Текст книги "Ода к Радости в предчувствии Третьей Мировой"

Один знаток уверял меня, что квашеные рыжики полезнее соленых или сырых. Что, мол, при квашении образующаяся молочная кислота разрушает толстые оболочки грибных клеток. Стало быть, пищеварение облегчается. Возможно, но меня это не колышет. Главное – вкусно! Очень вкусно. Особенно сырые рыжики. Какие ещё грибы можно есть в сыром виде?!! А рыжики – одно удовольствие. И делов всего-то: молодые и чистые грибы надо положить вверх пластинками (промыв, конечно, в проточной воде), посыпать крупной солью КАЖДЫЙ гриб и подождать часа полтора-два; как только грибы дадут красноватый сок, можно достать из погреба со льда водку или самогон собственного приготовления – и вперед и с песней! Вот ежели вы надумаете солить рыжики, особенно холодными способом, то здесь надо положить промытые грибы шляпкой вниз плотными слоями, пересыпать солью и поставить на деревянный круг (или тарелку), обернутый марлей или другой тонкой тканью камень; под грузом дней через тридцать гриб, к восторгу души и организма, к употреблению будет готов. Можно и сухим посолом – это относится, прежде всего, к еловым рыжикам (хотя можно и к сосновым): все то же самое, но без промыва, только тщательно очистить. И не вздумайте добавлять всякие пряности и специи – только соль! Не губите уникальный вкус и аромат рыжика. Кстати, при солении преимущество следует отдавать настоящему рыжику (это название подвида рыжика, но НЕ определение его подлинности), у которого ножка более плотная, крепкая, к тому же только «настоящий» рыжик, в отличие от красных, пихтовых, еловых или альпийских, сохраняет при солении или квашении свой оранжевый цвет. На вкус не влияет, но эстетическое удовольствие доставляет! Вот при квашении гриб нужно отварить. Вернее, ошпарить кипятком! Не знаю… Жаль как-то. Грибы-то аристократичные. А тут кипятком. Да и в редкость они ныне. Лишь пару раз видывал я это чудо: выходишь на поляну, а она – красная. И становишься на колени, и рука не поднимается нарушить красоту этого ковра, нет – волшебного покрывала, лишь просишь кого-то: это не сон, это же не сон! Конечно, половина найденных грибов была червивой, но какое неслыханное счастье нести все имеющиеся заполненные емкости с этим драгоценным подарком судьбы и с горечью вспоминать, что ещё видимо-невидимо этого сокровища осталось в лесу под Кингисеппом невдалеке от реки Нарова, осталось стоять на свою погибель и безвестность. И представить себе невозможно, что когда-то – совсем недавно, в XIX веке, в начале XX-го, когда уже был на свете мой папа, – везли в Петербург из Каргопольского уезда эти дивные грибы длинными поездами тяжело груженых телег, и так изо дня в день. Только скупщики принимали у крестьян по сотне-полутора тысяч пудов рыжиков в год. А летом-осенью 1913 года– аж 200 тысяч пудов. Сколько же везли самостийно, Бог ведает.

Да что я всё про рыжики и рыжики? Будто нет, скажем, груздей! Груздь в пост – главное блюдо! Рыжики тоже украшали Патриарший и монастырские столы, трапезные святителей и чернецов, прихожан верующих и воцерковленных, агностиков и позитивистов, пьющих и трезвенников, дьяков и подьячих, атеистов и разгильдяев – все православные столы в России в мартовские и апрельские дни украшали рыжики, но груздь – на первом месте. Кстати, спрашивается, почему в лютеранских, кальвинистских, евангелическо-лютеранских и вообще реформаторских странах особенно, да и у католиков, грибы не в ходу: ни собирать не любят, ни потреблять? – Да потому, что соблюдение постов там не обязательно, нет строгости в этом деле. А про, скажем, грузди, и слышать не хотят. Германцы, к примеру, их вообще ядовитыми или несъедобными считают. Вера не та! У нас же: «три пирога долгие с грибами, два пирожка с груздями, грибы холодные под хреном, грузди холодные с маслом, грузди гретые с соком да маслом…» – это на обеде в апреле 1699 года у Патриарха Адриана в истинно Православные времена (не в наши – «псевдо»: гламурно-кукольные, сервильно-сергианские). Лопаснинские, белей снегу, чище хрусталю! Грыбной елараш, винигретные… Похлебный грыб сборный, ест протопоп соборный! Рыжики соленые-смоленые, монастырские, закусочные… Боровички можайские! Архиерейские грузди, нет сопливей… Лопаснинские отборные, в медовом уксусу, дамская прихоть, с мушиную головку, на зуб неловко, мельчей мелких!.. Знал толк в этом деле Иван Сергеевич Шмелев.

