Текст книги "Два брата"

Глава XV. Дергунчики

Иван Ракитин старался в учении не отставать от товарища. В первый же день, как только Егора перевели в цифирную школу, он дождался его у ворот и потребовал:

– Показывай цифирь!

Егор рассмеялся:

– Думаешь, я в один день все вытвердил? Повремени немного.

– Все повремени да повремени! – ворчал Ваня.

Ему волей-неволей пришлось ждать. Зато потом он с огромным усердием накинулся на арифметику. По целым дням сидел Иван над аспидной доской и скрипел грифелем, решая заданные товарищем задачи.

У Егора оставалось мало времени заниматься с другом. Но Иван ухитрялся подкараулить его поздним вечером или ранним утром. Залучив на минутку «учителя», Иван забрасывал его вопросами и затем снова принимался за учение.

* * *

Летом 1704 года по Москве пошла повальная хворь. Целые семьи лежали в жару, в бреду; некому было даже подать больным пить.

У Марковых умерла бабушка Ульяна. За ней чуть не сошла в могилу здоровая, круглолицая Аграфена. Егор отпросился у Магницкого и заботливо ухаживал за матерью.

Много раз на дню бегал парень во двор Ракитиных. Там слегли все: Семен, даже в бреду говоривший прибаутками, жена его, кроткая Домна, Иван и шестилетняя Машутка.

Егор подливал воды в глиняные жбаны, поил больных, давал им есть. Скоро Аграфена поправилась. С желтым, точно восковым, лицом, шатаясь, она выходила на завалинку и часами сидела на улице, слабым голосом перекликаясь с Ракитиными, которые вяло бродили по двору.

В один из жарких июльских дней в избу Ракитиных вошел человек в поношенном кафтане и ветхой треуголке, с лицом, усыпанным огненно-красными веснушками. В руке его была зажата свернутая в трубку бумага.

Покрестившись на образа, вошедший громко спросил:

– Кто здесь будет хозяин?

– Я хозяин, – отозвался Семен с кровати.

– Сапожник Семен Ракитин, по повелению ратуши[51]51
  Ратуша – учреждение, управляющее торговыми делами, ремеслами.


[Закрыть] на тебя наложены повинности… – приказный посмотрел в бумагу, которая оказалась списком налогоплательщиков, – …два рубли двадцать три алтына.

Сапожник в волнении поднялся с постели, расстегивая ворот рубахи, который вдруг начал душить его.

– Помилуй, господин писарь! Не может того быть. Николи столько не плачивал… А теперь и вовсе не могу: второй месяц не работаю…

– Нас сие не касаемо, – равнодушно ответил приказный. – В государеву казну деньги требуются. Все кругом обложены, не ты один. И платить надо обязательно.

Домна заголосила, охватив лицо ладонями:

– Да откуда же экую прорву денег взять!.. Пропали наши бедные головушки!..

– Замолчи, жена! – перебил ее Семен. – Господин писарь, войдите в положение…

– Ничего не могу сделать. – Писарь пожал плечами. – Завтрашний день неси деньги. Не уплатишь, добро твое на казну опишем и с торгу продадим.

– Господин писарь! – взмолился Ракитин. – Нельзя ли хоть отсрочить!

С этими словами он вытащил из кармана два медяка и сунул в руку приказного. Огненно-красная физиономия писаря заулыбалась, и он проворно спустил дар в привязанный у пояса кошель.

– Отсрочить в нашей воле, для хорошего человека не жалко…

– Будь отцом родным! – Семен низко поклонился приказному. – Хоть бы недельку…

– Это мы можем, – бормотал повеселевший писарь. – Ждите через неделю. – И он ушел.

Ракитин искал деньги три дня, и с каждым днем все ниже и ниже опускалась его голова.

– Видно, придется распрощаться с домом… – глухо признался он в своем бессилии, когда рухнула последняя надежда. – Выгонят голыми и босыми…

Домна завыла, как по покойнику. За ней заголосила, забилась маленькая Машутка. Беда нависла над домом Ракитиных.

– Тятька, – молвил смирно сидевший в углу Иван, – тятька… я боярину в кабалу[52]52
  Продаться в кабалу, закабалиться – это значило продать себя в рабство на определенный срок.


