Текст книги "Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн"

– Понимашь, во где все это у меня сидит, – провел Егор Иванович рукой по горлу. – Как кость.

– Понимаю, – ответил Дмитрий.

– Вы, корреспонденты, много понимаете, – прищурившись, скромно опустил механик глаза к столу, – только не обо всем, что понимаете, говорите.

– Правда? – удивленно глянул на него Дмитрий.

Черт знает, как относиться к такому высказыванию. То ли как к похвале, то ли наоборот.

– Да знаю уж, повидал вашего брата… Последнее время только забывать обо мне стали. С иным и разговаривать-то страшно: ты ему одно талдычишь, а он все равно потом по-своему повернет: как надо ему. А придраться не к чему – все вроде твоими словами сказано, да не так.

– А мне можно рассказывать? – скокетничал Дмитрий.

– Тебе – можно, ты, думаю, хороший парень.

Они расстались друзьями. С уговором поработать завтра.

На следующий день Дмитрий, явившись к Пермякову, сразу поставил на стол диктофон, раскрыл блокнот и, попросив кое-что повторить, стал расспрашивать о деталях, в которых тот не видел никакого смысла.

– Да зачем это? – недоумевал он.

– Поймите, Егор Иванович, – снова и снова убеждал его, – такие детали мне очень и очень нужны для связки, для скрепления всего, что вы мне рассказали в единое целое, они – как раствор при кирпичной кладке.

– Может, лучше по чарочке, как вчера? Для связки?

– Нет, Егор Иванович. Вчера у нас была дружеская беседа, а сейчас – надо поработать.

– Что ж, надо, так надо, – сдался он. – Давай свои вопросы.

И Дмитрий включил диктофон.

А ближе к вечеру его ждала таинственная аудиенция, которую устроил ему механик Пермяков. «С тобой очень хочет встретиться один бывший начальник с химкомбината, – сказал он. – Ты его, говорит, должен знать».

Он поднялся по липовой аллее на несоразмерно крутой правый берег тихой, спокойной речки Мозжихи, делающей возле райцентра один из редких ленивых поворотов русла. Отсюда открывался великолепный вид на утопающее в прозрачно-синеватой мгле заречье с его заливными лугами и толпами кустарника. Внизу по ленивой глади вод Мозжихи распустил за кормой веер морщин синенький катерок, тянули поблескивающую на солнце ячейками сеть рыбаки, чуть заметно дымил разожженный кем-то у воды на противоположном берегу костер. И было во всем этом что-то от несуетной вечности, самое себя творящей, созерцающей и ублажающей.

Он присел на косо вросшую в землю простую деревянную скамью, изрезанную похабщиной. Это было условленное место встречи. Закурил, глядя вдаль, наслаждаясь бездум-ным созерцанием живописных окрестностей.

Скоро рядом остановился сухощавый старичок с тросточкой. Внимательно посмотрел на него, улыбнулся:

– Здравствуйте. Вы меня не узнаете?

– Здравствуйте. Узнаю, – ответил он. – Вы были начальником исследовательской лаборатории комбината. Теперь, видимо, на пенсии?

– Верно, – отметил старичок. Достал сигарету. – Не позволите огоньку? А то вот забыл… – похлопал себя по карманам пиджака.

– Пожалуйста, – чиркнул Дмитрий зажигалкой, поднес ее к его сигарете.

Прикурив, тот нерешительно потоптался, поглядел рассеянно на заречье.

– Присаживайтесь, – предложил Дмитрий.

– С удовольствием. Если не обременю, так сказать, своим присутствием.

– Не обремените.

Старичок сел, помолчал. Деликатно покашлял.

– Вы уж извините, что я с вами… так вот… таинственно встречаюсь. Обстоятельства, знаете ли.

– Да какие обстоятельства могут вас заставлять прятаться? – улыбнулся Дмитрий. – Вы теперь человек независимый. На заслуженном отдыхе, пенсия – по расписанию.

