Текст книги "Гримасы свирепой обезьяны и лукавый джинн"

– Но грех думать, как умная сволочь.

– Почему это вдруг – как сволочь?

– Потому что сволочам свойственно мазать дегтем белый свет. Это ведь так удобно: извозякал, извозякал – и тычь пальцем, освистывай. Грязи-то, мол, грязи-то сколько, да я прямо-таки святой на этом фоне, да после всего этого я могу что угодно себе позволить и остаться розовым романтиком, целомудренной девицей, наивной Красной Шапочкой.

– Слушай, Седов, брось, а?.. Что ты все в душу лезешь? Что ты все норовишь… гвоздем ее корябнуть? И вообще, знаешь ли… давно горю желанием расставить кое-какие акценты. Смотрю иногда на тебя и думаю: кто ты? Наивный, чудак или?.. или похуже? Вот носишься ты, как олень, стараешься. Ну, а зачем? Тебе не приходил в голову этот несложный вопрос? Мы же никчемушиной занимаемся. Так не лучше ли, как высказался однажды Лесков, ничего не делать, чем делать ничего?.. Не ясно?

– Во всяком случае слишком общо.

– Попытаюсь детализировать. Надеюсь для тебя не секрет, что интересы Грушина, под чьим оперативным руководством мы творим и вытворяем, не простираются дальше угождения вышестоящим, игры в оперативность? Там, – ткнул пальцем в потолок, заметили, положим, на каком-то предприятии бардак, приняли решение – Грушин тоже заметит, быстренько соорудит ходульную корреспонденцию. Но ведь там уже заметили. А когда замечают там, это значит, что народ давно все знает, и делать полуофициальную корреспонденцию без серьезного анализа, лишь пересказывая содержание казенной бумаги – это только разносить, как сорока на хвосте, дрянную весть по всей области: «Смотрите-ка, мол, что делается! Какой бардак!» Не лучше ли уж тогда без всяких красок просто опубликовать содержание казенной бумаги? По крайней мере народ будет иметь наглядное представление о том, что администрация кое-что видит, принимает меры – работает. Но зачем тогда мы?

«Так ведь именно этим ты и занимаешься, и неплохо на этом зарабатываешь, – чуть не вырвалось у Дмитрия, но он придержал язык за зубами: – Пусть занимается саморазоблачением. Может, на пользу пойдет».

– А ведь мы должны бы, если по-хорошему, давать пищу для ума всей области, в том числе и администрации, — удивил его Трошкин. – Мы должны бы вести самостоятельный поиск. Когда-то я думал, уверен был, что так оно и есть. Но детство кончилось. Теперь я убежден на девяносто девять процентов: все, что мы рожаем в муках или без них – это чих, жалкая последушка, вчерашний день в жизни области. Или грандиозный треп по поводу. Ничего другого тот же Грушин не допустит, а он имеет великое влияние на нашего редактора – значит, не допустит и газета в целом. Исходя из вышеизложенного и многого недосказанного, прошу тебя Христом-богом, не мельтеши перед глазами – ты меня раздражаешь своей пионерской старательностью. Нет, сам, конечно, если уж это тебе так нравится, бегай, старайся. Не могу же я тебе запретить. Но ты норовишь все в душу залезть, совесть ковырнуть. Не лезь, пожалуйста, не ковыряй, а?..

Он зло хлопнул дверью.

Дмитрий в нервном возбуждении стал мотаться взад-вперед по кабинету. Вытянул руку – пальцы слегка дрожали. Не было смысла ждать появления Грушина – сцепишься еще с ним под настроение из-за пустяка, как цепная собака. Надо было как-то разрядиться до его прихода или уж смотаться куда-нибудь.

Из коридора послышался голос Семеныча. Выглянул – нет, какой-то мужик ищет отдел информации. Показал ему. А Семеныча на месте не было. Заглянул в приемную.

– Исчез куда-то, – сказала Вера. Вздохнула: – Очередной скандал с редактором.

