Текст книги "Сено"

Смотрит Марья Андреевна на закопченные стены, на обожжённый пол. Когда всё это делать? С полом ладно, полом она в этом году заниматься не будет: хоть он и срамной, пусть так остаётся. В гости она к себе никого не ждёт, но белить, но зимние рамы вставлять! Как успеть? Ведь с коровами по крайней мере до трёх часов надо ходить, а потом придёшь усталая, много ли сделаешь за вечер. Ох, она, наверное, с ума сойдёт этой осенью! А ещё капусту солить, и не стирала больше месяца. Всё грязное, мятое – смотреть не хочется. Как она устала! Какая трудная жизнь пошла!

А тут ещё с Александром Ивановичем… Голова у него совсем никудышная. Как говорит сосед Пётр Петрович, крыша съехала. Съехала, конечно, но в немалой степени он и притворяется, чтобы спросу с него не было. Сегодня попросила его сделать дверку в поросячьей клетке, чтобы запиралась. Нашла ему молоток, гвозди, даже крючок. Оставалось петельки под этот крючок сделать и прибить. Думала: ну это-то он сумеет. А пришла через полчаса: он нашёл где-то цепь, один конец приколотил к клетке, а другой пришпилил к полу таким ужасным штырём, что она закричала: «Что ты наделал! Где ты такое видел!» – ну и так далее. А неправда, что ли? Чтобы зайти в клетку, так надо гвоздодёр с собой брать, а чтобы закрыть – кувалду? Но Александру Ивановичу только того и надо: всё побросал и убежал, как малыш, сказав: «Ну тебя! Сама делай, раз такая умная».

Вот ей и всё в одни руки. Если б он хоть немножко помогал: чистил клетки, вывозил навоз, прибивал где что отвалится – насколько б ей было легче. Она уж не мечтает о том, что было раньше, когда он заботился о кормах, всё сам добывал и привозил, что ей – только выйти подоить. Он на дворе держит порядок, она в доме – всё было хорошо. Дочери её ругают: «Ну что ты от старика требуешь? Он уже не может!» Она им обычно отвечает: «Вы уж не делайте из него инвалида. Он ещё много чего может, только не хочет».

Вот уже лежит и храпит. Ничего не надо: ни сена, ни соломы, и всё сделано. Ладно, он уже не может как прежде, но хоть бы у него было стремление помочь ей, но ведь нет его – вот что обидно!

Крепко раздразнила она себя против Александра Ивановича. А о Стрельникове думалось уже как о чужом человеке, который мог, но не захотел ей помочь. Ну что ж, он ведь и не обязан.

Через несколько минут позвонила дочь Ирина. У них с Александром Ивановичем две дочери. Старшая Лиза работает в городе детским врачом. Младшая Ирина с мужем Дмитрием Петровичем живут в селе, в сорока километрах отсюда. Тому назад двенадцать лет Александр Иванович отдал им свой «Москвич», и они приезжают почти каждую неделю. Сорок километров по трассе – это же близко. Оба они учителя и преподают в сельской школе: она математику, а он русский язык и литературу. У них есть дочь шестиклассница Таня – её единственная внучка и отрада. Каждый вечер Марья Андреевна звонит Ирине или Ирина ей. Это уже стало привычкой, без которой они не могут. А ведь жили же без телефона. В общем, Марья Андреевна обыкновенно спрашивает отчёт за день: что было в школе, какие оценки получила Татьяна, что делает Дмитрий Петрович, что сегодня варила, есть ли ещё продукты, не кончились ли деньги. Деньги учителя не получали с июля. Вот после президентских выборов отпускные получили, и с тех пор – ша! На августовской конференции им сказали: раньше ноября зарплаты не ждите – никто не поверил. Казалось, не может такого быть, а погляди-ка, действительно не дают. Правда, пока только октябрь, но теперь уже ясно – не шутили. И вот неделю назад Ирина сказала ей сконфужено:

–Мама, у нас совсем нет денег. Я уже три дня хлеба не покупала.

Ну что ж, дала им пятьсот тысяч из денег, вырученных от продажи гаража.

Сегодня она Ирину про деньги спрашивать не стала – должны ещё быть, а пожаловалась на Стрельникова и сказала, что теперь ей сена ждать неоткуда.

