Текст книги "Сошествие/Descensus"

Капитан Жика, всё время бывший с ними, предлагая свою помощь, рассказывая о себе, расспрашивая, вспоминая о своих однокурсниках и их похождениях, расхваливая югославскую еду и женщин. С Срджаном они не то, чтобы сдружились, но частенько проводили время вместе и Жика, расспрашивал его о югославской войне, и в свою очередь, рассказывал о своей, заирской. Однажды этот низкорослый добродушный негр с широкой улыбкой и любопытным и немного хитроватым взглядом, спросил Срджана, почему распалась страна, которую все считали благополучной, которой многие завидовали и которая Европу напоминала больше, чем сама Европа. Срджан подумал, нахмурившись и отвечал, что именно поэтому теперь страны и нет. Откуда бы у мелких и разобщённых горных племён взялось право делать то, на что есть права у более крупных и сильных.

На Балканах мёртвые с живыми ведут ежедневные беседы. Мёртвые требуют от живых, чтобы свершившаяся над ними при жизни несправедливость была отомщена. Когда наступают более тяжёлые и бедные времена, чем обычно, шёпот мёртвых становится громче и отчётливей, живые слушают его внимательнее и лучше его понимают, более искренне ему верят, произносят вслух, то что ему шепчут его мертвецы и верят этим словам. Так начинаются войны. Ни одна балканская война не начиналась из-за слов живых, пусть даже самых воинственных вождей. Войны всегда начинал шёпот мёртвых. Именно их обиды, иногда истинные, иногда вымышленные – были той искрой которая поджигала соседский сарай. Кровь, однажды пролитая, не остановится никогда, чужая кровь всегда дешёвая, а для кого-то ещё и сладкая. Кровная месть на Балканах такого же долгого века как и сами балканские скалы. Все правители жестоко отучали балканские народы от крови: запрещали, наказывали, искореняли. Но всё равно густой сироп крови врага был сладким. И отцы, благословляя сыновей, идущих взыскать с врага долг – суровый долг, кровавый, говорили им слова, которые и сами в своё время слышали от своих отцов: кто не отомщён, тот не посвящён. Сложная пословица, в которой месть и святость слиты воедино.

Будущее на Балканах мало кого интересует, оно туманно, как конец горной тропы. Настоящее – всегда опасно и каменисто, как сама тропа. А прошлое – это героизм. Прошлое – это ряд предков, прошедших свой кусок тропы. Ряд предков, который своими телами даёт тебе возможность взобраться выше. Прошлое – это ступеньки и опора. Поэтому шёпот предков, их обиды, истинные и мнимые, их жизнь, а что ещё важнее – их смерть здесь, на Балканах, значительнее, чем где-либо в мире. Смерть сильнее жизни, она серьёзней и правдивее. Именно по смерти равняет свою жизнь здешний человек. И здешние мёртвые обладают бессрочным и бессмертным правом на живых: они управляют ими и ведут их за собой. Они их надежда и их флаг, их мечта и их смысл. Культ мёртвых суть продолжение жизни самой.

С бахвальством, которое всегда сопровождает охотничьи байки и армейские истории, капитан Жика вспоминал свои югославские похождения. Для него, бедного заирца, ставшего в этой стране Жикой, она была исполнением мечты: прекрасная европейская страна, в которой чёрная кожа Жики не вызывала ни у кого ни насмешек, ни презрения. Размахивая руками он делился с Срджаном винегретом воспоминаний, где мелькали женские имена, Белград и сливовица, Босния и бурек, короли и капуста Жика вспоминал, как купался в далматинском море, как его пьяного втаскивали в последний вагон поезда на Нови-Сад, как он протрезвел где-то в Черногории, как потом два дня добирался до Белграда автостопом с незнакомыми дальнобойщиками, принявшими его за своего, как бесплатно ел и пил, в пьяном экстазе крича, что Лумумба жив и что Тито его брат. В те давние югославские «неприсоединившиеся» времена иностранцы воспринимали родину Срджана как островок рая. Нейтральный островок, зажатый между айсбергами Запада и Востока, которые вели свою холодную военную политику. Они не видели, что этот райски островок покрыт шрамами вчерашних траншей. Не слушали щебета «соловьев из Генерального штаба», которые все громче щебетали старые воинственные мелодии. Не замечали, как вороны стали сбиваться в стаи, в ожидании добычи. Пока Жика вспоминал свою Югославию, Срджан вспомнил, как однажды летом на хорватском море видел пьяных немецких туристов, которые разжигали костёр югославскими динарами. Тогда всё закончилось дракой: немцам досталось и от местных жителей, и от таких же как они туристов, и от милиции. А всего лишь через год на том же пляже горели на кострах югославские флаги, а полиция, теперь уже не югославская, а хорватская, рукоплескала поджигателями и строго блюла степень этнической чистоты отдыхающих.