Дмитрий отправился к нему домой. Рядом с бронированными дверями соседей, упрятанными в кожу, украшенными ручками и кнопками из меди и хромированной стали, его деревянная дверь с плохо замазанным следом однажды выломанного замка выглядела как беспородная дворняга в репьях возле восточно-европейской овчарки с медалями на шее. Надавил кнопку звонка. Он слабо тренькнул. Еще раз надавил – никакой реакции. Только где-то отдаленно-приглушенные звуки – то ли там, за дверью, то ли где-то у соседей. Толкнул дверь рукой – она легко подалась. Из глубины квартиры донеслись звуки музыки и голос хозяина. Постучал костяшками пальцев о косяк:

– Можно?

– А-а, Дима, – увидел его в зеркале Семеныч. – Проходи.

Посреди комнаты стояла Зоя Владимировна. Только теперь, увидев ее здесь, Дмитрий понял – вдруг, сразу, ничего еще не зная, – что у них роман. Старый, болезненный для них обоих и совершенно неотвратимый. Он невольно улыбнулся. Может, потому, что увидел их вместе и рад был убедиться, что у обоих у них хороший вкус. И, ей-богу, подумал, окажись он на месте Семеныча, тоже постарался бы не проморгать такую женщину… Откроешь дверь в корректорскую – она сидит в пол-оборота, склоненная над очередным вариантом полосы свежего номера. Мягкие линии лица, округлый подбородок, плавно соединенный с полной шеей, не обезображенной складками; небольшой аккуратный нос, который, наверно, лет двадцать назад жаждали чмокнуть влюбчивые сверстники… Она постоянно поглощена текстами, и, бог мой, сколько же терпения, внимания нужно, чтобы выловить и выправить ту галиматью, что косяком прет порой на полосы. Читать и черкать, читать и черкать ошибки – глупые-преглупые, когда вместо «слон» почему-то оказывается «стон», вместо «сельскохозяйственный» вдруг откуда-то выскочит «старообрядческий»… Где-то в глубине души Дмитрия сидит неискоренимое убеждение, что хороший корректор – это непременно золотая женщина. Добрая, терпеливая, мудрая особой женской мудростью. И всякий раз, во время дежурства по номеру, еще только подходя к корректорской, он видит ее такой, какой увидел в первый раз, и улыбается встрече. Округло выгнутая бровь, опущенный на текст взгляд из-под постоянно пришторивающих глаза чуть припухлых век. Кажется, она постоянно с молчаливой покорностью делает свое совсем нелегкое дело, и такое чувство – будто у нее в груди застрял затолканный вздох, с которым приходит какое-то внутренне облегчение. Будто она постоянно преодолевает в себе желание посетовать на несбывшиеся девичьи надежды, на не совсем удачную судьбу, зная, что это ни к чему, что у людей своих забот хватает и что у нее еще ничего – жить можно… От нее исходила терпеливая мудрость нежной, заботливой женщины, хлопотливой, умелой хозяйки. И казалось почему-то, что она балует зятя, если он есть, наливочками и вкусной стряпней, заботясь о счастье своей дочери, на которую ухлопала собственную молодость, растя ее одна, без мужа, и растрачивая тоску по единственному близкому человеку, по бабьему счастью, рано оставившему ее. Потом Дмитрий узнал, что есть у нее и единственная красавица-дочь, похожая на нее, молодую, и баловень-зять, и нет давно мужа… А теперь он увидел, что у нее есть Владимир Семеныч.

– К нам пришел гость. Может, не будем при нем выяснять наши отношения? – предложил Семеныч.