–Не придумаю, что делать.

А Ирина на это заявила без всякого сочувствия:

–Сбывать коров – вот что делать, – и опять завела надоевшую шарманку, от которой у неё голова распухла: «Зачем тебе семь коров?» – «Где у тебя семь коров? – ответила она – Вы их уже сглазили. Они и молоко перестали давать. Кто ни приходит, начинает ахать: «Сколько у вас коров! Зачем вам столько коров!»

–Да пойми, вы уже не можете! Вам с отцом надо сидеть и отдыхать.

–Отдыхать! А потом бегать с баночкой по совхозу и просить: «Продайте, добрые люди, литр молока».

–Ну что с тобой говорить, тебя ведь убедить невозможно. Всё равно останется по-твоему.

На том и попрощались, не очень довольные друг другом. Она чуть было не сказала: «Если все будут отдыхать, что вы есть станете?»

Слава богу, она вовремя спохватилась. А то она как-то ляпнула такое, и Ирина несколько месяцев ничего от неё не брала, объясняя, что не хочет, чтобы родители гробились из-за неё.

Она терпела, терпела, но однажды, когда Ирина в очередной раз отказалась от приготовленных для неё масла, сметаны, творога и домашнего сыра, она не выдержала и заплакала. Не хотела – сама не знает, как получилось, да так горько. И Дмитрий Петрович сказал: «Что ж мы делаем, ведь мы обессмысливаем материн труд. Хозяйство она всё равно не бросит, так чего мы добиваемся?»

Конечно, Дмитрий Петрович с Ириной могли бы больше помогать ей. Ну, хотя бы с сеном. И в этом, и в прошлом году она говорила им:

–Попросите своего директора, я уверена, он продаст вам хоть центнеров сорок.

Они ответили:

–Ой, знаешь, во-первых, мы с ним не в дружеских отношениях, во-вторых, он своим-то совхозным продаёт, как от себя отрывает, а, в-третьих, перевозка. Где мы транспорт найдём в такую даль везти.

Ну ладно, не хотят – не надо, она больше не будет их просить.

А ведь если сена не привезут, действительно коров придётся зарезать. Белую Мусю – так и так. Господи! Не для денег она своих коров держит, не для молока и мяса – просто жалко их, любит она их, привыкла к ним. Ей кажется, она не вынесет, если их зарежут.

Почти всю ночь она не спала и представляла распростёртую на кровавом снегу Белую Мусю с откинутой головой и перерезанным горлом. Когда же она заснула, то и во сне было горько, тяжко, и во сне она плакала.

                  II

На другое утро, подоив коров, вычистив навоз из пригона, она безжалостно разбудила Александра Ивановича:

–Давай, собирайся. Пойдём пасти.

Наспех попили горячего кофе с названием «Монтерей». Марья Андреевна поклевала, как птичка, кусочек хлеба с сахаром. Александр Иванович привык завтракать основательно и долго. Но сегодня она подогнала его:

–Давай быстрее, уже девятый час.

И он ответил с готовностью:

–Всё, всё, я уже кончаю.

И пошли. Правда, Александр Иванович ещё раз удивил её. Выйдя во двор, он встал сусликом, указывая на далёкие белые облака у горизонта:

–Смотри, вон за тем горным перевалом уже идёт снег. Там находится самый холодный город на Земле. Он называется Воркута.

Она на этот бред только рукой махнула. А он согнулся снова крючком и заулыбался навстречу выходящей из пригона скотине:

–Ой, а почему наши коровушки дома? Они ж давно должны быть в стаде.

–Господи, боже ты мой! – воскликнула она. – Неужели ты не помнишь? Я тебе вчера весь вечер твердила, что пастух больше не гоняет стадо, что нам надо самим пасти. Мы сейчас для этого и идём.

Двинулись со двора. Утреннее солнце заливало мир ослепительным светом. Небо было празднично синим, как фольга от шоколадной конфеты. Деревья уже стояли голые, и только молодые берёзки в клубном саду догорали как свечки, жёлтым, остроконечным пламенем.

