Текст книги "Абраша"

В тот вечер пили хорошо – хотя, кто мне скажет, когда это на Руси пили плохо? Благоверный был сер и скучен, он брезгливо царапал вилкой по тарелке, всем своим видом подчеркивая, что это – гнусь: есть такую закуску – салат оливье, винегрет, квашеную капусту, соленые огурцы, селедку с горячей картошкой и прочие прелести – и не пить. Он и не пил, чем Зинаида Федоровна явно гордилась. Она еще не знала, что, свершив сей подвиг, ее Егорушка, с омерзением давившийся дармовой закуской, назавтра сорвется с такой злобной решимостью, с такой мстительной радостью, с которыми она ни разу не встречалась за двадцать семь лет совместной жизни и о которых не подозревала: благоверный пил три недели, начав с коньяка «Двин», подаренного ему на пятидесятилетие год назад сослуживцами по Банно-прачечному тресту, где он служил в свободное от запоев время, и закончив одеколоном «Шипр», который выпросил у Фрола в долг.

Абраша пил много, но не пьянел. «Удивительный он, всё же», – думала Настя. «На еврея не похож – те все чернявые, маленькие и хитрые, а этот – высокий, светлый, хотя, скорее, седой – есть люди, рано седеющие, умный». И все в поселке, несмотря на его имя, уважали его, дети поначалу поддразнивали «Абраша – бяша», «Абрамчик – хуямчик», но, получив порцию подзатыльников от родителей, переключили свое внимание на хромого и убогого Свирю, жившего Христа ради в отгороженном закутке Правления. По любому вопросу обращались за советом к Абраше, и ни разу он не обманул доверие и надежды «обчества».

Как-то пару лет до того дня рождения Настя решилась спросить: «А почему ваше имя – Абрам? Вы на еврея-то не очень-то похожи?» – «А ты что, многих евреев знала? – «Да нет, не много, но – знаю». – «Ну, коль скоро ты такой знаток иудейства, чего мне тебе объяснять?». Однако снизошел – Настя еще больше запуталась.

Она-то хотела узнать, еврей ли Абраша, надеясь рассеять свои сомнения – Настя ничего против евреев не имела, но за Алену было боязно: сестрица втюрилась в этого мужика, пока он на нее не реагировал, но Настя знала, что Алена своего счастья не упустит. Так что у них наверняка сладится, тогда вдруг Абраша позовет ее к венцу, то есть в ЗАГС, а он…

Диалог ей запомнился.

– С чего это ты взяла, что, если Абрам, то – еврей?

– Так, это… ну, имя-то еврейское, не русское же.

– Не русское, это точно. А что, Авраам Линкольн – он тоже еврей?

– Так он же Авраам.

– Настя, милая, ты же – умная женщина. Это – одно и то же. И родился этот Абрам Линкольн в нищей хижине в американской глубинке, и был назван в честь деда, которого убили индейцы, и вкалывал он разнорабочим в полях, землемером, лесорубом, лодочником. По твоим понятиям – вздорным, кстати, – это биография еврея? Евреи вкалывают, дай-то Боже, но ты-то считаешь иначе?

– Ну, так я и не знала… Думала, он негров освободил.

– Раз освободил, значит, еврей?

– Иди ты, Абраша. Я – по имени.

– По имени… Кстати, Авраам – прародитель не только евреев, но и арабов, те имя его произносят «Ибрахим».

«Это уж ты загнул», – подумала Настя, но спорить не стала.

– Кстати, в России «Абрам» – одно из самых распространенных имен у староверов.

Настя было открыла рот, чтобы возмутиться, но вдруг вспомнила Абрама Тихоновича – глубокого старика, который приходил когда-то в их дом колоть дрова, убирать двор, подправлять ворота или забор и делать другую мелкую работу. Настя была тогда мала, но запомнила, что взрослые иногда шептали: «Абрам-то наш – из староверов».

Она уж пожалела, что затеяла весь этот разговор – дело было летом, и она собиралась за малиной – каждый раз, идя за грибами или ягодами, она торопилась уйти пораньше, так как боялась, что кто-нибудь опередит, соберет ее «урожай». Понимала, что это – глупость, но ничего с собой поделать не могла. Однако Абраша не унимался. – «Ишь, завелся!».

