Текст книги "Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн"

Буги-вуги на ночь глядя

В ту ночь он возвращался из командировки. На улице буйствовал ветер: с силой пригибал посаженные вдоль тротуаров редкие деревца – будто испытывая на прочность их характер, срывал последние листья с чахлых крон и бросал их в лица редких прохожих.

Сбоку, из арки, выскочила тощая дворняга, боком, оглядываясь, затрусила через дорогу. Зверем налетел ветер, грохнул где-то рядом листом железа. Дворняга с перепугу, поскользнувшись, села в лужу, отчаянно заскулила и, поджав хвост, опрометью бросилась в обратную сторону. «Ну чего же ты так сдрейфила, бедняга», – мысленно посочувствовал он ей. Неуверенно остановившись в глубине арки, она развернулась и, воровато прошмыгнув мимо него, побежала вдоль дороги.

«Но что это? – насторожился он. – Похоже на приглушенный стон. А теперь вроде женский крик с зажатым ртом? Не зря, видно, собака оттуда выскочила. Что делать?.. Ого, еще…». Страх холодом поплыл по жилам, сковывая мышцы. И вдруг тугой волной обдала ярость, гоня, сбивая в комок, забивая в угол страх. Он затопал ногами. «Слишком тихо – ватные. Стыд!.. Сильнее! Еще сильнее! Так… Пятки больно…» Лихорадочно зашарил по карманам в поисках свистка: куда он запропастился?

– Да быстрее, сержант! – ворвался в уши хрипом собственный голос. «Надо громче, увереннее». – Что ты переваливаешься, как тюлень! Быстрее, сержант, быстрее!

«А вдруг ничего особенного? Вот потеха! Хорош буду… Ничего, превратим в шутку… Вот он, наконец-то».

Дрожащей рукой вынул из внутреннего кармана пиджака свисток и дунул во всю силу легких. Ворвался в темный провал арки – никого. «Где-то там…». Его дорожная сумка, сорвавшись с плеча, шмякнулась в лужу – брызги окатили брюки, полу светлого плаща. «Поднять бы… А-а, ладно, потом…». Продолжая свистеть, выхватил освободившейся рукой из брючного кармана зажигалку-пистолет, еще не осознавая толком – зачем? Только когда ощутил в руке теплый, нагретый телом металл, пришла в голову ясная, трезвая мысль: «Если что, буду бить зажигалкой. Плохо, что темная полировка – не видно в темноте, а могла бы сверкнуть, как нож или…»

Две тени скользнули за беседку в палисаднике. «Ха-ха, гады! Ретировались…» Рвался из души торжествующий вопль. Но надо б еще наддать, для подстраховки:

– Сержант! Туда, за беседку, скорей, скорей – уйдут!

Потопал ногами… «Ладно, хватит».

Беспомощно прислонясь к стене трансформаторной будки, всхлипывала молодая женщина. Рядом валялась дамская сумочка.

– Ну, кажется, опасность миновала? Удалось обойтись без жертв, не считая испуга, сказал, подав ей сумочку.

– У вас плащ весь в грязи, – сказала она.

– Что? Это? Чепуха, это отмывается.

– Вы переодетый милиционер?

– Нет, сугубо штатский человек.

– Дружинник?

– Почему вы так решили?

– Так вы кричали: «Сержант, сержант!».

– А-а, – рассмеялся, только сейчас по-настоящему приходя в себя. – Это чтобы не страшно было. Мне, самому… Ну, и, конечно, чтобы на тех страху нагнать.

– А свисток тогда откуда?

– Да так, милиционер знакомый подарил.

Она непонимающе молчала.

– Я всего лишь журналист.

– Да?.. – удивилась почему-то. – Из «Ведомостей», что ли?

– Из них.

Она остановилась у двери подъезда, можно было закругляться.

– Что ж, все, – улыбнулся, – вы дома. Моя миссия окончена.

Нечаянная спутница, благодарно помотав головой, попробовала сделать то же самое, но у нее это плохо вышло: губы вместо улыбки чуть опять не собрались в гримасу плача.

«Симпатичная, в меру полная, – отметил он. – Могли польститься не только на кошелек».

– Спокойной ночи, – слегка поклонился ей.

– Спасибо вам большое, – выдохнула она застрявший всхлип.