Одну улицу Александр Иванович прошагал рядом, а потом стал отставать. У совхозного сада она ещё раз оглянулась и увидела его далеко позади. Вприпрыжку, насколько позволяли его скрюченность и скособоченность, он гнался за чужими телятами, замахиваясь на них палкой.

Она завернула за угол сада, и перед ней открылось широкое поле с бродящим скотом. Она уже направилась со своими быками и коровами в этот залитый светом простор, как вдруг случилось нечто сказочное: откуда ни возьмись появился Серёжа верхом на коне и крикнул:

–Идите домой, Марья Андреевна, мне лошадь дали. Я буду пасти.

Она не поверила, потом поперхнулась от радости и с повлажневшими глазами смотрела вслед Серёже, удалявшемуся с её коровами.

Да, это было почти счастье. И долго ещё в течение дня она ощущала, что на часах гораздо меньше времени, чем можно было ожидать, и что много ещё можно успеть.

Александр Иванович приплёлся домой через полчаса после неё. Она белила спальню и слушала с закипавшим раздражением, как он ходит по кухне и гремит крышками. И чего ищет?! Потом он пришёл в зал, громко зевнул и лёг на диван. Всё, теперь будет спать до обеда.

–Кому на Руси жить хорошо! – сказала она вслух, и звук её голоса был гулок в пустой комнате. Но Александр Иванович никак не откликнулся, он, наверное, уже спал. Вот так он проспал всё лето. Утром вставал, выпроваживал со двора «коровушек», завтракал и ложился до обеда. Отобедав, опять спал до пяти. Она ворчала и даже стыдила его: «Если ты будешь днями напролёт спать, никто тебе сено во двор не привезёт». «Ну, сколько можно спать, делай же хоть что-нибудь!».

Несколько раз они довольно сильно поругались. Но Александр Иванович через десять минут ничего не помнил или делал вид, что всё забыл, и спал по-прежнему. Даже их сосед Пётр Петрович сказал: «Чтобы сено было, надо летом не спать». Показалось – с намёком сказал. С Петром Петровичем они соседствуют давно. Неплохой мужик, и жена его тоже ничего, хорошая женщина по имени Ганна. Правда, иногда поддают немилосердно, но это их дело. В общем, нормально соседствуют – скандалов никогда не было. Пётр Петрович ей сочувствует и даже помогает. Ну, например, обожравшегося быка подержать, когда ему в глотку обрат с водкой заливают, или скотину резать – обязательно приходит. Во многом помогает, кроме одного… Трава и сено – тут к нему бесполезно соваться. Летом, когда он не ездил на большой сенокос, Пётр Петрович запрягал свою кобылу Рыжуху, брал литовку и – айда в поле. Привозил много-много сочной, изумрудной травы. Её телята от голода орут, надрываются; она с мешком за огородами ходит, лопухи им таскает (она их называет «лопушатники», потому что они в первый свой год ничего кроме лопухов не видели), но чтобы Пётр Петрович им с пригона навильник своей чудесной травы сбросил – никогда!

От остатков этих привозок у него один пригон трещит, скособочился весь, а на другом прошлогоднего сена центнеров двадцать. А Пётр Петрович больше всего на свете боится, чтобы она не попросила у него продать несколько центнеров на первое время. Только разговор начинает сворачивать на сенную тему, как он немедленно жалуется с каким трудом далось ему это сено, как он надорвал поясницу, что у сына и дочери тоже ничего нет и надо их обеспечить.

–А что поделаешь? Я говорю: «Надо было летом меньше спать!» Зять такой лоб, в июле был в отпуске и не мог сена накосить. И сын то же самое. А всё равно, ворчи, не ворчи, сорок центнеров придётся им отдать. Это только кажется, что у меня много, а оно всё разойдётся, даже самому не хватит.

Ну как после этого просить? А однажды Пётр Петрович сказал:

–В этом году сена нет только у ленивого, кто спал всё лето, – и какая-то жёсткость, даже злость ей почудились

Наверно, он сам понял, что намёк получился слишком грубым, и добавил:

–Я говорю про молодых, а про таких стариков, как вы какой разговор.