– А вот скажи мне, знаток ономастики.

– Чего?

– Это наука об именах.

– Ну…

– Дуги гну. А русские имена это —?

– Иван да Марья.

– Вот и ткнула пальцем в…

– Небо.

– В небо, в небо. Чё юбку-то одергиваешь. Имена эти – еврейские, друг ты мой. Иван, или Иоанн – от библейского Иоханан, то есть «будет помилован Богом». Это греки переделали на Иоанна, и пошло – Жан, Джон, Янис, Вано, Ханс, Хуан…

– Сам ты Хуан!

– … Иван. Поди, «Евангелие от Иоанна» не читала… И вообще, что ты читаешь? Кстати, большинство всех имен на свете – библейские, то есть еврейские. Особенно в англоязычных странах и у мусульман.

– Ни фига себе.

– Самое популярное женское имя в Ирландии – Сара. Процентов шестьдесят имен – от евреев, твоих нелюбимых.

– Да чего они мне сделали? – Нелюбимых! Люди как люди.

– Процентов двадцать пять – греческие имена. Скажем, Александр – «защитник людей», самое распространенное имя на земле. Остальные имена – национальные – у нас, как правило, славянские. Ну – Вячеслав, к слову, – «самый славный».

– Откуда ты всё это знаешь?

– Болел в детстве много. Делать было нечего, читал. Привык.

– Болел, болел, а такой здоровый вымахал. Перестань, да ну тебя, опусти на землю. Всё Алене скажу!

– А Мария – мать Иисуса. Так что она просто не могла не быть иудейкой.

– Это я сама могла бы догадаться, – подумала и тихо шепотом произнесла несколько обескураженная Настя.

– Мария, – не мог успокоиться Абраша, – это – от Мирьям, имя встречается еще в «Книге Исхода»: «Мариам пророчица, сестра Ааронова»… Так что «Абраам» – имя интернациональное. Ладно, иди по свои ягоды, истомилась. И не описайся от удивления.

– А ты не хулигань.

– Э-э, постой. Я что тебе задаром лекцию читал?

– Соберу – отсыплю ягод.

– На хрена мне твои ягоды, только живот пучит.

– Хорошо, с Аленкой пришлю поллитровку. Хороший самогон, белорусский, слеза!

«Словом, одни евреи кругом», – подытожила Настя, пробираясь через ручей, отделявший поселок от леса. Она почему-то успокоилась и вспомнила анекдот, рассказанный как-то за столом – встречали, кажись, Новый год. «Приходит сын из школы и спрашивает отца: “Пап, учительница сегодня сказала, что Бог был евреем. Как так может быть?” – “Да, сыночек. Тогда все были евреями. Время было такое”». Насте с Аленой этот анекдот очень понравился, но все гости при словах «Бог» и «евреи» почему-то стали усиленно закусывать и громко говорить, какое в этом году вкусное «Советское шампанское» – полусладкое и пора выпить за Новый год еще раз.

И вот сейчас, глядя на хмельных раскрасневшихся гостей, она подумала: «Удивительный все-таки человек, Абраша, и, конечно, не еврей. Евреи так много не пьют, не пьянея». Больше об Абраше в тот вечер она не думала. А думала она об Олежке – Колином дружбане.

Олежка пил мало, пригубит и поставит, пригубит и поставит. Когда все прилично выпили и поели, пошли танцевать. Настя специально переместилась поближе к нему. Он сидел в одиночестве, разглядывая свои большие ладони. Она сразу заметила: не разговорчив, застенчив, при кажущейся неповоротливости – ловок, проворен и… остроумен – молчит, молчит, но как скажет – все в хохот. Короче, запала она на него. Одно тревожило: он был моложе ее лет на пять, если не больше. Она несколько раз ловила на себе его взгляд. Поэтому и переместилась поближе к нему, как только стали отодвигать стол, составлять в углу стулья, и с радиолы сняли тарелку с хлебом.

– А почему вас прозвали «Святой»?

– С чего вы взяли?

– Так Олег – «святой» по-скандинавски, – блеснула Настя эрудицией и еще раз подумала: «Дай Бог здоровья Абраше».

– Впервые слышу.

