Текст книги "Музыка в камне. История Англии через архитектуру"

Главной обязанностью вассала была военная служба, а также участие в деятельности двора своего сюзерена. Сюзерен мог иметь собственных эконома (стюарда), управляющего, казначея и других придворных чиновников. Центром государственной системы управления был королевский двор (курия), который можно было считать просто двором крупнейшего феодала страны. Правило присутствия при дворе входило в круг обязанностей тех, кто получил свои земли непосредственно от короля.

Созданная норманнами социальная система не нуждалась в англосаксонских судебниках. «При определении феодальных прав и обязанностей могли возникать споры, но никто не отрицал, что окончательное решение обязательно для всех. Именно общее признание феодального принципа королем и вельможами позволило англо-нормандскому королевству выжить и во многом определило характер власти в нем», – резюмирует Дуглас.

К сожалению, это гармоничное социальное устройство было принесено в жертву нарождающемуся абсолютизму. Англичане потребовали коронации Вильгельма, поскольку «привыкли, что над их лордами стоит король». Настроение соратников герцога было совсем иным. Конечно, эти гордые и умные люди желали, чтобы поход, в котором они приняли участие, достиг своего логического завершения. Однако многие из них опасались, что, став королем, их герцог сможет претендовать на большие права, чем он имел в Нормандии.

Есть основания полагать, что, зная об этих настроениях, колебался и сам Вильгельм, как будто предвидя, сколько проблем возникнет в будущем из-за стремления его потомков к абсолютной власти. Для англосаксов королевский сан был окружен ореолом мистики и благоговения. Отсюда рукой подать до теории божественного права, согласно которой власть помазанника является отражением власти самого Творца.

Ближайшие сподвижники короля придерживались прежних нормандских титулов виконтов и контов (графов). Им важно было подчеркнуть, что новые поместья получены ими законным путем – из рук своего герцога. Соблазн возомнить себя независимым правителем грозил не только королю, но и баронам. Поэтому Вильгельм с большой осторожностью вводил и упразднял титулы[10]10
  Усиление роли королевской власти привело в 1337 г. к учреждению титула герцога, именовавшегося «duke», для членов королевской семьи. В XIV в. впервые появился и следующий за герцогским титул маркиза (marquess), который поначалу сочли анахронизмом и окончательно приняли в 1551 г.


[Закрыть]. Новые административные единицы занимали лишь небольшую часть той территории, которой владели прежние эрлы, а вскоре их размеры были еще уменьшены.

Значение должности шерифа, напротив, возросло по сравнению с эпохой Эдуарда Исповедника. Эту должность заняли могущественные люди, не подотчетные местным феодалам (по аналогии с виконтами в Нормандии, которые, несмотря на свой титул, подчинялись непосредственно герцогу). Потомки многих шерифов в дальнейшем стали официально носить графский титул[11]11
  Эти графы отказались от наименования «count», предпочтя старинную форму «earl», при этом графини назывались «countess». В связи с развитием института шерифов титул виконта был скоро позабыт, но в 1440 г. его восстановили под именем «viscount», поставив рангом ниже графского.


[Закрыть].

Шерифы чувствовали свою силу, которая позволяла им исполнять приказы короля, даже если от этого мог пострадать самый знатный человек в данном регионе. Среди судебных процессов «Книги Страшного суда» можно встретить много случаев, когда арендаторам возвращали часть имущества, отнятого у них шерифами. Плантагенеты, заинтересованные в усилении своей власти на местах и ее идейном оправдании, охотно пользовались услугами шерифов. Слишком алчных они наказывали, и постепенно в народе сложилось мнение о королях как о хозяевах, строго следящих за охраной общественного порядка.

Серьезной ошибкой Вильгельма I стало разделение англо-нормандского королевства между сыновьями. Вероятно, в этом он следовал англосаксонской традиции, согласной которой наследником королевства считалась вся семья, а не кто-то персонально. Еще перед тем, как отправиться в Англию, Вильгельм закрепил за Робертом Коротконогим право наследования всех своих владений, в том числе и за пределами Нормандии. Но в 1068 г. Роберт выступает уже не наследником, а вассалом своего отца и в качестве такового возглавляет Нормандию.