Ладно, прекрасно она его поняла. «У ленивого только сена нет». А летом, когда сенокос шёл, он пел совсем другую песню. Наверно боялся, что она попросит помочь. И не зря боялся. Часто она думала: поеду-ка я с ним, ему скосят, и мне скосят: сколько смогу, скопню, ну а стог сметать – он с мужиками поможет. Но она так и не посмела озвучить. Едва она спрашивала: «Ну как там, Пётр Петрович, обстановка?» – он в ужасе махал руками, закатывал глаза и говорил:

–Ты не представляешь, что там творится! Я уж не рад, что связался с этим сенокосом. Сколько езжу туда, сколько бутылок перетаскал, а когда моя очередь придёт – ещё не видно.

А то скажет вечером устало:

–Опять ничего не сделали, опять ребята с утра напились. Что думают – время-то уходит. Так и останусь я в этом году без сена.

Ну разве повернётся тут язык напрашиваться? «Ладно, – думала она, – не буду соваться, авось Андрей поставит мне стожок. Буду пока свои дела делать».

А летом-то работ и хлопот – полон рот. Вставала в пять часов, ложилась в двенадцать, а то и в час ночи. Поэтому она отчасти была довольна, когда Пётр Петрович говорил, что соваться на бригаду бесполезно.

«Ну и ладно. Окучу-ка я сначала картошку, а там»…

Ждала она так, ждала, и как-то вдруг оказалось, что Пётр Петрович уже сметал себе стог. И не только себе, но и свату, а кроме свата ещё и зятю. Не тому плохому зятю, что в отпуске был и ни черта не делал, а другому – хорошему, работящему, который вместе с ним на сенокосе ворочал. Марья Андреевна, только что извещённая Андреем, что никакого сена он ей не заготовит, горько подивилась внезапности возникновения стольких стогов у Петра Петровича. Она уже привыкла к мысли, что возникновение даже одного проблематично, сильно жалела соседа за напрасность усилий, а тут – на тебе…

А он, чтобы, не дай бог, не вздумала она просить его, стал кряхтеть и жаловаться, что сорвал поясницу. Может и правда сорвал, но она тогда не поверила ему и в душе страшно обиделась. Потом она всё же договорилась с Петром Петровичем, что он завтра утром отвезёт её на бригаду поговорить с мужиками насчёт кошения, но как раз на это утро зарядили дожди, и шли до конца августа. Ни о каком кошении не могло быть и речи.

Ладно, все они такие, что Пётр Петрович, что Платон Иванович, что Пётр Григорьевич. Пётр Петрович сосед, ну а те считаются друзья – старейшие работники мастерской. Работали, когда ещё Александр Иванович заведующим был. Сейчас иногда заходят в гости:

–Ну как здоровье? Что ж ты, Александр Иванович, забыл нас совсем, не заходишь? А у нас сейчас чёрт-те что, бардак. Совсем не то, что при тебе. Вот тогда был порядок. Чтоб к тебе в мастерскую пьяный зашёл, или чтобы кто без дела шатался!

А Александру Ивановичу ах как сладко это слушать. Как ребёнок расплывется от счастья, вспоминая свой поточно-узловой метод.

Они поддакивают:

–Да, да, так ты ведь всё по науке делал… А помнишь, как мы вибродуговую наплавку наладили? А валы всему району шлифовали. Токарей шесть человек было, в три смены работали. А сейчас и двум делать нечего.

Когда же прервёшь их и спросишь:

–Ну а с сеном-то как? Какой порядок? Пенсионерам-то никак нельзя к вам прицепиться? -

Платон Иванович с Петром Григорьевичем вмиг скиснут:

–Ой, не говори, Марья Андреевна! С этим сенокосом не поймёшь, что творится. Там из райцентра народу больше, чем наших. Из мастерской ещё ни у кого сена нет. Прямо не знаем, как быть.

Инда заплачешь, и стыдно станет, что от таких бедняков хотела помощь получить.

А осенью глядь, тому же Платону Ивановичу навезли сена полный огород – сама видела, да и Петру Григорьевичу, наверно, тоже привезли. Сено нынче – дороже золота, и тут каждый за себя: и друг тебе не друг, и сосед не сосед, и родственник не родственник.

Марья Андреевна вздохнула и стала усиленно возить щёткой по потолку. И вдруг она услышала рокот мотора Прислушалась. Несомненно тарахтел трактор и, кажется, прямо за их огородом. Неужели Алексей Семёныч сдержал своё обещание, и его Сашка уже прислал тележку сена?