И вспомнив это он не знал, что ответить своему собеседнику: пьяному Жике, насосавшемуся пивом Тембо, с изображением красной головы слона на этикетке, так, что он мог стоять лишь облокотившись на гусеницу бронетранспортёра: – Почему вы не сохранили её, почему вы потеряли Югославию?

Хорошо, что Жика уснул стоя не дождавшись ответа. Потому что ответа у Срджана не было. Ни Срджан, ни миллионы таких Срджанов не решали судьбу своей страны. Вопрос этот ушёл безответным в чужое тёмное небо. Почему никто из живущих в стране не любил и не ценил её достаточно сильно, чтобы её беречь и хранить. Почему все живущие в стране оказались такими слабыми, такими ведомыми, такими беспомощными. Почему предпочли отводить глаза, пока кучка безумцев поджигала флаги и мечты.

Из глубин хмельной памяти Срджана всплыли слова старика, бывшего партизана, у которого они, солдаты, однажды остановились на ночлег: – Мы заплатили кровью за наше право на родину и государство. Мы, долго время жившие в чужих странах, знали как важно иметь свою собственную страну.

Мы знали и берегли её. Пока у власти были мои сверстники, они следили за тем, чтобы ошибки их предшественников не повторились вновь. Кровавую месть мы остановили силой и страхом, остановили угрозами и кровью. Единственной возможностью остановить кровь, является тоже кровь. Да, это было жестоко. Было несправедливо и неправедно, но выбора – не было. Мы это знали. И знали, что мы правы. И мы были правы, потому что у нас была мечта и идея. Вы, дети, не знали, как тяжело создавать своё, вы не знали, что за всё приходится платить, не знали, что кровь, если не забыть её вкус, будет манить и требовать своего. Вы, дети, не захотели ничему учиться у нас. Наверное в этом самая большая наша вина. Мы заставляли вас зубрить историю. Мы скрывали от вас её кровавые и сложные моменты и она осталась для вас лишь скучным учебником. Вы не виноваты, что память человека коротка и он умеет ценить лишь добытое собственной кровью.

Срджан до сих пор помнит глаза старого партизана и его вздох: – Всё, что вы получили, а за что не заплатили, досталось вам легко и вы это не ценили. Однако всё, у чего нет цены, стоит иногда очень дорого. И сейчас вы платите эту цену. Платите с процентами.

Укор и боль слышались в его голосе: – Дети мои, вы уничтожаете то, что мы добывали потом и усердием – всё бормотал старик, оперев худую бороду на трость и глядя вперёд, словно обращаюсь к кому-то, кого здесь не было.

– Мы воевали также, как и вы. Наша юность прошла в крови и грязи также, как и ваша, но мы были счастливы, потому что мы знали за что мы воюем. Мы были праведны, чисты и непорочны. За нами был новый мир. Мир, где ясно, кто друг, а кто враг. Вы же, неразумные боретесь друг с другом. И среди вас нет ни праведных, ни честных. Вы все друг друга стоите. И если вы думаете, что кто-то из вас может победить, то вы ошибаетесь. Победы в такой войне быть не может.