– А я, кстати, Настя, что значит «воскресенье» по-древнегречески, – продолжала она добивать несколько опешившего от потока новой информации Олега.

– А я знаю, – неотразимо улыбнулся он, и Настя вдруг поняла, почему не может оторвать от него глаз: у Олега были длинные, густые и пушистые ресницы. Смущенно улыбаясь, он начинал часто моргать, и эти мохнатые стражи глубоких синих глаз начинали смешно и трогательно хлопать – «хлоп», «хлоп», и Настино сердечко скатывалось куда-то вниз и в сторону.

– Вы знаете, что я – «воскресенье к новой жизни?» – ненавязчиво гнула свою линию внезапно помолодевшая и похорошевшая Настя.

– Нет, я знал ваше имя.

Олег покраснел и занялся дальнейшим изучением своих крупных рук.

В этот момент кто-то толкнул Настю, и она увидела, что это – Алена. Сестра выразительно и якобы незаметно развела руками и закатила глаза, и Настя не поняла, что обозначает эта жестикуляция: мол, «Чего ты на парня уставилась» или «Чего не приглашаешь его, дуреха?» Сообразительная Настя остановилась на втором варианте решения задачи, и выдавила из себя: «Вы танцуете?». Не поднимая головы, Олег кивнул, неловко поднялся, одернул свитер и обнял Настю.

«Анастáсия, – медленно, томно и сладко заклинал чей-то голос – то ли мужской, то ли женский, – Анастáсия»…

* * *

Впервые Николенька выпил в восьмом классе. Тогда собрались всем классом на квартире у Гути, у которого родители, собравшись за город – распечатывать после зимы свою дачу, – после долгих колебаний решили попробовать оставить сына одного в квартире без присмотра. Через полчаса эта радостная новость облетела всю мужскую составляющую их класса, и в пятницу вечером к шести часам наиболее нетерпеливые уже подгребали на Петрушку, 37, и там паслись невдалеке от Гутиной парадной, томительно ожидая выхода из нее Берты Соломоновны и Филиппа Арнольдовича с тюками в руках – счастливого пути, предки!

На эту свою первую вечеринку Кока пришел с опозданием, после английского (в отличие от своих сверстников он не занимался музыкой, фигурным катаньем или плаваньем, но ходил к педагогам по немецкому и английскому, педагоги были классные – университетские). К его приходу веселье достигло кульминации, все уже были пьяны. На столе стояло несколько бутылок дешевого портвейна и какая-то вспухшая банка с консервами. Портвейн еще было пить можно, всё же не водка. Выпив пару стаканов и закусив дурно пахнувшими рыбными консервами, Николенька отрубился и то, что происходило дальше, знал лишь по рассказам. Оказалось, что домой он добрался благополучно. А вот Гарик – его ближайший дружок, отличник и «маменькин сынок» как незлобно дразнили его другие «маменькины сынки» – одноклассники, так вот, Гарик пришел домой без штанов. В пиджаке, рубашке, галстуке, в туфлях, носках со штрипками и даже в жилетке, но без штанов. Вспомнить, где он оставил штаны, Гарик не мог, видимо, зашел в первую попавшуюся парадную пописать и забыл поднять штаны… Эмилия Фердинандовна обегала все близлежащие парадные, но брюки так и не нашла. Пропал костюм, сшитый впервые в жизни в специальном закрытом ателье МВД. Хохоту потом было! В жилетке, галстуке, пиджаке и без штанов… Как выяснилось в понедельник, Гутю сильно не наказывали, только Филипп Арнольдович разбил о Гутину голову его любимую пластинку с «Лос Мехиканос» – Гутя обожал «Besame, вesame mucho», – а Берта Соломоновна отвела Гутю за ручку в парикмахерскую, где его остригли наголо – это было ужасно: вместо густой буйной пшеничной шевелюры, на которую заглядывались даже девочки из старших классов, жалобно поблескивала унылая синеватая тыквочка с оттопыренными ушами и испуганными глазами. От потрясения Гутя два дня не ходил в школу, и, что поразительно, учителя сочли причину пропусков уважительной. Свою квартиру семья Гуттенбергов отдраивала неделю.