С бьющимся сердцем, едва не упав со стола вместе с ведром извёстки, она спрыгнула с него и кинулась вон из дома.

За огородом действительно гудел трактор – синий «Беларусь», и к нему была прицеплена тележка, только не сено в ней было, а дрова, белые берёзовые стволы. Зачем, однако, трактор остановился за их огородом? Она прошла через двор, вышла в огород и всё поняла: Пётр Петрович снимал ограду. Работящий зять привёз ему дров. И трактор нашёл, и тележку. Это только для таких, как она, и люди на уборке, и тракторов нет, и тележки заняты. Вернулась на двор. С двух сторон подбежали к ней маленькие бычки, заорали противно.

–Идите вы, – сказала злобно.

Они побежали следом.

–Да отстаньте, что вам надо, – замахнулась она.

–М-э-э-э, – завопили телята хором.

–Вы уже своё получили, а сейчас у меня для вас даже лопухов нет, идите отсюда!

Бычки попробовали залезть вслед за ней в сени.

–Да это что такое! Вот противная скотинёшка! Пошли, пошли, лопушатники! – оттолкнула их морды и захлопнула дверь.

Вчера попросила скотника Валерку Барбашова привезти ей хоть что-нибудь. Если не привезёт, придётся после обеда идти с мешком на ферму: может где-то что-то удастся стибрить.

Перед обедом кончила белить. Вышла из спальни и опять услышала трактор. Теперь он гудел на улице, казалось, прямо возле них. Выбежала из дома, сердце сладко ёкнуло. На дороге против их калитки стоял трактор с прицепленной арбой (или клеткой) для перевозки сена.

Арба была пуста, и тракториста нигде не видно. Может её ищет, может предварительно бутылку надо. Кто его знает, как Сашка договорился. Она пошла к ограде, постояла, потом открыла калитку и подошла к трактору. Мотор работал и выпускал синий дым на улицу. Ждала минут десять. Наконец из дома напротив вышел паренёк, оживлённо болтая с соседским сыном Игорем, засмеялся какой-то шутке, весело и беззлобно матюгнулся, пошёл к трактору и взглянув на неё «как в афишу коза», прыгнул в кабину и так рванул с места, что ей показалось, будто арба переворачивается и падает прямо на неё. Но арба благополучно умчалась вслед за трактором, а ей опять осталось разочарование.

–Ма-арья Андреевны, – раздался за её спиной тягучий голос бабки Паши с соседней улицы, – Ма-арья Андреевны, вы не знаете, когда пенсию дадут?

–Не скоро, – ответила она, скрывая раздражение, – говорят многим ещё за август не дали.

–Та и мне ж не дали за август, – жалобно заныла бабка. Она пришла с правнуком Женькой – смуглым, черноглазым мальчишкой, непонятно от чего смуглым, от природы или от грязи. – Как людям жить? У меня ни копейки нет, и мука кончилась, не знаю, чем Женьку кормить. Пришлось ей дать пять тысяч на хлеб. Попутно выяснилось, что у бабки нет ни капусты, ни помидоров, ни картошки – всё украли: капусту срубили, картошку выкопали неизвестные.

–Я знаю кто, но ведь не скажешь – не пойман не вор.

–Вечно у вас всё крадут, – проворчала Марья Андреевна.

Хотела дать ей ведро картошки – бабка не взяла.

–Не надо, у меня денег нет.

–Я так дам, без денег.

–Ни-и, без денег я не возьму. Я не нищенка. Это сейчас вот, что пенсию не дают.

Бабка ушла, а Марья Андреевна подумала: «Ишь, какая гордая! «Я не нищенка». А она, значит, богачка, что все к ней идут. Алкаши приходят на водку просят, бабки на хлеб. А то один бежит: «Марья Андреевна, дай сто шестьдесят тысяч на мешок сахара», потом другой: «Марья Андреевна, займи сто пятьдесят тысяч, мы поросёнка заказали». И что люди думают? Неужели, если б не она, малыши и старушки сидели б без хлеба, алкаши и алкашки без зелья; а хозяева и хозяйки без поросят и хозяйства пили несладкий чай? А ведь они с Александром Ивановичем тоже только пенсию получают – по двести девяносто тысяч. В сентябре выдали августовскую пенсию, а за сентябрь и октябрь они тоже не получили. Сейчас у неё семьсот тысяч осталось, так не было бы, если б гараж в конце лета не продали за два миллиона. Но теперь – никому. Это надо беречь на сено и отходы, если, конечно, ей кто продаст сено.