Пьяный капитан Жика спал, облокотившись на гусеницу бронетранспортёра и слюна стекала по его бороде, затекая за слишком большие эполеты. Срджан посмотрел на пьяного заснувшего негра, допил последний глоток уже тёплого пива, поднял с травы упавшую Жикину беретку и ею вытер его лицо от пота и слюны. «Как же хорошо, что он уснул. Уснул не дожидаясь ответа. Уснул, чтобы во сне оказаться вновь в той дивной стране Югославии, которую он, чужак, так любил» – подумал Срджан, а сам отправился на обход караула, оставив негра смотреть сны о студенческих днях и белых женщинах,

В КПП, слева от входа стоял в карауле Младжан Делич. Стоял, опершись руками на шлагбаум и глядел на звёздное небо. Ещё с малых лет Младжан интересовался космосом, и всё, что было хотя бы отдалённо связано с планетами и вселенной, привлекало его и казалось ему важным. Младжан знал небесные карты, знал названия созвездий, галактик, отдельно народные, отдельно латинские. И это было удивительно, поскольку, будучи ребёнком, он был существом непоседливым и тянулся к вещам практичным. Он не любил читать или изучать абстрактные и далёкие от жизни вещи, но вот звёздные карты он знал наизусть. Повернувшись к Срджану без вступлений, как это обычно бывает со старыми приятелями, Младжан начал рассказывать ему о разнице между звёздным небом северного и южного земных полушарий, разницу между восточным и западным горизонтом. Для Младжана звёзды были символом добра и чистоты. Они были далеки от человеческой земной грязи, далеки от действий и поступков, которые всегда были связаны с алчностью, слабостью и злобой. Холодные и бесконечно далёкие, звёзды мерцали, равнодушные к людским судьбам и земным мечтам, которые рвались туда, высоко в небо.

Бабушка Младжана, неграмотная крестьянка, качая его на коленях, говорила, что у него, как и у каждого, есть своя звезда, за которой нужно следовать. И каждый раз показывала на яркую звёздочку, правда каждый раз – на разную. Иногда Младжан задавался вопросом, нашёл ли он ту самую свою звезду. Ту, настоящую, или же обманулся и пошёл за другой, решив, что она и есть его путь и судьба. Иногда он думал, что свою настоящую звезду каждый видит лишь в свой последний холодный колючий момент, перед смертью. Он тоже едва не увидел свою однажды, в боснийских горах. – Только представь себе, кум, – говорил Младжан Срджану, глядя на него мечтательным взглядом, который делал его каким-то другим, даже немного незнакомым, чужим – такое же небо было над головой тогда, когда первая обезьяна поднялась на ноги, взяв в руку палку. Насколько мы ничтожны со своими жизнями и проблемами мы понимаем лишь тогда, когда подсчитаем сколько световых лет необходимо свету вон той звёзд, чтобы добраться до нас. Младжан указал рукой в звёздную россыпь над головой – Там может уже и звезды никакой нет, а её свет как послание только сейчас дошёл до нас. Поэтому я думаю – Младжан остановился, зажмурив один глаз – что это послание было адресовано не нам, а кому-то кто лучше и значимей, чем мы. Там, наверху, господствуют гармония и абсолютный порядок, кум. Законы физики менять невозможно. Однажды установленный космический порядок в каждой, в самой мельчайшей частице доведён до совершенства и каждая мельчайшая частица – повторяет модель мира и является, одновременно, её частью. Там для нас места нет. И я имею в виду не только нас с тобой – усмехнулся Младжан – но и людей вообще, то есть, всех людей. Люди всегда что-то нарушают, всегда разрушают, всегда стараются обойти закон. Я люблю звёзды за красоту и порядок, а вот ракеты всяческие и наше желание лезть туда, куда не просят – не люблю. Там, наверху, нам не место. Там гармония, а мы же несём в себе хаос. Где-то должны быть смысл, порядок и правильность: если мы не увидели и не ощутили их на земле, это не значит, что их не существует вовсе. В безграничном пространстве вселенной порядок существуют. И, следовательно, неважно, если их нет здесь, на Земле! – не отводя взгляда с африканского неба говорил Младжан. Именно здесь, под звёздным куполом Африки, вновь жили его детские мечты о своей путеводной звезде. – Ты действительно прав, приятель, во что-то нужно верить – сказал Срджан, двигаясь с проверкой дальше.