Роберту была присуща личная храбрость, он любил приключения, был остроумным собеседником, но задатками государственного деятеля не обладал. Поначалу он нарушил вассальную присягу и взбунтовался против отца, но затем образумился и принял участие в дальнейших походах Вильгельма. Возможно, Роберт справился бы с ролью правителя объединенного королевства, тем более его поддерживало подавляющее большинство баронов. Но умирающий король передал своему старшему сыну лишь Нормандию, а Англию оставил среднему – Вильгельму II Рыжему (1056–1100).

Нелепое завещание вызвало массу недоумений в среде английской и нормандской знати. «Как можем мы служить должным образом двум удаленным друг от друга и враждебным друг другу государям?» – вопрошали многие. По мнению историков, растерянность баронов объясняется их страхом за судьбу своих владений в Англии и Нормандии. Однако эти земли представляли собой не только источник доходов, но и важнейший атрибут вассального договора. А двух договоров существовать не может. В будущем Плантагенеты будут лицемерно приносить вассальную присягу (оммаж) французскому королю за свои владения на континенте, сознавая ее формальность. Норманны же для этого были слишком честны. Неудивительно, что все их мятежи пришлись на 1087–1096 и 1100–1106 гг. – периоды, когда король Англии не являлся герцогом Нормандии.

Вильгельм II, несмотря на свою жадность и заносчивость, продолжил дело отца, завоевав Кумберленд и Уэстморленд, поэтому большинство англо-нормандских баронов, в конце концов, примирилось с ним. Роберт в 1096 г. отправился в Первый крестовый поход, где сполна проявил свои лучшие качества. Вернувшись в Нормандию, он попытался бунтовать против своего другого брата – Генриха, был захвачен им в битве при Таншбре в 1106 г. и провел остаток жизни пленником.

В упрек Вильгельму II следует поставить испорченные отношения с Церковью, да и те были вызваны лишь отсутствием личного благочестия. Рыжий, в отличие от отца, не был мудрецом, но система, созданная Завоевателем, продолжала работать. Ее коренная ломка началась при Плантагенетах, но уже младший сын Завоевателя, Генрих I Грамотей (1068–1135), начал осознавать себя «помазанником Божиим».

Первым делом он упразднил отцовскую курию, подменив ее собственным административным аппаратом, состоявшим из преданных королю мелких землевладельцев (предшественников джентри). Эта «поднявшаяся из пыли» бюрократия дала возможность Генриху контролировать крупных баронов, пренебрегая прежними доверительными отношениями. Долг служения все чаще оплачивался «откупными», поступавшими в созданное Грамотеем казначейство. Таким образом, усилилась роль денег в высших слоях государства. Отныне можно было играть на самых низменных человеческих чувствах, предлагая покупать посты (вплоть до звания канцлера), опеку над землей, выгодный брак. При норманнах эта купля-продажа все же не получила распространения, но Плантагенеты прибегали к ней постоянно, требуя платы даже за передачу наследственных прав.

Феодальной реакцией на нововведения стала война между Стефаном Блуа (1096–1154) и императрицей Матильдой (1102–1067) в 1135–1154 гг. Единственный сын Генриха I, Вильгельм (1103–1120), погиб в результате крушения «Белого корабля» у берегов Нормандии, и король возложил свои надежды на дочь Матильду, вдову германского императора Генриха V. В 1128 г. она вышла замуж за Готфрида Плантагенета (1113–1151), будущего владельца графства Анжу во Франции.

Императрица могла бы поддержать начинания Грамотея, но английские бароны, желавшие вернуть порядки Вильгельма I, возвели на престол его внука Стефана, сына Аделы Нормандской. Тот оказался слабым человеком и плохим военачальником, имевшим представления об обязанностях рыцаря, а не сюзерена и нарушившим обещания, данные своим вассалам. В результате совершенно потерявшиеся бароны блуждали из лагеря в лагерь.

