашество, разводили скотину. Осенью Давид нагружал пару подвод и отправлялся в Благовещенск на продажу картофеля и забитых поросят. Перед домом он посадил грушу, которой здешний климат подошел лучше некуда. Выросла она, набрала силу плодовую и такой щедрой оказалась на вкус и урожай, что сельчане вереницами ходили за теми золотистыми плодами. Захочешь, пожалуй, если съесть такую грушу – что чашку меда выпить. А пчелы-то вились во цвету дерева! Поднимали качество меда.

К 1900 году в семье Давида и Прасковьи народилось трое ребятишек: Оля и мальчики-двойняшки – Гриша с Лаврушей. Старики души не чаяли в невестке, и она по-дочернему ласково относилась к ним. В родительском доме установилась идиллия семейного счастья и благодушия.

Как-то в поездке Давид остановился в Благовещенске у Степана, оказавшегося дома, не в рейсе.

– Поихали на Сенной базар, – заявил Степан наутро.

– Та мэни картошку трэба продоваты, а не по базарам тягатыся, – отнекивался Давид.

– Встыгнешь з своею картошкой. Сказав, едем, значыть, едем.

Приехали на Сенной базар, разбитый по улицам Иркутской и Торговой. Поначалу его называли Мелочным, но с наступлением специализации на сено и лошадей базар получил новое название. Степан выбрал двух отличных молодых скакунов и оплатил их.

– Збирай, Давид. Це вам з батьком вид мене подарок.

– Стёпа! Так рази це подарок? Тут цилэ состоянье, а не подарок!

– Збирай, сказав. Моя симья мэни тэж состоянье, – ответил брательник, уже владевший грузопассажирским пароходом, на котором сам и был капитаном.

На нем ходил и по Амуру, и в Китай по реке Сунгари, до самого Харбина, где открыл собственный магазин. В Благовещенске он построил большую гостиницу с рестораном, приносившую солидный доход. Умело распоряжался Степан золотом, свалившимся ему на Селемдже. Он входил в компанию иркутского купца И. Я. Чурина, знаменитого на всю Россию. Ныне на сайте Амурского областного краеведческого музея в Благовещенске имеются сведения: «Карпенко Степан Васильевич, благовещенский мещанин, выборщик гласных в Городскую думу на 1910–1914 гг. по имущественному цензу, домовладелец ул. Зейская, 148».

Здесь отвлекусь от текста и поделюсь с читателем информацией о том, как, набирая материалы к книге, мне вздумалось найти по данному адресу дом Степана Карпенко. Вдруг сохранился? Но не тут-то было. На месте Степанова дома стояло каменное здание прокуратуры Амурской области.

Степан состоял в городском обществе, которое на собраниях избирало гласных, стало быть депутатов, думы на 1910–1914 годы. Круг выборщиков (избирателей) был ограничен высоким имущественным цензом – не менее тысячи пятисот рублей. Голосование проводилось шарами, для чего каждая урна – их выставляли по количеству избираемых гласных – имела по два ящика, в один из них опускались черные (неизбирательные) шары, в другой – белые (избирательные). С тех пор распространено крылатое выражение «накидать черных шаров».

Уже в последующий период выборов депутатов думы Благовещенска, на 1914–1918 годы, шары были заменены на избирательные записки – подобие нынешних бюллетеней. Февральская революция отменила имущественные цензы, выборы стали всеобщими, равными и прямыми при тайном голосовании. Именно по такому прогрессивному и демократическому праву в ноябре 1917 года в России было избрано Учредительное собрание, тут же разогнанное большевиками под забавным предлогом усталости караула нести охрану собрания. Переворот или забота о карауле? Началась эра диктатуры от имени пролетариата.

Степан озолотил Наденьку, свою барышню-крестьянку, ходившую в шелках, соболях да жемчугах. В благодарность мужу-благодетелю она принесла ему семерых детей: сыновей Володю, Гришу и Виктора, еще и четырех дочерей. Все они получили высшее образование и занимались коммерцией в торговых делах отца. Красивые и модно одетые, но неисповаженные, они частенько приезжали в Успеновку к деду Василию; особенно тянулся к родовой усадьбе Григорий.

А что на усадьбе? Сообща держали большое стадо гусей, для которых озеро Шишкино, что посреди деревни, было раем на земле, где они паслись, плавали и плескались в свое удовольствие. На ночь гуси важно шествовали к дому и ночевали, прижимаясь к забору со стороны улицы, но строго по прописке, а не где-нибудь у чужой усадьбы. Никто их не охранял, но никто и не трогал. Благочестие было привычным людским понятием, создававшим доброжелательную обстановку на селе. Утром пернатых прикармливали, и они снова уходили к воде, без которой не представляли свое гусиное существование.