Во второй раз Кока наклюкался в парадной. Сначала выпили на скамейке бульвара Чернышевского бутылку вермута – жуткая гадость, – но настроение поднялось, как только этот ужас окончательно протолкнули в желудок. Очень скоро стало весьма весело: особенно забавляло пугать старушек, гулявших с маленькими собачками – надо было спокойно, как ни в чем не бывало, подойти и, поравнявшись с бабулей, громко кричать: «Собачка, собачка, где хвост, там и срачка». Бабули в изумлении отшатывались, и общество ликовало. Кока сначала боялся нарваться на знакомых своих родителей, но потом осмелел и перестал различать лица прохожих. Когда старушки закончились, все втиснулись в будку телефона-автомата и стали звонить: набирали любой телефон, скажем, «Ж-2-20-32» и, стараясь не хохотать, сообщали об отключаемой воде, купании слона или похоронах дяди. Монеток хватило на четыре звонка. Вот тут-то и надо было закончить праздник души, так как рука бойцов колоть устала, но самый старший и самый продвинутый Сергеев – «Серый» – сказал, что гусары пьют стоя – к чему, непонятно, – что отступать нельзя, и, вообще, у него есть два рубля. «Фиеста продолжается!». Вова – «Сиколяка» – пробурчал, что он пить больше не может, а Кока – черт за язык дернул – заявил, что он может пить, сколько хочет. Слово за слово… В конце концов, дошло до того, что он оповестил всю Кирочную: выпью, зуб даю, «маленькую» на одном дыхании, не останавливаясь. Забились. Серый вынул два рубля, купили «маленькую», пошли на Маяковскую в парадную, в которой жила семья дирижера Дониях, и… Кока спор выиграл, правда, блевал потом всю ночь – родители еле успевали оттаскивать тазики в туалет. Ну а третий раз, наконец, было с девочками.

Уже в десятом классе он пригасил к себе в гости друзей. Родители уехали в Москву к дяде Сереже, и он воспользовался свободой, тем более что квартира опустела: дело было летом, все соседи разъехались, кто куда. Гости – два его друга пришли не одни, а с двумя девочками-девятиклассницами. Тогда пили мамину настойку, смешав ее с водкой, которую принесли его дружки. После водки с настойкой танцевали. А потом… А потом Николенька с одной из девочек – Олей и поцеловался – впервые в жизни. Целоваться Оля явно не умела. У нее были какие-то мягкие, послушные, чуть солоноватые губы, которые она с готовностью подставляла, но никак не отвечала на его действия. Николенька тоже не отличался опытом и мастерством в этом деле. Поэтому получилось как-то неуклюже. Кончик носа у девочки был холодный, хотя в комнате было жарко. Целуясь, она не закрывала глаза, как это делали героини известных фильмов, а смотрела на него не то с удивлением, не то с укоризной. Но не отталкивала, а, наоборот, – прижималась и обнимала за шею. Как бы то ни было, но, всё равно, ему понравилось. Девочка прильнула к нему, и эта близость юного, но уже просыпающегося женского тела, ощущение его доверчивости, беззащитности, готовности и явного желания отдать себя в его – Николину власть, – всё это привело его в состояние мужского восторга, которое он никогда досель не испытывал. Одно дело читать или фантазировать, другое дело ощущать под своими руками податливые плечи, талию, спину, чувствовать дыхание… даже запах дешевых духов его не раздражал, а манил соблазнами новой взрослой жизни. На радостях Кока и напился. Вернее, напился он не только по собственной инициативе. Ему помог еще и дружок, который остался без девочки. Даник был маленький, но хитрый мальчик. Он сразу просек, что Таня, пришедшая с Сашей Гуреевым от Саши не отстанет – у них был старый роман, а Оля, которую он, собственно, и привел к Коке, явно положила глаз на хозяина квартиры. Решение пришло быстро: уверяя Коку в нерушимости дружбы – за это надо выпить, неотразимости мужской силы – еще по одной, скором успешном окончании школы – ну, здесь по полной, сам Бог велел, – довел Коку до нужной кондиции. Довольно скоро Николенька оказался в туалете в обнимку с унитазом. Целовалась ли Оля с его сообразительным дружком, он так и не узнал, так как больше Олю никогда не видел, а спрашивать дружка было ниже его достоинства. Единственно с кем он поделился, это с Пригожиным – самым умным и воспитанным мальчиком в классе, наверняка, в ближайшем будущем – медалистом. Они тогда сидели на одной парте и делились своими тайнами. Выслушав горестную историю любви, Енот сказал: «Все они такие». – «Кто они?» – «Евреи». – «Какие?» – «Какие, какие… Хитрожопые!».