Последовал ряд небольших стычек, приносивших успех то Стефану, то Матильде. Значение этих «битв» принято всячески раздувать, чтобы продемонстрировать наивному читателю ужасы так называемой феодальной анархии. Между тем правление Стефана было временем наивысшего подъема церковного движения в Англии: бароны основывали монастыри, больницы и приюты. В 1153 г. был подписан Уоллингфордский договор, согласно которому наследником английского престола провозглашался сын Матильды – Генрих II Плантагенет (1133–1189).

Плантагенеты

Правление первого Плантагенета ознаменовалось крахом феодальной системы Вильгельма Завоевателя, на смену которой пришла централизованная власть, основанная на казначействе и судах. Генрих II возродил англосаксонскую традицию самоуправления под королевской властью в графствах и городах и сделал постоянными выездные суды. На место феодалов заступили специально присланные королем судьи, в среде которых начал формироваться новый чиновничий слой. Через сто лет эти господа составят целые юридические корпорации, каждая из которых займется толкованием различных областей права. Оттуда изгонят священников, как представителей чужой, не национальной традиции. И наконец, придет время, когда юристы запретят своему создателю вершить закон и объявят самих себя «гласом народа».

Генрих II официально ввел скутагий – налог, позволяющий откупаться деньгами от воинской службы. Долг служения фактически приказал долго жить. Черчилль с восторгом говорит, что скутагий «поразил феодальную систему в самое сердце». Одним из следствий этого поражения стало военное бессилие Плантагенета, отказавшегося от перспектив завоевания Уэльса и не добившегося серьезных успехов в Ирландии. Как на причину этого указывают на занятость Генриха на континенте и тамошние завоевания (Нант, Бретань). Конечно, его владения превышали территорию Нормандии, но, с другой стороны, Вильгельму I приходилось постоянно сражаться с беспокойными соседями, тогда как Плантагенет чувствовал себя вольготно, несмотря на поведение своих сыновей.

Разругавшись с феодалами, Генрих начал вмешиваться в дела Церкви. Кларендонские постановления (1064) требовали от клириков уплаты налогов и подчинения королевской юрисдикции, запрещали им покидать пределы Англии и обращаться с жалобами в Рим без разрешения короля[12]12
  Если бы не личное благочестие Плантагенета и кровь Завоевателя, текущая в его жилах, он, пожалуй, мог бы обойтись с Церковью так же, как обошелся с ней в XVI в. Генрих VIII. Во всяком случае, они весьма схожи характерами – взбалмошные, капризные и блудливые.


[Закрыть]. В наше время стало модным винить в порче отношений между государством и Церковью Томаса Бекета, архиепископа Кентерберийского, ранее представавшего мучеником. Абсолютистским поползновениям Плантагенета Бекет противопоставил силу и мощь реформированного католицизма, подобно монархии ополчившегося на феодальные порядки.

Столкнувшись с проблемой наследования, Генрих II повторил путь Завоевателя. Он не обделил никого из сыновей, кроме временно оставшегося без земли Иоанна (1166–1216). Старшему Генриху (1155–1183) достались Англия, Анжу и Нормандия; Ричарду (1157–1199) – Аквитания, наследственная доля его матери королевы Элеоноры; Джеффри (1158–1186) – Бретань. На этот раз судьба была милостива к Англии: королем сделался самый достойный из сыновей Плантагенета. Но она же и посмеялась над ней, отпустив Ричарду Львиное Сердце всего десять лет правления, большую часть из которых он провел в Святой земле.

Третий крестовый поход всколыхнул сердца и умы феодалов, которых отец Ричарда приучил к скутагию. Но Ричард одерживал победы лишь за счет своего полководческого дара и умения привлекать к себе людей. К сожалению, немногие из его сподвижников руководствовались долгом служения. Вернувшиеся в Англию крестоносцы возродили моду на строительство замков, и остается сожалеть, что сам Ричард, один из талантливейших инженеров своей эпохи, успел поработать лишь в Нормандии, за пять лет (1194–1199) отвоевав ее у французского короля Филиппа Августа.