Еще лакомились служители церкви, поэты, аристократы, да и простой, но зажиточный люд трюфелями. «Роскошь юных лет!» – восклицал Пушкин и был, видимо, прав. Я никогда эти подземные грибы не находил и не пробовал. Но, говорят, «фазан, начиненный трюфелями, – поэма!», а «свежая, нежнейшая семга, завернутая в воздушный, невесомый блин, политый густым соусом с трюфелями есть райское блюдо, наполняющее вас незабываемым восторгом». Не случайно деревни, близлежащие Троице-Сергиевской лавре, снабжали этот благословенный центр Православного мира и всю Москву трюфелями, собирая подчас более 400 пудов этого деликатеса.

Это я про патриаршьи грибы или царские речь веду, но и плебейские (по названию) грибы есть радость русского человека. Вкушали, скажем, молочай? Только именно молоденький, старый молочай отдает селедкой. Гриб редкий, любящий хвойный лес и известковую почву, но как хорош даже в сыром виде с солью (оказывается, не только рыжики хороши сырые!) или поджаренный в кипящем масле. А вешенки? – не хуже шампиньонов; гриб, произрастающий обычно на стволах отмерших лиственниц, не замечаемый торопливыми грибниками-дилетантами, скромняга, живущий большими семьями-колониями, полезный, как мало кто из его собратьев, труженик – прекрасен в любом виде (как и в случае с опятами, употребляют только шляпки вешенок: ножки очень жесткие): и жареный, и соленый, и сушеный, и маринованный, и с водкой, и с портвейном, и с самогоном… Возьмите хотя бы ещё сморчки (разве можно сравнить такое именование с «рыжиками», с этим ласково-уменьшительным окончанием!). Сморчок сморчком, казалось бы, ан нет: чудный весенний гриб с ароматом просыпающегося леса, ещё остатков талого снега, ландышей. И что может быть прекрасней русской кулебяки со сморчками и мясом, прослаиваемой пресными блинчиками, или гречневой каши со сморчками. С чего взял любезный Александр Дюма-отец, что римляне могли поверить в отравление кардинала Спада Александром Шестым Борджиа сморчками – «Монте-Кристо», небось, не забыли? Французы с итальянцами все же невежды в грибах. Хотя в трюфелях толк знали, не откажешь: «трюфель придает пылкость, улучшает кровообращение и делает кожу чувствительной к ласке», а «мужчинам сообщает энергию в искусстве любви».

Ну да ладно. Я не стремлюсь достичь высот Елены Ивановны Бурман, в замужестве – Молоховец. И опыта нет, и дарований нет, и не писал я никогда «Подарка молодым хозяйкам, или Средства к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве», и прислуги я не имею (помните: Когда мясо при костях сварится, снять его, изрубить и употребить на фарш для пирожков, караваев, подаваемых к супу, на форшмак и т. п. или отдать прислуге». Или: «Каждые 10–15 минут сливать в горшочек растопленный жир, пока весь не растопится и не останутся одни шкварки, которые отдать прислуге к какой-нибудь каше». – Что может быть вкуснее этих шкварок? Сам бы ел, хоть и не в прислуге состою). Да и пишу я о восторгах души, а не желудка. Хотя… Хотя связаны же эти две субстанции.