– Ты прав, все мы живём, наплевав на всё, даже на звезды, под которыми мы родились.

Возможно, слово правда имеет большую ценность, чем человек, ведь то, что сказано или написано, то, что мудрецы оставляют после себя в виде послания и завета нам, потомкам, важнее чем их жизни. Слова мудрецов всегда реальны, а биографии – лживы. Слово важнее, чем человек, учения могут пережить века и в виде звёздных посланий дойти даже до тех, кому не были предназначены.

Готовясь ко сну, Срджан прошёл в свою палатку, думая о словах и звёздах. Запах чужих тел, с которыми он делил ночлег, запах пота, стоны и бормотания не мешали ему. Ночь ещё лежала на земле толстым покрывалом, но на востоке уже занималась заря, предвещая жару зарождающегося дня. Разувшись, Срджан лёг на кровать, не удосужившись её расстелить и погрузился в сон без сновидений. Сон, который как и во все предыдущие дни, не даст ему ни отдохновения, ни бодрости, а лишь принесёт боль в пояснице, тяжёлую голову и отёки под глазами.

Француз, о котором там много толковали в лагере, всё не приезжал. Дисциплина становилась всё хуже, хотя казалось, что хуже уже некуда. Солдаты, уходя в город, даже не думали уже просить увольнительную. Вот и сейчас наши друзья, предвидимые неутомимым Жикой, ехали в Гбадолите. Жика их привёз в какой-то несуразно широкий дом, с несуразно маленькими окнами. Внутри их встретила почти родная на вид кафана – с полукруглой деревянной барной стойкой посередине и столами, расставленными там и сям, без всякого плана. От привычной кафаны зал отличался разве что вентиляторами, которые жужжали по углам. На стенах также знакомо висела смесь плакатов, от портрета Мобуту в торжественной форме и чудовищно огромной офицерской шапке до чернокожей певички в блестящем в стразах платье. Также на стене висели цены на напитки, подаваемые в баре. Зал был пуст, лишь четыре негра в белых рубашках с короткими рукавами пили пиво из бутылок и шумно разговаривали, сидя в углу возле окна, выходящего на улицу. Заметив вооружённых наёмников, они замолкли и, стараясь не встречаться с вошедшими глазами, вышли из зала, даже не допив пиво. Хозяин кафаны Под пальмой, суетливо кланяясь выбежал из-за барной стойки, приветствуя капитана Жику и пришедших с ним наёмников. Они уже не первый раз были здесь и хозяин знал, что они хоть и вспыльчивы, но щедры.

Сделав привычный заказ Жика также привычно стал требовать у хозяина, чтобы «кто-то» составил им компанию. При этом он очерчивал руками то, что только при большой фантазии можно было принять за женскую фигуру, подмигивал, хохотал и облизывал толстые тёмные губы. Хозяин, дылда с жёлтыми от табака, кофе и карамели зубами, повторял жесты Жики и клялся, что уважаемые господа, его дражайшие гости, получат самый лучший товар. Эта пантомима устраивалась каждый раз и уже надоела наёмникам, хотя чрезвычайно нравилась её непосредственным участникам. Пиво Полар Бон и привезённый контрабандой из Анголы кубинский ром скрашивали скуку африканской ночи. Пили они быстро, не чувствуя вкуса, а лишь для того, чтобы опьянение пришло как можно скорее, и болтали о разном. Будучи разговорчивее, чем обычно, Мрджан спросил капитана Жику, а где у них в Заире старики:

– Седых совсем нет, – уточнил он. – Или чёрные не седеют или старики все сидят по своим по щелям. Или их – просто нет. Съели их – добавил он со смехом. Жика на секунду замолчал, переваривая его слова. Ответил, вполне серьёзно:

– Да, точно. Съели.