Период отсутствия монарха в Англии превратился в грызню администраторов между собой: с одной стороны партия Элеоноры Аквитанской, с другой – канцелярия принца Иоанна в его графствах. Исход противостояния решался не на полях сражений (их почти и не было), а в судах и Королевском совете, пришедшем на смену норманнской курии.

Административный аппарат, выпестованный Генрихом II, в руках самодура мог превратиться в оружие произвола. Вскоре так и произошло. Из всех сыновей Генриха младший в наибольшей степени походил на него. Его не волновали ни военная слава, ни преданность товарищей. Но и абсолютная власть не привлекала Иоанна Безземельного. Ему хотелось денег, и в этом его желания совпадали с чаяниями окружавших его чиновников. Казначейство разбухало за счет непомерных налогов, от которых равным образом страдали и аристократия, и Церковь. Хотя король увлекался возведением замков, сильную армию он никак не мог собрать и, в конце концов, утратил Нормандию, Мен и Анжу[13]13
  В наше время эта утрата провозглашается едва ли не благом для государства, так же как благом считается развал Британской империи. Сократись Великобритания до Лондона – и то, вероятно, было бы объявлено благом.


[Закрыть].

Важнейшим событием его правления считается подписание Великой хартии вольностей (15 июня 1215 г.). Поклонники парламентских свобод не устают воспевать ей осанну, а борцы за всеобщее равенство осуждают ее «классовый эгоизм». Несомненно, хартия явилась реакцией на монарший произвол, но, увы, ее составители пытались бороться с этим произволом его же средствами. Они не понимали, что глава государства – не божественный правитель, а «первый среди равных» – неотъемлемая часть нормально функционирующей феодальной системы. Отношения с ним строятся на доверии, их нельзя регламентировать на бумаге. Пытаясь юридически ограничить права короля, бароны совершили ту же ошибку, что и Генрих Плантагенет, а ее плодами воспользовалась третья сила. Да, хартия не учитывала интересов купцов и крестьян, но вскоре после ее принятия йомены и мелкие рыцари заговорили о своих правах, а когда хартия всплыла в XVII в., она пригодилась новому торговому слою, жаждущему ослабления королевской власти.

Взор английских баронов тем временем обратился к Франции. Королевство по ту сторону Ла-Манша вступило в период наивысшего расцвета. Капетинги переняли лучшие норманнские традиции, которыми пренебрегли Плантагенеты. Отныне Франция становилась законодательницей мод средневековой Европы, а ее рыцари, чье достоинство не попиралось королевскими чиновниками, являлись союзниками Короны в деле завоевания новых территорий. Авантюра принца Людовика (будущего Людовика VIII), попытавшегося в 1217 г. обосноваться в Англии, не удалась, но не столько из-за сопротивления англичан, сколько из-за осторожного отношения к ней Филиппа Августа.

Наступала эпоха рыцарства и в Англии, нуждавшейся в сильном государе и надежной элите. Однако король Генрих III (1207–1272), сын Иоанна Безземельного, после ряда попыток состязаться с Францией был посрамлен Людовиком Святым. Пример отца ничему не научил Генриха, который заявлял, обращаясь к баронам: «Слуги не судят своего хозяина. Они должны предоставлять себя в его распоряжение и быть покорными его воле». Согласно абсолютистскому настрою Плантагенетов, так оно и есть, согласно заветам норманнов, «хозяин» наделен не меньшими обязанностями по отношению к «слугам».