* * *

– Ну вот, Александр Николаевич, вы все молчите и молчите. Напрасно. Ведь я понять вас хочу. Мое вечное перо закрыто. Запись не ведем, никто нас не слышит.

– Мне нечего сказать.

– Опять вы за свое. Адреса, явки, пароли мне не нужны. Ваш адрес нам известен, как вы уже догадались. Попробуйте мне растолковать, как вы – человек интеллигентный, голубых кровей, потомственный дворянин, как-никак, носитель древней фамилии – и…

– Мне нечего сказать.

– Господи, да выучите вы какую-нибудь другую фразу. Кстати, чаю горячего не хотите? Погодите… Э… Капитан, приготовьте нам пару стаканов чаю с лимоном. Кофе, к сожалению, не могу предложить, любезный Александр Николаевич. Не держим-с.

– Я не голоден.

– Слава Богу! Новое слово от вас услышал. Надеюсь, Вас кормят нормально. Слушайте, за что вы так нас не любите? Нет, я понимаю, нас многие боятся. И любить нас не обязаны. Мы – не девушка. Но я вижу, что вы не просто нас не любите, вы видите в нас врагов. А почему? Ваши близкие, ваши предки, насколько я в курсе дела, не пострадали ни в годы Гражданской, когда ох уж как на вашего брата – на старорежимных – охотились, ни в тридцатых, ни позже. Хотя, поверьте мне – я, как видите, абсолютно откровенен – нам было хорошо известно, кто вы и что вы думаете, и что говорите, и каково ваше окружение. Нарушаю я правила, да никто, авось, не узнает – вы же человек чести, – но скажу, разрабатывали мы вас, но, поверьте, не подлецы и не дураки здесь работают, хотя и таких много, и поэтому решили, оставить вас в покое. Живите, работайте, размножайтесь, так сказать. Извините, конечно. Э… Войдите. Спасибо, капитан. Вы свободы. Угощайтесь, пока не остыл.

– Благодарствую. Не хочу.

– Упрямый вы человек. Да… Так о чем я?.. Не любите… А за что? – Конечно, наворотили наши ребята в свое время много. Но партия осудила и наказала. И вы это прекрасно знаете. Хотите правду? – Я ее долгое время тщательно скрывал, да и сейчас стараюсь не говорить на эту тему. Знаете, кем был мой отец? – Мой отец был старшим майором государственной безопасности, то есть в звании, равнозначном общевойсковому генерал-майору или контр-адмиралу. Где он сейчас? – В могиле. А почему он в могиле? – А потому, что расстрелян. Своими же подчиненными и сослуживцами. Вернее, приводили приговор в исполнение не они, но они топили его, показывали против него, размазывали его. И обвинили его в том, что он – троцкист, японский, английский и немецкий шпион. Нелепость самой этой комбинации очевидна. Но и по сути это был бред – страшный бред, потому что мой папа кровь проливал за Советскую власть и к врагам был беспощаден, и честен, и справедлив, и, кстати, зубов подследственным на допросах не выбивал, и не…

– Может, поэтому и расстреляли?

– Может быть, Александр Николаевич, и поэтому, но не к тому веду. Ожесточился ли я? Извините, разгорячился… Да, пейте вы чай!.. А сейчас абсолютно трезво скажу: нет, я не увидел в наших органах своих врагов, хотя, поверьте, своего отца я любил и люблю больше жизни. Люблю и горжусь. А эту сволочь с ромбами или в погонах НКВД, которая его сдавала, ненавижу. Высшая справедливость существует, и большая часть из них расстреляна, но я всё равно их ненавижу. Но не органы. Не власть. Не партию. Кстати, хотите, я назову пару имен тех негодяев, кто на моего отца писал бредовые доносы и, глядя ему в глаза, потом их подтверждал?

– Не интересуюсь.