Пообедали с Александром Ивановичем нарезанными помидорами со сметаной и хлебом. Горячего она ему вечером сварит – сейчас некогда. Потом она в спальне всё перемыла, поставила мебель на место. Комната, наконец-то приняла нормальный жилой вид. Хорошо, после обеда Валерка Барбашов привёз на лошадке сена телятам. Правда оно чёрное под дождём не раз побывавшее, но раз совхозные коровы жрут, то и её Борюлькам нечего привередничать. Дня на четыре хватит. Повезло ей, что есть такие ребята как Валерка. Не за деньги, не за бутылку, просто так привозит. Надо будет вечером отнести ему баночку варенья, конечно же у него нет: мать его давно умерла, а отец – алкаш непросыхающий.

Уже опаздывая, приготовила своим животным по ведру картошки с дроблёнкой. Александру Ивановичу сказала:

–Ты посматривай, Сашка Иванников должен тележку сена прислать. Если приедут, открой им ворота, потом завяжи хорошенько, чтобы чужая скотина в огород не залезла. Понял? Если я к тому времени не вернусь, дашь им бутылку. Она в холодильнике стоит. Как ни спешила Марья Андреевна, а всё-таки опоздала. Стадо уже разбрелось по селу, и Мусек её нигде не было видно. Быки промелькнули, но за ними нечего гоняться, они сами домой придут, а вот Муськи…

И в животном мире та же неблагодарность, что у людей. Она всю ночь из-за них плакала, а они… Да за то, что она для них делает, чтобы их проклятых не зарезали, они б сами должны приходить домой, экономя её время. Вот недалеко от них живёт Галька Караваева – всё пропивает, всё ей нипочём. Сена и зерна у неё никогда не бывает. Зорьку свою не кормит, а часто и не доит. В прошлом году до самого Нового года пускала её на улицу самой добывать себе пропитание. Зорька уходила – мороз, сугробы, метель. Уж где она, матушка, что ела – неизвестно, но вечером неизменно возвращалась домой. Иногда пьяная Галька даже в калитку её не пускала. Стоит, терпеливая, ждёт. Уж такая верная скотинка – просто удивительно. И в этом году Зорька каждый вечер впереди всего стада бежит домой. Ничего там ей не приготовлено, никто её не ждёт, а она всё равно бежит. А её Муськи, как она ни старается накормить их, скотинки неблагодарные, так и норовят удрать.

Марья Андреевна расспросила несколько встречных – никто не видел. С тяжёлым чувством пошла искать. Исходила весь сад от края до края, и на ферму зашла – нет нигде, как сквозь землю провалились. Пошла за село до самой городской автотрассы. Дальше за нею только поля – холодные и пустые, огороженные лесозащитными полосами уже голыми и прозрачными. Но что сквозь них увидишь, когда солнце уже село, и быстро сгущаются сумерки.

На обратном пути завернула ещё на ток – самое опасное место – если коровы сюда попадут и наедятся зерна – конец им. Но сейчас ещё идёт уборка, машины по току снуют, люди работают. Спросила знакомых женщин, ни видели ли Мусек.

–Нет, Марья Андреевна, не видели, не было их здесь.

Что ж, надо идти домой, тёмная ночь стоит, ничего не видно. А дома на дворе встретил её чуть не плачущий Александр Иванович:

–Я думал, что нас посетила большая беда, что с тобой случилось самое страшное. (Боже мой, совсем стал как ребёнок).

Ответила жёстко, неласково:

–А что со мной могло случиться? Коров я не нашла – вот что случилось.