Французское окружение Генриха искало для себя лидера. Таковым при определенном раскладе мог стать Симон де Монфор, грозный покоритель альбигойцев, но он погиб на юге Франции, и бароны возложили свои надежды на его сына, также Симона (1208–1265). Последний с радостью использовал преимущества, которые давала административная система Плантагенетов. Соратники ждали от Монфора возрождения старых феодальных вольностей, а получили «Сообщество рыцарей-вассалов Англии», объединившее мелких землевладельцев. В самом названии таился соблазн – на место сюзерена ставилась какая-то «Англия», понимаемая каждым по-своему. Простолюдины были довольны, а те, кто начал ощущать свою силу, потихоньку приобретали земли и поместья. В ответ на возмущение должников королевские чиновники лишь разводили руками: таков закон.

Монфор лицемерно заявлял, что «нигде не видел столько вероломства и лживости, как в Англии», но когда его земляк Людовик Святой на третейском суде объявил незаконными Оксфордские провизии (1258), навязанные Генриху III баронами, Симон не согласился с этим решением и перешел к активным действиям. В битве при Льюисе (14 мая 1264 г.) королевское войско оказалось разбито валлийцами Монфора. Собранный им в январе следующего года совет, в котором преобладали мелкопоместные дворяне и горожане, прежде считался первым английским парламентом (великая честь!), но нынешние историки разобрались, что Монфор использовал его членов как марионеток.

Водя за нос баронов, Симон, как всякий диктатор, опирался на симпатии плебса. В народе он пользовался популярностью спустя долгие годы после гибели. Плененного короля произвели в «свадебные генералы», но как поступить с принцем Эдуардом (1239–1307), Симон так и не решил. Эдуард же, осознавший ошибки своего отца, вошел в сговор с баронами, чьим потомкам суждено было прославить Англию на полях сражений. 4 августа 1265 г. Монфор пал при Ившеме. Присутствовавшего тут же старичка государя чуть было не закололи, но он вовремя крикнул: «Не убивайте меня! Я Генрих, ваш король!»

Его сын, однако, не сумел повернуть историю вспять. Система ленного землевладения оказалась сломана раз и навсегда. Эдуард I мог надеяться лишь на солидарность в рамках рыцарского сословия – сословия воинов, а не крупных помещиков. Действовать же он мог лишь посредством законотворчества, так как слово чести было лишено силы.

Вестминстерские статуты Эдуарда частично ликвидировали приобретения эпохи Монфора. Вводился майорат, а обязанности по отношению к Короне закреплялись за владельцем поместья, даже если оно было куплено им у прежних хозяев. Король желал бы полностью избавиться от таких покупателей, но столь явный передел не получил бы поддержки в низших слоях общества, с настроениями которых приходилось теперь считаться. Удалось приструнить лишь раздражающих всех кредиторов, скупивших солидную долю английской земли, и в 1290 г. евреи были изгнаны из Англии.

Многие английские священнослужители поддержали Монфора, а Джон Пекхем, архиепископ Кентерберийский, выступил против самого Эдуарда. Его никак нельзя считать продолжателем дела Бекета. Томас защищал интересы Рима, поставленного и над королем, и над феодалами, Пекхем же заботился о местечковых привилегиях собственного клира. Недаром апеллировал он не к постановлениям главы своей Церкви, а к Великой хартии вольностей.

Ко времени правления Эдуарда I относится созыв парламента (1275), одобрившего введение таможенных пошлин. Зачем королю потребовалось одобрение лордов? Дело в том, что традиционные земельные налоги являлись прерогативой короля в границах государства, равно как и каждого отдельного феодала в границах его ленных владений. Но торговцев самостоятельно облагать пошлинами король не мог, поскольку те ликвидировали бы свои убытки на местах – за счет налогоплательщиков. Вот и пришлось влиятельным людям королевства собираться для решения столь животрепещущей проблемы. Так родился английский парламент. Теперь короли, создавшие административно-конституционную систему, становились охранителями старинных традиций, а богатеющая вместе с купцами аристократия превратилась в двигатель прогресса. Первую парламентскую оппозицию Эдуарду составили представители древних родов. Решив вопрос о пошлинах, они запретили государю применять феодальное право призыва, окончательно похоронив долг служения.