– А вы уж потерпите. Я же терплю ваше «мне нечего сказать, мне нечего сказать», как баран заладил одно и то же. Извините. Так вот. Фамилии хотя бы двоих были: старший лейтенант государственной безопасности Шульман Григорий Моисеевич и майор государственной безопасности Розовский Семен э… отчества не помню. А бил его – бил ногами в живот, в лицо, до полусмерти – у папы была сломана челюсть, когда его расстреливали, он не мог стоять на ногах, так как ступня была раздроблена – так бил его сержант государственной безопасности Шапиро. Правда, расстреливал Иванов Пантелеймон Сидорович. Да пейте вы чай, лимон пропадает… Вот так, другое дело. Вы же разумный человек. Кстати, вы представитель какой линии «Измайловичей»: Бориса Измайловича, Всеволода, Вячеслава или Владимира?

– Бориса. Но не по прямой линии, касательно, так сказать.

– «Лифляндского». Который, коль не ошибаюсь, в Юрьевском университете профессорствовал…

– А вы знатно подготовились, гражданин следователь.

– Как приятно, наконец, слышать ваш голос. Да, не скрою, я готовился. Это – удовольствие знакомиться с таким знатным, древним родом, с такой фамилией. Трудно, конечно, труднее, чем зубы выбивать, но интереснее и приятнее. Хотя выбивать я тоже умею. Нет, нет, к вам это не относится, у нас с вами беседа по душам, не ухмыляйтесь, не под протокол. Просто понять я хочу, как вы – потомственный дворянин, носитель древней фамилии…

– То есть ваш классовый враг!

– Заметьте: если бы вы перебили другого следователя, то уже давно превратились бы в мычащий кусок кровавого мяса… Хотите еще чаю? Вы правы – классовый враг. Но главное всё же не это, а то, что мы русские люди, и у нас одна Родина, и мы ее любим, любим по-разному, по-своему, но любим, и вы любите, я в этом не сомневаюсь. И мы, несмотря на разницу происхождения, люди одной культуры – Толстого, Чехова, Пушкина. Да и происхождение не такое уж разное. Ваши предки наукой занимались: физической географией в Юрьеве или филологией-славистикой, как самый знаменитый представитель вашей фамилии. Мой же прадед был поп-расстрига, а дед – мелким торговцем чаем. Еще чаю?

– Нет, сыт. Спасибо.

– Пожалуйста. Так что и ваши кровь из народа не пили, и мои не были забитым плебсом. И вы, и мы кормили: вы – духовно, мы – физически – чаёк все любят. А? Так что не враги мы, Александр Николаевич. Не друзья, конечно, но и не враги. И не смотрите вы на меня исподлобья. Так объясните мне, грешному, почему вы, русский человек, неглупый, с корнями…

– Спасибо.

– Пожалуйста. С корнями, уходящими в русскую историю и культуру, вы постоянно защищаете этих сионистов. Причем не простых советских людей еврейской национальности. Это правильно. Мы все – интернационалисты и антисемитизм нам чужд. У меня есть друзья евреи – очень приличные люди: и профессор, и врачи, есть даже лауреат конкурса скрипачей – чудный мальчик. Но сионизм – это наш враг, как враг этих наших друзей-евреев, это попытка расколоть общество, это диверсия: оторвать людей от их почвы, от Родины. И вообще – все эти разговоры об их Боге, об их обычаях – диких, кстати, для нормального человека, об их якобы «избранности», об их четырехтысячной истории – мы знаем ваши высказывания о непобедимости этих еврейчиков, об их геройстве… Постойте, вот, вот тут: в апреле, прямо перед Первым мая, Пасху вы справляли… Да не бойтесь: это ваше право тихо, по-домашнему… Так вот, Пасху вы справляли и говорили, что евреев Героев Советского Союза в процентном отношении больше, чем в других нациях. Да что вы на меня так смотрите! Мы всё знаем, что, когда, где вы говорили. Работа такая. Так дело не в том, так это или не так. А дело в том, что не поленились вы, подсчитали, задумались. Мыслями своими поделились. Пока, правда, в тесном кругу, а потом?.. Не сомневайтесь: зря мы здесь никого не держим. Мы, простите за откровенность, всё знаем, – так, это чья непобедимость? – непобедимость людей, которые, как бараны шли в печи крематориев, которых гнали на убой и никто не кинулся на охрану, не попытался убить хотя бы одного фашиста, даже не крикнул в лицо убийцам слова проклятья, как это делали наши партизаны, – эти жалкие пейсатые – непобедимы? Они и воевать-то толком не умеют!

