Текст книги "Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви"

Сегодня на физкультуре Маша сломала свою любимую заколку, единственно способную сдержать весь напор затянутых в тугой пучок на затылке упругих волос. С начала учебы, когда ее появление вызвало такой нездоровый ажиотаж в классе, Маша отказалась не только от распущенной шевелюры, но даже от свободной, спадающей ниже талии косы. Она прекрасно знала, что благодаря своей эксклюзивной прическе могла бы сразу отыграть немало очков у любой девчонки не только в классе, но и во всей школе, но именно поэтому Маша и старалась уложить волосы как можно скромнее. Но теперь она ничего не могла с ними поделать. Не могла. А может быть, уже и не очень-то хотела…

Женька забежал вперед и, отступая спиной, наблюдал за приближавшейся к нему колдуньей, ведьмой, чертовкой… Что-то дьявольское и в то же время безумно притягательное было в этой юной особе, гордо шествовавшей к нему навстречу, старательно копируя суперпоходку моделей.

– Ты так смотришь, будто впервые меня увидел. Дырку взглядом протрешь.

– А я, может, действительно тебя впервые увидел… такой.

Маша знала, что она классно сейчас выглядит. Она распрямила плечи и еще шире сделала и без того несеменящий шаг. Полы плаща разлетались, обнажая высокую, вздернутую на каблучок и подрезанную узкой полосой черной юбки, ногу. Подняв воротник, она поправила косынку на шее, плотнее перекрыв все еще побаливающее время от времени горло. Утром мама просила ее надеть что-нибудь на голову, и Маша взяла с собой берет, но сейчас спрятала его в сумку.

Милая мама! Ты заботишься о здоровье дочки. Тебя волнует, чтобы ее не продуло коварным осенним ветром, чтобы она не промочила ноги. А твоей дочке через две недели исполняется шестнадцать, и ее волнует и заботит совсем другое. В ней вновь проснулось желание быть красивой, обворожительной. Она вновь хочет нравиться. Маша встряхивала непокрытой головой и топала прямиком через водяной ковер из луж в своих открытых туфельках. И это ничего, что нудит вчерашний дождь, что плащ холодный, а туфельки вообще не по сезону. Зато новый плащ, подчеркивающий ее тонюсенькую талию, платок на шее, маленькие туфельки – все это ей идет. И даже если завтра она заболеет… Что ж, значит, Женька снова будет приходить, навещать ее каждый день. Не сердись, мамочка…

Женька доотступался, очнувшись посреди разлившегося между тротуарами моря. Он выбрался на берег. Маша нагнала его и взяла под руку:

– Не убегай. Мне без тебя холодно.

– Я любовался тобой. Ты сегодня обалденна, как королева… Пожалуй, ты даже слишком красива.

– Немцы говорят: «Все, что слишком, – все плохо».

– Немцы до противного рационалисты. Но в чем-то они правы. Наверное, было б лучше, будь твоя красота не такая… выпендрежная.

– Для кого лучше?

– Для тебя, разумеется. «Потому что нельзя быть на свете красивой такой».

– Интересно знать, почему? А если мне нравится нравиться?

– Давно ли?

Маша промолчала, чуть насупившись.

– Красота не только корона, дарованная природой, – это еще и крест. Попробуй сделать любую оплошность, появиться не в царственном обличье – другим простят, но не королеве. (Маша вспомнила старенький халатик, в котором встречала Женьку во время своей болезни, и вспыхнула.) Так уж устроены люди: они придумали телескоп, чтобы рассматривать пятна на солнце.