* * *

Свадебная карусель в доме не прерывалась, и настал черед Николая, взявшего в жены местную девушку Марфу, для родителей которой войти в родство с успешным и уважаемым семейством Карпенко было радостью и удачей. Для них приступили, как и полагалось в больших семьях, рубить дом и отделять на сторону. После у них народилось трое сыновей: Спиридон, Мефодий и Алексей – поменьше числом, чем у братьев, зато все рослые, красивые и сильные мо́лодцы, прям богатыри, которых позже отобрали на службу в царскую гвардию. Николай Васильевич нашел себе применение в немудреном, но выгодном деле. Он ездил по деревням и скупал молодняк домашнего скота, за лето откармливал, выращивая на мясо, которое сбывал на Гостинодворском базаре, прозванном жителями Мясным. Продажу мяса на нем контролировали десять молоканских семей с годовым оборотом в миллион рублей. Как-то на базаре Николаю встретился прохожий, с трудом тащивший на плечах кету двух аршин длиной.

– Откуда несешь?

– На Зее купил у рыбаков.

– За сколько взял?

– Да пять копеек!

– Всего-то?

Позже в деревне Николай открыл магазин. Зажили хорошо.

Братья Карпенко, сыновья Николая Васильевича: Спиридон на первом плане, Алексей и Мефодий стоят

* * *

Наконец подрос и младший. Дмитрий сосватал Наталью Юсько – высокую белокурую девушку, дочку Андрея Гордеевича, из числа первооснователей Успеновки. Сваты жили по близкому соседству, дружили и были рады-радешеньки состоявшемуся родству. Опять совместно с братьями построили дом в рядок с отцовой усадьбой, где рослая Наталья нарожала десять детишек – и как по заказу, пятерых мальчиков и столько же девочек. Могла и больше, но решили, что хватит, и без того развели детский сад для пополнения сибирского населения.

Как дети подросли да взялись за крестьянское дело, так и семья зажила на славу. Помимо детей Дмитрий с Натальей развели богатое хозяйство: табун лошадей на двадцать голов, коров и телок хорошей породы да мелкий скот на полный двор. Засевали много пашни, по площади посевного клина Дмитрию конкурентов не было, и хозяйство быстро пошло в гору. Малый по годам, да удалый по делам, Дмитрий, мужик крупный и сильный, работал от зари до зари, уподобившись буйволу. Приобрел сельхозтехнику, сеялку, сноповязку и молотилку для зерна, даже завел собственную кузню. Для разросшейся семьи построил еще дом, большой и высокий, под цинковой крышей. Фронтоны, кронштейны, несущие столбы и окна украсил резьбой. В доме столы и лавки тоже были покрыты резьбой. Оригинально изготовлялись скрыни, расписные сундуки, занимавшие в быту важное место. На свадьбах они вместе с содержимым заменяли невестам приданое. Детей и перечислить было непросто: сыны Проня, Захар, Василий, Дмитрий и Аркадий, дочери Мария, Соня, Женя, Поля и Тася. Из них только Захар умер в раннем детстве, остальные выросли здоровыми, крепкими и работящими. Все сыновья радовали стариков своими успехами.

Родство Василия Карпенко причислено к Успеновскому сельскому обществу 28 февраля 1890 года – в год образования села. Его сыновья Иван и Николай выделились из родовой семьи в июне 1895 года. Дмитрий Васильевич выделился без согласования с волостью, самовольно. Степан Васильевич отбыл из Успеновки задолго до 1903 года, когда производилась перепись домохозяев. По списку домохозяйств Успеновского общества имя одного из главных героев оказалось Давид Карпенко, хотя советский паспорт был выписан на Давыда. Всего же на тот год в Успеновке числилось девяносто восемь домохозяев.

* * *

Все бы хорошо, но наступил черный год для многих успеновских семей. Прошелся он тяжелым и беспощадным накатом и по семье Давида, в которой подрастали шестеро славных детишек: девочки Оля, Надя, Поля и Люба и мальчишки-двойняшки Гриша с Лаврушей. Расти бы им на радость родителям, так сразила деревню эпидемия дифтерии, которая стала косить детей без разбору. Страшная кара не пощадила семью Давида Васильевича и Прасковьи, в которой черная смерть вырвала с корнем малолеток, всех до единого, в каждый день по одному. Дети, не успевшие осмотреться на белом свете, уходили в мир иной, ангельские души покидали родное гнездо. Скорбные процессии потянулись на сельское кладбище, где не успевали копать могилки. Мать металась, как подбитая птица, от одной кроватки к другой, не в силах помочь малюткам, сгоравшим в жару и таявшим на глазах. И медицины никакой. Какая медицина, если на всю область приходилось с десяток врачей? За неделю скончались все шестеро, отмучились невинные страдальцы. Мать поседела, отец постарел на глазах, стал белый как лунь.

