Текст книги "Ода к Радости в предчувствии Третьей Мировой"

* * *

«Католическая радость Бетховена, синтез Девятой симфонии, сей “белой славы торжество”…»

О. Мандельштам. «Скрябин и Христианство».

* * *

Храбростью он никогда не отличался. Совсем даже наоборот. Если ему нравилась какая-либо девочка в классе или позже девушка в Консерватории, он старательно делал вид, что ее не замечает. Становился загадочным и неприступным. Как ему казалось. Однако его загадочностью и неприступностью никто не интересовался, да и он сам понимал, что играет театр для самого себя. Но все равно – сковывался, закрывался и ничего не мог поделать. А тут… Прорвало.

Появление в классе практиканток воспринималось как подарок Судьбы. Эти девушки, выбравшие, на свою голову, столь неблагодарную профессию, были лет на 7–8 старше своих кроликов, на которых им предстояло оттачивать педагогическое мастерство. Естественно, великовозрастные кролики-старшеклассники отрывались на несчастных по полной программе. Но одновременно и влюблялись. Чем сильнее влюблялись, тем круче отрывались. Однако когда Константин Сергеевич вошел в спортзал и представил практикантку по физкультуре Татьяну Владиславовну, весь класс замер. Вошла богиня. Чтобы прикалываться, речи быть не могло. Можно было только обожать, молча любоваться и преклоняться. Она действительно была хороша. Стройная подтянутая блондинка с высокой грудью, а это – первое, что бросалось в глаза мужской половине 9-а класса, обладавшая необъяснимым изяществом, неправдоподобной, но естественной выправкой и спиной прирожденной аристократки, затаенным кокетством в сочетании с неприступностью, мягкой приветливостью и строгостью в обращении к ученикам и коллегам, бесспорной интеллигентностью, что, по устоявшемуся и неоправданному предрассудку, не присуще представителям спортивного мира, и обаянием сильной здоровой женской натуры, – всё это в молодой женщине поразило его сразу и навсегда. Он это понял точно – навсегда.

Уроки физкультуры с Татьяной Владиславовной он помнил плохо. Все мальчишки пыхтели от напряжения, влезая на канат или шест; лучшие спортсмены класса – члены сборной школы по баскетболу и спортивной гимнастике – с блеском демонстрировали свое мастерство, достигая невиданных ранее результатов. Девочки понуро тянули свою физкультурную лямку и тихо ненавидели практикантку. Он же находился в какой-то прострации. Не старался покорить Татьяну Владиславовну своей спортивностью, знал, что это – не его конек. Да и не стремился, не думал об этом. Он просто ее любил.

Закончив практику, Татьяна Владиславовна исчезла так же внезапно и закономерно, как появилась, как появлялись и исчезали все другие практикантки по химии, зоологии, математике и труду. С исчезновением предметов влюбленности исчезала и сама влюблённость его одноклассников, но рождалось ожидание новых практиканток и новых потрясений. Но не у него. Он ее не забыл.

Лет через пять, когда он уже был студентом Консерватории, имел бурный роман с однокурсницей-пианисткой, слыл «многообещающим», реально претендовал на аспирантуру, хотя на его курсе блистали и другие великолепные скрипачи, был из числа тех студентов, кто всегда в центре внимания и симпатий вуза; иначе говоря, когда жизнь формировалась по предвиденным и желательным лекалам и канонам, он встретил Татьяну Владиславовну. Встретил случайно. Переходил Невский около Елисеевского магазина, направляясь в сторону Пушкинского театра, и буквально столкнулся с ней. Она ему улыбнулась, но, скорее всего, не потому, что узнала его. Так улыбаются воспитанные и доброжелательные от природы люди любому симпатичному встречному, тем более так пристально и открыто посмотревшего на них. Улыбнулась и прошла дальше, не останавливаясь. Он же остолбенело врос в середину пешеходного перекрестка, постоял и, круто повернувшись, пошел за ней. Никогда он и предположить не мог, что настолько осмелеет. Но тут – как прорвало.

На тротуаре он догнал её.