– Пожалуйста. Рад был пригодиться. В случае чего – зовите опять, – сорвалось с языка. И осекся: «Вот балбес. Она же еще не отошла от страха». – Ба-а, моя сумка! – вспомнил он. – Она же там, в луже…»

Вскинув руку, помахал ей пальцами и побежал к арке. Сумка была на месте. Торопливо поднял, раскрыл, заглянул внутрь: «Порядок! Чисто, бумаги сухие. Повезло». Повеселев, поднял воротник плаща и споро зашагал к дому

И он бы, может, благополучно забыл об этом ночном эпизоде, но где-то через месяц коллеги напомнили ему на «баке». В редакцию пришло письмо от работницы оборонного завода с благодарностью корреспонденту за спасенную сослуживицу, и коллеги быстро вычислили, что это о нем.

– Слышь, – тронул его за локоть Пыхтун. Светлые глаза убежденного холостяка сладко жмурились. – До меня дошли слухи, что ты отличился. Только, знаешь, я так и не понял, чем все кончилось.

– То есть?

– Ну, про дамскую сумочку на мокром асфальте нам известно. А дальше что было?

– Как ты не поймешь! – возмущенно потряс фотокор Генка воздетыми вверх руками. – Дальше, дальше… Дальше банда свирепых разбойников позорно бежала в ближайшую чащу, по дороге экспромтом опорожняя свои кишечники. Правильно, отец? – положил Дмитрию руку на плечо.

– Истинно, – ответил он.

– Не, мне другое не ясно, – не отставал Пыхтун.

– Говори – мы ответим, – сказал Генка. – Ответим? – повернулся к Дмитрию.

Он пожал плечами в знак согласия.

– Красивая, говоришь? – спросил Пыхтун.

– Ну, не то чтобы очень, но довольно симпатичная.

– Так это она, что ли, написала в редакцию?

– Понятия не имею.

– Сослуживица какая-то, Н. Кузнецова, – объяснил Генка.

– И даже имени не узнал? – иронически прищурился Пыхтун.

– Не узнал.

– И ушел пустой?

– А что, по-твоему, он должен был прихватить сумочку, которую не удалось забрать грабителям? – удивился Генка.

– Да нет, я не о том. В старину рыцари, судя по некоторым литературным источникам, брали в награду поцелуй спасенной дамы.

– Ну, знаешь ли, – усмехнулся Генка, – как утверждают некоторые другие литературные источники, сорвать поцелуй с запуганной жертвы мог только странствующий хулиган в облике рыцаря.

– Я, кажется, не с тобой разговариваю, – одернул его Пыхтун.

– Да ладно вам, будет, ребята, – примирительно улыбнулся Владимир Семеныч, – тоже мне, нашли тему для разговора. Человек совершил благородный поступок, а вы про какие-то поцелуйчики. Ведь он мог проскользнуть мимо, сделать вид, что ничего не слышал, и кто б его осудил? Никто.

– А собака? – вставил Генка.

– Так она же бессловесная.

– Эх, Владимир Семеныч, Владимир Семеныч, – покачал с сожалением головой Генка. – А еще проблемами науки, психологией управленческого труда занимаетесь. Вы меня огорчаете. Стыдно вам не знать, что немая тварь может глазами, только глазами, или даже поджатыми ушами, хвостом сказать больше, чем квалифицированный лектор. Вопрос в том – кто слушает, как слушает. Ибо… – Генка внушительно вытянул указательный палец.

– Постой, постой, – согнул его палец Семеныч. – Эк тебя занесло. Ты правильно все сказал, но мы опять уходим от сути. Главное в том, что наш уважаемый коллега совершил благородный поступок, не претендуя на награду. Так давайте все-таки отметим это дело.

– По рваному? – с готовностью полез в карман Пыхтун.

– Ну что ты, право, – развел руками Семеныч. – Я серьезнее. Ну, например, так… я имею в виду заголовок: «Выручила находчивость».

– Вы имеете в виду стенгазету? – спросил Генка.

– Разумеется. Большая газета не для нас, а в маленькой, хотя бы в одном экземпляре, – можно, редакция должна знать своих героев.