Жизненный век в Заире сроком в сорок с чем-то лет был обычным и предсказуемым. Войны, нищета и болезни истребляли жителей этой африканской страны, словно мух. Горные гориллы и те жили лучше и дольше. Тайна вечной молодости была истиной о короткой жизни, слишком короткой, для того, чтобы успеть встретить старость. Впрочем на родине Мрджана люди, вплоть до середины двадцатого века, жили ничуть не лучше. В сёлах у подножья горы Козара жизнь была тяжёлой и короткой. Тех, над кем смиловались испанский грипп, чахотка, туберкулёз, детский паралич и тиф, уносили голод и неурожай, затяжные зимы и гнилые влажные вёсны. Кто это всё перенёс, должен был ещё вытерпеть войны, шахты, куда сбрасывали тела, те, кто считал вас врагами, погромы, изгнание с родных мест и ядовитые воды рек и колодцев, отравленных, чтобы вы никогда не вернулись под родной кров. Те, кто, в конечном итоге, выжил, жили тоже не дольше полувека и умирали, не жалея о жизни и не желая, чтобы она длилась дольше. О покойном и о том, что он обрёл спасение и покой, говорилось с жалостью, но и с завистью, мол, повезло, отмучился. Терпение и выносливость были самым главным достоинством, по которому оценивались люди и племена.

Выслушав Жикин ответ, уже слегка захмелевший Младжан подняв свою бутылку, салютуя смерти:

– И впрямь, кому это нужно – жить вечно? Он пролил на землю несколько капель, отдавая честь мёртвым. В пьяном экстазе всё вокруг имеет смысл. Всё прекраснее и легче. Пьяная голова всё видит близким и осуществимым. Что прикажет алкоголь, то выполнит человек.

– За смерть! – тост загремел эхом отзываясь по углам пустой кафаны. Пьяный или трезвый, человек чего-то желает и на что-то надеется, однако ему не дано выбирать, какие его желания и надежды исполнятся, а какие нет и поэтому он должен быть осторожным и рассудительным, когда произносит тост.

Двери кафаны Под пальмой распахнулись от удара ноги и наши друзья увидели нечто: коренастую, в шрамах и татуировках громадную белую тушу, лысая голова росла будто бы прямо из плеч. Держа руки на ремне с гербом советского воздушного десанта на бляхе, который стягивал комбинезон действующей армии Заира, выглядевший на туше как чехол, пришедший, беглыми водянистыми глазами цепко окинул взглядом собравшихся и заявил, что он Александр Владимиров-Столицын, капитан-инженер блаженно почившего Советского Союза, да простит Бог его душу и да отворит врата рая всем, пострадавшим за него и любившим его, сказал он, широко перекрестившись тремя пальцами, придав своему круглому лицу торжественный и серьёзный вид.

– Я обращаюсь к уважаемым коллегам, храбрым славянским солдатам, братьям сербам? – на одном дыхании спросил он по-русски, пытаясь свои слова подстроить под язык, который считал сербским. Затем без перехода подтащил к себе стул, на который с размаху опустился и махнул стоявшему за его спиной хозяину, отдавая команду. Четыре негритянки разного возраста, без макияжа, в цветных широких платьях, осторожно подошли к столу, а за ними следовал худощавый негритёнок, почти мальчик, который с заметным усилием нёс большой облезлый алюминиевый бочонок с крышкой.

– Да, мы сербы – первым заговорил Срджан, с любопытством разглядывая странное сборище, но не успел закончить предложение, как был стиснут в медвежьих объятьях Александра Владимирова-Столицына, который с размаху влепил ему три поцелуя: – По-русски, братья, по-русски – повторял он, проделав ту же процедуру с Мрджаном и Младжаном. Увидев, что, по крайней мере, сейчас опасности и насилия нет, насторожившиеся было женщины, с игривым смехом стали присаживаться на колени к собравшимся, наливая сами себе из бутылок и стремясь как можно быстрее впасть в состояние опьянения, уничтожающее те остатки стыда, которые ещё были в них. Русский обнимал и хлопал по плечам сербов, не обращая никакого внимания на Жику, словно его здесь не было. – Мои братья не будут пить эту отраву – заявил он, смахивая со стола бутылки пива под смех негритянок, который звучал громче, чем звон бьющегося стекла. – Малой! – позвал он негритёнка, который мигом откликнулся, подавая ему свою ношу. Из бочонка, который оказывается был наполнен льдом, русский жестом фокусника вытащил несколько бутылок водки, перечисляя их появления:. – Русская, Столичная, Житная, настоящая водка, а не американские лимонады! Его толстые пальцы умело снимали алюминиевую «кепочку» крышки и в стакан тягучей струёй полилась холодная водка:

– За здоровье, братья!