– А-а, пусть слушает, – махнула она рукой. – Он парень порядочный. Не разбрешет. А мне… Должна же я когда-то высказаться. Должна наконец сказать тебе, что ты ненормальный. Надо же быть хоть чуть-чуть дипломатом, надо уметь лавировать. Ну что ты, скажи мне, что ты опять лезешь на рожон? Выкидывали уже тебя однажды за такие штуки – мало? Дождешься: и здесь выкинут. Скрутят по рукам и ногам – и выкинут. Христом-богом прошу тебя: не испытывай ты редакторского терпения, будь с ним поласковей, поснисходительней. Потому что… ну, может, и понимает он твои завихрения, твою зацикленность на порядочности, да ведь человек он зависимый. Ты же это прекрасно знаешь. И ничего уж тут не попишешь… Хулу и почести приемли равнодушно… Так сказал Пушкин, и ты сам себе так скажи. И не лезь на рожон. Пусть тебя отрезвит, излечит хотя бы… тщеславная надежда, что такие, как ты, должны беречь себя ради здоровья окружающей среды.

Семеныч коротко гоготнул, смущенно глянув на Дмитрия. Зоя Владимировна, высокомерно изогнув бровь, продолжила как ни в чем не бывало:

– Или, еще лучше, пусть тебя останавливает трезвая мысль, что ты должен выжить. Понимаешь? Просто выжить. Ну, а если это тебя не устраивает, если это тебе кажется мелким, то убеди себя, что ты должен выжить, чтобы творить добро. Если ты не поймешь всего этого, то ты просто… обыкновенный псих, и ноги моей здесь больше не будет. Я не хочу иметь ничего общего с психом. Знаешь, как это называется у психиатров? Утрата защитных функций. Что-то вроде этого.

– Ладно, пусть я псих, пусть я болен. Но, Зоя, я же болен красиво, – примирительно улыбнулся Семеныч. – Во всяком случае более благородной болезнью, чем свинство или сифилис. А? Зой! Чуешь разницу? Красиво болен, – осклабился он, стараясь, видимо, разрядить накалившуюся до прихода Дмитрия обстановку.

– Смотри-ите-ка на него-о! Нет, вы только посмотрите на него, Дима! Он еще и паясничает, – возмутилась Зоя Владимировна. – Пижон! Престарелый пижон, —запричитала она, срываясь на нервный смех. – Кому ты что докажешь этой своей позой! Не мечи бисер перед свиньями! Знаешь это? Вот и не мечи. Ты же совсем один. Кому ты нужен, кому что докажешь?

– Нну-у, может, и один – не знаю. Не думаю, что это так, – сказал раздумчиво Семеныч. – И вдруг глаза его повеселели: – Хо, Зой, послушай-ка… Вот тебе жалко меня? Жалко. Значит, ты все—таки меня понимаешь. Выходит, я уже не один, нас по крайней мере двое. Так ведь? Так. А Дима? Почему ты его не берешь в расчет?.. Почему же мы, трое более или менее порядочных людей должны пасовать перед свинством? Давай будем последовательными, Зоя. Пусть хоть весь мир сойдет с ума…

– Гос-споди! Какой же ты непробиваемый! – простонала она, глядя на него восторженно-влюбленными глазами.

Наверно, этим своим непроходимым упрямством он и был дорог ей. Она боялась за него. Она готова была спрятать его, как наседка цыпленка, под крыло. Она на все готова была ради него, ради того, чтобы он только жил и оставался такой, как есть. А ее слова… Что ее слова? Не всегда люди говорят самые убедительные слова для того, чтобы убедить других. Часто это только способ убедить в чем-то самого себя.

– Ума не приложу – как тебя убедить, – сказала вдруг Зоя Владимировна совершенно спокойно. И рассмеялась почти весело. – Ладно, бог с тобой. Живи, – поцеловала его в щеку и ушла.

Все оставалось на своих местах. Он должен был оставаться, по ее убеждению, жертвой собственной порядочности, она – мучиться опасениями за него. Каждому свое.

…А радиоприемник негромко играл грустно-веселую песенку: «Арлекино, Арлекино, нужно быть смешным для всех…»

Владимир Семеныч отошел к окну. Завернув правую руку, почесал большим пальцем под левой лопаткой. И вдруг сморщился болезненно.

– Что с тобой? – обеспокоенно спросил Дмитрий.