– Начало, считайте, уже есть, – сказал Пыхтун: – «Однажды, глухой темной ночью…»

Все это был, конечно, только треп, розыгрыш. Но между шутками с него сорвали обещание, что он обязательно с ней встретится, передаст ей привет от имени всей редакции и, по предложению Генки, пригласит заводчан к участию в «Забегах здоровья» и шахматных турнирах, регулярно организуемых редакцией, а заодно, воспользовавшись хорошим поводом, напомнить о подписке. И он постарался на досуге выполнить обещание. Позвонил однажды по указанному в письме телефону. Договорился о встрече после рабочего дня возле проходной. Знакомая ему полненькая брюнетка вышла в сопровождении невысокой стройной блондинки. Брюнетка еще раз поблагодарила его за свое спасение, сказала, что она Мария Антоновна, а письмо написала Лена – ее белокурая спутница. И, загадочно улыбнувшись, оставила их вдвоем.

Он не поверил своим глазам. Это была Лена, с которой он познакомился несколько лет назад при необычных и потому запоминающихся обстоятельствах.

Дмитрий собрался домой. По пути на выход заглянул в секретариат посмотреть, как разместили его материал в завтрашнем номере. И нарвался на пижонистого и, как всегда, слегка отрешенного, чуть рассеянного ответсека Лубкова.

– О-о, Седов! А я как раз собирался тебя искать. Ты мой спаситель. Больше некому. Все куда-то разбежались. Наверно, к Тамаре на день рождения улизнули, – зачастил он, то быстро выдвигая и задвигая ящики своего стола, то перекладывая с места на место разнокалиберные папки. – А, ладно! – махнул рукой. – Хотел найти тебе приглашение с программкой. Ничего – так проскочишь, по удостоверению. Лучше всего – приклейся к Свистунову и пройдешь, там его каждая собака знает.

– Где это? Куда ты хочешь меня спровадить?

– Как? Я тебе еще не сказал?

– Нет.

– Дуй, Седов, в цирк. Прямо сейчас. На демонстрацию мод. Какой-то там парад-алле. Хотел тебе программку дать для ориентации в незнакомом пространстве, да вот – заховал куда-то… Ничего, там все узнаешь.

– Какой еще цирк! Какие моды! Я там никого и ничего не знаю. И модами этими никогда не интересовался. Я в них ни буб-бум. Для меня, что костюм королевы Елизаветы, что ночная сорочка какой-нибудь Авдотьи Павловны – один черт.

– Мало ли в чем мы ни буб-бум, однако обо всем пишем. Выручай, Седов. Я понимаю: тебя задолбали командировки, ты устал. Но больше некому. Хотя бы стастрочный репортажик осилить должен. Можешь не торчать там до конца. Это же не какое-то там судьбоносное событие. Посмотришь на красивых женщин, потолкаешься малость для приличия, узнаешь в основных чертах что к чему – и сматывайся. А завтра до обеда – материал на бочку.

– Ну ладно, – хмуро согласился Дмитрий. И не пожалел. А если бы он знал еще, как много даст ему в дальнейшем этот нежданный парад мод.

…Демонстрация уже вот-вот должна была начаться. Возле арены невозмутимо торчал Генка. Рядом с ним маслил в полуулыбке плутоватые глаза толстомордый фотокор телестудии. Тут же толклись какие-то нахальные типы и деловитые женщины с открытыми футлярами фотоаппаратов. Они изготовились к прологу священнодействия, расположившись напротив торца помоста, по которому с минуты на минуту должны были начать прохаживаться манекенщицы.

– А ты как здесь оказался? – ухмыльнулся Генка.

– По поощрительной путевке.

– По какой еще путевке?

– Секретариата. За ударную работу на экономическом поприще. Событие века, говорят. Грандиозный бал красоты.

– Писать, что ль, будешь?

– Ну, а то как же? Нужен он мне был тысячу лет этот бал. Я только собрался домой поесть наконец по-человечески, а тут Лубков встрял на пути, сюда направил. И чем взирать на стройные женские ножки в изящных туфельках, я с гораздо большим удовольствием обглодал бы сейчас самую неказистую лапу какой-нибудь курицы-дурнушки.

– Здесь можно есть только глазами, – хохотнул Генка.

– Дмитрий поозирался: «Где же тут командующие парадом – президиум, жюри, комиссия или что там у них бывает в таких случаях?». Ничего не обнаружил. А ему ведь нужен текст, нужны комментарии.