– Татьяна Владиславовна, вы не узнали меня, но я вас…

– Я узнала вас, Сережа. Здравствуйте, – она говорила абсолютно ровно и буднично, так, как будто они расстались пару дней назад. Взгляд был спокойный и внимательный.

– Я так рад вас видеть, – начал он и запнулся, не зная, как продолжить, и холодея от ужаса, что она скажет что-то нейтральное, вежливое и уйдет. Но она не ушла. Она как-то странно смотрела на него, не улыбаясь, даже с тревогой.

– И я рада, – ответила она. – И я рада вас видеть, – Татьяна Владиславовна ещё тогда, на практике, обращалась ко всем, к школьникам в том числе, на «вы». Она повернулась и медленно пошла в садик к Екатерине.

– Как вы поживаете? – задал он глупый вопрос и тут же смутился от такой банальности.

– Поживаю, – наконец, улыбнулась она. – А вы?

– И я стараюсь. Вы преподаете или бегаете?

– Я никогда не бегала. Я занималась художественной гимнастикой. И работаю я в институте.

– Каком?

– Лесгафта.

– Так это рядом с нами! В трех шагах.

– Я знаю.

– Что? – тупо спросил он.

– Я знаю, что Консерватория в трех шагах от Института. И то, что вы там учитесь. Хорошо учитесь. Я рада.

Тут он замолчал, переваривая неожиданную информацию. Она присела на свободную скамейку.

– Сегодня ласковое солнце.

Она ничуть не изменилась. Как будто не прошло пяти лет. У нее были такие же волосы цвета липового меда, гладко зачесанные назад, мраморная кожа с чуть заметным румянцем персикового отлива, абсолютное отсутствие косметики и странные гипнотизирующие глаза. Казалось, что они меняют цвет в зависимости от ее настроения или поведения: решительная волевая непреклонность темнокарих глаз светлела, обогащаясь серовато-голубым оттенком, если она радовалась; коричневая радужная оболочка принимала оливковый цвет с золотистым оттенком, когда она смеялась. Впрочем, это случалось довольно редко. Как была она в годы практики собранной, неулыбчивой, с идеальной осанкой и точностью всех движений, так и осталась. Оторвать глаз от нее он не мог.

Они пошли по Невскому. Оказалось, что живет Татьяна Владиславовна недалеко – на углу Суворовского и 5-й Советской. Они о чем-то говорили. Сережа рассказывал о судьбах своих одноклассников, которых она должна была бы помнить, но, казалось, она его почти не слушала, а думала о чем-то своем. «Я ей надоел, – крутилось в голове, – пора отчаливать», – понимал Сергей, но прервать этот миг счастья не мог. Так дошли до ее дома.

– Я рада была вас увидеть, Сережа, – сказала она, протягивая руку. Ладонь у нее была теплая, сухая, крепкая. И вдруг он сказал то, что не мог сказать ни при какой погоде. Он сам опешил и через много лет с ужасом вспоминал сей пассаж.

– Если я вас сейчас не поцелую, я умру.

Она не удивилась, не возмутилась и, что главное, не рассмеялась.

Она опять странно – пристально и долго на него посмотрела и спокойно сказала:

– Ну, зачем же так сразу… умирать… Вы озябли. Погода обманчива. Скрылось солнце, и опять морозит. Пойдемте, я вас напою чаем.

Вот так.

Через неделю он сделал ей предложение. Она согласилась. Теперь предстояло познакомить Татьяну Владиславовну с родителями.

Эту процедуру он откладывал сколько можно. В конце концов решился. Накануне исторического визита, по привычке, между лекциями забежав домой, чтобы подкрепиться мамиными котлетами, между прочим бросил:

– Да, завтра я прибуду с одной девушкой. Накормите?

– Конечно. С Таней? – Девушку-пианистку, с которой у него был бурный роман, находившийся в центре внимания всей Консерватории, звали Таней. Маме она очень нравилась. Они с папой только боялись раннего брака: как бы не пошли дети и не помешали аспирантуре.

– Угу, – буркнул Сергей. – Но с другой.

– Это как?

Родители, видимо, услышали какую-то новую интонацию в речи сына и насторожились. Папа оторвался от газеты, мама присела на край стула.