[Закрыть] продамся… Коли на два года – три рубли дадут…

– Эх, сынок, сынок! – надрывно прошептал старый Семен. – В кабале люди гибнут… Раз запродался – век не вырвешься…

Иван был упрям. Он вбил себе в голову, что спасти отца от разорения можно только закабалившись, и переубедить его было невозможно.

Поздним вечером он пошел попрощаться с товарищем и рассказать о своем решении. Егорка долго сидел задумавшись, потом сразу оживился:

– Ваня! Ты погоди запродаваться! Сдастся мне, что можно извернуться…

– Как? – недоверчиво спросил Иван.

– Хочу одну игрушку сделать. Давно об ней думаю. Спать сегодня не буду, стану мастерить.

Егорка собрал инструменты, выпросил у Семена гвоздей, пару березовых чурбаков и принялся за работу. Иван неотступно сидел около него и подавал то нож, то гвозди, то молоток.

Прошли сутки, и забавная игрушка была готова.

На круглом основании стояли два дергунчика: русский и немец. Русский в длинной поддевке, в шапке, с бородой. Немец в кургузом кафтанчике, в парике, со шпажонкой на боку. Поза у немца задорная, вызывающая, длинный нос вздернут кверху. Русский стоит скромно, будто о чем-то просит.

Но вот дергают за нитки, и картина совершенно меняется. Русский поднимает кулаки и начинает дубасить немца. Напрасно тот бестолково машет руками, пытается защититься – удары приходятся ему по щекам, по макушке… Нос у немца опускается, паричок слетает, обнажая лысую шишковатую голову.

Егор достал красок и раскрасил дергунчиков.

Он показал действие своей игрушки в избе Ракитиных. Семен пришел в восторг:

– Как он его… По мордасам! По мордасам! Ну и выдумщик ты, Егорка! С этой затеей денег собрать, я чаю, можно…

– Дергунчиков показывать пойду я! – сказал Иван.

Спорить с парнем никто не стал. Семен сочинил подходящие стихи, и Иван отправился на Красную площадь.

Остановившись перед обжорным рядом, Иван привел дергунчиков в действие и бойко закричал:

 
Полюбуйся, народ,
Русский немчина бьет!
Лупит немчуру по мордасам:
Вот тебе московский пирог с квасом!
 

Вокруг Ивана мигом собралась огромная толпа. Задние не видели, в чем дело, спрашивали у передних. Те, хватаясь за животы от хохота, выкрикивали:

– Ой, уморушка!

– Русский немчуру колошматит!

– Эх, братцы, вот потеха так потеха!

– Нет, паря, кабы так всамделе…

– Умирать бы не надо!

Иван скинул шапку, и в нее полетели копейки и алтыны.

До вечера ходил Иван по рынкам. Его сопровождала огромная толпа зевак. Домой он вернулся с пригоршней медяков, Такого неслыханного успеха никто не ожидал.

На другой день Иван опять пошел по Москве. Сбор был уже не так велик, как в первый день.

На Лубянке к парню подошел Магницкий. Он долго смотрел на забавную драку русского с немцем, бросил пятак и спросил:

– Чья работа?

– Егора Маркова.

– Какого Маркова? Того, что в Навигацкой?

– Того самого.

– Продай игрушку!

– Сколько дашь?

– Полтину.

Иван сообразил, что для уплаты налога не хватает как раз полтины, а Егорка может сделать новых дергунчиков, и согласился. Игрушка, купленная Магницким, заняла почетное место в его кабинете.

В назначенный срок налог был уплачен сполна. Семен Ракитин не знал, как и благодарить Егора.

Глава XVI. Новая профессия

В декабре 1704 года Петр болел лихорадкой. Но и лежа в постели, в жару, с пересохшими, растрескавшимися губами, царь не оставлял государственных дел. Он вызвал к себе Магницкого.

Магницкий, в парадном костюме, в парике, скромно вошел в спальню Петра, поклонился.

– Садись, – подозвал его Петр. – Сказывай, как Навигацкая школа?

Этим своим детищем, первым высшим учебным заведением России, царь гордился и всегда интересовался. Магницкий сделал подробный доклад, перечислил нужды школы.