– Ну, мне, наверно, туда? – кивнул на красный занавес в другом конце помоста.

– Давай, дуй, посмотришь массовый стриптиз, – осклабился Генка.

Дмитрий пропустил его слова мимо ушей. Перелез через отодвинутую створку арены, нырнул за тяжелый занавес. У двух громадных разграфленных листов ватмана толпился моднецкий народ. «Что там такое?». Заглянул из-за голов – график: «Марина, Клава – полпомоста. Коля, Светлана – блуза темносиняя, светлые перчатки, коричневые туфли…». Какие-то группы, выходы, ткани, одежды… Что? К чему? Темный лес…

На какой-то момент толпа отхлынула от графика, и он увидел симпатичную молодую женщину с кокетливой челкой на лбу и добрыми глазами.

– Не вы тут командуете парадом? – выдал дежурную улыбку. – Я из редакции. Без квалифицированной консультации мне всего этого не переварить.

– Хорошо. Постараюсь вам помочь, – согласилась она.

Стал записывать ее объяснения о модных линиях, строчках, силуэтах… Рядом сновали девушки, парни, подходили к графику, осведомлялись о чем-то у его консультанта – Елены Федоровны, поминутно толкая боками, грудями, на ходу поправляя юбки, брюки, сорочки, кофты. Дмитрий сосредоточенно заносил в блокнот, дублируя диктофонную запись, специфические термины и видел происходящее вокруг рассеянным боковым зрением, не обращая внимания на толкотню. Но вот, выдав ему блок информации, Елена Федоровна на минутку отлучилась, он оглянулся по сторонам – и готов был зажмуриться. Везде были полунагие девицы. Одни стаскивали с себя наряды, другие, наоборот, надевали. Рядом – манекенщики, тоже переодеваются. Все – профессионально, без тени смущения. Они просто не видели, наверно, друг дружку, не успевали заметить – все срочно, спешно.

– Галка, куда ты напялила эту гадость?! – возмущенно потрясает руками Елена Федоровна.

– А что, плохо?

– Нет, вы посмотрите на нее, она еще спрашивает.

– Так еще сарафан надо.

– А-а, вот этот? Тогда другое дело… Саша, выходишь с Аней… Нет, вы гляньте на нее. Что это за униформа? И кто это на ней валялся?.. Неглаженное?

– Как неглаженное?! – слышится откуда-то недоумевающе-возмущенный голос. – Так должно быть.

– Ну, знаете ли… – не находит слов Елена Федоровна. – Гена, Гена! Где твоя Нина, ваш выход. Гена, – пошли… Фу, какие глупые… Некому одевать, ну некому одевать, что это такое? Вон Галка, Лариса еще голые, а им уже выходить пора… О-о, господи, это еще что такое?

Дмитрий оглядывается невольно. Ослепительная молодая женщина в нескольких метрах от него, неоднократно отраженная в расположенных рядом больших зеркалах – тут тебе и профиль, и фас, и все, что угодно – невинно глядит на Елену Федоровну карими миндалевидными глазами, остановив на полпути свои изящные руки, скатывающие вниз непонятно-коричневого цвета юбку, выставив вперед потрясающую грудь. Инстинктивно отвел глаза в сторону и наткнулся на стройное женское тело, обтянутое полупрозрачными золотистыми колготками. Почему-то ожидал визга, но в это время сам чуть не ойкнул, почувствовав мягкий толчок в бок – толкнулась грудью Марина, скатывающая вниз юбку.

– На полпомоста? – возмутилась она. – Глупость какая-то.

– Иди, иди, милая, там уже никого нет, – сказала ей Елена Федоровна. – Господи! Какой ужас! Кто следующий? Лариса? Боже! Она же еще совсем голая!..

Дмитрий выглянул из-за портьеры, Там, на помосте, изящно прохаживаясь и поворачиваясь со сдержанно-очаровательными улыбками, они были холодновато обаятельны, царственно великолепны. А в это время за тяжелым занавесом, рядом с Дмитрием стояли белые туфли, кто-то об них спотыкался, чертыхаясь. И милая девушка в белом шевелила пальцами в тонком капроне, стоя прямо на полу, и повторяла с отчаянием в голосе: «Я не могу, они мне надоели…».