– Ты что, по именам выбираешь? – попытался шутить папа, отгоняя нехорошие предчувствия. – Сменил бы. Скажем, на Любу или Матильду.

Мама натянуто заулыбалась.

– Шучу, шучу. Таня так Таня. Хоть не запутаешься.

«Не запутаюсь», – подумал Сережа и приготовился.

Таня же шла на голгофу спокойно и просто. Будто не привыкать. Сережа не мог постигнуть, откуда такая сила характера, такое самообладание, такая выдержка. Это было недоступно его пониманию.

Началось всё прилично. Она сразу понравилась родителям. Не понравиться она не могла. И выглядела она не старше Сереженьки. Познакомились. В силу возможностей показали улыбки. Сели за стол. Мама обед приготовила праздничный. Как чувствовала. Папа поставил рюмки и фужеры.

– Что вы предпочитаете выпить, Татьяна? – папа был натянут, но приветлив.

– Я не пью.

– Да? Ну и отлично, – удивлен папа был искренне, так как все друзья и знакомые Сереженьки, вне зависимости от их пола, сдержанно соглашались «выпить что-нибудь», а потом выпивали всё, что было на столе и в холодильнике.

– От клюквенного морса, надеюсь, не откажетесь?

– Не откажусь. С удовольствием.

– Сонечка сама делает. Покупаем на рынке клюкву и вот…

Поговорили о погоде, о кулинарии Софьи Давыдовны. Оказалось, что Татьяна – плохая хозяйка, не интересуется рецептами солений и маринадов и вообще готовить толком ещё не научилась.

– Ничего, это дело поправимое. Научим, – бодро сказал папа и осекся. Подобное обещание показалось преждевременным.

Мама, с трудом отыграв необходимую прелюдию и выдержав все допустимые и возможные паузы, наконец, перешла к основной теме.

– А чем вы занимаетесь, Таня, если не секрет. Учитесь или что…

– Мам, – начал с грустным видом Сергей. – Таня стесняется об этом говорить, но она работает.

– Это прекрасно, – фальшиво одобрила мама.

– Да, мам, она работает валютной проституткой.

Глаза мамы округлились, лицо Татьяны не дрогнуло от неожиданного сообщения. Лишь насмешливая искорка промелькнула в глазах. Папа это заметил и моментально среагировал – подключился.

– Что ж… Это хорошее дело. Прибыльное. Я сам бы этим занялся, но, знаете ли, возраст…

Тут не выдержала и Татьяна. Прыснула. Мама некоторое время приходила в себя, но потом опомнилась и ожила.

– А в свободное от основной работы время? – папа уже расслабился и не скрывал своей симпатии. Он всегда менялся в присутствии молодых и хорошеньких девушек: становился непривычно игрив, неуклюже галантен и куртуазен. Маму это раздражало.

– В свободное время я заканчиваю диссертацию.

Лицо мамы расплылось в счастливой улыбке. Слово «диссертация» имело магическую силу. Человек с диссертацией – это звучало гордо и означало достижение этим человеком вершины статусного положения и материального достатка. Она не мечтала, чтобы Сереженька стал великим скрипачом, но вот доцентом Консерватории – это было бы здорово, этим можно гордиться. Однако постепенно счастье, воплощенное в мимике маминого лица, стало на глазах сменяться растерянностью. Видимо, в маминой голове происходили нехитрые расчеты. Папа сосчитал быстрее.

– Так вы уже закончили вуз?

– Да, Дмитрий Сергеевич. Я закончила вуз. Имени Лесгафта.

Здесь растерялся папа. Он не знал, как реагировать. На шутку это не тянуло, тем более после «валютной проститутки», да и сама Татьяна, в отличие от сына, не походила на шутницу. Но и за правду принимать всё это было невозможно. Наступило молчание.