– Э-э, не-ет, – помотал старичок головой. – Меня выпиннули с комбината во время чехарды со сменой собственников. Без всяких привилегий. На прожиточный минимум. А у меня жена больная, немало денег на лекарства требуется. Так что приходится подрабатывать. И не хотелось бы лишиться приработка из-за подозрительной связи со скандальным журналистом. Вы же кое для кого тут у нас почти как знаменитый тележурналист Доренко.

– Неужели я такую славу себе заработал? – рассмеялся Дмитрий.

– Ну, а как же? Пишете остро, поднимаете серьезные проблемы – значит, по оценке разного жулья, опасный, скандалист. Ну да ладно… Как командировка? Плодотворно?

– Не слишком.

– Бывает. Бывает… Со Щегловым-то удалось толком побеседовать?

– Да не очень. Непонятный он какой-то. В тайны любит играть, туман напускает. Хотя, казалось бы, что в прятки играть?

– А вы не допускаете мысли… – Старичок задумчиво оперся руками на трость. – Не допускаете мысли, что он не знает что сказать.

– Да ведь… Простите, не помню, как вас звать.

– Тихон Сергеевич.

– Ведь предприятие-то работает, Тихон Сергеевич, до крупного юбилея дожило, банкротством не пахнет – значит, что-то делается и есть о чем сказать.

– Хм… делать-то делается, да не то, что вас интересовало по случаю юбилея.

– Как это? – не понял Дмитрий.

– Очень просто, как всё… такое вот… сегодня просто делается, – усмехнулся Тихон Сергеевич, постучал тростью по земле. – Не хозяин он тут. Легкую жизнь ему устроили… С высочайшего покровительства Афридонова. Знаете такого?

– Что еще за Афридонов? А-а…

– Вспомнили? Вот-вот, тот самый. Который новый цех борной кислоты пускал на химкомбинате. Профессор Афридонов был силен, конечно, в теоретической, лабораторной химии. Но его вмешательство в конкретную производственную технологию боком вышло для комбината. И по сей день сказывается. Схема Афридонова, заложенная в основу проекта привлекала своей простотой. Да сказалась одна заморочка: при этой схеме нужна абсолютно точная дозировка ингредиентов, достижимая только с помощью точнейших автоматических приборов, требуется абсолютно точный и постоянный состав исходного сырья. Но ничего этого и близко нет… К тому же… проектом цеха предусмотрена переработка богатого сырья, а где его взять? Работать пришлось на том, что есть, как и другие заводы. Да тут еще Щеглов в экспортеры выбился, и хоть умри теперь Проклов от нехватки путного сырья, Щеглов палец о палец не ударит, чтобы подбросить хорошего товара, выручить по-соседски его комбинат. Будет преспокойно наковыривать прибыль, все, что отыщет на руднике получше, – за доллары, на экспорт… Мне, правда, кажется иногда, что оба они в какой-то хитрой команде Афридонова. Профессор этот крутится где-то в правительственных кругах или рядом с ними, оттуда и командует парадом. Вот и насчет экспорта, видимо, как-то исхитрился поспособствовать. Нашел какой-то коридор. Хотя, насколько мне известно, в мире и без этого рудника своих боратовых месторождений предостаточно. В разных странах есть побогаче месторождения боратов, а переработка их обходится гораздо проще и дешевле. А Щеглов помалкивает о тайных пружинах сотрудничества. Друзья они давние с Афридоновым. Тот и сейчас к нему по старой памяти нет-нет да закатится. Обратили внимание, какое там место? Курорт! Никакой заграницы не надо. А Щеглов своему благодетелю, когда тот к нему наведывается, охоту, рыбалку организует царскую, баньку по-фински или по-русски… Ну, и бабешек игривых поставляет… Сам знаю одну такую, которая в баньку к Афридонову наведывалась…

– Откуда это вам известно? – недоверчиво глянул Дмитрий на Тихона Сергеевича.

– Мало ли откуда… – ушел тот от ответа. – Вы, журналисты, не всегда открываете эти… источники информации.

– А может, это все чья-то выдумка, плод досужих фантазий.

– Может, и выдумка. Примите тогда за сказку.