Отдышалась, включила свет в пригоне. Ну конечно! Добрый Александр Иванович распахнул перед Борьками калитку и не удосужился загнать их на место. А они уж похозяйничали без призора: свои порции сожрали и три Муськиных. Теперь вот лежат оба на месте Чернопёстрой Муси, кряхтят от удовольствия, и дроблёнка у них с носов осыпается. Наверное за всю свою бычью жизнь не были так счастливы как сегодня. Ну как тут не отругать Александра Ивановича. Он обиделся, ходил по тёмному двору, вздыхал и бубнил под нос свою философию: «Уж так устроена жизнь: рядом с розами всегда растут шипы».

А Сашка Иванников так и не прислал сена. Эх! Все врут, никому верить нельзя!

                                          III

Ночью не спалось. Чудилось, что на улице мычат коровы. Но она знала, что Муськи ночью не вернутся. Не для того они удрали. В прошлом году они несколько раз терялись. Искать их было мучение. Пас скотину отец её нынешнего бескорыстного помощника Валерки Барбашова. Старый Барбашов часто напивался до полного бесчувствия и распускал стадо. Сначала – ничего, находила она их на второй или на третий день. Однажды на «КАМАЗе» искала их с одним шофёром. Нашли аж за четвёртой клеткой: паслись у лесополосы на краю скошенного овсяного поля. Такая даль, кругом ни одной скотины – вот ведь какие индивидуалисты – отвергают коллектив и баста. Шофёр тоже изумился:

–Ого! На девять километров от совхоза ушли.

Но она тогда так рада была, что не почувствовала эти девять километров. Часа за полтора или два пригнала их. Да и погода стояла как сейчас – золотая осень.

А последний раз они ушли в степь – это она точно помнит – пятнадцатого октября. Искала она их шесть дней. Утром уезжала на попутных машинах или тракторах и обходила поле за полем. А дождь, ветер, холодно! Домой приходила к вечеру: слова от усталости молвить не может, ног не чувствует, сердце колотится, а в душе отчаяние – нет нигде её коров. Одна мысль утешала: ну одна могла пропасть, но три большие коровы – это же не иголка. Пётр Петрович постарался её переубедить:

–А сколько сейчас двуногих волков ездит по трассе? Смотрят – три здоровые коровы. Вечер. Кругом ни души. На – ножом по горлу, разделали – мясо в кузов и – айда на город… А за такую корову как у тебя, они по два с половиной мильёна возьмут.

Марья Андреевна заплакала. Так ясно ей представилось, как коровки её дорогие лежат в лесополосе с откинутыми головами, а три лохматых дядьки, нагнувшись над ними, длинными кровавыми ножиками режут их тела.

У неё сделалась нервная икота. А Пётр Петрович смутился и сказал:

–Да не переживай, может не так, может найдутся, – и ушёл в дом.

На пятый день она ездила искать Мусь на «Москвиче». Владельцы «Москвича» третий день искали двух коров и тёлку. Сначала по трассе в одну сторону проехали километров восемь, потом в другую столько же. Наконец, углубились в поля. Сколько же они этих полей объездили! Пока земля была мёрзлая, быстро ехали, а к обеду, когда её отпустило, стали буксовать и уже больше толкали этот проклятый «Москвич», чем ехали в нём. Измучились, вывозились в грязи. Хозяйский сын всё на деревья лазил, осматривал поля. И вот уже после обеда закричал с берёзы: «Вон они! Вон, за той кучей соломы!» Пошли и правда: стоят хозяйские коровы и тёлка, жвачку пережёвывают. Погнали домой. Марья Андреевна идёт и ничего с собой поделать не может, слёзы против воли так и катятся из глаз. И хозяева примолкли, словно виноваты, что они своих коров нашли, а её нет.

Придя домой, сказала Александру Ивановичу:

–Всё, не найдём мы больше коров.

Он сказал, что ходил на скотный двор – там тоже нету. А на какой скотный двор – он уже не мог сказать – забыл.

На следующий, шестой день, она снова отправилась на поиски. На этот раз уехала с попутным К-700 на самые дальние поля, как говорили, на С-кую грань. Это километров двенадцать на север от совхоза. Вылезла она из трактора, который стал на поле солому сволакивать, и пошла между колков, забирая всё дальше на север. Она решила, что Муськи должны были идти по ветру, а за шесть дней они далеко могли уйти. И почему она так долго вблизи совхоза искала?