– Все?

– Не все, государь! Учится у нас один паренек из посадских детей. И сей паренек на науку и на всякое мастерство оказался остроты необычной…

Петр заинтересовался, приподнялся на локте, нетерпеливо пробормотал:

– К какому мастерству он способен?

– Ко всякому, ваше величество. В бытность свою до школы арбалеты изрядного боя делал. Теперь мне и учителям помощь оказывает: приборы всякие чинит и в любом механизме сразу толк берет.

– Обязательно на сего паренька своими глазами погляжу, – сказал Петр, – и, коли правду говоришь, дела ему много дам. Как его прозвание? Егор Марков? Запомню. Когда поправлюсь, приеду к вам в школу.

Царь откинулся на подушки, закрыл глаза, и Магницкий тихонько вышел.

Через несколько дней Петр без предупреждения явился в Навигацкую школу, как не раз делал и прежде.

Начальство забегало, засуетилось, ко царь приказал продолжать занятия. Он ходил по классам, спрашивал учеников, рассматривал учебники, тут же на полях делал заметки, что надо исправить в следующем издании.

Наконец он вошел в кабинет Магницкого.

Из необыкновенной памяти Петра не изглаживался ни один разговор, он не забывал ни об одном человеке, достойном внимания.

Царь сел в кожаное кресло и, поглядывая искоса круглым глазом на чучела птиц, расставленные по шкафам, и точно боясь их спугнуть, спросил приглушенным баском:

– Где у тебя искусник Егор Марков, о коем ты мне докладывал?

Леонтий Филиппович приоткрыл дверь в заднюю комнату и крикнул:

– Марков! Ступай сюда, тебя государь требует!

Если бы над головой Егора внезапно грянул гром, он бы так не испугался. Работая один в мастерской, он даже не знал о приезде царя.

Залившись краской смущения, Егор вышел из мастерской в стружках и опилках, с буравом в руке, который не догадался положить на верстак.

Царь залюбовался высокой, ладной фигурой юноши, взял его за подбородок и взглянул в кумачно-красное лицо Егора веселыми карими глазами. Тот конфузливо отвел взор.

– Сказывал мне твой учитель, что ты на всякую механику искусен… (Егор молчал.) Да ты не бойся!

Егор невольно улыбнулся.

– То-то. Показывай свои труды.

– Вот его работа, ваше величество. – Магницкий взял со стола дергунчиков. – Егор, покажи государю!

Егор задергал веревочки, и русский бойко начал тузить по щекам немца. Петр до того хохотал, что из глаз его покатились слезы.

– Зело утешная выдумка! – воскликнул он, тряхнув темными разметавшимися кудрями. – Не думал я, что ты такой мастер! Однако игрушка игрушкой, а что ты дельного совершил?

– Он, ваше величество, часы исправил, – ответил за парня Магницкий. – Вот эти насосы. – Леонтий Филиппович показал модели. – Марков новым манером переделал, и оные действуют не в пример лучше прежнего. Он…

Царь слушал и веселел все больше и больше.

– Ну, Егор! Навигатором тебе не быть, а быть токарем! Мне великая нужда в таких работниках, как ты. Ай да посадский сын!

Егор был совершенно ошеломлен ласковыми словами царя.

– Вы у меня его отбираете, ваше величество? – спросил опечаленный Магницкий.

– Отберу! Пойдешь, Егор, в науку к искусному художнику Людвику де Шеперу. Надеюсь я, что ты, Егор, при твоей русской сметке, сего мастера перещеголяешь!

Глаза Егора вспыхнули, черные брови сдвинулись. Он весь загорелся и смело ответил:

– Постараюсь, государь!

* * *

В старину, вплоть до самого XIX века, токарное дело понималось очень широко. «Токарное искусство», как его тогда называли, включало в себя фрезеровку металлов, гравировальные работы, производство медалей и многое другое. Токари гордо именовали себя артистами, и некоторые из них действительно проявляли изумительное, прямо-таки артистическое мастерство.

Разностороннее токарное искусство требовало широких знаний. Токари изучали математику, механику, знакомились со свойствами материалов, которые употреблялись для токарных изделий, а таких материалов было много: металлы, слоновая кость, рог, черепаха, янтарь, всевозможные сорта дерева. Для каждого материала применялись различные способы обработки и особые инструменты.