Помолчав минуту, старичок возбужденно постучал своей клюкой по земле. Потом сказал раздумчиво:

– Сталина на них нет, на таких-то вот. Сталина… Ему сейчас много грехов приписывают всякие там политспекулянты. Под Достоевского работают, под его слезу ребенка. Нет, мол, ему прощения, нет оправданья. Корят жестокостью, расстрелами, жертвами репрессий… Что тут скажешь? Может быть, может быть… Но он же страну спасал. Все те годы, когда главным был, спасал ее. То от разрухи, то от технической отсталости, то от возможного военного поражения из-за наличия у Америки атомной бомбы… Ему ничего, считай, для себя не надо было. Жил в скромной кремлевской квартирке, на плечах – солдатская шинель, на ногах – сапоги, а то и подшитые валенки… Он всю жизнь спасал страну, а все эти нынешние олигархи, политических свар мастера и разная рыночная шпана – что у них за душой? Только собственные интересы… Они и сейчас вон что делают: того и гляди сдадут страну вместе со всеми ее ракетами. А тогда, при нем, когда каких-то десять-пятнадцать лет прошло после революции и гражданской войны, – тем более. Еще свежи были раны у победителей и побежденных, и еще совсем не ясно было, что будет дальше и чем вся эта заваруха закончится. За границей, со всех сторон было полно желающих повернуть колесо событий вспять, там строились планы, как это сделать. И среди тех, кто строил эти планы, были не только потерпевшие поражение в междуусобице соотечественники, но и главы государств, желающие погреть руки на раздираюшем Россию хаосе… Все это было близко и вполне возможно. И в этом была реальная… более чем реальная угроза развала страны, которую наши предки не одно столетие создавали… Трудно было не ожесточиться, не озвереть, тем более что и на личном фронте у него не было уверенности в будущем. И не известно, чем бы все это кончилось, не окажись он, пусть и деспот с железной волей, у кормила власти. А впрочем… известно, пожалуй, чем бы все это кончилось. Разодрали бы Россию на кусочки. Она же всем задолжала за помощь «братьев»-интервентов во время междуусобной бойни, и в желающих воспользоваться ее слабостью, как и нынче, недостатка не было. Так что… не надо бы мстить прошлому. Сложно все это…

Дмитрий почувствовал, как тяжелая апатия свалилась вдруг мешками на плечи, и сразу как-то набрякли, стали слипаться веки. Захотелось упасть ничком на траву и спать, спать, спать… ничего не слышать, ни о чем не думать. Или оказаться в том синеньком катерке и плыть беспечно куда-то вдаль, дремотно жмурясь на солнечные блики, потревоженные длинными волнами за кормой…

Тихон Сергеевич обиженно и монотонно, как о чем-то давно надоевшем, бубнил насчет того, что рука руку моет, вздыхал, укоризненно покачивал головой. А Дмитрий слушал его и думал, что старичок ведь не просто душу отводит, не для себя только бубнит, а ему рассказывает, его в курс своих печалей вводит, его нагружает информацией с тайной надеждой, что он – как четвертая власть – может, что-то предпримет, сделает хоть что-ни-будь, чтобы не так горько было на душе. А что он может? У него таких историй – пруд пруди, и самому, бывает, хоть волком вой. Вот и Пермяков, с которым он хотел только душу отвести как с хорошим мужиком-тружеником, нагружал его своими заботами,

Во всем какие-то завихрения, подводные камни, все путается, усложняется, даже там, где вроде бы должен был пройти парадным шагом. Под барабанный бой.

«Рука… руку… моет… Рука руку… моет…», – крутилось в сознании нескончаемым рефреном. Автобус плавно покачивало, мерно, на одной ноте выл мотор, в салоне было душновато, и клонило ко сну.