– Вы не все пишите, – покосившись на нее и на Дмитрия, засмеялась Елена Федоровна.

– Нет, что вы, только самое лучшее, – сказал он. – Разве можно о таких симпатичных девушках писать плохое?

– Вы лучше о ней самой напишите, о Елене Федоровне, – громко шепчет ему на ухо черноглазая красавица. И еще советует написать о ведущем конструкторе экспериментального отдела, через которую идет все новое.

– С удовольствием бы написал о них хоть целый очерк, – наклонился к ней. – И, может быть, напишу при случае, но вообще-то Дом моделей не моя епархия… Передам ваши пожелания тем, кто у нас этим занимается.

Она делает вид, что оглушена музыкой, ничего не слышит, и заставляет снова и снова повторить объяснение, будто случайно подставляя ему то одну щеку, то другую, так что соприкосновение становится неизбежным. Отстранилась – в глазах веселые, любопытные чертики, на губах – плутоватая улыбка: «Как там наш бедный корреспондент?». Это была Лена, и ей нравилось тогда смущать его. Он почувствовал это и, чтобы доставить ей удовольствие, изобразил крайнее смущение нецелованного. Она, довольная достигнутым эффектом, выскальзывает за портьеру демонстрировать свое белое платье, и там она уже совсем другая – чинная скромница.

Потом девушки одна за одной стали подниматься на подиум в длинных вечерних платьях. Их купали в золотом свете лучи прожекторов, и они были неотразимо женственные, плавные, загадочные. По графику это значилось просто – финал. Но это был не просто финал, а конфетка, парад очарованья, блестящий праздник жизни. И сладко колыхнулось сердце от сознания высокого смысла происходящего, от чувства причастности к этой феерии изящества, красок.

«Вот ради чего, – восторженно думал он, – не раз драконил специалистов разных рангов, пел хвалу лучшим производственникам. Вот оно – то самое, что виделось, подразумевалось при этом, то самое рациональное зерно, конечная цель, венец усилий. Глядите модницы, модники, любуйтесь, выбирайте на вкус – все есть, все для вас. Будем красиво жить!».

…После окончания великолепного действа на троллейбусной остановке увидел Лену. Она была в простеньком клетчатом пальтеце и вязаном берете синего цвета и выглядела немного усталой и озабоченной. Делать праздник, блистать было ее работой, которая осталась позади. Почувствовав взаимный интерес, быстро разговорились.

– А почему сегодня нет Тамары? – спросила она.

Он пожал плечами.

– Вы ее знаете?

– Конечно. Она у нас не раз бывала, кое-что заказывала себе в нашем швейном цехе. Да и вообще мы с ней нередко видимся. Рядом живем.

– Значит, мы попутчики: я тоже в том районе живу. И в таком случае предлагаю себя в роли провожатого. Не возражаете?

– Ой, как здорово! – стрельнула она своими большими темными глазами. В них опять загуляли веселые чертики. – А вы женаты?

– Да.

– Уже? Плохо.

– Почему?

– Если бы вы не были женаты, я бы попробовала вас охмурить.

Он невольно расхохотался.

– А женатых не подпускаете?

– Нет, – улыбнулась. – У меня твердый принцип: с женатиками дела не иметь.

– Вон что… Так, может, мне лучше сразу исчезнуть, чтобы не портить впечатления?

– Нет, что вы! Не надо, – тронула его руку. – Журналисты мне всякие нравятся. Я им завидую. И когда еще представится такая возможность – запросто поболтать… У меня хватает знакомых, но ни одного журналиста. За исключением Тамары, конечно, но она ведь женщина.

– А вы что, коллекционируете знакомых?

– Нет, я хотела сказать, ни одного порядочного. Знаете, такая скука с ними. И вообще… Может быть, это смешно от меня слышать, но я и сама мечтала стать журналисткой.

– А что же помешало? Конкурса испугались? На вступительном сочинении срезались?