– Дмитрий Сергеевич, – начала Татьяна, тяжело глядя в центр стола. – Я закончила институт имени Лесгафта, а затем – аспирантуру. И сейчас заканчиваю диссертацию. Через три месяца назначена предзащита. Я понимаю, о чем вы думаете с Софьей Давыдовной. Я старше Сережи примерно на 9 лет. Вы правы, сейчас это не очень заметно. Но когда-нибудь он будет в расцвете лет – ему будет, скажем, 49, а мне под шестьдесят – почти старуха.

Тут мама возмущенно вскинула голову.

– Возможно, на вашем месте я думала и чувствовала бы так же. Но ничем помочь не могу. Мы ничем помочь не можем. Отказаться от своего счастья мы не в состоянии. И не откажемся. Я люблю вашего сына. Что могу обещать: в аспирантуру он поступит. Наш брак на его занятиях не отразится.

– Значит, вопрос о браке уже решен…

– Да, Дмитрий Сергеевич. Надеемся, с вашего согласия. Я сделаю все, чтобы его талант развивался наилучшим образом. И ещё, чтобы вы не волновались: в ближайшее время детей мы заводить не планируем.

Опять пауза. Таня положила свою руку на мамину. Улыбнулась. Когда она улыбалась, ее глаза меняли цвет и комната светлела.

– Софья Давыдовна. Может, всё и образуется. И всё может измениться. Не надо отчаиваться. Мы с вами сживемся.

Мамины глаза предательски заблестели, но выручил папа.

– Соня, дай мое лекарство.

Мама встряхнулась и быстро засеменила к холодильнику. Достала шкалик. Папа поставил рюмки маме, Сереже, себе.

– Вы не пьете, Таня?

– С вами я выпью.

Папа разлил по полной. Они опять сцепились взглядами с Татьяной. Она смотрела в упор, не мигая, но и он был не из тех, кто опускает, отводит глаза. Потом он чуть улыбнулся – прищуром:

– Со знакомством!

Все чокнулись.

Лет через тридцать с гаком я их случайно встретил после долгой разлуки. Они шли мне навстречу, и я ими залюбовался. Он – пожилой, седовласый, чуть грузный человек, на вид – под 60, в правой руке – футляр со скрипкой, и с ним интересная подтянутая женщина лет 45-50-ти. Она что-то ему говорила с ласковой улыбкой, он, склонив к ней голову, внимательно слушал. Мне кто-то сказал, что детей у них не было, но, как все говорили, более счастливой семьи не знали. Он профессорствовал в Консерватории, она заведовала кафедрой физкультуры в Педагогическом Институте.

При той последней встрече он признался, что не знает, как бы жил и жил ли бы, если б тогда, в солнечный мартовский день на Суворовском, его бы не прорвало.

Повезло!

* * *

Повезло! Бревно ударило чуть выше колена. Было больно, но ледяная вода боль скрадывала. Саня присел, оказавшись по плечи в воде, попытался обнять мощный ствол – не упустить эту надежду на спасение, но рук не хватило. Он уцепился за короткий толстый сук. Опять повезло. К ледяной воде было не привыкать: месяцами сидели они в окопах по пояс, а то и выше, в талой мартовско-апрельской жиже: окопами тогда им служили сточные канавы. Сейчас же рядом, но ещё на берегу, Оскар – тоненький вежливый казах – набивал плащ-палатку сухим сеном. «Напрасно он это», – мелькнуло в голове, но Саня промолчал: замерзшие губы не слушались, секунд для разговоров или выкриков не было. Да и не услышал бы казах. Артподготовка была массивной, беспорядочной и бестолковой, но оглушительной. Через двадцать метров сено намокнет, и он потонет. Все так тонули, Саня уже видел. Он ошибся. Оскар умудрился проплыть метров тридцать. Всполохи взрывов на другом берегу, радужные блики от сигнальных ракет, белесые дуги траекторий снарядов от «Катюш» – всё это непрерывно освещало черную гладь Днепра, по которой уже плыли плотные островки трупов, поэтому Саня углядел, как Оскар удивленно вскинул руки и молниеносно исчез под водой. В голове крутилась лишь одна мысль: «Я же везунчик, мне всю жизнь везло, я должен доплыть». Довольно скоро он понял, что на этом бревне он до другого берега не доплывет: его будет сносить вниз по течению… «Ничего, – подумал он, – уцеплюсь за какую-нибудь лодку, главное – не утону». Так и получилось – повезло. С самодельного плота, перевозившего легкую пушку, ему протянули багор, за который Саня и схватился. Что будет дальше – на пятачке другого крутого высокого берега Днепра, он не думал. Думать было страшно и некогда. То, что сомнут, скинут, сожгут или раздавят, было и ежу ясно. Но – на земле. Главное, доплыть. Саня боялся в жизни только одного – утонуть, ибо плавать не умел, как почти все участники этой страшной, безумной и бездумной операции осени 1943 года – форсирования Днепра.