…Широкая, толстая пятерня вылезла из белой манжеты, осторожно поползла к темной, узловатой лапе, раскорячившейся, как бредущий по песку тарантул, и начала медленно елозить по ней, оставляя потные блестки. Сверху плавно легла изящная женская ладонь с аккуратными розовыми коготками, чуть помедлив, словно благоговейно припав, стала нежно мять оказавшуюся под ней мясистую кисть. Та вздрогнула и сладострастно вцепилась в женский пальчик, продолжая делать свое дело. «Сергей Леонтич! Сергей Леонтич! Ах, какие шалуны вы!» – раздалось откуда-то разноголосо. С хохотом и визгом выскочила на большую площадь перед сумрачным административным зданием стайка веселых стройных женщин и упорхнула в невесть откуда взявшийся бревенчатый домик, из приоткрытых дверей которого валили густые клубы пара. А к этому домику быстро поползло отвратительное трехэтажное сооружение из переплетенных ласкающихся рук.

«Хватит! Пора кончать это безобразие!» – раздался резкий, как хлыст, голос Проклова. Ласкающиеся руки мгновенно послетали одна с другой и куда-то исчезли, женщины с растрепанными космами, истошно вопя, повыскакивали из бани и побежали через площадь в чем мать родила. Проклов, строгий, в элегантном сером костюме, стоит за высокой трибуной на площади и рубит решительно: «С завтрашнего дня останавливаю производство. Довольно обманывать себя и других. При таком положении, какое у нас сложилось, я не считаю возможным возглавлять предприятие».

Открыл глаза, ошалело поозирался, вытирая платком потный лоб, шею. Почти все в салоне мирно подремывали в креслах. Только кто-то впереди шуршал газетой.

«Приснится же такое… Не-ет. Проклов этого ни в жизнь не сделает. И Брагин, конечно, не сделает. И губернатор. А кто сделает?.. Спроста, что ли, старичок-то о Сталине заскучал? При нем-то шушеру разную быстро на место ставили. Достаточно было его распоряжения – устного или письменного – без разницы, чтобы вся страна поднялась. А теперь чуть что – о демократические ценности спотыкаются: и так нельзя, и эдак не положено. И многих мучает невинный вопрос: что это за ценности такие, которые по рукам и ногам вяжут, нормальным людям житья не дают. Сколько уж трубим о преступности, коррупции, закулисных чиновничьих играх – ни с места воз проблем, лишь еще тяжелее становится. Только программы сочиняем да совещаемся. Главное – отчитаться через газету или перед телекамерой о реагировании на риски и вызовы времени, а там хоть трава не расти. Сварганили мертворожденную программу – галочка в отчете, посовещались – еще одна. Когда их немного, они забавные – галочки эти: скачут, вертятся, крыльями хлопают – смешно так. А если их много? О-о-о… Это уже совсем другое. Тут уж не до смеха.

Галки, сороки, вороны… Воронье… Вранье. Кругом оно. Собрались в стаю – ого-го-о! – сколько их! Тьма тьмущая! Заволокли все небо, закрыли солнце. И откуда, казалось бы, когда расплодились?.. Нет, это уже не маленькие серенькие галочки, это гигантская свора черного, жирного, горластого воронья. Это уже опасно. Это признак надвигающейся большой беды.

Отправился могучий витязь-князь в путь-дорогу во чисто поле – в честном бою добыть себе чести, а краю – славы. Но тучи воронья закрыли свет, полощут черными крыльями и беснуются, и галдят, галдят, галдят… Кар-р, кар-р, кар-р… И заставляют содрогнуться сурового воина. «Ты не пройдешь через топи болотные, через реки быстрые, ты не вернешься, ты погибнешь», – чудится ему поганое вещанье в хриплом хоре. И сковывает отчаяние мужественное сердце, и растекается по жилам холодная тоска. «Ты слаб, ты неумен и неучен, ты не можешь одолеть врагов своих. Они хитры и коварны, и много их – несть числа; они одеты в непробиваемые кольчуги, латы и шлемы, кои не берут ни огонь, ни мечи, ни стрелы. У них отличное оружие, ибо изготовлено руками искусных мастеров, каких нет в той земле, откуда ты пришел. Они научены искусству боя, потому что у них мудрые наставники, каких не было у тебя, нет у всех вас. Ты слаб и воины твои слабы – в вашей земле все хуже, чем у врагов твоих. Кар-р, кар-р!.. И шлем твой не выдержит первого мощного удара крепкой палицы, и латы твои пробьет любая стрела… Безнадежно, безнадежно… Беда… Кар-р… И застыла кровь в жилах могучего, смелого витязя, и круто развернул он коня своего и пришпорил его, и поскакал обратно, увлекая за собой товарищей-воинов. С позором вместо славы… А в это время горстка его врагов, трусливо затаившаяся неподалеку в сосновом бору, жадно делившая труп последней падшей лошади, облегченно переводила дух и воздавала хвалу всевышнему за то, что отвел беду, и освящала ворон, посеявших ужас в душу витязя, и потешалась тайно над ним, испугавшимся горластых, нахальных птиц, потерпевшим поражение без боя. И опять, и опять славила всевышнего за то, что не надоумил витязя-князя спугнуть или перестрелять воронье да усмехнуться в пышный ус… И дождалось волчье племя своего часа – предали вороги опустошенью окрестные селения, награбили добра всякого, наплевали в колодцы, заломили руки красавицам писаным – Надежде, Вере да Любови, измываясь всласть над их беззащитностью…