Что интересно: во все этих западных конфессиях и посты блюдут невнимательно, и трапезничают как-то небрежно, без благостного восхищения, то есть без грибов, одними шампиньонами да спаржей ихней пробавляются, а ежели и посмотрят на белые или лисички, то на те, которые уныло лежат рядом с пахучим сыром, колбасой или йогуртом нерусским в продуктовом магазине – «супермаркете», а не резвятся в сосновом бору или отдыхают у песчаного развала в зарослях ароматного вереска, или нежатся на ложе густого мха, или льнут в любовном томлении в сыроватом лесочке к молоденьким березкам, или притаились в густой траве, ждут, когда ты ее раздвинешь и подивишься их красоте и невинности. Грузди имеют привычку маскироваться под павшими листьями, хвоей, а вот лисички – те веселой гурьбой демонстрируют свое изящество и желтовато-рыжую жизнерадостность на теплых или даже засушливых прогалинах смешанных или хвойных лесов… Господи, вот блаженные воспоминания! Так вот, и трапезничают кое-как, и пьют абсолютно неграмотно – мало и не в том порядке; короче, всё у них не как у людей, а вот прощать грешников, оступившихся или неразумных научились, и сами прощенье просить за свои грехи – часто кровавые – за слабость, глупость или попрание веры зазорным не считают, и в дела мирские не лезут, и знатоками искусств изящных себя не считают, запрещать оперы аль другие позорища не догадываются, и похулиганить с битьем витрин или несимпатичных физиономий на полотнах их не тянет, да и хапать чужое – за грех почитают: не укради… Сие – загадка великая есть. Без грибов живут, а вот христианские ценности не предают и не продают за ласку монарха или чиновника, высоко взлетевшего. Представь-ка, что Папа Римский перед ихним Берлускони (не ко сну будет помянуто имя сие) лебезит? – Во! Потомки разберутся, в грибах ли дело.

…Рыжики с волнушками, что говорить, грузди с незабываемыми боровиками, крепенькие сыроежки с подосиновиками, да и опята со сморчками, подберезовики с чернушками, моховички с маслятами – моими дружочками – это поэзия, материализованная в букете вкусовых ощущений. Это есть истинное проявление изящного, к которому так стремится пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений. Однако главное не в этом.

Волнуетесь ли вы перед походом в лабаз за той же сарделькой или даже за шкаликом, за новыми носками взамен дырявых или за туалетной бумагой, которую обещали выбросить ко Дню Космонавтики? – Впрочем, туалетная бумага ныне есть в изобилии (пока цены на нефть окончательно не рухнули), а про космонавтов и их день втихаря забывают; прошли те славные времена хоть какого-то лидерства и чем-то оправданной, кроме балета, гордости, – но даже во время употребления в сортире «Правды» или «Дневника агитатора» дыхание наше и не прерывалось от одной мысли, от предвкушения обладания этим нежным сокровищем для задницы, сон не нарушался, мысли, как правильнее облачить свое тело перед походом, не одолевали нас. Да хоть в чем! Натянул шаровары и в шлепанцах пошкандыбал за своим рулоном или «Беломором» с портвешом. Перед походом в лес – все наоборот. Ночь не спишь, ворочаешься, боишься проспать. И не потому, что опоздаешь и не сорвешь предназначенный тебе гриб, а потому, что опозданием своим ты проявишь неуважение к грибу, а это есть грех великий. Грибы надо любить и уважать, тогда и они – дружочки мои – полюбят тебя и отдадут себя в твои руки безропотно и с доверием.