Впервые в жизни он тонул лет в семь. Папа учил его плавать по своей и общепризнанной методике: кинул ребенка на глубину и пусть выплывает. И выплывали. Только в тот раз дело было на разговение после Петровского поста, и все были в веселом состоянии духа. Нет, сам Пост никто не соблюдал: вся крестьянская жизнь в те времена была суровым постом – до голодных обмороков и смертей, да и упоминать о таком явлении было никак невозможно, ибо Бога не было, а была Советская власть. Так что «разговение» состояло в том, что выпили картофельного самогону раза в два больше обычного, закусывая, как всегда, зеленым пожухлым луком. Короче, папа не усмотрел, и если бы не бабка Настя, сидевшая на берегу в трезвом состоянии, то потонул бы парень. Она как была в праздничном сарафане, так и бросилась в воду, когда белокурая голова мальчика исчезла. Ух, как папаня себя корил, чуть ли не головой об стенку бился и дня три не пил вообще.

Вообще-то папа был малопьющий. Однако приехав с семьей в отпуск к этой самой бабке Насте – сводной сестре его матери, то есть Саниной бабке, он с восторгом окунулся в сельскую жизнь. Все его радовало. Вместе с бабкой он ходил доить коров. Коровы были тощие до ужаса – скелеты, обтянутые кожей, причем в лишаях и клещах, но он этого не замечал, его приводил в восторг запах парного молока (которого он отродясь не пил – терпеть не мог), коровьих лепёшек, прелой соломы, свежескошенной травы. Ходил и в свинарник – от него было не отвязаться, считал свиней очень умными, хотя и отощавшими, а борова – настоящим мужиком. Увязывался на покос. Косу взял в руки один раз в жизни – для фотографии. Мужики терпели, внимательно следя, чтобы папа не сунул ногу под косу. Бабы посмеивались. Но все ему «симпатизировали», как уверял папа, считая его «своим». В этом была доля истины, так как папа привез с собой три бутылки монопольки, думая растянуть сие блаженство на весь отпуск, но которые он с двумя соседскими хлопцами приговорил в первый же вечер – под зеленый лук и отварную проросшую прошлогоднюю картошку. После этого он переключился на самогон, считая эту мутную отраву истинно народным напитком, «несшим дух предков». От самогона он быстро дурел, что мужиков забавляло и радовало. Папа был свой. Мама видела, что папины восторги по поводу «новой жизни советских сельчан» раздражают его собутыльников и вообще «колхозную общественность». Саня слышал, как мама перед сном, лежа с папой в кровати, шептала ему: «Неужели ты слепой?! Они и тебя возненавидят, как и эту их проклятую…». Папа ее перебивал: «Ты ничего не понимаешь. Они мудрее тебя, мудрее нас – городских. Они понимают, что это – временные трудности… Худшее уже позади. Великий перелом…»

Потом он долго шептал, о том, что русский мужик создан для сельской коммуны, что это – вековая мечта: артельный радостный труд… Мама молчала, не слушала. Только один раз Сане показалось, что она сказала плохое слово – «дурак».

Худшее, как говорила бабка, действительно, было уже позади: «Усих трутяк вымели, вместе с жинками, одна шалупонь осталась. А у их – хоть трава не расти. Дети с холодухи пухли и мерли, а они усё равно бурякивку хгнали… А ныне чуть отъелись. Да и буряк нонче уродился гарно». Настя всю жизнь прожила на Рязанщине, но ее хохляцкие корни давали о себе знать. Сане очень нравились многие ее слова, он старался их повторять, но мама с папой сердились. Поэтому он хорошо их запоминал. В жизни они пригодились. К папиному умильному экстазу она относилась просто: «Шо, коммуной жрать бурякивку они хгоразды. Да и то, пока ты тута – ты городской, для них – как малахольный, облезяна цирковая. А так они сами по себе нажираются. Шо б не угощать. И на кой она нужна, эта артель ё**на?»