Шла Марья Андреевна, шла и чувствует, что из сил выбивается. Огляделась: кругом одинаковые колки, одинаковые поля с серою, мёртвою травою. Трактора, что она оставила, не слышно, один ветер шумит, дорог нет, день тёмный, солнца не видать. Испугалась она. Повернула назад. Идёт, идёт, а за одним колком другой, и нет им конца, и никак не может она сообразить где то поле, на котором К-700 солому убирает. От ужаса, отчаяния и усталости вся взмокла. Одежда к спине прилипла. И какое жуткое одиночество, какая глушь! Да как же она сюда забрела! Чужой, враждебный равнодушный мир! Закричать, завопить от ужаса – никто тебя не услышит, ни одна берёза не вздрогнет, и серое небо будет так же струится. Мир представлялся ей то нестерпимо огромным, в котором она потерялась, исчезла, почти умерла, то душным, давящим со всех сторон колками, низким небом, будто она в замкнутом пространстве. Наконец, наткнулась на дорогу. Вернее, это был след от колёс в траве. Но она знала, что если идти по этому следу навстречу ветру, он будет расширяться, станет дорогой, ведущей в совхоз. Однако, не дойти. Слишком далеко и слишком мало сил. А ночевать в степи – это конец. Она замёрзнет. Ветер ледяной, по ветру то и дело снег проносится белыми струями. И не спрятаться – нигде ни стога, ни копнёшки. Александр Иванович поднимет тревогу не раньше вечера, а ночью её искать не поедут. Боже мой! Умереть так одной в степи! От страха во рту пересохло, воздух со свистом и болью входил в грудь. И вот она стала спотыкаться от слабости, потом всё чаще и чаще и, наконец, первый раз упала. Поднимаясь, подумала: «Ну всё, несколько раз ещё смогу встать, а потом – конец. И тут случилось чудо. Она услышала гудение трактора. Оглянулась – «Беларусь» едет. Откуда он взялся в такой глухомани. Тракторист глядел на неё долго и пристально, соображая, не оптический ли она обман, потом посадил в кабину и промолвил удивлённо:

–Как же ты, бабка, в такую даль зашла?

А она ответить не может, только дышит прерывисто. Домой приехала – не поверила глазам – на часах только полтретьего.

Присела, отдышалась, полежала, отдохнула.

Явились быки. Стала управляться. К вечеру пришла в себя – то есть, к ней вернулась способность горевать о коровах.

–Пропали, пропали наши коровы окончательно, мы их больше не увидим, – заплакала она уже в голос.

Сварила чай. Сели ужинать. Не оттого, что хочется, а потому что так надо. За столом скорбная тишина. Вдруг входит Сашка Томин. Он работает скотником и живёт на их улице.

–Марья Андреевна, ну-ка, принимай своих коров!

–Да ты что, Сашка, не может быть! – воскликнула она.

–Я серьёзно говорю, иди открывай ворота, я их пригнал.

Поперхнулась, зарыдала, как за столом сидела, так, не одевшись, и выбежала на ледяной ветер.

Точно, её Мусеньки, её родные коровы. Верила и не верила, узнавали и не узнавала. Открыла ворота. Погладила, потрогала – они! Настоящие, такие, как были шесть дней назад.

–Боже мой! Саша, Сашенька, да где ж ты их нашёл!? – причитала, плача от радости.

–А на первой бригаде, Андреевны. Сразу за домиком в леске.

–Ах, да ведь мы там вчера два раза проезжали.

–Они видно, в лесок зашли от ветра и легли – вот вы их и не заметили. Им что, рядом котлован: пойдут попьют, поедят и опять в лес залягут.

–Ну спасибо, Саша, уж я и не зна. как тебя благодарить.

–Да не надо, Андреевна, мы ведь все люди.

–Нет, нет. Давай я тебе хоть бутылку дам.

–Я тебе, Андреевны, и так тридцать тысяч должен.

–Ты что! Никаких долгов, всё списано, всё прощено.

Сашка взял бутылку и о долге больше не вспоминал. А Пётр Петрович сказал ей на следующее утро:

–Да это он сам их на базу загнал, а когда понял, что можно с тебя слупить, пригнал, вот, мол, нашёл. Ты сама подумай, зачем бы ему на бригаду ездить?! Что ему там делать?