Последней умирала Оля, старшая из всех. Она видела, как чахли и умирали братики и сестрички, насмотрелась до боли на муки родительские и, смирившись с неизбежной участью, просила только об одном: чтобы схоронили ее вместе с ушедшими родными кровинками. Не хотела разлучаться с теми, с которыми выпила горькую чашу до дна.

И опустела изба, всегда наполненная детским гомоном и веселым смехом. Тихо стало, как в склепе могильном. Осталось шесть пар детской обуви и детские игрушки, которых раньше недоставало, а сейчас они стали ненужными. Отец и мать были в отчаянии. Прасковья не могла спать, ей слышались стоны задыхающихся детишек, а днями, побросав домашние дела, она бежала на кладбище, падала на родные могилки и кричала криком во весь голос, оплакивая и обливая их слезами.

Над калиткой двора несчастной семьи был вывешен черный флаг – знак страшной трагедии и карантина, по которому никто не имел права входить в этот дом и выходить оттуда. Семьи обрекались на самовыживание. Люди боялись выпускать детей из дома. Многие жители с детьми уезжали на свои пашни, где ютились во времянках и шалашах. В деревню прибыла запоздалая медицинская бригада – фельдшер и две медсестры. Они дезинфицировали дома, в которых в общей сложности умерло более пятидесяти ребятишек.

Уже десять лет как стояла Успеновка. Юбилейный год от основания села. И что за наказание к празднику отпущено было Успеновке, ее жителям и основателям? Под каким знаком оно свершилось? Боже, да ведь это знак Успения! Это в память об Успении Богородицы, о смерти ее, был устроен праздник на небесах, а наивные переселенцы приобщились к нему себе на горе, назвав село по Успению! По этому названию и была выбрана свыше площадка для пляски смерти в год десятилетия села, ведь сказано в Священном Писании:

«В начале было Слово». Ошиблись, ох ошиблись основатели с названием деревни… Жуткая трагедия тяжело отразилась на здоровье родителей. С Давидом случился инфаркт. Прасковья ходила тенью, сама не своя. Видя их ужасное состояние, Василий Трофимович с Татьяной Ивановной дали им мудрый совет: «Йдьтэ до миста та визьмить соби дитэй з прытулку. И добру справа зробытэ, и вам станэ легшее».

Так и сделали. В благовещенском детском приюте Прасковья подошла к малышам и взяла на руки Фёклу, сильно похожую на Надю, одну из ее умерших дочек. Как взяла, так и не выпускала из рук, пока не получила разрешение ее забрать. Быстрому оформлению документов помог Степан, купец первой гильдии, имевший в городе большое влияние. С появлением в доме Фёклы, в которой Прасковья видела живую Наденьку, ее материнское сердце смягчилось от недавней страшной утраты.

Давид выбрал под свою опеку семилетнего Стёпку, у которого даже фамилия оказалась схожей – Харченко. Дети, лишенные в приюте семейной ласки, сразу потянулись к новым родителям и были радешеньки вхождению в семью. Тут оказалось, что у Стёпы в другом приюте содержался братик Гурий восьми лет, по которому Стёпа сильно скучал. Забрали и его, оформив в волости усыновление всех троих. Приемные дети жили в семейном ладу и согласии до совершеннолетия, пока не обзавелись собственными семьями. В приданое им выделили по лошади и молочной телочке.

Татьяна Ивановна не смогла перенести горе горькое, неуемное, когда безжалостная смертушка день за днем уносила из жизни шестерых любимых внучат, росших на ее глазах. Вскоре она подселилась к ним, упокоилась в рядок с детскими могилками. Потом в семье Давида и Прасковьи появились свои дети, придавшие родителям жизненный смысл и продолжение. Вскоре родилась девочка, названная Галей, а позже у нее появились сестра с братиком: в 1914 году родилась Дора, аккурат к Первой мировой войне, а через пару лет – Иван, которого ласково называли Иванкой, умудрившийся родиться в канун революции. Как-то им аукнутся грядущие перемены?..