Разобраться, кто прав, Саня не мог, да и не старался. С одной стороны, колхоз, где жила бабка Настя, считался передовым не только в районе, но и в области. Об этом оповещал большой красный вымпел, висевший в Правлении – единственном солидном здании – одноэтажном крепком срубе, в котором жил когда-то местный кулак. С другой, все дети, с которыми Саня подружился и каждый день играл на пыльной улице или убегал в лес, на заливные поля, на речку, где, однако, купаться остерегался, – все они были похожи друг на друга и не похожи на его городских сверстников. У них были одинаковые серые лица, худенькие ручки-ножки, как палочки, и большие животы, будто они обжирались каждый день макаронами. Но это было не так. Есть в их селе было практически нечего: так, остатки прошлогодней картошки, репа, брюква, от которой у Сани пучило живот, яйца от немногих уцелевших после голода куриц. Да и эти яйца, и молоко надо было сдавать. Хлеб привозили раз в неделю и выдавали по буханке на колхозника. Детям и приезжим не полагалось. При всем этом считалось, что эта деревня живет лучше всех других, – Правление было именно здесь.

Вернувшись из той чудной поездки в отпуск к бабке Насте, Саня узнал, что папу перебрасывают. Куда и почему, взрослые не объясняли, и Саня не мог понять, хорошо это или плохо. Оказалось – очень даже хорошо. Они переехали в Ленинград.

Сначала переехал папа. А потом и они с мамой. Новый 1935 год они встречали на новой квартире. Квартиру им дали большую и отдельную. Саня никогда в отдельной не жил. Две комнаты и кухня на проспекте имени товарища Нахимсона. Это в самом центре чудного города, совсем недалеко от его главной улицы – проспекта 25 Октября. Когда он в первый раз с мамой пошел по этому проспекту к главной площади – имени Урицкого, мама вдруг сказала, что она «жила когда-то в этом доме» и показала на красивый особняк наискосок от площади имени Плеханова. Сане показалось, что она испуганно оглянулась: не слышал ли кто.

В Ленинграде он тоже умудрился чуть не утонуть. Они с мальчишками купались в середине мая в Неве около Петропавловской крепости. Солнце припекало, но вода была холоднющая. Ногу и свело. Слава богу, он закричал от внезапной острой боли в икре левой ноги, и пацаны помогли ему выбраться. Больше он судьбу не испытывал. Да и не до водных процедур было.

В 1939 году папу арестовали, и Саня его больше никогда не увидел. Всё как у всех. Говорили, что папе дали 10 лет без права переписки, но очевидцы утверждали, что видели папу на пересылках или в лагере в 40-м и даже в начале 41-го года. А вскоре пропала и мама. Пошла передавать посылку для папы на проспект Володарского, дом б, и не вернулась. Сане было уже 15 лет, и он хорошо запомнил тот день. Из квартиры на Нахимсона их выселили ещё в 39-м, и он остался один в маленькой комнате огромной коммуналки на улице имени Слуцкого. Было страшно. Плакать он не умел, не мог. Он сидел в холодной комнате, завернувшись в одеяло, и ждал. Несколько дней ждал. Он даже не знал, кого или чего он ждал. Соседи в его комнату не заглядывали. Боялись. Голода или холода он не чувствовал. Он ждал.

Через несколько дней пошел в милицию. В милиции было сыро и зябко. Дежурный, записывавший его данные, имя и фамилию его мамы, – седой, прихрамывающий мужчина, услышав последний адрес, по которому отправилась мама, вдруг оторвался от листа бумаги, внимательно, тягуче посмотрел на него, почему-то тяжело вздохнул, встал, куда-то ушел, потом вернулся со стаканом крепкого горячего чая, черным сухарем с солью и двумя кусками рафинада. «Согрейся… держись». У Сани подступил ком к горлу, но он не заплакал. Ему велели ждать. Он опять ждал. Через два дня за ним пришли.