Сербы смеясь потянулись к волшебному напитку:

– За Калашников, величайшее русское изобретение!

Этой африканской ночью водка была им нужнее сигарет, она казалась им важнее и лучше женщин, она успокаивала и бодрила одновременно. Лёгкая и смертельная как пуля, пущенная из «калашникова», она тяжело стекала по горлу и падала в желудок, чтобы через мгновение подняться летучим облачком к голове, которая становилась такой лёгкой. Русский чокался со всеми, рассказывая как больше года назад он, авиамеханик, приехал в эту богом забытую страну по контракту.

Столицын твердил, что безмерно рад увидеть братьев-сербов, что благодарит Христа и Казанскую Богородицу от сердца. В пьяном угаре он переигрывал: декламировал какие-то стихи, утверждал, что лишь сегодня у него есть шанс выпить с православными и это первый шанс за три года. «Три ужасных года в этой грёбаной стране, бро!» Его не было в городе, когда прибыли наёмники, но как только он вернулся из Киншасы и узнал, что приехали белые, да ещё и из Югославии, он тут же ринулся их искать, и вот… Он глотнул водку с наслаждением, окинув сербов взглядом, почти влюблённым. А затем понеслись вопросы, мол, какая нелёгкая их заставила покинуть Сербию, сколько им платят, похожа ли заирская война на югославскую, как сейчас обстоят в Сербии дела… – Боснии – поправил его Срджан не без укора. – В Боснии, В Республике Сербской! – Сербской! – воскликнул русский вряд ли поняв о какой разнице толковал ему Срджан.

– Вы молодцы, вы великие герои. Мы, русские, и вы, сербы, мы понимаем друг друга. Вы как и мы, остались без родины, и больше дома у нас нет! – он вскакивал и снова садился и опять вскакивал, заставляя всех чокаться при упоминании слов Россия и Сербия. Потом заявил, что нужно выпить на брудершафт, что и было сделано: залпом были выпиты двухсотграммовые стаканы, которые потом полетели в стену, разбиваясь на колючие весёлые осколки. Колючие как взгляды хозяина, который, вздрагивая от звуков разбитых рюмок, заламывал руки каждый раз, когда был уверен, что разбушевавшиеся гости его не видят. Он, не самый трусливый негр, сейчас боялся. Боялся и непредсказуемых гостей и непредсказуемых осколков, которые так и норовили впиться ему в ногу: тонкая резина разношенных шлёпанцев не была защитой.

Сербы, перебивая друг друга, рассказывали о своих подвига в Боснии, о грёзах о богатстве, которое принесёт им Заир, о состоянии в несчастной, разорванной на куски Югославии, которую всем было жаль также, как было жаль Советский Союз. Пили, и вспоминали, смеялись и негодовали, проклинали Америку, ругая её такими похожими матерными словам. Ругали и СССР, и Югославию, их продажную элиту, их олигархов и политиков, их воров и полицейских. – Нас, славян, гонят с тех самых пор, как мы вышли из лесов и русские степи избрали своим домом – глубоким голосом, словно чтец на церковной литургии, объяснял Владимиров-Столицын. – А вас, наших балканских братьев, тоже предают, держат нож у горла ещё с тех времён, когда вы карпатских склонах жгли свои костры. Мы несчастны и одиноки! – говорил он, понижая голос почти до стона. – Но нам никто не нужен! – голос летел ввысь. – Раз они не с нами, то и не нужны нам. Чёрт с ними! Какое нам со них дело. Нам нужно иметь одно государство. Своё. Славянское. Всех славян туда включить, даже тех, кто предал свою веру православную за чечевичную западную похлёбку. Создать Славию – единую державу! Он актёрствовал, будто на сцене. Декламируя свой спич он ловко вытаскивал запотевшие бутылки, открывал их умело и казалось, что единая держава и водка как-то тесно связаны. Просто союз нерушимый.