– Да так… Ничего особенного. Сердечко малость поскребывает. Грызуны какие-то завелись – никак не выведу окаянных… Выпить бы малость, а? Ты как насчет этого?

– Да я не против, но… тебе-то можно?

– Чепуха. Все можно. Как раз сейчас-то и можно. И нужно… Давай так… Тут под боком прекрасное злачное место есть. Хотя… – он недоверчиво покосился на Дмитрия. – Возможно, ты брезгуешь подобными заведениями… Это элементарная забегаловка.

– Не брезгую, – спокойно отрезал Дмитрий.

– Ну и великолепно, – оживился Семеныч. – Я лично предпочитаю такие заведения всякому там модерну. Здесь народ попроще. Да и почестнее. Правда, есть и жалкая, отвратительная грязь. Но кто знает, где ее больше. Среди модерна-то жулья всякого, снобствующих бездельников, развратников – несть числа; они там срывают цветочки жизни…. А сюда приходят не столько безмятежно поразвлекаться, сколько поговорить по душам или помолчать за стаканом вина. Здесь, между прочим, и обретается основной контингент тех, кто пишет нам жалобы. А знать клиента в лицо – сам понимаешь…

Они вышли на улицу.

– Как к Щеглову-то съездил? – спросил Семеныч.

– А-а… мало хорошего, – отмахнулся Дмитрий. Рассказал ему вкратце о командировке.

– Ну вот, а ты говоришь, мало хорошего, – сказал Семеныч весело. – По крайней мере получил представление, что жизнь кое в чем не согласна с теми требованиями, которые предъявляет ей наша газета, она не влезает в узкие газетные рамки. Это же очень полезно усвоить, от этого же умнеют.

– Так если бы… – кисло возразил Дмитрий. – Написать бы как есть, что видел, слышал, да ведь зарубят.

– Зарубят. Это как пить дать, – согласился Семеныч. – Можно, конечно, потолковать с Самодержцем, попробовать убедить, соблазнить интересной темой… По-моему, он вообще-то мужик неплохой, но, увы, – не нашего поля ягода. Другими категориями мыслит. Стаж административной работы у него не малый, но в журналистике не силен. Он и планерки-то иногда ведет, будто закрытые чиновничьи сходки, и материалы в газету отбирает по принципу: все, что мы знаем, должно остаться между нами, а вот это – что ж, это можно и опубликовать, в этом ничего особенного нет. Да тут еще Клюшин его с толку сбивает. Пасется в кабинете, напевает свое, а он и развесил уши, внимает. Сумел прохиндей внушить ему, что он первое перо в редакции.

– То-то и оно, – вздохнул Дмитрий. – Так что придется, видимо, по итогам поездки к Щеглову выруливать на чушь, заказанную кем-то в администрации.

– Валяй, ври, – равнодушно сказал Семеныч. – Не ты первый. История тебя простит. Врут не только газетчики.

…На бойком месте, между супермаркетом, небольшим сквером с массой укромных уголков и трамвайным кольцом, где никогда не бывает пусто, приютилась современная избушка на курьих ножках – из нескольких панелей с наполнителем и широченными окнами с трех сторон. Обстановка – более чем демократичная. В тягучих волнах синевато-сизого чада за стойкой колыхалась белокурая, синеокая, улыбчивая особа трудноохватываемого объема с широкими золотыми кольцами на пальцах. Она то и дело протягивала наполненные стаканы оживленно балаганящей разношерстной клиентуре: степенным, наглаженным мужчинам с печатью уверенности, достоинства на лицах, крепким, проворным парням с длинными патлами, замызганным типам, хмуро взирающим на публику остекленело-красными глазами на опухших физиономиях.

– Два стаканчика портфейна, – сказал Семеныч толстухе за стойкой, нарочно произнеся «ф» вместо «в». Попутно матюкнул какого-то шустряка, попытавшегося пролезть за вином без очереди.