– И стихи когда-то писала, – сказала она, не обращая внимания на его слова. – Потом уж глупость эта… В красивую жизнь кинулась… У нас папу рано отправила на пенсию серьезная болезнь, мама мало зарабатывала, а так хотелось нарядное платье, красивую сумочку, туфли, чтобы все в тон, в стиль. Ну, и пошла в манекенщицы, красивые ансамбли показывать. Хотя бы не в своем выйти на подиум, блеснуть… Теперь все это надоело… Думала, тут все умные, начитанные, интеллигентные, а оказывается… у некоторых в соображаловке всегда только обойма свежих столичных сплетен и анекдотов. Есть и просто узколобая дрянь. Так что последний раз, наверно, сегодня дефилировала. На завод устроюсь. Подальше от всего этого. Лучше в комбинезоне смену щеголять. А то выйдешь на подиум – шик-блеск, королева, все на тебе с иголочки, а возвращаешься иногда будто нагишом. Поймаешь на себе масляный взгляд какого-нибудь Витюши – и чувствуешь, как он тебя сосредоточенно раздевает глазами, не знаешь, куда девать свои бедра… Витюша – это умник один, любит на нас поглазеть, когда мы на подиуме крутимся. И сегодня был, с какими-то охламонами во втором ряду сидел. Он всегда поближе садится. Самец гадкий… Пока не знаешь этой изнанки, все вроде чисто… Или просто наивной, может быть, была…

«Ну вот… а казалась пестрой бабочкой, беззаботной птичкой-певуньей, и тебя понесло: „Будем красиво жить“, – слушая ее, иронизировал мысленно над собой Дмитрий. – Чуть задумалась птичка – и расхотелось ей жить этим, ради этого. Потому что все не просто. В золотистом свете прожекторов она отчетливо увидела ползущую на нее, как магма со склона вулкана, жирную, липкую грязь. Так зачем, для кого все это, если достаточно однажды шевельнуть извилинами – и все разваливается, словно карточный домик? Для птичек, заходящихся в беззаботных трелях? Для Витюш? Для солидных павлинов?»

Его восторг развеялся, как дым не успевшего разгореться костра, на который обрушили ведро воды. Он не знал, что ей сказать. Врать не было желанья. К чему? Чтобы попытаться убедить ее, что счастье в наивности? Ему она такая – разочарованная, утратившая иллюзии, – больше нравилась. Там, за портьерой и на подиуме, она исполняла свою прежнюю роль игривой кисы, для которой хорошим партнером был бы гладкий, ласковый котик. Но окончился спектакль – и стало ясно, что перед тобой человек, которому беспокойно, трудно. И понимаешь, что играть с ней, как с кошечкой, – кощунственно, лучше просто помолчать. Как с разумным человеком.

Они остановились на перекрестке под фонарем.

– Ну, мне сюда, – сказала она, кивнув на уходящий в полутьму переулок.

– А мне – туда, – кивнул Дмитрий на ярко освещенную улицу, ступенями спускающуюся вниз мимо пятиэтажных коробок. – Но не могу же я бросить на полпути доверившуюся мне прекрасную даму, – добавил с шутливым пафосом.

– Спасибо, – признательно улыбнувшись, она смело взяла его под руку. И стала тихо читать «Стихи о прекрасной даме». Спросила:

– Вы любите Блока?

– Люблю. Но мне больше нравится он более поздний. «Скифы», «Двенадцать», «Возмездие»…

– А мне он весь нравится. Вот был умница, да ведь?

– Да ведь, – ответил в тон ей.

– А вы не смейтесь.

– А я и не смеюсь. Я уважаю всякого, кто имеет хоть что-то за душой.

– Но это ведь не у меня – у Блока за душой.

– Если он вам так нравится, если вы его понимаете, принимаете близко к сердцу, значит, и у вас есть что-то блоковское.

…Так они познакомились. С тех пор он ни разу больше не видел ее и ничего не слышал о ней. Но ее облик время от времени неожиданно возникал в его сознании, накрывая душу теплой волной.

…И теперь вот он стоял перед дверью ее квартиры. Глянул на часы: еще не поздно. Позвонил. И кровь забилась в висках, захотелось позорно сбежать вниз по лестнице. Она приглашала его, но ведь не сегодня и не в это время. А сегодня – нате вам, явился, без приглашения.

Но щелкнул замок. Открылась дверь. На пороге стояла она. Подслеповато щурясь. В скромном домашнем халатике. Невысокая, почти маленькая. И сразу исчезли все страхи.

– Ой, вы? – удивилась она, смущенно поправляя халатик. – Вот уж никак не ожидала, – рассмеялась, видимо, преодолевая волнение.