– Это евреи-то не умеют?

– Шестидневная война не пример. Повезло им с американским оружием и нашими бывшими героями войны – там же генералы почти все нашу школу прошли, начиная с их одноглазого Даяна!

– А слова де Голля вам известны?

– ?

– После Победы генерал, не отличавшийся большой симпатией к этой нации, вынужден был признать, что «синагога дала французскому Сопротивлению больше героев, чем католическая церковь».

– Ну, французы в ту войну отличились особым коллаборационизмом, это известно, не так ли?

– Согласен.

– Слава Богу! Наконец. Во-вторых, же это – исключение.

– А восстание в варшавском гетто, когда почти безоружные парни, женщины, мужчины, старики, студенты-атеисты и ультраортодоксы, вооруженные камнями, палками, несколькими винтовками и пистолетами, притянули самые мощные силы гитлеровцев, уничтожили больше 15 тысяч немцев плюс батальон украинских и латышских эсэсовцев, и более месяца вели невиданное по трагизму, обреченности и героизму сражение, то есть сопротивлялись дольше, чем вся Польша или великая Франция. Девизом этого уникального в истории по трагизму, героизму и обреченности восстания были слова: «Из нас никто не выживет. Мы хотим спасти честь нации». – И спасли, заплатив огромную цену: погибли 7 тысяч человек и 6 тысяч сгорели заживо?.. Хорошо, не будем о сегодняшнем, это вас раздражает, гражданин следователь.

– Наоборот, я рад слышать ваш голос. Говорите, говорите…

– А Великая Иудейская война!

– Так уж и Великая!?

– Великая, Великая. Мы плохо представляем, что такое эта Иудейская война. Для сравнения: армия Александра Македонского насчитывала чуть более 30 тысяч воинов, и с этой армией он завоевал полмира и основал огромную Империю. Юлию Цезарю понадобилось 25 тысяч воинов для завоевания Галлии и Британии. Ганнибал имел 50-тысячное войско, с которым он перешел Альпы, чтобы воевать Рим. Теперь сравните: у Тита же было более 80 тысяч отборного воинства, с которым он осадил Иерусалим. 70 тысяч пехоты, 10 тысяч кавалерии, тысяча осадных орудий, плюс вспомогательные, инженерно-строительные части и пр. А противостояли ему около 23 тысяч иудеев: 10 тысяч воинов под командованием Шимона бен Гиоры, 6 тысяч под командованием Иоханана Гисхальского, 5 тысяч идуменян и две с половинной тысячи зелотов. И долго не решался Тит – при таком-то превосходстве сил – штурмовать крепость, а когда пошел на штурм, потерпел поражение: две недели осадные орудия долбили стены, пробив пролом, пошли в рукопашную и две недели – две недели, вдумайтесь, шла эта рукопашная битва – мясорубка, в результате которой евреи вытеснили из города гордых своей непобедимостью римлян. Только установив абсолютную блокаду, лишив противника пищи и воды и продержав эту блокаду год – целый год, четвертый год страшной войны, держались защитники Иерусалима, – и, главное, воспользовавшись внутренней кровавой распрей между зелотами и фарисеями, а затем между тремя ветвями внутри самих зелотов – «ревнителей», – только тогда смогли войска Тита взять штурмом этот полувымерший от голода город. Естественно, что после четырех лет унизительных поражений, издевательств евреев над римскими штандартами с орлами, победители «отыгрались». Как писал Тацит, римляне превращают в пустыню отвоеванные земли и называют это умиротворением. Тит «умиротворил» Иерусалим, бросая в огонь младенцев, насилуя женщин, швыряя со стен священнослужителей и зелотов, загубив остальных после триумфального шествия в Риме – скормив на арене львам, сбрасывая с Тарпейской скалы и т. д. Типичное умиротворение, применяемое к любому поверженному противнику. А Иудейская война – одна из самых кровопролитных войн Древнего мира. Она соотносима лишь с мировыми войнами двадцатого века, сражение же за Иерусалим – с битвой на Курской дуге. Или восстание Бар-Кохбы, когда 35-тысячная отборная армия лучшего полководца Адриана – Юлия Севера – потерпела унизительное поражение от численно уступавшего ей ополчения Бар-Кохбы. Тогда, естественно, римская машина сокрушала всё на своем пути ради достижения военной победы. И Второй Храм был разрушен Титом, и Север, может, впервые в истории применил тактику «выжженной земли», уничтожая всё на своем пути – людей – от детей до стариков и женщин, – домашний скот, постройки, посевы. Но не сломили всё же нацию. Не уничтожили уникальную цивилизацию.