Вот лежишь в постели, искоса поглядывая на будильник, затаившийся на столике во тьме, и размышляешь, что надеть достойное для визита в лес – не слишком броское, соответствующее серьезности момента (не на дискотеку же направляешь стопы свои). Но удобное. Обувь – отдельная забота. Это зависит от того, куда и зачем ты собрался. Если, к примеру, надеешься на свидание с моховиками, растущими преимущественно на песчаных полянах в сосновых или смешанных лесах, или назначил встречу с рыжиками, обитающими в изреженном сосновом лесу или на полянах в еловом, а также не прочь повидаться с волнушкой, то смело обувайся в спортивные кроссовки или легкие летние туфли (хотя волнушки могут заманить и в сыроватые смешанные лесочки, к березкам, особенно в конце в ранней осени). А вот грузди, любящие влагу, но не чрезмерную – «затянись дожди – груздя не жди!» – потребуют более солидную обувь – скажем, сапоги. Ждешь чуда – боровиков, наслаждающихся теплой росой в сосновых борах в конце лета, – не поленись подумать о влагозащитной обуви. То же и с дубовиком. Предпочитает обитать в сырых лиственных или смешанных лесах. Тут кедами не обойдешься. Конечно же, все зависит и от погоды. При дожде все рассуждения отпадают. Плащ, желательно с капюшоном, сапоги. Вообще-то я любил ходить по грибы в пасмурную погоду. Пусть дождик (но не ливень!) моросит, приятно шурша по резине капюшона. Листочки деревьев трепетно вздрагивают под его каплями. Гриб, блестя шляпкой, виден отчетливо, солнечные блики не мелькают, не слепят, не отвлекают и не обманывают. В пасмурный день сосредоточенность не рассеивается, легкомысленность не кружит голову птичьими переливами, шелестом лиственниц, одурманивающими запахами разомлевших лесных трав, листьев, хвои. Пасмурный день придает таинственность и ритуальную завороженность обряду. Прохлада способствует счастью поиска грибов. Собственно, и поэтому также – в хорошую ясную погоду встаешь спозаранку, в темень, чтобы в лес войти с первыми лучами восходящего солнца, в неге только просыпающегося леса, когда гриб радостно раскрывается навстречу зарождающемуся дню. Роса бережно омывает гриб, освежает его пробуждение, прозрачность воздуха создает сказочную хрустальную ауру его бытия. Жаркий полдень испокон веков располагает к сиесте, когда в истоме на открытой веранде за чашкой крепкого чая, с блаженством ощущая натруженными босыми ногами прохладу дощатого свежевымытого пола, наслаждаешься предвкушением чистки, разборки и сортировки найденного и собранного урожая, вспоминая каждую встречу с каждым грибом, каждый уголок леса, каждое дерево, под которым притаилась дружная семейка, каждую прогалинку и дивишься и своей удаче, и щедрости леса, и вообще – чуду бытия нашего.

Другая проблема: во что собирать грибы. Это дело чрезвычайной важности.

Идти в лес с полиэтиленовым мешочком – это всё равно что в измятых заношенных трусах до колен с цветочками лезть исполнять Органную мессу И. С. Баха «Christ, unser Herr, zum Jordan kam» в Домском соборе. Надо немедля вызывать полицию и давать два года строгой изоляции, как небезызвестным девицам, хотя те лишь попросили Богородицу исполнить их желание (одели бы что-то приличествующее храму, так, глядишь, исполнила бы Богородица их просьбу нам на радость!). Или идти с голубым или красным пластмассовым ведерком. Это, конечно, не трусы, но что-то вроде потертых тренировочных штанов с обвисшими пузырями в области колен и в пятнах от компота из сухофруктов. Представь, что выползаешь в Карнеги-холле или в зал Чайковского в таких «трениках» и пытаешься изобразить Große Sonate für das Hammerklavier ор. 106 Бетховена. Уважающий себя рояль не издаст ни звука. То же и с ведерками. На встречу с достойными грибами не надейся. Старики говорили: «Не ходи за грибами с ведром, не губи лесное добро. Клади их в лукошко, пускай подышат немножко». Опята, да и зеленушки можно собирать в мешки – эти ребята не обидчивы. Но дома – сразу высыпайте. И ни в коем случае не уплотняйте грибы в мешке, коробе или ведерке – не жилплощадь же; не прессуйте – не в Крестах же они. Грибы должны дышать и дышать свободно. Как говорила незабвенная Кармен, «свободной родилась, свободной и умру»!

Идти надо даже не с корзиной, но с лукошком! Желательно берестяным, но тут как повезет. Можно из лубка или даже прутьев. Гриб поймет и простит. Ныне хорошее лукошко в диковинку. Если ты с серьезными намерениями, то обзаведись и коробом. За спину. Лучше в рюкзаке упрятать, чтобы завистливых глаз не привлекать – сглазить могут. Это – показатель серьезного отношения к грибу. Гриб оценит!