Знаний Егора не хватало, чтобы сделаться «артистом» токарного дела. Магницкий и Киприанов советовали ему продолжать учение в Навигацкой школе.

– Если науки бросишь, – сказал Егору Леонтий Филиппович, – изрядным работником не станешь. Весь век будешь подмастерьем; придется тебе чужие приказы исполнять.

– Что ж, Леонтий Филиппович, учиться я готов с радостью! – поспешно согласился Егор.

– Только смотри, трудно придется! – предупредил Магницкий. – Мастер с тебя станет требовать, да и мы спуску не дадим…

– Ничего, не побоюсь! – весело сказал Егор.

Через неделю он начал учиться токарному ремеслу у мастера – француза Людвика де Шепера. В четыре часа утра Егор уже шагал на Кукуй.[53]53
  Кукуй, или Немецкая слобода – часть Москвы, где жили преимущественно иностранцы


[Закрыть]

Мастерская де Шепера была в глубине двора. Напротив двери, перед широким окном, стоял токарный станок, рядом – стол, на нем – в строгом порядке пилочки, сверла, резцы или токарные долота. Направо, у стены, были станки, сверлильный и винторезный. В маленькой кладовке до самого потолка поднимались полки, на них лежали деревянные бруски, железо разных сортов, бронзовые чушки. Людвик де Шепер работал не только по дереву и кости, но был и оружейником.

После обеда де Шепер отпускал Егора (таков был уговор с Магницким), и парень бежал в Навигацкую школу, чтобы просидеть там еще три-четыре урока. Товарищи показывали ему, где в книге рукой учителя было отмечено «от сих и до сих», и Егор принимался яростно зубрить.

Дома он наскоро ел и снова хватался за книги.

– Уснул бы хоть часок, бедняжечка! – уговаривала его мать. – Истомился ведь! Смотри, как щеки-то ввалились!

– Ништо, матушка, – возражал Егор. – Выдюжу, а время терять негоже мне…

Но скоро мысли его перекинулись на другое. Мастерство неудержимо притягивало Егора, а хозяин не подпускал его к токарному станку. Парню казалось, что он все понял, что стоит ему подставить резец к быстро вертящейся деревяшке, и резец загудит так же ровно и звучно, как у мастера.

Но де Шепер не отходил от станка и, отработав положенное время, неизменно говорил:

– Теперь пойдем покушать! – и запирал мастерскую.

И тогда у Егора родилась дерзкая мысль: он захотел сам сделать себе токарный станок.

Станки качала XVIII века не отличались особо сложным устройством: деревянная станина, ножная педаль с приводом, вращающим шпиндель передней бабки, задняя бабка со вторым шпинделем; между шпинделями зажимался обрабатываемый предмет.

Все это не мудрено было постигнуть Егору. Через несколько дней пытливого рассматривания конструкция станка стала ему понятна в совершенстве.

* * *

Егор работал по ночам. Спал он не больше трех-четырех часов в сутки. Чуть не целую ночь из амбарушки слышались стук и лязг, сквозь маленькое окошко пробивался тусклый свет жировика.

Наконец станок готов. Егор смотрит на него с недоверчивым восторгом. Резцы, купленные по случаю, лежат возле. Егор вставляет деревянную болванку, нащупывает ногой педаль…

Глубокая ночь. Тишина вокруг, лишь где-то далеко лает собака. Сердце у Егора сильно бьется, руки дрожат, со лба катится соленый пот… Егор нажимает педаль и приставляет резец… Трах! Резец отскакивает и бьет Егора ручкой по челюсти. Парень хватается за ушибленное место. Через минуту он снова прикладывает резец. Станок скрипит, качается… Резец то глубоко въедается в дерево, то отскакивает рывком.

Первые часы работы не дали Егору ничего, кроме огорчений. Парень хотел сразу слишком многого. Он еще не умел работать педалью, а уж принялся за обточку болванки.

Егор взял себя в руки, отложил резец в сторону и начал нажимать педаль, добиваясь совершенно равномерного вращения вала.

На эту «науку» ушло несколько ночей. И только тогда Егор разрешил себе взять резец.