Между тем политические реалии требовали от короля создания идейно сплоченного воинства, которого не было у англичан со времен Львиного Сердца, и новых завоеваний, не уступающих достижениям создателя английского государства. За двести лет скопилась куча бумажек и народилась масса чиновников, а Франция ушла далеко вперед. В 1293 г. французский король Филипп Красивый в очередной раз унизил англичан, заняв замки в Аквитании, и Эдуард понял – пора действовать. Теперь он мог опереться лишь на рыцарскую преданность, изрядно приправленную контрактными обязательствами. Покорители Уэльса и Шотландии сражались не только за короля, но и за денежное вознаграждение. А добывать средства Плантагенеты могли только с помощью парламентских дотаций. Как следствие, возросла роль этого института в истории Англии.

Завоевание Уэльса, начатое когда-то Вильгельмом I, успешно завершилось[14]14
  Значение последующей борьбы валлийцев за свою независимость чрезмерно преувеличено некоторыми историками. Даже восстание Оуайна Глендура в 1400 г. надо рассматривать в контексте борьбы за английский престол между династией Ланкастеров и их конкурентами.


[Закрыть] в 1282 г. за счет «норманнской» политики Эдуарда, заключавшейся в первую очередь в строительстве мощных замков на занятой территории (при этом были успешно использованы и старые надежные крепости). После смерти шотландского короля Александра III и его внучки и наследницы Эдуард попытался провозгласить себя верховным правителем Шотландии. Общенародное сопротивление английской экспансии успехом не увенчалось, его лидер Уильям Уоллес был казнен в 1305 г., но затем против англичан выступил Роберт Брюс, сформировавший сильную феодальную оппозицию. Дав отпор англичанам, он с помощью своего брата Эдуарда расширил шотландское влияние на Ирландию. На волне успешных боевых действий шотландцев в 1316 г. Эдуард Брюс был провозглашен верховным правителем Ирландии. При этом ни один английский король не посетил Ирландию начиная с 1210 г.! Вот только Роберт опоздал родиться на два-три столетия, поэтому мощного государства ему создать не удалось. После его смерти Англия отказалась признать независимую Шотландию. Шотландские бароны вновь разбрелись по своим замкам, и в 1346 г. Давид II, сын Брюса, был пленен англичанами.

На полях сражений значение аристократической конницы резко упало, но вовсе не потому, что рыцарские способы ведения боевых действий устарели, просто пехотинцам можно было меньше платить.

Пехота своей массой задавила конницу. Это прежний норманнский рыцарь, чьи интересы совпадали с интересами феодальной по сути Короны, своим энтузиазмом мог решить исход сражения. Новое же рыцарство стимулировалось деньгами, подобно простым лучникам. И лишь романтические идеалы, впитанные феодалами с молоком матери и прославленные куртуазной поэзией, облагораживали войны эпохи последних Плантагенетов. В XV в. и от них ничего не осталось.

Эдуард II (1284–1327) едва не свел на нет достижения своего отца. Вопреки распространенному мнению, следует отметить, что разгром англичан в битве при Баннокберне (24 июня 1314 г.) обеспечили не шотландские копейщики – те лишь остановили рыцарей противника, а конница Брюса, атаковавшая левый фланг Эдуарда II и вызвавшая панику в английских рядах. В то же время из-за напряженной ситуации в Англии в битве не участвовали многие представители знати, и поле Баннокберна отнюдь не стало могилой для «цвета английского рыцарства».

Недовольные королем бароны состязались с ним в умении плести интриги. Показательно, что Плантагенета обвиняли теперь не в ущемлении феодальных свобод, а в неумении управлять страной. Началась элементарная борьба за власть, сопровождающаяся парламентской возней (за время правления Эдуарда II парламент собирался 25 раз!) и конкуренцией с королевскими фаворитами Пирсом Гавестоном и Деспенсерами. Их противникам следовало бы задаться вопросом: зачем менять слабого короля, если ему на смену придет очередной авантюрист, которому не на что опереться, кроме как на собственные амбиции? Соблазнивший королеву Изабеллу Французскую диктатор Роджер Мортимер (1287–1330), несмотря на свои достоинства, оказался куда более плачевным правителем, чем свергнутый им Плантагенет.