Почему его отправили куда-то за Урал в спецдетдом; как он ехал, сколько времени, Саня не помнил. Он был в какой-то прострации. Когда добрался и чуть осмотрелся, понял, где он. Оказалось, что есть и такая жизнь, что и так живут. Это не квартира на проспекте Нахимсона. Представить, что дальше будет ещё хуже, страшнее и безнадежнее, Саня, конечно, не мог. Да и никто не мог. Казалось, хуже не бывает. Бывает. Там, в детдоме, он впервые в жизни почувствовал чувство жгучего голода. Он привык недоедать и до переезда в Ленинград, особенно у бабки Насти и после ареста папы. Порой он ничего не ел в течение суток, как было после исчезновения мамы. Но это было временно, у него был шок или что-то в этом духе. Однако такого постоянного изматывающего голода он никогда ранее не испытывал. Многие мальчишки ползали по помойкам, выискивая что-либо съедобное, но Саня не мог себе этого позволить. Он забыл про родителей, про все на свете, он думал только о еде. И ещё: нигде он не чувствовал себя таким беззащитным – даже на фронте, таким ничтожным, таким безликим. Он был тля, которую мог раздавить любой парень чуть старше, чуть сильнее, нахальнее, учителя, сторож, повариха. Взрослые воровали на глазах беззастенчиво, с каким-то вызовом, азартом, бравадой, и все молчали. Молчали и даже не завидовали, а тихо радовались непонятно чему. Может, тому, что, пока взрослые воровали, они их – пацанов – сильных и слабых, новичков и старожилов не били, не унижали, не запугивали. А возможно, радовались: хоть кому-то на этом свете хорошо живется… Нечто подобное, только ещё страшнее, было в запасном полку. Однако до этого полка надо было ещё дожить.

Одно светлое событие было в этом жутком приюте для детей врагов народа: там он познакомился с Витюшей, славным сибирским парнем. Со схожей судьбой, схожим характером, молчаливым и стойким. Этот парень был единственным его собеседником – единственным, кому Саня мог поведать о своих горестях и выслушать ответную исповедь. Оказалось, что его судьба – отнюдь не исключительный вопиющий случай. Были судьбы страшнее по своей загадочной непредсказуемой жути и кажущейся нелепости; во всяком случае, его, Санина доля, была абсолютно нормальной, рядовой, стереотипной. Все в этом и других детских домах оказывались по сходным причинам и жили в аналогичных условиях. Если жили.

С Витей они говорили о разном. Саня рассказывал о городе, об улицах и проспектах, автобусах и трамваях; Витя слушал внимательно, но без особого интереса. Сам же он обладал удивительным даром говорить об охоте, рыбалке, лесе, о Енисее, о деревенской жизни, говорить увлекательно, живописно, с юмором и огромной любовью к тому, о чем говорил. Саня заслушивался, часто не понимая, чем так завораживает бесхитростный рассказ этого сибирского паренька об обыденном деревенском быте. Может, своей интонацией, может, удивительным отбором слов – свежих, точных, подчас неожиданных и ранее Саней не слышанных. Саня бывал в деревне, но никогда не замечал того, о чем говорил Витя, и уж никогда не любил каждую, самую незначительную детальку этой, как оказалось, неведомой ему жизни. Спорили они редко и вяло. В основном, по одному поводу. В их доме было много детей, на которых Саня никогда бы особого внимания не обратил. Дети как дети, такие же грязные, изнеможённые, запуганные, вшивые, как и все остальные. Были симпатичные спокойные ребятишки, были стукачи, были заводилы, были приблатненные, были наглые, застенчивые, крикливые, молчуны, всякие были. Как все и всюду. Витя же их отмечал, примечал, и это его внимание было недобро, что он, собственно, не скрывал. Он их сторонился, часто зло вышучивал, карикатурно передразнивал, но, правда, никогда напрямую не обижал. Сане это было непонятно и неприятно, о чем он говорил. Но Витя его не слышал, лишь раздраженно отмахивался. Когда Саня спрашивал, чем они досадили ему, Витя отвечал угрюмо: «Вырастешь, узнаешь». Саню этот ответ забавлял: они были почти одногодки.