– Именно! – крикнул Младжан и в восторге запустил бутылку, разбив окно сзади. Хозяин вздрогнул, но наткнувшись острый как остатки стекла взгляд наёмника, сделал вид, что всё в порядке вещей. – Именно так, единую державу! – поддержал его Мрджан, на коленях которого сидела хрупкая, почти невесомая перепуганная молодая негритянка, с длинными руками и ногами.

– Мы – продолжил русский, приблизив своё лицо впритык к Срджану – братья, почему же тогда живём раздельно, как чужие? Прабабушка Пушкина, эй, Пушкина, была сербкой! Сербкой! – закончил мысль Александр и серьёзно, спокойно выпрямившись, без ошибок, словно и не пил вовсе, начал читать наизусть Евгения Онегина.

Срджан слушал с пьяной улыбкой всю эту болтовню, не обращая никакого внимания на попытки негритянской проститутки расстегнуть его ремень. Оттолкнув и женщину и стол, Срджан, выпрямившись и подняв бокал, поддержал Александра стихами Маяковского. Вот это, которое так откликалось тому, что он носил в своём сердце: и жизнь пройдёт, как прошли Азорские острова. Опять выпили на брудершафт. Ещё и ещё. Перемежая выпивку Есениным и Гоголем, Тургеневым и Чеховым. Они называли поимённо героев Толстого, восхищались доблестью Болконского, вспоминали Хаджи-Мурата и графа Вронского. Они чокались за страдающую душу Фёдора Михайловича Достоевского, и разбивали стаканы. Знания по литературе начали иссякать. Но они не сдавались. Александр вспомнил Тихий Дон, а Срджан на сусеках памяти отыскал горьковскую Мать, и крикнул: Павел, Павел!

Жика, оказавшийся не у дел, расположил около себя привезённых девиц и выглядел вполне довольным. Младжан, которому даже слово литература было чуждо, также предавался разврату с выбранной плюхой, которая сидя у него на коленях, ловила длинным розовым языком водку, которой он брызгал ей в лицо, говоря, что таким образом делится с ней божественным напитком.

– В немецкой нации живёт государственный дух. Да! Но на Гегеля мне плевать! – Это Срджан и русский перешли от литературы к философии. – Плевать! – дерзко заявил русский и даже плюнул, будто лицо ненавистного философа было перед ним. Он накручивал себя и Срджана у которого оказались свои претензии к Аристотелю, в частности к его тезису о Боге и удаче, и к католической Европе, которая уничтожала труды античных мудрецов, а арабы (арабы, бро!) берегли и хранили. – Европа перелицовывал антику под себя. Нам огнём и мечом запретили верить в богов наших отцов, лишили права искать Ладу среди лесов и ручьёв, а Перуна – среди дубовых рощ. Мы перестали уходить в поля Сварога, уходить после смерти! – поддержал его русский. Этот странный спор, вокруг которого бегали полуголые остальные члены компании: Младжан, например, когда спорщики обсуждали какой-то из тезисов Платона, чуть не сшиб их, гарцуя по помещению с маленькой абсолютной голой негритянкой на спине. – Очи чёрные, очи страстные… – неожиданно посреди дискуссии запел Александр – Как люблю я вас, как боюсь я вас, боюсь… – Майор, бро – плакал Столицын, припав к груди Срджана. – Как я боюсь… боюсь! Но (он поднял на него вдруг совершенно сухие и ясные глаза) страх – это любовь. Мы боимся, майор, того, что приходит после любви, уродливых лиц, которые внезапно появляются перед нашими глазами, когда любовь уходит. Какие же мы все бедные и нищие, какие мы никому ненужные, когда нет в нас любви. Ты когда-нибудь любил женщину больше, чем себя, а после возненавидел её, когда понял, что ты её недостоин? – он опять вопрошающим колючим и одновременно доверчивым взглядом посмотрел в глаза Срджана и продолжил: – Как мы одиноки и достойны презрения, когда не влюблены. Не важно в кого или во что: в женщину, море, стихи или войну. Ответная любовь не требуется. Иногда безответная даже лучше. В ней есть зерно надежды, возможность, потенциал. Ответная – это уже случившееся счастье, оно определённо и скучно. А вот безответная… О! Это море… А море берегов иметь не должно. Как и счастье. Мы, люди – таковы: дай и ещё, и ещё, и всё больше, и больше, и нет в нас меры, и нет для нас границ! – Александр ударил кулаком по столу, задев осколки бутылок, которые равнодушно смахнул, как песок, не обращая внимания на кровь. Затем обнял Срджана, заговорщицки шепнув ему на ухо: – Ещё больше, пока не захлебнёмся в несчастье. Страх – это любовь. Это я тебе говорю.