Первый этап Столетней войны, длившейся с 1337 по 1453 г., многие английские историки рассматривают как своеобразный реванш за норманнскую экспансию. Но не следует обольщаться на предмет побуждений Эдуарда III (1312–1377) и его рыцарей[15]15
  Юридическую правомочность претензий Эдуарда III (внука французского короля Филиппа Красивого) на французский престол теперь не оспаривают даже сами французы. Англичанина обвиняют лишь в развязывании войны, но подобными обвинениями славится наше время.


[Закрыть]. Не феодальная солидарность и не жажда военных подвигов двигала ими. В английском короле на французском троне нуждались в первую очередь фламандские бюргеры и гасконские торговцы. Представляете себе Вильгельма Завоевателя, озабоченного импортом шерсти и вина в Нормандию?

Эти побуждения не умаляют полководческих талантов короля, его сына и их военачальников. Победы, одержанные англичанами при Креси (26 августа 1346 г.) и Пуатье (19 сентября 1356 г.), составили славу английского оружия. Если первой из них Англия обязана своим лучникам, то вторая достигнута в основном за счет грамотного и своевременного использования конницы. Рыцарские идеалы торжествуют: Черный Принц (1330–1376) склоняется перед плененным французским королем, бретонские и английские рыцари демонстрируют чудеса храбрости в Битве тридцати (26 марта 1354 г.). Но война постепенно становится другой. Жан Фруассар ужасается поведению при Креси английских пехотинцев, которые «нападали на графов, баронов, рыцарей и убили многих, что потом разгневало короля Англии». Эдуард мог гневаться сколько угодно – его наемники не знали иного образа действий. И разве не за добычей явился в Аквитанию Черный Принц со своими мародерами?

Косвенным следствием таких грабительских походов стал новый виток строительства английских замков, правда, не для обороны, а для комфортного проживания. Иногда использовались средства, полученные честным путем – в результате богатого выкупа за знатного пленника. Впрочем, в самой погоне за выкупом было что-то неблагородное, не случайно среди нажившихся на поле боя было много вчерашних джентри, по богатству ничуть не уступающих родовой аристократии.

Пока шла война, в парламенте наметилось разделение. Мелкие землевладельцы и горожане выделились в палату общин, занявшуюся составлением петиций королю. Вернувшись из Франции за новыми деньгами, Эдуард вдруг обнаружил, что теперь он должен согласовывать все налоги и сборы с нижестоящей инстанцией. Однако он быстро утешился, поняв, что палата общин благоговеет перед своим монархом – победителем ненавистных французов, национальным лидером и защитником от феодального произвола.

Лорды так не считали. Для английских и французских баронов большое значение имела сословная солидарность, не вписывающаяся в национально-государственные рамки. Рыцарская честь, вассальная присяга, пусть и формальная, пока еще не утратили своей ценности. Несмотря на материальные интересы, война во Франции оставалась для рыцарства красивой игрой, тогда как для простолюдинов она давно превратилась в бойню.

Росло недовольство римской Церковью. Ее обширные угодья мозолили глаза и феодалам, и йоменам. А тут еще апостольский престол, «плененный» французскими королями, переместился в Авиньон. Привыкшие сверять доходы с расходами английские патриоты быстро уразумели, куда направятся папские денежки. Под их побуждения подвел идейную базу достопочтенный Джон Уиклиф, задолго до Генриха VIII вручивший бразды наместничества английскому королю. Над душами тот, конечно, не властен, но над кошельками – вполне! Ведь их содержимое должно удовлетворять народные чаяния, а не обогащать каких-то там заморских попов.