Бр-р… Что это? Канва для мрачного фельетона? Но кто в нем будет фигурировать в качестве отрицательного героя? Проклов? Щеглов?.. Дудки! Галочек плодят? Да ты что? Редактор за голову схватится, посчитает идиотом… Пусть это не столпы рыночной экономики, но во всяком случае вполне успешные местные менеджеры. А менеджер – это о-о! Это модно, это круто. Он работодатель – не то что при прежнем режиме обложенный со всех сторон законодательством жалкий управленец, которого запросто могли вызвать на ковер и вздрючить за пристрастие к галочкам.

***

…Он очнулся, видимо, от холода. Там, наверху, все та же мутная луна в серых трещинах неба… Он попытался повернуться на бок. Прострелившая тело острая боль заставила замереть в нерешительности: лежать на спине – холодно; поворачиваться на бок – слишком больно…

Во рту – какой-то теплый сгусток с привкусом металла. Глотнул – он застрял в горле. Подавился… Сделал усилие – выплюнул. «Какая гадость… Кровь, что ли?..»

Плевок забрал много сил, и он опять повалился на спину… Веки налились свинцом. И, как в воронку, затянуло в сон…

«Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. За исключением, конечно, альпинистов».

«Так он, между прочим, и есть альпинист, в известном смысле».

«И сорвался на этот раз, потому что без страховки работал, – хохочут они. – Его ведь предупредили по сути: осторожно, не лезь в бутылку и не карабкайся больше по этой круче, а он все-таки полез дальше. Почему-то решил, что его могут в суд потащить, и не догадался, что запросто могут просто морду набить. Если бы сообразил, глядишь, и поостерегся бы. Да привык все тараном, тараном… Хотя мог бы и из собственного опыта урок извлечь. Ведь было уже, было! Вылез однажды из какого-то подвала, как блудливый кот после ночных похождений… Осень уже, ноябрь, снегу подвалило, а он без куртки теплой и без ботинок – в носках по снегу топает. Охотился за кем-то, да сам угодил в западню. Смешно и стыдно. Так что… Вы поняли? Ничего особенного. Просто не хватило гибкости и предусмотрительности».

«Не-ет. Нет! Не в том дело. Есть такие, которые о себе никогда не забудут, и есть другие – те, что могут о себе забыть ради других. Вот он…».

«Да выпендрёж все это и сказки разных умников, которые только народ с толку сбивают. Нечего с ума сходить. Нормально надо жить – чтоб ни себе, ни другим не в тягость. Легко надо жить».

По полстакана за эволюцию

На столе надрывался телефон. Ну кто там еще? Он свалился на стул, взял трубку. Звонил собкор, раздраженно требовал Грушина, который зажал какой-то его материал. Заглянул в кабинет Грушина. На его месте сидел Трошкин. Значит, Грушин куда-то смотался и не на пять минут. Он всегда оставляет за себя за своим столом Трошкина, когда отлучается надолго, – подежурить у телефона, и тот с удовольствием идет навстречу.

На сей раз на его челе, кроме удовлетворенного тщеславия, изображающего невозмутимость детектива, Дмитрий заметил еще что-то вроде высокомерной погруженности в собственные ощущения.