– Здравствуй, – сказал он, неожиданно для себя обращаясь к ней на «ты».

– Здравствуй, Дима, – просто ответила она, еще больше удивив и обрадовав. – Проходи.

Он сел в кресло. Она, поспешно сдернув со спинки дивана какие-то свои одежки, убрала их в шкаф. И, прислонясь к нему спиной, выжидающе глядела на него. А он молчал. Нарочно молчал, испытывая ее терпение. Ему нравилось тут все: и тишина ее маленькой чистенькой квартирки с покосившимся карнизом над окном, и она сама со своей растерянностью. Он чувствовал себя так, как будто давно, не раз бывал здесь, и ему очень хотелось немножко подтрунить над ней, но голова была безмятежно пуста, как барабан, и он лишь чуть насмешливо оглядывал комнату и ее, притулившуюся к шкафу, и молчал глупым молчанием не слишком далекого, но знающего себе цену рубахи-парня, кудрявого гармониста.

– И чем обязана? – вскинула она брови.

Она уже надела очки, которые сразу удивительно изменили ее лицо. За небольшими, тонкими стеклами без оправы, с изящной позолоченной дужкой глаза смотрели спокойно, умно, с достоинством и, может быть, поэтому создавалось впечатление, что на ней не очки, а пенсне родовитой аристократки. Этот взгляд кого угодно мог удержать на дистанции почтительности. Она казалась живым воплощением интеллигента старой закалки. Не потому ли ей, предположил он, до сих пор не нашлось достойной пары? Стало немного жалко ее.

– Так чем все-таки обязана? – настойчиво спросила она.

– Тем, что ты есть, – ответил он.

– О-о, так много, – уколола она. – Это что – абордаж лихого донжуана?

– Какой из меня донжуан! Ты, наверно, в плену заблуждения: если журналист, так обязательно и… Многие почему-то так думают.

– Ах-ах, благородного синьора обидели. Но этот поздний визит и смелые речи… Как это расценивать? И вообще, скажи, что мне с тобой делать?

– Что хочешь. Можешь выгнать, если так уж не нравлюсь. Отмстишь и за поздний визит, и за смелые речи. А лучше… Слушай, Лена, а почему бы тебе чаем гостя не напоить? По древним законам гостеприимства. И недорого совсем.

– И правда, – хохотнула смущенно. – Стою, как дура. Погоди, я сейчас.

Она ушла в ванную переодеваться. Он включил магнитофон, поставил лежавшую на нем кассету. И вспорхнула невинной птичкой песня. Песня без слов… Чистая, плавная, чарующая. Привольно льющийся мягкий женский голос то полностью сливается с мелодией оркестра, то отрывается от него, парит на высокой ноте, и хотя оркестр в это время ведет свою партию, он только фон, деликатно поддерживающий, оттеняющий полет голоса…

Не песня – сказка… Видится то ли берег Прибалтики с его песчаными дюнами в ясный день, то ли далекая солнечная Эллада. Голос певицы легкой трелью вспархивает вверх и плавно опускается, паря на крыльях фантазии – все ниже, ниже; будто птица стелется прямо над волнами моря, чуть не касаясь их крылом, и опять взмывает прямо в синеву, обозревая оттуда живописные окрестности… И течет, струится тихое торжество, и щемящая грусть – как дуновение ветерка, поглаживающего шелестящую траву, играющего, чуть прикасаясь, стебельками разбросанных в ней скромных полевых васильков. И видится стройная дева в белых одеждах, которыми играет ветер, овевая их вокруг ног. Идет, будто плавает, опускаясь с пологого склона, наклоняясь изредка, чтобы сорвать голубой цветок… Льняные волосы девы нежно перебирает ветер, осторожно перебрасывает их с плеча на плечо…

– Ну вот и я, – сказала она негромко. Вошла, остановилась возле торшера. Спокойная и мягкая. И почему-то с грустью в глазах. Она как будто решила что-то важное для себя, не очень радостное, но очищающее от скорби.

На ней было кремовое платье с рукавами-крылышками, в котором она стала какой-то легкой, воздушной. Светом залило плавно падающие на плечи волны ее льняных волос, они блестели и горели изнутри теплым янтарем, и сама она казалась невесомо-прозрачной, воплотившимся добрым призраком, волшебной феей. И до сладкого холодка в груди, до озноба почудилось, что она вот сейчас взмахнет своими крылышками и воспарит, вознесется безмолвно ввысь, и останется только дымка воспоминаний да тихий голос, зовущий из дали в даль.