Расставались они с искренней грустью, так как прикипели друг к другу. Мальчики не подозревали, что судьба ещё сведет их по одному и тому же страшному поводу.

До запасного полка под Новосибирском было ремесленное училище в Ленинграде. В Ленинград он попал чудом. Ленинградский металлический завод имени Сталина нуждался в рабочих, и папин старый товарищ Владимир Васильевич Кожаринов, ставший вскоре директором этого завода, сумел вытащить Саню в ремесленное училище при заводе. В училище он провел примерно полтора года с начала мая 41-го года. Вот тут Саню подстерегло. Он влюбился. И в тот страшный момент, цепляясь одной окоченевшей рукой за мощный сук старого дуба, а другой за спасительный выскальзывающий из руки багор, он вспомнил не маму, не отца, а ее – курносенькую псковитянку из Новосибирского ФЗУ. Их ремесленное эвакуировали под Новосибирск в конце октября 41-го. Тогда Саня не мог понять, почему из города вывозят будущих фрезеровщиков и слесарей широкого профиля: именно здесь они могли и должны были пригодиться на оборонных предприятиях. Понял позже, когда разгружал вагоны. Лену же вывезли родители, так как ее папу назначили главным инженером одного из заводов Новосибирска. Лена была девочка добродушная, умненькая и смешливая. Они познакомились на Торжественном собрании накануне Дня 7-го ноября, она сразу рассказала о своей страшной биографии: как она училась балету в Псковском Дворце культуры, как ей предрекали большое будущее, как она собиралась ехать в Вагановское училище, но тут эта война, и папу перевели не в Пермь, куда эвакуировали Вагановское, а в Новосибирск, и это так ужасно. Она была щебетунья, и Сане, отвыкшему от нормальной человеческой речи, было радостно ее слушать. Потом они встретились на демонстрации, а по ее окончании гуляли, и он даже взял Лену за руку, а она руку не отняла. Тут он окончательно полюбил и любил ее до конца своих дней. Она стала вторым человеком после Вити, кому он мог рассказать всё. И она, в отличие от всех других, не пугалась, не отстранялась, не исчезала под любым предлогом, а слушала внимательно, сочувственно и, как Сане казалось, даже прижималась к его плечу. Такого счастья он никогда ранее не испытывал.

Почти каждый день всё Ремесленное после занятий выводили на работы. Чаще грузить или разгружать вагоны на товарную станцию, но иногда на полевые работы, на уборку улиц или складских помещений. Один раз даже пригнали на овощную базу – это был подарок судьбы: пара легально съеденных морковок, не говоря уж о зеленых капустных листьях или вялых перьях репчатого лука, втихаря засунутых в рот, – всё это было приключением и праздником.

Накануне того дня в их барак зашел политрук – однорукий, всегда небритый армянин, добродушный, но вспыльчивый – и, присев на Санину кровать, а Саня спал на нижнем ярусе, помявшись, сказал: «Значит, так… Завтра занятия отменяются. Значит, э-э… работа будет трудная… На вокзале… Не физически трудная… Кто откажется, значит… э-э…поймем. Отправим на склады. Трудная, ребята, работа. Но кто-то должен…». Как ни странно, никто не отказался.

С утра чувствовались напряжение и разлитая в воздухе тревога. Дошли до вокзала в непривычной тишине: только понурый звук нестройной кирзы. И впрямь… Вокзал был оцеплен войсками НКВД – Саня уже узнавал их по синей тулье и краповому околышу. В вокзал никого не пропускали. Саня вдруг подумал, не увидит ли он сейчас отца или маму, но тут же предчувствие отогнал: черных приплюснутых фуражек – отличительный знак формы лагерной охраны – не было. Но было много закрытых машин – санитарных, с надписью «Хлеб», военных грузовиков с зеленым брезентом поверх кузова.