* * *

Тем временем угодья семейств Карпенко разрастались на глазах. В каждом сыновнем дворе имелся плуг-козуля, и не один, в который впрягали сразу по пять коней, и этот живой агрегат в пять лошадиных сил вспарывал целинные наделы, словно нож по маслу. Сообща, коммуной братья разбили дальнюю родовую заимку, облюбовав место под пашню в пяти верстах от деревни, где рядом лес и небольшое красивое озеро, полное рыбы. Земля ровная, черноземная, только и ждала крепких крестьянских рук.

Выкопали землянку, огородили стоянку для лошадей и в пять бригад махом подняли добрую дюжину десятин, давших в первый же год отменный урожай пшеницы. Рожь-ярица тоже за лето поднималась в человеческий рост да с огромным колосом. Зерно шло крупное и наливное, а уж хлеб из него мастерицы выпекали такой, что запах стоял на весь двор. Такой хлеб выпекался под доброе настроение, когда покой и радость царили в душах хозяюшек и в их домашних очагах. Когда же зацветала в поле гречиха, собирая на медосбор пчелиные семьи, от медового дурмана за версту шалела голова и душа наполнялась благодатью.

Каждая поездка на заимку была не только в трудовую нагрузку, но и в праздник для души. В озере, поросшем кугой и камышом, вода была до того чистой, что дно просматривалось в подробностях, каждый рачок и мелкий камушек как напоказ. Среди травы и водорослей, как в подводных перелесках, ходили косяки карасей, шныряли пронырливые гольяны.

В сторонке от всех стояли ленивые ротаны – рыба хищная, пожирающая икру, сильно костлявая, но вкусная в ухе. Если подвести им ближе к носу червяка на крючке, то, может быть, и клюнут.

Другое чудо творилось поверх воды, где при сезонных перелетах было тесно стаям диких уток и гагар. Ранним утром они шумно приветствовали восходящее солнце разноголосыми песнями, а на закате прощались с ним. Во время перелетов воздух стонал от гомона водоплавающих птиц и оглушительного хлопанья крыльев взлетающих стай, от которых чернело небо. В покосах вокруг озера водились перепелки, которые не боялись людей и были почти домашними. Рядом, в лесном околке, круглый год обитали косачи. С лесной живностью люди жили мирно, не истребляли ее бездумно, охотились редко и не для пустого азарта. Больше выращивали на мясо домашних животных.

Только не всегда и не везде человек ладил с живым миром природы. Объявившись в приамурских лесах, промысловые охотники устремились за черным золотом. Чудо природы – соболиный мех, легкий, льющийся меж пальцев нежнее шелка и волнующий взгляд глубокими темными окрасами с серебристым отливом! С таким товаром покупатель за ценою не стоял. Общее количество сбора доходило до сорока тысяч шкурок в год. Охотники ликовали, пока не стали замечать: чем больше шкурок на рынке, тем меньше соболей в лесах.

Перебив лесных красавцев, охотники переключились на белку, которой по Сибири в год уничтожалось по четыре миллиона особей. С пуском рельсовой дороги из богатой Сибири битой птицы в год вывозилось девяносто тысяч пудов. Когда же в Европе пошла мода на птичьи чучела и хвосты, привозы шкурок филинов и орлов достигали пяти-шести тысяч штук. Пустела тайга, и не было никакой охраны природы.

* * *

Ранней весной бригады выезжали на полевые работы. Подросший Иванка страсть как любил боронить вспаханное поле. Для подготовки земли к посеву запрягали по три-четыре рабочих лошади в тяжелые деревянные бороны с длинными железными зубьями. Иванка садился верхом на переднюю, направляя ее по полю, и лошади тащили борону, разбивая комья и размельчая землю. Ручные примитивные орудия труда вытеснялись фабричными сеялками, веялками, молотилками. На плугах, названных козулями, ставились большие лемеха треугольной формы – изобретение староверов-молокан; многозубые рала в кузницах реконструировали в культиваторы.

В Приамурье набирала обороты аграрная реформа. В губернии открылись склады и прокатные пункты техники и орудий, пласторезок, сноповязалок, жнеек-самосбросок и даже кочкорезок. В селах волостей устраивались показные демонстрации новых средств обработки земли, вызвавшие большой спрос со стороны крестьян на участие в опытах. В Успеновке в приобретении новой сельхозтехники преуспел Дмитрий Карпенко. По всей губернии разъезжали телеги-платформы с механизмами для очистки собранного зерна. Просили всего-то одну копейку за пуд очищенного зерна. Помощь со всех сторон.