Об этом думала за закрытой дверью маленькой вонючей комнатки голая негритянка с длинными вялыми грудями и, большими словно детские пальцы, твёрдыми сосками. Нагая, с мелко трясущимся холодцом тела, с колючими кустарниками волос на интимных местах, источающая вонь телесного душного разврата она, задыхалась, пытаясь поймать хоть глоток воздуха: Младжан зажав ей нос лил водку в горло, наслаждаясь тем, как она выпучив глаза трясла толстыми плечами.

Негритянка знала, что такое страх. Поскольку люди, когда покупают любовь – это всегда оказывается страхом: вязким и терпким. Её пугали бешеные чёрные глаза белого человека, сулящие ещё некое новое унижение в её коллекции человеческих низостей. Никто после такого количества алкоголя не может быть человеком. Все чёрное и низкое выйдет сейчас из подвалов его души – думала мать двоих детей, которые были возраста Младжана, если не старше. Распознав женский страх, чувствуя запах её пота, Младжан увидел поредевшие волосы с проседью и морщинистую шею, увидел чётко, как будто начал проявляться негатив, и жалкую, старческую полноту её вялого тела. Презрение и отвращение переполнили Младжана, но тело – ведомое водкой, не могло остановиться и не давало ему уйти. И это ужасало и бесило, заставляя быть ещё грубее. Собственный страх, почти идентичный тому, что ощущала негритянка, сделал его заложником ситуации. Таким же жалким, как и она. И он лил в себя водку, лил в неё водку, надеясь, что придёт спасительное обморочное опьянение

Рванув из грубых пьяных объятий Младжана силой, которую придаёт страх, женщина опрокинулась, ударившись головой о край кровати, бормоча на английском гентле, плеасе. Перепуганная, вдруг по-девичьи стыдливая, закрывая интимные места дрожащей ладонью, она просила его быть нежнее. И Младжан понял, что это несчастное человеческое существо хочет хоть какой-то иллюзии утешения, хоть какого-то флёра нормальности в этой грязи реального мира. Женщина, старость которой не могли скрыть ни косметика, ни одежда, знала, что такое стыд, а он, доблестный лейтенант Делич – нет. И поняв это он стал звереть. И, насильно выдирая из себя память о первых поцелуях, о нежности и доверии, об ароматах ночей любви, которые помнило его тело, и которые бережно хранила его душа, он стал яростно избивать мягкую дрожащую чёрную массу, мстя ей за свой стыд, за унижение, за свою жизнь, за своё падение, которое он осознал так ясно, что моментально протрезвел. Он калечил чужое тело с наслаждением, пока оно не обмякло как старая подушка. Он бил и бил и орал что этом что-то мерзкое и бессмысленное, поскольку его душа не знала уже иных слов. Он, упрекал её во всех грехах, потому что это оправдывало его мерзости. Он кричал, что она шлюха, хотя знал, что именно его изнасиловала жизнь и он сам виноват в этом. И это знание остановило истязание мягкой, безмолвной, покорной туши и он повалился на неё, рыдая. Его слёзы были тяжёлыми и чистыми как у ребёнка. И хуже всего было, что в глазах избитой им чужой женщины он видел материнские понимание и жалость. И он уткнулся в её плечо, как делал в далёком детстве и рыдал слезами облегчения, как дитя, которому есть кому пожаловаться и от кого получить понимание и защиту. И она, утирая кровь из разбитого носа, баюкала его на чёрной своей груди, и гладила его, как гладила когда-то сыновей своих. Тех, которые война увела когда-то в джунгли и не вернула ей.