– Привет.

– Привет.

– Где Грушин?.. Афанасьев его спрашивает. Говорит, еле дозвонился: один телефон молчит, другой постоянно занят.

– Все естественно: там никого не было, а тут я сидел на телефоне. Донесения кое-какие принимал. Грушину адресованные. А сам он в бегах. Министра федерального пасет.

– Что еще за министр?

– Бес его знает. Один из имеющих доступ к финансам. Актив какой-то был на «Калининце» с участием этого самого министра. Подхватили его под локотки, когда отгремели речи, и куда-то увезли – может, в администрацию, а может, на директорскую дачу – фонды выколачивать. И, прослышал я краем уха, удалось его уломать на несколько миллиончиков. Вот и подсунули ему Грушина, пока не сбежал на самолет. Засвидетельствовать почтение, – чуть дрогнули губы и веки в усмешке, которая, видимо, означала всепонимание непроницаемо-ироничного скептика. – Грушин должен ввернуть в интервью такой вопросик, чтобы бедняге министру ничего не осталось, кроме как подтвердить свое согласие на выделение дополнительных миллионов. А интервью в газете – это какой-никакой документ. Наш бедный Самодержец с перепугу чуть было не поручил это дело мне, да вовремя спохватился. Крупная игра! Тут нужен маэстро, профессионал экстра-класса. И свой в доску, которому можно довериться, о нет, не так – выше: которому можно доверить государственную тайну.

– Темнишь? – спросил Дмитрий.

– Чего ради? – обиделся он.

– Ладно. Мы тут треплемся, а человек ждет. Скажи толком: будет или нет сегодня Грушин?

– По всей вероятности, нет. Если будет, то мимоходом-мимоездом, весь в мыле, счастливо возбужденный, гордый оказанным высоким доверием, и вряд ли удостоит вниманием коллегу с периферии.

Дмитрий вернулся к себе, поднял трубку со стола:

– Алло, Миша, нет Грушина и, видимо, не будет. Брякни завтра.

Скинул пиджак. Сел за стол. Ни о чем думать не хотелось. Писать не хотелось. В голове чугунно ворочалось тупое, тяжелое раздражение. В руках, ногах – по гире. Может, просто физический нуль? Или эмоциональный.

Притопал Трошкин, увалился в кресло, задрал ноги на стул – выше головы, уставился пристально, нахально, как на копошащуюся возле сапога козявку. Его явно одолевал просветительский зуд.

– Так кого там обихаживает Грушин, – спросил Дмитрий: все равно не уйдет, пока не выговорится.

– А какая тебе разница? Меня лично забавляет другое. Грушин вот… нужный человек? Нужный. Специалист, то бишь трепач высокой квалификации, миллионные сделки проталкивает. Весь – душой и телом предан своему ремеслу, и там, – ткнул пальцем в потолок, – кое-кто его приваживает, а все равно не хозяин жизни. Там, – опять показал пальцем вверх, – в любой момент, чуть что не понравилось, запросто сколупнут. Парадокс! Нда-а… При коммунистах была борьба за кресло, а теперь – за собственность. Но суть та же: кто кого сгреб, тот того и… Мы Осташкова, нашего молочного короля, затравили, в помоях утопили, с инфарктом слег человек и неизвестно, выберется теперь, сядет ли когда в свое рабочее кресло. Казнили его за то будто бы, что неэффективно вел хозяйство, не мог наладить прибыльную работу. Но мы-то знаем, что тем он оказался виноват, что кое-кому захотелось его предприятие скушать. И что получается? Получается, что мы подготовили почву для рейдерского захвата и примолкли. А на «Калининце» – полусекретном, между прочим, предприятии – уже два года все летит кувырком, кое-кого гнать там надо в три шеи с насиженных кресел, но мы этого как будто совсем не видим, и ни директора, ни прочих еще ни разу не лягнули. Почему? Не знаешь? И я не знаю. Но вот погоди, выколотят для завода фонды, наладится положение – и запоем мы дружно хвалу предприимчивости, дальновидности руководства и ведущих специалистов. Кто, кому тут брат или сват – факт мной не установлен, но чувствую: есть то ли у директора «Калининца», то ли у кого-то еще где-то шерстяная рука, может, братская, может, дружеская… А ты говоришь…