– Целую лекцию прослушал. Спасибо. Просветили. Эрудированный вы человек… слишком даже…

– А вы – «пейсатые», немцев убоялись… Кого вы оправдываете?

– Да не собираюсь я, упаси Господи, оправдывать гитлеровцев. Но, согласитесь, кому вы отдаете свое сердце. И вообще, все эти ваши разговоры об их Боге, о нашем Боге, о…

– Так Бог, он один, гражданин начальник.

– Хорошо, не перебивайте, о Боге, о Христе, которого, кстати, ваши «избранные и непобедимые» распяли…

– Кто?

– Кто, кто – евреи, конечно.

– Кого?

– Ну что вы дурочку валяете!

– Простите великодушно, но евреи не могли Христа распять.

– Это почему?

– Не было у них такого вида казни. Всю свою историю, как бы вам это ни нравилось, никогда, слышите, никогда евреи никого не распинали и не требовали распять. Наоборот. Евреи выступали против распятия римлянами христиан. Вспомните, хотя вы, наверное, не читали, «Деяния Апостолов» – там, где рабби Гамлиэль – фарисейский, кстати, раввин, осуждает преследования христиан Римом.

– Эко, какой вы горячий. Умный вы человек, интересный…

– Или Иосифа Флавия – именно фарисеи, рискуя жизнью, восстали против бессмысленного убийства брата Иисуса – Иакова. А вы – «Христа распяли»… Это безграмотные бабки на базаре или пьянь у ларька талдычит: «евреи Христа распяли». Камнями побить могли, даже до смерти. Но распинали на кресте только римляне. Это их изобретение. Вспомните роман Джованьоли! Кто Спартака распял? – Евреи? И кто одежду Иисуса в карты разыгрывал – евреи? Не-е – римские легионеры, евреи же рыдали вокруг распятого – почитайте Евангелия. И вообще, очень сомнительно, что евреи хоть как-то, хоть косвенно повинны в смерти Иисуса. Об этом даже официально в Ватикане объявили.

– Это когда? Что-то я об этом не читал…

– Несколько лет назад, в 62-м, кажется…

– Интересно, какое вы радио слушаете: Би-би-си или «Свободу»?

– Я слушаю программу «Время».

– Ну, конечно. Там о Втором Ватиканском Соборе каждый день сообщают.

– Об этом весь мир знает.

– О, вы, как я вижу, человек осведомленный.

– Но это не меняет сути. Иудеи Христа не распинали! Это и протестанты и католики признали. Даже прощения просили у «братьев своих старших».

– Вот это вы точно заметили: протестанты и католики. А православные иерархи? Вы ведь православный человек? – Ну вот, видите! Это хорошо, что вы не юлите, не петляете. Мужественный вы человек! И всё больше мне нравитесь. Так Православие, к которому вы принадлежите – по совести и вере, а не по принуждению или традиции, – Православие никакого прощения не просило и называет иудеев не «старшими братьями», а «синедрионом демонов». И на Страстную неделю во всех православных храмах проклинается «сонмище богоубийц». Юдофобство – один из краеугольных камней Православия. Не так, ли, любезнейший Александр Николаевич? Но что самое поразительное – особенно в моих устах – в устах полковника КГБ – ваши церковные иерархи в общем-то правы. Защищая основы веры, в том числе и с ее откровенным замесом антииудаизма, они защищают русскую самобытность, национальную целостность, ограждая наш народ от чуждых ценностей и пагубных влияний. Так что в чем-то мы – чекисты и православные служители – делаем одно дело, подходим с разных сторон к важнейшей патриотической…