Он задрожал от радости, когда из-под резца побежала мелкая чешуйчатая стружка. Первую болванку он, конечно, испортил, но вторая и третья пошли лучше.

Марков делал дома быстрые успехи, а мастер Людвик де Шепер все еще заставлял его присматриваться, подметать мастерскую, подносить болванки.

– Доброму ученику положено три года мастеру трубки табаком набивать, – говорил француз.

– Российским ученикам нет времени по три года трубки набивать! – возражал Егор. – Что государь скажет, ежели узнает, что я в бездействии время провожу?

Наконец де Шепер торжественно подвел Егора к станку.

– Урок первый! Поучайся работать ногой, чтобы про нее не думать. Ты смотришь на резцы, твоя голова есть занята, а нога сама, одна должна работать…

Егор лукаво улыбнулся и нажал педаль. Вал завертелся ровно и плавно, а рот мастера широко открылся, и оттуда вылетело звучное:

– О-о!

– Может, позволишь, хозяин, болванку обточить? – усмехнувшись, спросил Егор.

Растерявшийся француз кивнул головой. Марков мигом сбегал в кладовую, принес сухой березовый обрубок, ловко зажал между гребенками, и резец монотонно зажужжал под рукой молодого подмастерья.

– Я ничего не понимаю! – воскликнул де Шепер. – Кто тебя обучал мастерству?

– Я сам дома станок сделал, – покраснев, признался Егор, – и на нем ночами учился.

Удивлению мастера не было предела.

– Ты имеешь резон! Я тебя допускаю к токарному искусству.

Марков делал поразительные успехи. Скоро он точил не только по дереву, но и по металлу, по кости. Уверенно хватая нужные резцы, он безукоризненно вытачивал сложнейшие фигуры.

– Tres bien![54]54
  Очень хорошо! (франц.)


[Закрыть] – говорил восхищенный француз.

Увидев, что Егору можно смело доверить станки, де Шепер переложил большую часть работы на Егора, а сам объяснялся с заказчиками и добывал материалы.

«Я разбогатею, если удастся продержать Маркова пять лет», – думал француз.

Егор стоял у станка. Педаль мерно качалась под ногой, резцы пели монотонные песни, каждый свою, летели стружки… Егор был доволен и счастлив.

Глава XVII. При дворе царевича Алексея

Обучение царевича Алексея Петровича шло своим чередом.

По отзыву учителей, царевич был «разумен далеко выше своего возраста, тих, кроток, благочестив». К пятнадцати годам Алексей успел перечитать все книги, напечатанные на славянском языке; Библию прочел пять раз по-славянски и раз по-немецки. Царевич говорил и писал по-французски и по-немецки.

Был ли Петр удовлетворен успехами царевича? Если и не был, то, во всяком случае, делал вид, что доволен. Царевич Алексей по-прежнему оставался под надзором дядьки Никифора Вяземского и придворного штата, приверженного к старине.

Царь очень надеялся на свою любимую сестру Наталью; ее он поставил главной надзирательницей за учением и воспитанием Алексея.

Пока царевич был мал, Наталья Алексеевна выполняла свою обязанность ревностно; но ее заботы простирались недалеко: был бы Алеша сыт, тепло одет, вовремя бы занимался с учителем.

Когда Алексей подрос, надзор Натальи вовсе ослабел. «Алеша скоро жених, – рассуждала царевна. – Ему прилична мужская компания; а мне, старой девке, в мужские дела мешаться негоже».

Пятнадцатилетний царевич Алексей часто пировал в своих покоях. Доступ на пиры имели только самые близкие к нему люди: Никифор Вяземский, братья Кикины, Нарышкины и немногие другие.

Александр Кикин, любимец Алексея, развязный, всегда одетый по моде, и лицом и манерами несколько похожий на Меншикова, зло издевался над теткой царевича Натальей Алексеевной и иначе не называл ее, как тюремщицей.

– Неужто тебе не опостылело, царевич, до таковых лет под бабьим надзором ходить?

Василий Кириллович Нарышкин, старик с седой головой, но еще живой и бодрый, называл царевну «чертовкой», хоть она и приходилась ему родной племянницей.