Поиск грибов часто сравнивают с охотой. Так и называют: «грибная охота» или «тихая охота». У В. Солоухина – «Третья охота»: «третья» после первой – собственно охоты, и второй – рыбалки. Или «третья» после сбора ягод и орехов. Хотя сам же и опровергает такое «охотосчисление», справедливо отмечая разницу между «тремя охотами»: «охотой» на ягоды и орехи, с одной стороны, и «охотой» на грибы – с другой. «Здесь нужно решительно сказать, что разница велика и что собирание ягод никак не дотягивает до высокого и ко многому обязывающего ранга охоты. /…/ Ни разу не замрет сердце /При сборе ягод. – Автор/, как это бывает, когда выйдешь на вереницу ядреных рыжиков или на особенный по красоте белый гриб, затаившийся под елкой». Прав писатель! Ох, как прав. Надо сказать, среди монархистов знатоки грибов встречаются особенно часто. Однако главное отличие (кроме эмоциональной несовместимости), о чем также мудро упомянул В. Солоухин, в том, что ягоды, орехи собирают, грибы же ищут! И этот поиск, эта пытливая работа не только в лесу, но и перед выходом в лес, работа ума и сердца – есть главная радость этого удивительного действа. В этом смысле грибная охота сравнима только с подлинной охотой на дикого зверя и может быть названа «второй охотой», но никак не третьей. Поиск, непредсказуемость, удача, неповторяемость и процесса, и результата, – всё это роднит охоту и поход за грибами. Здесь также есть соревновательный азарт – у кого обильней «собранный урожай», будь то ягоды, рыба, грибы или подстреленные утки, но ни в собирании ягод, ни в ужении рыбы, если ты только не вступил в битву с «Белым китом», нет и быть не может поэтики борьбы, схватки и с природой, и с фортуной. Как здесь не обратиться к Сергею Тимофеевичу Аксакову, несравненному знатоку охот, русского быта, языка. Да что говорить – Аксаков есть Аксаков! Таких боле нет. Итак: «В числе разнообразных охот человеческих имеет свое место и смиренная охота ходить по грибы или брать грибы. /…/ Я даже готов отдать преимущество грибам, потому что их надобно отыскивать, следовательно, можно и не находить; тут примешивается некоторое умение, знание месторождения грибов, знание местности и счастье… Тут неизвестность, нечаянность, есть и удача и неудача, а все это вместе подстрекает охоту в человеке и составляет особенный интерес».

Я не охотник. В отличие от В. Солоухина, «ни разу не стрелявшего из охотничьего ружья», я стрелял. Один раз. Причем из прекрасного бельгийского ружья, который мой старинный друг, уже давно покинувший этот мир, выцыганил во времена нашей молодости у своего тестя – известного авиаконструктора. И поехали мы с этим ружьем на уток. Естественно, ни одной утки мы даже не ранили. Мы и не целились. Стреляли же мы поутру в пустые бутылки, которых оказалось довольно много. Было начало ноября. Выпал первый, ещё робкий, легкий серебристый снег. Стало ясно и тихо. Пробилось солнце. Ветер стих, смурь поздней сырой осени сменилась радостным ожиданием зимы. Откуда ни возьмись, появилась масса снегирей, нарядных, веселых, суетливых. Они клевали ягоды пламенеющей рябины и были счастливы. И я был счастлив, глядя на них и понимая, несмотря на сумбур в голове, что ни одной Божьей твари я давеча не загубил. А давеча было хорошо. Когда стемнело, Ладога особенно разбушевалась и охотиться было уже невозможно. В небольшой избушке – «домике лесника», куда мы купили загодя путевки, – собралась большая компания охотников, людей абсолютно разных по возрасту, профессии, наклонностям и нравам, не говоря уж о национальности или политическим взглядам (хотя какие тогда могли быть политические взгляды?!), по семейному положению и сексуальной ориентации (хотя какие могли быть ориентации, кроме любви к родной партии), по служебному положению и уровню образования – различных во всем, но родственных по своей увлеченности и, соответственно, открытости. Все быстро перезнакомились, пооткрывали свои рюкзаки, баулы, портфельчики. Небольшой дощатый стол накрыли газетами и густо, так, что было не видно ни одной строчки из прекрасных передовиц и «Дневников соцсоревнований», уставили бутылками и закуской: вареными яйцами, солеными огурцами, домашними котлетами, кусками жареных куриц и прочей снедью, заботливо приготовленной женами, мамами или своими холостяцкими руками. И потекла беседа, предсказуемая по своей тематике, гиперболике, красочности и неуемной фантазии, но от этого не менее неожиданная, увлекательная и оживленная. По мере опустошения бутылок и появления новых из тех же баульчиков и рюкзаков, размеры и количество убитых уток, а затем и лисиц, волков, медведей, слонов и носорогов возрастало и возрастало. Хорошая была охота. Однако охотника из меня не получилось.