– А что я говорю? Я только говорю, что ты же и загонял в гроб Осташкова своими филиппиками, точнее, словесной эквилибристикой. Ты уж, слава богу, сколько тут работаешь, и конечно, прекрасно знаешь, что он мужик стоящий, что не в его хозяйстве нужно искать причину перебоев с поставками молочных продуктов, а в скверном положении на молочных фермах. Его заводы задыхаются из-за нехватки сырья, им нечего переабатывать. Знал ты это? Знал. Должен был по крайней мере знать. И тем не менее вцеплялся в глотку королю.

– Брось разыгрывать из себя святошу. Ты бы не вцепился в глотку, если бы тебе скомандовали: «фасс!»? И если бы ты знал при этом, что тот, кто заправляет молочными фермами области, ближайший родственник…

– Нет, не стал бы, – оборвал его Дмитрий. – Не стал бы – и все.

– Ну-у?.. Вот так бы взял и не стал?

– Взял бы и не стал

– Дела-а… Значит, попер бы поперек линии администрации?

– А при чем здесь она?

– Как при чем?! Х-ха-а, смешной ты парень. Вчера родился, что ли? Ведь все адреса, все темы для наших филиппик и разных прочих опусов наш Самодержец черпает в администрации – на заседаниях или в кулуарах. Без нее он и шагу не сделает. Просто побоится. Мы же чей орган? Помнишь?.. Да-а, дела… Плох тот журналист, который видит дальше губернаторской команды.

– Ты хочешь сказать: плохо тому журналисту, который пытается видеть дальше администрации?

– Можно и так, – просверлил он Дмитрия острыми буравчиками сузившихся глаз; а губы снисходительно улыбались. – Ну сам посуди, как можно видеть дальше администрации, если она пользуется основательными справками, подготовленными видными специалистами, а в твоем распоряжении – пестрая мешанина фактиков, добытых самодеятельным путем из сомнительных источников?

– Ну сам посуди, – в тон ему ответил Дмитрий, – может ли администрация иметь точную картину событий и прочего, если будет располагать информацией таких специалистов, как ты, которые при составлении справок учитывают, кто с кем находится в родстве?

– Я справок губернатору не даю, – отрезал Трошкин. – Я только пописываю статейки на основании информации его аппарата. Играю в кон.

– Как бы не так. Каждая твоя статеечка в кон – это справка о том, что ложная информация, которой располагает администрация, правдива. Ты заявляешь об этом публично, на всю область и тем самым ставишь на ложной информации жирную печать: «Верно. Обжалованию не подлежит».

– Да кончай ты… – раздраженно махнул рукой Трошкин.

– Что «кончай»?

– Блефовать кончай. Как и я, и все мы, ничего ты из себя не представляешь. И нечего из себя корчить святошу, радетеля за правду-матку. Даже если бы ты и был им, радетелем, то все равно у тебя был бы только один вариант распорядиться этой добродетелью – оставить ее при себе.

– Хм… – обличаешь вот, маски срываешь… Но трудно, знаешь, если вообще возможно, ждать порядочности от того, кто уверовал в пансвинизм. Ведь если исповедуешь его, если убежден, что всякий встречный-поперечный только тем и озабочен, чтобы выхватить себе жирный кусок, то так легко оправдать любую пакость собственного производства.

– О, боже, сохрани его и помилуй! – задергался Трошкин в беззвучном истерическом смехе. – Ну что ты размахиваешь своей чистоплотностью?! Ты такой же моральный и интеллектуальный евнух, как и… Тебе вырезали яйца уже при поступлении в нашу досточтимую фирму. Работать здесь – это уже значит быть кастратом, ты, считай, по собственной доброй воле заключил договор на самооскопление. Или ты этого не понимаешь?.. Да нет же, не поверю, не такой уж ты глупый парень.