В этой полустеклянной избушке, пропитанной сивушными парами, он вел себя так, как здесь было принято. Не случайно он приглядел эту экспресс-кафешку. Рестораны ему да-вно были не по карману. Вера посвятила Дмитрия в его тайну: он почти всю зарплату отправлял в Москву – бывшей жене с дочерью. Себе оставлял только чуть больше прожиточного минимума. Однако Дмитрий с трудом уговорил его разделить пополам расходы за посещение кафешки. «Я пригласил – я и расплачиваюсь», – твердил Семеныч.

Дмитрий, впервые оказавшийся здесь, с любопытством приглядывался к обстановке, к соседям. Семеныч расценил это по-своему.

– Думаешь, публика никудышная? – сказал хмуровато.

– Да нет, что ты…

– Не волнуйся. Не испачкают близостью. Не хуже, чем за банкетными столами.

– Лихо, – рассмеялся Дмитрий.

– Смешно?.. А мне вот сдается, знаешь ли… Вообще не надо идеализировать местную элиту. Те ли еще кадры есть… Ведь наверх рвутся и дерганные прыщавые эгоистики с массой комплексов, и тщеславные носороги с одной извилиной на двоих, и зубастые крокодилы, вертлявые обезьяны… А у подножия пирамиды остаются доверчивые агнцы, дружелюбные простаки. Они, эти самые простаки, осели внизу совсем не обязательно потому, что глупее тех, кто обскакал их на социальной лестнице. Просто у них атрофировались, притупились кое-какие инстинкты наших далеких волосатых предков. Они или не умеют, или не хотят работать локтями, чтобы пробиться наверх. Манеры?.. Да, манеры, пожалуй, прихрамывают – могут показаться грубоватыми. Без изящества, тонкости. Но, простите, что такое тонкость? Жало у змеи тоже тонкое. Так-то… Эволюция, братец мой, эволюция! Процесс превращения свирепой обезьяны в добродушного человека… Сейчас, впрочем, пошел, кажется, обратный процесс.

Семеныч нахмурился. Помолчал.

– Ладно, – поднял свой стакан, – давай дернем за эволюцию.

Дернули по полстакана за эволюцию. Зажевали бутербродами с колбасой.

Семеныч снова поднял стакан:

– Давай прикончим. Поднимем за честных простаков.

Подняли. Семеныч тотчас с наслаждением закурил, глубоко затягиваясь и с шумом выпуская напористую струю дыма.

– Вот нет на нас Пыхтуна, – сказал Дмитрий, доставая сигарету. – Все данные были бы в его распоряжении для нравоучительной беседы: забегаловка, выпивка, дым коромыслом и не слишком изящная речь кругом.

– А-а… – поморщился Семеныч, – Чтоб у него нос на пятке вырос.

– Зачем? – хохотнул Дмитрий.

– Да так… Чтоб, как чихать, так разуваться… Донес, гад, Самодержцу, что я непочтительно отзывался о некоторых из местных власть имущих.

– Из-за этого, что ли, вы с шефом поцапались?

– Нет. Поцапались из-за того, что материал мой опять зарубил – задел кое-кого. А это уж попутно. «Вы, – говорит, – много себе позволяете, – ехидно изобразил Семеныч начальственный гнев. – И в публикациях у вас то и дело сквозит откровенная враждебность по отношению к отдельным видным работникам областной администрации, и в редакции распространяете о них вредные слухи». – «О ком именно?» – спросил я прямо. Тогда бы сразу стало ясно, что донес Пыхтун. Но он понял это и стал петлять, не захотел выдавать своего тайного осведомителя. Такая вот заковырка.