«Черная смерть» унесла жизни трети сельского населения Англии. Многие поместья опустели, земли никто не обрабатывал, но их купля-продажа по-прежнему регулировалась законами Эдуарда I. Возрос спрос на рабочие руки, и члены бывших крестьянских общин чувствовали себя весьма вольготно. Автор «Видения о Петре Пахаре» рассказывает, как рабочие «требовали жарить им только свежее мясо или рыбу», а нанимать их можно было «только за высокую плату», иначе они «станут браниться». На приобретенные средства они могли арендовать бывшие феодальные лены, от чьих владельцев уже не требовалось соблюдения вассальных обязательств. Однако плата за аренду казалась чересчур высокой, к тому же арендаторы все чаще задавались вопросом:

 
Когда Адам пахал, а Ева пряла,
Кто тогда был дворянином?
 

Крестьянское восстание 1381 г. в Англии, подобно Жакерии во Франции, не являлось движением обедневших слоев населения, как писали советские учебники. Напротив, по справедливому замечанию Фруассара, оно «было вызвано праздностью и достатком, в которых жил простой народ Англии». Недаром эпицентром бунта стал Кент – наиболее благополучное графство, где репрессиям подверглись в первую очередь братия аббатства Леснес и архиепископ Кентерберийский.

Восставшие потребовали от юного Ричарда II (1367–1400), сына Черного Принца, уравнять их в правах на землю с баронами и священнослужителями. Интересами первых Корона не могла пренебречь, а вот Церковью охотно пожертвовала. Разогнав вооруженную толпу Уота Тайлера, в январе 1382 г. парламент и король даровали амнистию бунтовщикам, направив их внимание на передел церковной собственности. Дядя Ричарда, Джон Гонт, неспроста вздыхал над доктринами Уиклифа. Возбужденные ими лолларды получили отпор и ушли в подполье, но их триумф был не за горами.

Постепенно назревал конфликт между Ричардом II и лордами-апеллянтами. В реальности Ричард опирался на королевских судей, а в своем болезненном воображении – на неорганизованные толпы, чьим «вождем» провозгласил себя. А лорды уповали на столь полюбившийся им парламент, «безжалостность» которого гарантировала монаршее послушание. При короле-рыцаре, короле-полководце эти взаимные претензии отходили на второй план. Но слушаться капризного мальчишку, позорно миролюбиво настроенного в отношении французов, никто не собирался.

В 1397 г. Ричард расправился с оппозицией, неожиданно найдя поддержку у самих лордов, которым понравилась его решительность и смелость. Однако, будучи психически неуравновешенным человеком, Ричард не смог на этом остановиться. Его дальнейшая политика задевала интересы джентри и торговых классов, опасавшихся прямого союза короля и черни. Смещение Ричарда II Генрихом Болингброком породило опасный прецедент. Король не оставил потомка мужского пола, а наследником объявили человека, не имеющего предпочтительных прав на престол. Можно, правда, вспомнить о предполагаемом убийстве Эдуарда II Роджером Мортимером. Но оно не таило в себе династической нестабильности, ведь никто не отнимал у сына Эдуарда корону.

Палата общин продолжала извлекать выгоды из конфликта между лордами. Парламентарии заставили нового короля Генриха IV (1367–1413) дожидаться своего коллективного решения, следили за расходом выделенных средств и требовали отчетов от королевской администрации. И Генрих вынужден был смириться, поскольку не чувствовал поддержки со стороны родовой знати, озабоченной династическими проблемами. Особенно грустно узнавать о нелюбках между Генрихом IV и семьей Перси, наследниками лучших феодальных традиций, которые из преданности престолу в течение нескольких лет защищали северную границу от шотландцев, не получая никакой военной помощи и фактически за свой счет. Ланкастер не смог оплатить их расходы: прижимистый парламент не собирался раскошеливаться из-за провинциальных северных графов.

Тем не менее его сын Генрих V (1387–1422) в 1420 г. сумел добиться признания себя наследником трона Валуа, и Англия достигла пика своей европейской политики. Отныне ее влияние в Европе будет только падать вплоть до жалкой роли регулятора «равновесия». Никакие колониальные богатства не смогут затмить славы империи норманнов и Плантагенетов, которая возродилась на краткий миг головокружительного правления Генриха.