– Увы, Трошкин, глупый я. Глупый, хотя и кое-что понимаю. Ты вот сообразил: плетью обуха не перешибешь и сунул плеть за голенище – целей будет. А я все никак не возьму в толк: почему это – не перешибешь? Мне все кажется, видишь ли… потому и королят разные там новые хозяева жизни, что у их ног пресмыкается всякая хитромудрая мелочь.

– Опять знакомые мотивы, – усмехнувшись, скучливо покачал головой Трошкин. – Бороться и искать, найти и не сдаваться… Ну, а ради чего это – бороться и искать? Ради чего упираться, жертвовать собой или хотя бы какими-то удобствами, благополучием? Ради всеобщего счастья? Но это утопия. Что ты упираешься, Седов? Ну как пионер желторотый… Мы же это уже проходили – пытались наперекор всем издревле установленным мировым порядкам бороться за равное счастье для всех, но убедились, что это блажь, и вернулись на круги своя. Стали, как все, мирно строить капитализм.

– Ну, во-первых, не все и не как все, – отрезал Дмитрий. – Во-вторых, похоже, все-таки сильно поторопились, и потому получилось через пень-колоду. А в-третьих, и у капитализма бывает человеческое лицо.

– Да не суждено людям быть счастливыми. Никогда. Они обречены на каторжную, до скончания века борьбу с природой, с себе подобными, с самими собой. Кто-то, какая-то часть в каждый определенный момент живет безбедно, остальные бедствуют, так или иначе бедствуют. Счастливого человечества нет и быть не может. Это не предусмотрено самой его сущностью, его природой. Тому в истории мы тьмы примеров сыщем. Ну вот, скажем… Сколько отчаянных голов билось за эмансипацию женщин, и что же? Мы решили эту проблему – уравняли полностью в правах прекрасный пол с сильным, но наши дамы стонут теперь от двойного бремени, разрываются между так называемой общественно-полезной деятельностью и домом, между работой и пресловутыми тремя К. В итоге они плюнули на дом: детей рожать не хотят, щи варить – тоже. Зато научились хлестать водку, курить, ругаться, травить скабрезные анекдоты. И теперь застонали мужчины: куда подевалась прекрасная половина, где милые, заботливые, ласковые дамы?.. Мы, люди, рвались к технике, к машинам, чтобы они облегчили нашу участь, – и дооблегчались: теперь нас медленно, но верно убивает гиподинамия, от которой мы пытаемся спастись бегом трусцой, потому что уже не в состоянии задать резвого стрекача, пуститься в галоп. Мы стремились к богатству, изобилию – и загадили окружающую среду настолько, что нам скоро негде будет жить. Мы одолели чуму, холеру и прочие напасти, но нас душат теперь бесконечно меняющий обличья грипп, рак, болезни сердца, разные там язвы – их не перечесть. Мы остервенело били домострой, ратовали за свободу брака, а получили свободу нравов. А сейчас уже мало свободы нравов – подавай сексуальную свободу во всех ее вариантах и побочных эффектах. Ну, и так далее и тому подобное. Какая, выходит, разница – что спартанские условия, что оранжерейные – результат тот же. Так стоит ли за что-то там бороться, тщиться сделать человеческое существование безбедным и счастливым? Может, волчьи условия – это даже лучше для него, для человека – повысят приспособляемость к неблагоприятным факторам окружающей среды? – язвительно скривился Трошкин.

– Нда-а… Ну, что ж, возьми и умри тогда. Завернись в белую простыню, ляг в гроб, скрести руки на груди, как положено, – и умри. Только сначала сделай татуировку на руке, а еще лучше на груди, аршинными буквами: «Нет в жизни счастья». Даже так: «Щасттья» – через «щ». Пусть все видят, что покончил счеты с миром философ, постигший суть вещей, пусть каждый из оставшихся на этом свете знает, что он глупец, понапрасну растранжиривающий свою энергию на мелкие, недостойные цели.

– Не надо, Седов, меня отпевать, – поморщился Трошкин. – Я еще кое-что могу. И на тот свет сам могу кое-кого отправить.

– Так не я тебя отпеваю – ты себя отпеваешь.

– Не отпеваю, Седов. Думаю. Думать никому не грех.