Охотника не получилось, но охоту я люблю. Потому что люблю Аксакова. И нет возможности не любить все то, о чем он пишет. Прав Солоухин: «Все написанное Аксаковым читается как самый увлекательный роман, хочется возвращаться и перечитывать. Искусство обладает одним замечательным свойством. То душевное состояние, в котором находится художник, передается впоследствии читателю, хотя бы ничего об этом душевном состоянии не было сказано».

Apropos. Были же времена! Рыжики телегами изо дня в день везли в столицы, грузди заполоняли столы Православной России, Уваров со своим триединством замудохал Россию, Грановский с другами на Запад глядел, Чаадаев – … не произнести вслух куда, а Аксаков – цензор. Причем во времена зубодробительные, времена Красовского.

Обер-Прокурор был, Николай Палкин был, ночь реакции была, декабристы в Сибири были, а цензор – Аксаков! Да что Аксаков. Вот, к примеру, выдающийся хирург и педагог Николай Иванович Пирогов – Председатель Цензурного комитета Одесского округа (это 1856–1858). Так этот цензор жаловался в письме к П. А. Вяземскому (апрель 1857) на то, что провинциальная печать находится в неравном положении по сравнению со столичной, и ему – Пирогову – приходится запрещать то, что печатается в Петербурге или Москве. Или Иван Александрович Гончаров: цензор С.-Петербургского цензурного комитета, затем – член Совета по книгопечатанию, затем – член Совета Главного Управления по делам печати. В основном его деятельность заключалась в том, чтобы разрешать ранее запрещенные произведения или восстанавливать купюры в уже изданных. «Рассмотрев представленные в цензурный комитет к новому изданию сочинения Лермонтова, я нашел между прочим в поэмах «Боярин Орша», «Демон» многие, ниже показанные места, которые, по неизвестным мне причинам, были когда-то исключены, удобными для одобрения в печать по духу ныне действующей цензуры». К подробной аргументации, изложенной далее автором «Обломова», власти пришлось прислушаться. Писемский вспоминал, что его драма «Горькая судьбина» «увидела Божий свет» в первозданном виде только благодаря помощи Гончарова. То же могли сказать и Тургенев, Некрасов, Достоевский, Помяловский. А Яков Петрович Полонский, знаменитый поэт, человек круга Григоровича, Фета, Чаадаева, Грановского, ближайший друг Тургенева – цензор Комитета иностранной цензуры и член Главного управления по делам печати (1860–1896), или Аполлон Николаевич Майков, также превосходный поэт, член-корр. Российской АН – многие годы являвшийся цензором Петербургского комитета иностранной цензуры, а затем – Председатель этого комитета (1867–1897), – это же цвет русской культуры, ее словесности! Расцвет просветительской цензуры (сочетание в наше время и в нашем сознании немыслимое!).