– Лихо…

– Да… Мы вот возмущаемся иногда на летучках, – сказал раздумчиво Семеныч, – чушь, мол, прет на полосы, сухая барабанная дробь, пресная жвачка для тупиц… Так откуда ж лучшему взяться? Надо ж зрить в корень: кто пишет! Разве ж можно ждать чего-то путного от какого-нибудь откровенного прихвостня или интеллектуальной амебы, от нравственного импотента?.. И разве можно ждать чего-то путного, если в основу многих публикаций положен образ мышления… как бы это сказать… Да хрен его знает, какой образ мышления. Мы списали в архив истории социализм, нацелились теперь на новое светлое будущее – капитализм. В нем, как и при социализме, декларируется в качестве одного из основополагающих в общем-то тот же лозунг: «Все для блага человека». Только по-другому немного сформулированный. Вместо человека фигурирует потребитель. Эдакий универсальный, постоянно действующий феномен, беспрерывно занятый удовлетворением своих нужд. Осталось поместить его в некий спецнужник, где в него беспрерывно что-то входит и из него что-то выходит. Ну, а когда жизнь человеческая сводится к элементарному потребительству – всегда, везде и во всем – не бросаем ли мы в таком случае порядочных людей неизбежно на съедение живоглотам, которые не прочь полакомиться человеческими несчастьями?

Семеныч решительно взял со стола стаканы, чтобы снова наполнить их, но, подумав минуту, поставил их на место. Подмигнул:

– Погоди. Я сейчас.

Отправился к стойке, перегнулся к хозяйке, начал о чем-то с ней ворковать. Через несколько минут вернулся с двумя бутылками портвейна, засунутыми во внутренние карманы пиджака. Одну, поозиравшись, поставил на подоконник, за занавеску, из другой разлил по стаканам и тоже спрятал ее за занавеску.

– Эх-х, Дим-ма-а, – вздохнул Семеныч. – Я вот думаю… Ведь нам, журналистам, в общем-то многое дано. И коррупцию – гидру эту многоголовую, о борьбе с которой уж ско-лько лет твердят на всех политических перекрестках, мы могли бы помочь победить, и во многом другом полезном отметиться… Очень многое зависит от того, какую позицию мы занимаем, кого в каждый отдельный момент поддерживаем: сытых, беспринципных скотов при положении, мягкотелых слюнтяев или людей, умеющих рисковать ради идеи, пусть даже иллюзорной, но забирающих, может быть, слишком круто вверх или вбок, в сторону… Вообще, если на полном серьезе… на нас висит гигантская ответственность за будущее человечества, за его здоровье во всех смыслах. Не менее, я бы сказал, ответственная, чем, скажем, на физиках-ядерщиках. Если не более. Сам посуди. Мы можем все поставить с ног на голову – и наоборот. Мы можем все изоврать, испоганить – и наоборот. Мы можем сделать из дерьма конфетку, а из конфетки – дерьмо, из гения сделать идиота, а из идиота – гения. Мы можем страстного борца за свободу превратить в кровавого маньяка, а кровавого маньяка – в вождя и любимца масс… Мы слишком много можем. К сожалению… И это просто опасно. В наших руках страшная сила, которая, как атомная энергия, с равным успехом может быть использована во взаимно противоположных направлениях: как на благо людей, так и на их уничтожение, на истребление в них человеческого. История, особенно новейшая, с ее цепью разрушительных войн, полным полна примерами, подтверждающими это. Уж чего только не подымали на щит органы информации!.. В анналах журналистики немало страниц, написанных кровью честных, мужественных людей, но и вони хватает, и трупов – горы… Физики-ядерщики выпустили своего джинна из бутылки – и переполошились: он сразу показал дьявольский характер, когда развалил Хиросиму и Нагасаки. А наш джинн, кому бы он ни служил, прикидывается вечно добрым, заступником, радетелем за святую правду, справедливость, и его мало кто боится.

– Ну так… кто ж его забоится?.. – захлебнулся иронией Дмитрий. – Что за джинн, который больше похож на овцу?..