Собутыльники спаивали слабохарактерного Алексея, раздували вражду к отцу.

– Ты – надежда российская! – внушали они пьяному от вина и гордости царевичу. – Разум светозарный, не склонный к обольщениям премудростью ложных наук! Пьем за будущего царя и великого государя Алексея Петровича!..

Алексей вставал и опускался вновь: ослабевшие ноги не держали его.

– Я вас… вызволю… А этот Алексашка Меншиков… попомнит меня!..

Пиры затягивались за полночь.

* * *

Кончается всенощная в Верхнеспасском соборе. Богомольцы расходятся по домам. Протопоп Яков Игнатьев приближается к царевичу, который отстоял службу с Никифором Вяземским.

– Никифор Кондратьич, иди в карету, – приказывает Вяземскому протопоп. – Пожди царевича малое время: мне с ним перемолвиться надо.

Вяземский злится: слишком часты ночные беседы в церкви, иной раз надолго затягиваются они, а ему хочется домой, к сытному столу. Но он не осмеливается возразить и, ворча себе под нос, уходит в карету.

Отец Яков вводит царевича в пустой алтарь, усаживает в старое кожаное кресло, сам садится напротив.

– Великий грех кладет твой отец на душу, – сурово говорит он юному Алексею. – Москва лишилась патриарха, великой русской святыни…[55]55
  Патриарх Адриан умер в 1700 году. После его смерти Петр упразднил патриарший престол на Руси.


[Закрыть] Хуже, злее для церкви стал Петр, нежели султан басурманский!

В алтаре полумрак, жуткая тишина. Сердце царевича сильно бьется в ожидании чего-то необычайного…

Протопоп, ближе наклоняясь к царевичу, смотрит ему в глаза.

– Страшное слово о твоем отце ходит по русской земле, – неумолимо продолжает протопоп, все ближе подвигаясь к Алексею, обдавая его горячим дыханием. – Страшное слово! Тебе, яко сыну, не подобает его слышать…

Царевич вздрагивает всем телом: он знает, на какое слово намекает отец Яков. Об этом постарался передать ему Александр Кикин, об этом много раз тайно шептал дядя Абрам Лопухин.

Это слово запрятано в самой глубине души Алексея. Но наперекор его воле оно всплывает, непослушное, оно звучит, гремит в мозгу, готовое вырваться наружу и заполнить оглушительными раскатами тихую темную церковь: «Царь Петр – антихрист!!!»

Маленькому двору царевича Алексея жилось спокойно только тогда, когда грозного Петра не было в Москве. Возвращаясь из походов и дальних поездок, царь каждый раз требовал к себе сына. Начинался строгий экзамен. Петр допрашивал, что пройдено, далеко ли ушел царевич в науках.

Петр хмурил круглые черные брови, полные щеки, исчерченные тоненькими красными жилками, тряслись от гнева.

– В безделии, Алешка, проводишь время! – гремел царь.

Он вставал и, огромный, на голову выше всех, хватал сына сильной рукой за плечо, встряхивал, выкрикивая укоризненные слова.

Царевич молчал, стискивал зубы, принимал вид угнетенной невинности, раздражавший горячего, но отходчивого Петра.

Когда в Москву приезжали «высшие» (так звали Алексей и его придворные Петра, его жену Екатерину, Меншикова), Царевич обязан был ежедневно являться к отцу, участвовать в его пирах.

Напрасно пытался уклониться Алексей от посещения отцовских праздников: занятия, болезнь – все предлоги отвергались Петром. Царевича приводили на пир.

Играла музыка, царь и его придворные веселились. Алексей сидел, упрямо склонив большую крутолобую голову с темными прямыми прядями волос, падавшими на лицо.

– Что ты, как сова, нахохлился? – кричал Петр на сына. – Пей!

Царевич отпивал из бокала с видом величайшего отвращения…

На одном из пиров царю пришла в голову мысль. Он никогда не откладывал исполнение своих намерений.

– Алеша! – громко позвал он.

Царевич неторопливо подошел:

– Что угодно, батюшка?

– Надумал я отдать тебя учиться к токарю. Что такой тряпкой растешь? Ни силы, ни проворства… Постоишь часика по три-четыре в день за станком, так откуда и сила возьмется!