В ней была какая-то светлая тайна, которую хотелось разгадать. И в ней была спокойная, мудрая сосредоточенность схимника, к которому хотелось приблизиться и поведать о том, что угнетает душу, и излечить ее целительным вниманием, волшебством одухотворенности.

– Что так смотришь? – смутилась она.

– Ты мне ужасно нравишься. Ты просто умопомрачительная.

– Ой-ой, что делается, – рассмеялась она. – Бойтесь мужчин, комплиментом разящих.

…Мягкому голосу девы подпевает, поддерживая его парение, разнежившийся саксофон – протяжно, спокойно, словно рассказывает о том, как прекрасен мир и прекрасна нежная дева, шагающая по тропе жизни с любящим сердцем. Оркестр подтягивает мелодию, едва слышно соло саксофона, продолжающего свою партию. Полная гармония, умиротворение. Изредка саксофон берется выполнять первую роль, но будто боясь заглушить прекрасный голос, вновь уступает ему; его словно подбадривают еще несколько саксофонов, мягко подтягивая оставленную мелодию, но тоже тотчас уступают голосу, который после этого некоторое время льется громче, сознавая свой приоритет, но потом, не желая подавлять своих партнеров, опять делается чуть тише. Оркестр и голос сливаются на мгновение в одно целое, и опять оркестр уступает, замолкая, и оставляет для фона голосу только осторожное, вкрадчивое, бархатное постукивание контрабаса. И, наконец, голос, впорхнув последний раз, заканчивает песню, будто подводя итог: разве может что-нибудь сравниться с этим прекрасным миром, разве не прекрасна жизнь, в которой можно увидеть таких милых дев?!.

– Тебе нравится эта мелодия? – спросила она.

– Да.

– Мне тоже. Очень. Только боюсь иногда слушать ее. Сердце разрывается.

Он судорожно сцепил зубы. Сладкая, теплая горечь сочувствия забила горло. Если бы он был пьян, он бы, наверно, заплакал.

– Господи, какая глупая, – всплеснула она руками. – Ушла прихорашиваться, а чай не поставила.

– Ничего, подожду. На тебя посмотрю.

– Не надо, Дима.

– Надо, – упрямо сказал он.

Она искоса глянула на него.

– Ну, хорошо, сейчас я исправлюсь. Только придется тебе, пожалуй, к хлебу и масла подать, чтобы должок вернуть. Помнишь, ты за меня в троллейбусе билет брал?

– Это когда же?

– А три недели назад, когда у нас на заводе застрял.

– А-а… Но, во-первых, это было одно удовольствие, а во-вторых, если с маслом, то перебор будет – я у тебя в долгу останусь. Да при таком-то сервисе. Придется купить тебе на троллейбус годовой проездной билет – не меньше.

– Погоди-ка… – озорно и в то же время смущенно, как будто нерешительно подмигнула она, – а может, не чаем тебя угостить? Говорят, незамужние женщины ставят мужчинам на стол напитки покрепче. Тут у меня есть кое-что.

Она достала из холодильника початую бутылку марочного вина.

– Отец приезжал недавно в гости, – объяснила стыдливо. – Пытал все, когда замуж выйду. С ним и приложились – по рюмочке.

– Ну, а что бы тебе не утешить старика – выходила бы замуж.

– Так ведь не берут

– Как это не берут? Выходи за меня.

– На сегодня?

«Идиот, пошутил, называется», – ругнул он мысленно себя.

– Почему же? Навсегда.

– Зачем ерунду нести? – нахмурилась она. – У тебя жена, сын.

– Откуда ты знаешь? Я с тобой, кажется, на эту тему не говорил.

– О-о, я много о тебе знаю, – улыбнулась. – Гораздо больше, чем ты можешь предполагать. – И погрозила пальцем. – Так что не вздумай сочинять – поймаю на лжи.

– Спасибо за предупреждение. Спасла от глупости.

– Наврать хотел с три короба? – хохотнула она.

– Конечно.

– Зачем?

– Чтобы обольстить своей непревзойденной личностью