Но… было это! Цензоры, умевшие и стремящиеся… нет, не запрещать, а постепенно снимать препоны для вхождения русской словесности в общеевропейский культурный процесс, демонтируя нелепые, замшелые и безграмотные запреты. Да что Майков, Полонский или Николай Федорович фон Крузе, немало способствовавший оживлению атмосферы в русской литературе и журналистке. Многие годы (1858–1873) российскую цензуру (Комитет иностранной цензуры) возглавлял Федор Иванович Тютчев. Великий поэт. Отнюдь не либерально настроенный мыслитель, скорее, личность охранительно консервативной ориентации, убежденный монархист, к концу жизни – тайный советник, третий или, по сути, второй чин Табели о рангах, то есть достигший вершин в чиновничьей карьере. Но – Тютчев. Тот самый Тютчев, мудро не пустивший в Россию русский перевод «Коммунистического манифеста», с резолюцией: «кому надо, прочтут и на немецком». Тот Тютчев, который открыл возможности для ознакомления в России со сложным и противоречивым, но живительным процессом развития философской мысли Запада. Он утверждал, что история философии – это «история ошибок и неудачных попыток стать в области мышления на почву твердую». Но и в ней немало истины, так как «системы и взгляды замечательных мыслителей переходили из века в век, передавались из рода в род и, как плод вековых трудов, принадлежат ныне истории цивилизации народов». Особо интересно и показательно его отношение к Герцену, одно произнесение имени которого влекло за собой Сибирь или сумасшедший дом. Отвечая М. П. Погодину, жаловавшемуся на недопущение его статьи в печать, цензор Тютчев советовал: «Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь добрый или даже недобрый человек – без вашего согласия или даже без вашего ведома издал бы эти письма так, как они есть, – за границею /Читай: у Герцена. – Автор/… Такое издание имело бы свое значение, свое полное историческое значение. – Вообще, мы до сих пор не умеем пользоваться, как бы следовало, русскими заграничными книгопечатнями, а в нынешнем положении дел это орудие необходимое». И далее соображение, писанное, как будто, сегодня: «Поверьте мне, правительственные люди – не у нас только, но везде – только к тем идеям имеют уважение, которые без их разрешения, без их фирмы гуляют себе по белому свету… Только со Свободным словом обращаются они, как взрослый с взрослым, как равный с равным. На все же прочее смотрят они – даже на самые благонамеренные и либеральные– как на ученические упражнения…». Свободное слово – это прежде всего Вольная русская типография в Лондоне. Конечно, в Герцене Тютчев видел своего оппонента и по долгу службы принимал меры по «недопущению». Однако в письме к князю A. M. Горчакову замечал: «Это явление /Издания Герценовской типографии. – Автор/ бесспорно важное и даже весьма важное, заслуживающее самого глубокого внимания /…/ Он (Герцен. – Автор) служит для нас представителем свободы суждения…». В целом же позиция главного цензора: чем меньше запретов, тем лучше.

Однако… не только Аксаков, Полонский или Тютчев занимались цензурой. Ведь был и Александр Степанович Бируков, и Александр Иванович Красовский (сколько острых и злых эпиграмм Пушкина, Дельвига, Вяземского пробудили к жизни эти цензоры!), и множество других известных и неизвестных «душителей», никакого отношения к грибам или прогрессу не имеющих. Был Евгений Михайлович Феоктистов, стоявший у основания «Отечественных записок» и бывший одним из ярких его либерально мыслящих сотрудников, но позже ставший цензором, а затем – Начальником Главного управления по делам печати министерства внутренних дел (Главный цензор России), запретившим «свой» журнал. Или Михаил Николаевич Лонгинов. Начинал вольнодумцем не только в сфере политических размышлений, но и порнографических фантазий à-la господин Барков, а закончил Главным Цензором, почище Феоктистова свирепствовал. Гиляров-Платонов с изумлением отмечал разительную перемену: Лонгинов в 60-х годах, который «стал с озлоблением дышать против печати и видел в ней как бы личного врага».