В селение Александровское (потом именовалось как Бочкарёво, ныне город Белогорск) на ознакомление с зерноочистительной машиной германского производства (торговый дом «Кунст и Альберс») с волости съехались крепкие хозяева. После засыпки неочищенного зерна машина, похожая на бочку с колесами и работавшая от локомобиля, загудела, задымила, и из нее потек ручеек чистейшего очищенного зерна. Два богатых крестьянина тут же отсчитали по шестьсот рублей на покупку машин. В «Амурской газете» от 30 декабря 1901 года читаем выдержку из заметки: «На Амуре жаловаться на нужду стыдно: по правде сказать, живется русскому человеку недурно».

Лошадь крестьянину – первый помощник. Без нее за хозяйство можно и не браться. Были те животные умные и сильные, приспособлены к местности обитания. В степях Западной Сибири их породы выносливы и закалены, малорослые, отличались легкостью и силой бега, выращены на круглогодичном подножном корму с добыванием из-под снега. У амурской породы монгольского типа преобладала иноходь: голова крупная, шея короткая и рост выше. Ценной разновидностью выглядела минусинская лошадь. В Томской губернии выводили породы лошадей крупных и медлительных на бегу, но лучших для тяжелого извоза, чем они и ценились по Сибири и в Приамурье. Эти могучие тяжеловозы стали спасением переселенческому обозу на переходе от Тюмени до Сретенска на Шилке.

 
Легка ли жизнь селянам?
Без лошади – никак,
Крестьянин не крестьянин,
Казак тож не казак.
 
 
Явилась человеку
В далеки времена,
С непамятного веку
Хозяину верна.
 
 
Крестьянская ты доля,
И лошадь ко двору,
Запряжена во поле
Под плуг и борону.
 

Со временем семейства Карпенко обустроились и на заимках. Давид Васильевич поставил избушку с плитой, на которой варил вкуснейшие борщи, такие, что запомнились Иванке навсегда. Он с интересом наблюдал за отцовыми приготовлениями борща. На глазах начиналось колдовство, в котором мясному бульону основной вкус придавала свекла. Давид Васильевич предварительно дробил кости на продольные части и ставил на слабом огне на четыре-пять часов варки, а за два часа до окончания добавлял мясную грудинку. К говядине мог добавить баранину или мелко нарезанную домашнюю колбасу. Бывало, борщ готовился на курином или гусином бульоне, тогда он назывался полтавским, в который другие виды мяса не добавлялись.

Потом кудесник кулинарии извлекал мясо и на бульоне, вываренном наполовину, готовил овощную часть. Свеклу он тушил в разогретом масле отдельно от других овощей и варил до полуприготовления в кожуре, а чистил позже и сбрызгивал яблочным уксусом или лимонным соком. Из других овощных добавок не обходилось без нарезанного лука, моркови соломкой и зелени. Мелко нарезанные помидоры варились в жире до его покраснения под помидорный цвет. Эти и всякие другие добавки, за приготовлением которых Иванка не успевал доглядеть, профессор украинской кухни поочередно закладывал в бульон, и не как попало, а в определенном порядке, известном только ему. Среди добавок бывала поджаренная мука. Из прочих секретов: борщ готовился не на воде, а на свекольной закваске. Двадцатиминутное настаивание – и лакомство подавалось на стол.

Вечером натруженные кони с удовольствием хрумкали мешку – мелко нарубленное сено, пересыпанное яричной дробленкой и смоченное водой, – восстанавливая сытость и силы на новый день. Два труженика, отец и сын, ложились на застланные сеном нары, и под слабый свет каганца старший рассказывал малому сказки на сон, каких знал великое множество. А может, и выдумывал.

Дед Василий Трофимович продержался бобылем еще несколько лет и умер скоропостижно. Однажды натопил он баньку, построенную им собственноручно, и под светлое Рождество пошел помыться, освежить тело и дух на праздник, но не дошел до нее по снежной огородной тропинке. Подобрали его застывшим на снегу, с чистым бельем, прижатым к телу. Обмыли в натопленной бане, которую дед сам затопил. Одели в чистое нижнее белье, которое сам подобрал.

Схоронили деда Василия на семейной усыпальнице и поставили в изголовье высокий лиственничный крест, какой он достойно нес всю хлопотливую жизнь на благо рода и односельчан. Так и разместились основатели рода, Татьяна Ивановна и Василий Трофимович, справа и слева от внучатого захоронения, охраняя вечный покой любимых внучат, которых не смогли уберечь в расцвете едва начавшегося детства.