– Но все это не снимает с нас ответственности… – Семеныч длинно, грязно выругался. Залпом опрокинул из стакана вино, поморщился, зажевал бутербродом и опять наполнил стакан до краев. Продолжил: – И люди были бы намного лучше, и грязи было бы намного меньше, если бы мы, журналисты, пописывали свои статейки, репортажики с максимальным допуском на коварство нашего джинна. Ведь чего только мы не вдалбливаем в головы наших читателей. Я имею в виду, конечно, не только нашу газету, она – всего лишь маленькое звенышко в длиннющей цепи. Сколько заблуждений, интеллектуальных извращений, параш, искусственных лабиринтов на нашей совести!.. А что мы говорим, что пишем – это вопрос наших убеждений, принципов, совести. Но ведь есть среди нас люди, для которых совесть – это лишь понятие, глубокая абстракция, потому что самой совести в них нет. Нисколько, даже чахоточной, даже в зачаточном состоянии. Они могут оперировать этим понятием в философских рассуждениях, в дружеских посиделках за бутылкой вина, но руководствоваться в своих действиях только соображениями «выгодно» или невыгодно»… Плюс, само собой, чувством опасности, возможным наказанием в случае разоблачения их свинства. Вот так, Дима. Эх-х… – выдохнул он, – Тошно, брат… Тошно знать, видеть все это. Так бы вот и врезал по шее какой-нибудь… – матюкнувшись, рубанул рукой, как шашкой. – Ладно. А ну, давай, держи еще, – опять поднял стакан.

– Погоди, Семеныч, – оторопело остановил его Дмитрий. – Перекурим хотя бы малость. А то шпарим одну за другой… Еще полчаса в таком темпе – и меня вполне можно будет искать среди окурков под столом.

– Ничего-о!.. Не робей, Дима! Пьяный проспится, дурак – никогда. Откажут ноги – на себе утащу. Ты хороший парень. И все это не так уж плохо… Когда двое напиваются до предела, они… как бы это сказать… они, как минимум, доверяют друг другу. А даже одно это стоит того, чтобы за это дернуть. Давай, держи. Потом перекурим. Не будем же мы уподобляться тем евнухам, которые даже выпить боятся.

Они опять выпили.

– Все, – сказал Семеныч. – Я принял предусмотренную неблагоприятными обстоятельствами дозу успокоительного. И хватит. – Хохотнул: – Валерьяночки принял… Тебе тоже хватит? – спросил Дмитрия. Тот мотнул головой. – Ну и все. Уходим.

Спускаясь с низкого деревянного крылечка закусочной, Семеныч покачнулся. Схватился одной рукой за перила, гоготнул, откинув голову назад.

– Кажется, вовремя выметаемся, Дима, из этого почтенного заведения. – Постоял, посопел сосредоточенно, разыскивая что-то в собственных карманах. Хлопнул Дмитрия по спине: – Ладно. Пошли. И вдруг заорал:

– Мужчи-ны! Мужчи-ны! Мужчи-ны!

Вы по-о-мните зва-анье свое-о…

Дмитрий непроизвольно подтянул. И тотчас осекся. В двух-трех десятках метров от них узкую улицу, по которой они побрели обнявшись, пересекал Брагин – невысокий суетливый чинуша из областной администрации. Дмитрий дернул Семеныча за рукав.

– Ты чего? – удивился тот.

Дмитрий кивнул в сторону перекрестка, сказал тихо:

– Вон… Брагин.

Семеныч непонимающе посмотрел на Брагина, перевел взгляд на Дмитрия.

– Ну и пес с ним… Что мы – не люди, что ли? Непристойные песни поем? К антиправительственным выступлениям кого подстрекаем?.. Я недолюбливаю, признаться… – сказал тихо, почти прошептал на ухо Дмитрию. – Сильно недолюбливаю местную власть… да и вышестоящую тоже… Но я люблю нашу Россию. И народ наш. А ты?

– У меня все немного по-другому. Но вообще-то тоже.

– Ну и пор-рядок… Почему бы нам не спеть хорошую песню?.. Мужчины, мужчины, мужчины, – начал он было опять, но, не закончив, пробормотал невнятно: – Зва-анье свое-о… Чего молчишь? – спросил сердито. – А ну подтягивай! Или испугался за свое реноме? Что мы с тобой – портки, что ли, на людях с себя снимаем?.. Ну и все. Хотим петь и поем. Чего прятаться-то?