– Как прикажете, батюшка, – смиренно поклонился Алексей.

– Ты мне скажи: хочется ли тебе обучаться такому превосходному ремеслу? – настойчиво спросил Петр.

Царевич равнодушно ответил:

– Ваша воля священна, и, ежели желаете обучать меня мастерству, почту это пользой и удовольствием.

– Мм… – Царь громко выругался и с досады хватил целый кубок мальвазии.[56]56
  Мальвазия – сорт вина.


[Закрыть] – Враждебен ты мне!.. Чую!.. Пошел прочь с глаз моих!

Алексей отправился на свое место все с тем же неподвижным лицом, со злым взглядом опущенных глаз, прикрытых густыми ресницами.

Царь крикнул ему вслед:

– Завтра отправишься к мастеру Людвику де Шеперу!

* * *

На следующий день царевич явился к де Шеперу в сопровождении дядьки Никифора Вяземского.

Мастер был предуведомлен о царской воле и встретил высокого посетителя у ворот дома.

Среднего роста, юркий, с острыми усиками, с небольшой бородкой клинышком, де Шепер беспрестанно кланялся, расточал комплименты.

Склонясь чуть не до земли, мастер помог царевичу выйти из кареты и, подхватив его под руку, повел через двор в мастерскую.

– Царская милость наполняет мою душу необычайной радостью, – болтал француз, сияя улыбкой. – Обучать токарному искусству наследника великой державы Российской – великая честь для меня, скромного мастера…

– Вишь разливается, треклятый, как курский соловей! – ворчал Вяземский, который не понял из сладких речей де Шепера ни слова: мастер говорил по-французски.

Де Шепер распахнул дверь, пропустил посетителей. Вяземский грузно уселся на табуретку у входа, а царевич прошел в глубь мастерской.

У токарного станка работал высокий паренек с худощавым приятным лицом и умными серыми глазами. При входе гостей он обернулся, низко поклонился и продолжал прерванную работу. Его сильные жилистые руки ловко управлялись с резцом; рукава полотняной рубашки были засучены до локтя, а грудь облегал аккуратный холщовый фартук, спускавшийся ниже колен.

– Это кто у тебя? – бесцеремонно показал на юношу царевич Алексей.

Француз так изогнулся, точно спина у него была резиновая.

– Это молодой ученик, Жорж Марркоф! – по-французски выговорил он имя и фамилию Маркова. – Изучает у меня токарное искусство по приказу его величества.

«Батюшкин любимец!» – пронеслась мысль в голове Алексея.

На лице царевича появилось упрямое и обиженное выражение, как всегда, когда он думал об отце.

Егор стоял у станка взволнованный. Он не раз видал издали царевича Алексея и теперь узнал его с первого взгляда. Мысль работать в одной мастерской вместе с наследником престола не радовала Егора: он был робок и в присутствии высоких особ терялся. Но делать нечего – такова царская воля.

Людвик начал знакомить царевича со станком.

– Токарное дело – трудное искусство, ваше царское высочество, – говорил он. – Вы берете резец, прикладываете к вертящейся болванке… Глазомер, твердость руки, абсолютная точность! Ваша рука задрожала – резец скользнул вбок… Трах! Вещь испорчена! – Француз широко развел руками, словно показывая размеры несчастья, потом покорно сложил их вместе, вздохнул. – Все надо начинать сначала. Годы, годы выучки…

– Послушай, господин де Шепер, – холодно перебил его царевич, – объясни мне, буду ли я лучшим правителем государства, ежели научусь обтачивать деревяшки?

Людвик де Шепер сконфузился:

– Ваше высочество! Токарным искусством занимаются многие владетельные особы для своего удовольствия… Бас же оно, полагаю, может научить… терпению.

Алексей сердито нахмурился. Лицо его вдруг стало похожим на лицо разгневанного Петра.

– Довольно рассуждать, господин де Шепер! Батюшка приказал мне учиться, так изволь меня учить!

– Вам надо фартук, ваше высочество: вы запачкаете наряд…

Мастер недолго думая снял фартук с Егора, который ростом был чуть повыше Алексея, и надел его поверх кафтана царевича. Алексей с брезгливым видом подошел к станку.

Урок начался.