Всякие были. Но практически все они были высокообразованными людьми. Бирюков – при всех своих не столько зловещих, сколько смехотворных особенностях; о его подвигах через много лет даже «вспоминал» Салтыков-Щедрин в «Пошехонских рассказах» – этот Бируков был действительным, затем – почетным членом «Вольного общества любителей словесности», получив известность отличными переводами Тита Ливия, Квинтилиана, Горация, Катулла и др. Пушкин наряду с таким отзывом: «Бируков и Красовский невтерпеж были глупы, своенравны и притеснительны», оставил и такой: «Бируков, человек просвещенный; кроме него я ни с кем дел иметь не хочу». Тот же Лонгинов был автором образцового труда, сборника тщательно проверенных сведений о русской литературе второй половины XVIII века и масонах – «Новиков и московские мартинисты», исследовательских трудов, вернувших жизнь многим забытым тогда писателям; именно он – Лонгинов – разыскал и опубликовал неизвестные материалы и сочинения Ивана Крылова, Евгения Баратынского, Ивана Долгорукова, Сперанского и многих других, плюс – блестящий мемуарист, отличавшийся точностью и оригинальностью своих наблюдений и воспоминаний. Красовский, бесспорно, одна из самых одиозных фигур русской культуры. Цепной пес, по словам его шефа-С. С. Уварова («Красовский у меня, как цепная собака, за которою я сплю спокойно»), этот цепной пес, в служебном рвении даже исследовавший обрывки упаковки посылок иностранных изданий, все же прекрасно владел латынью, английским, итальянским, французским, немецким языками, являлся действительным членом АН Империи. Что ни говори, но даже Красовский Александр Иванович или Тимковский Иван Осипович – люди другого мира, другой вселенной, нежели все нынешние «защитники Веры», «ревнители Православия» и «русского духа»: полоумные бабки, разбирающиеся в особенностях гармонического языка и постановки «Тангейзера», выдрессированная молодежь с интеллектом низших приматов, раскидывающая грабли по дорогам, как новый способ ведения политически дискуссий, или неопохмеленные бомжи, с помощью орудия пролетариата – зеленки отстаивающие свои идеологические принципы, ряженая шпана – знатоки творчества Набокова или Силура, именующая себя «петербургскими казаками» (где – не на Невском же – эти казаки пасут своих лошадей: казак без коня – не казак, ведь конь – неотъемлемая часть казачьей культуры: «степными кентаврами» называли казаков, для которых конь был частью их жизни с рождения и до смерти, сопутствуя во всех земных делах, где сии ценители киноискусства занимаются рыболовством или огородничеством, выращивая бахчевые или гречку, что также есть органическая часть быта казака, с каких пор Петербург стал российской украиной, то есть окраиной, где имели обычай расселяться казаки, и как несут эти откормленные питерские битюги с пудовыми крестами на грудях военно-пограничную службу…).

… Ныне в России опасаются введения цензуры. Напрасно опасаются. Хуже поджелудочной цензуры сегодняшнего зомбированного плебса ничего быть не может. На этом фоне и Бируков – ангел.

К Александру же Ивановичу у меня отношение особое. Объективностью оно не страдает. Он мне, скорее, симпатичен. И симпатия эта вызвана его запретом к публикации статьи под названием «О вредности грибов». Нет, конечно, вредных грибов много, и опасаться их непременно стоит. Мы с женой, например, их вредность определяем луком. Когда грибы отвариваются, нужно положить репчатый лук (головку или половину), и если этот лук посинеет, выливай кастрюлю: есть ядовитые. Поэтому советую отваривать небольшими порциями. Так что вредность бывает. Да и аргументация Красовского А. И. о вредности грибов довольно своеобразна, в духе нынешних злобствующих одноклеточных фанатиков: «грибы – постная пища православных, и писать о вредности их – значит подрывать веру и распространять неверие». Однако сам факт выступления за честь и достоинство грибов, этой благородной части лесного сообщества, вызывает чувство братской солидарности. Грибы надо любить, как я люблю их, то есть всеми силами души своей, как Шмелев, Соколов-Микитов, Солоухин, Аксаков, который, кстати, довольно быстро покинул цензорское поприще и вернулся в мир подлинной русской культуры, мир ясного, прозрачного и уникального, давно забытого или изгаженного русского языка, в мир русской природы.