– Боже мой, как мы серьезны…

– Но даже не это самое страшное. Ты всегда окружена мальчишней, ослепленной твоей красотой и, может быть, поэтому ни черта не видящей за классной упаковкой. Ты воспринимаешь их поклонение как искреннее признание своей исключительности. А это всего лишь театр. Ты нужна для коллекции. Как же, такой редкий экземпляр. Ею можно похваляться перед друзьями, с ней не стыдно показаться на людях. Как я ненавижу пошлые, сальные обсуждения девчонок в мальчишеских компаниях… И они же потом будут кавалерить перед этой же девчонкой, демонстрируя самые благородные манеры…

– Так поэтому у тебя ссадина на скуле? Кажется, я поняла: ты ревнуешь меня к Гарику? То, что он теперь встречает меня у метро по дороге в школу? Что же мне теперь, перестать ходить к первому уроку?

– Ты сама посеяла бурю, плоды которой пожинать не только тебе. Но тебя, пожалуй, это только забавляет. Ты – экспериментатор, ставящий опыт над лабораторными животными. Интересно, кто выживет в новом эксперименте?

– Да что ты на меня набросился? Начал за здравие, а кончил за упокой, – возмутилась Маша. – В чем я, собственно, виновата? Что я, по-твоему, должна делать?

– А я скажу. Тебе не хватает самоуверенности. Умей отказывать. Имей смелость сказать «нет», когда не хочется говорить «да». Выбирай сама, а не жди, пока выберут тебя. Пойми главное: ты рождена быть королевой. Так не спускайся с трона на землю, и тебя не коснется земная мелочность и грязь. Будь выше. Кто достоин тебя, сам поднимется наверх.

Маше было обидно выслушивать Женьку, и обижали ее не столько сами его слова, сколько поучительный тон, которым он позволял себе обращаться к ней, как к маленькой.

– Ну, ты хоть что-то поняла из того, что я тебе здесь наговорил?

– Что-то поняла, – буркнула Маша.

– А мне кажется, ничего-то ты не поняла. Иначе не стала бы меня дослушивать и уже давно послала к черту.

Прежде чем проститься с Машей у подъезда и убежать, Женька запнулся как-то смущенно, но потом все-таки произнес:

– Маша, можно тебя попросить? Ты могла бы сейчас походить вот так, с распущенными волосами?

– Ты же только что читал мне лекцию, что «нельзя быть на свете красивой такой»?

– Не глупи. Ты умней, чем хочешь казаться. Ну, сможешь?

– Да мне не жалко.

С неопределенным чувством Маша смотрела вслед спешащему, как всегда, Монмартику.

Вечером дома она раскрыла свой зазеркаленный шкаф и долго смотрела на скучающие в гардеробной тесноте разнопестрые платья – без вины приговоренные, лишенные положенной даже заключенным ежедневной прогулки. Затем вытащила из тюремной камеры старенький с потертыми локтями халатик и яркое летне-салатовое ситцевое платьице, когда-то безумно любимое, но похудевшее и съежившееся за последний год. С двумя заложниками Маша прошла на кухню:

– Мама, это на тряпки.

Мама оглянулась и пожала плечами:

– Халатик еще вполне можно носить. Да, Маша, письмо тебе. Там, на стеклянном столике в прихожей.

Маша вернулась в затемненную прихожую, но, едва взглянув на конверт, разорвала письмо.

А под финал этого дня, уже лежа в постели, она заново вспоминала и заново переживала весь их с Женькой разговор. Потом, не выдержав, поднялась и при заговорщицком желтоватом свете ночника встала перед вытянувшимся во весь рост зеркалом. Обнажив плечи, она расплескала по ним ночного отлива локоны, струившиеся вниз по груди и тонким рукам. Она склонила голову и изучала себя, заново пропитываясь неким иным, малознакомым и не очень еще понятным «Я». Засыпая, она улыбнулась, и с этой улыбкой ее застал сон.

Вторая четверть

1-2 ноября, среда-четверг

Монмартик приехал! Маша подбежала к окну оккупированной на каникулы гофмановской дачи и не без труда различила в густо замешенной темноте невнятную Женькину фигуру у калитки. Накинув на плечи чью-то попавшуюся под руки кофточку, она выбежала во двор. Ближе к крыльцу, куда еще дотягивался свет подвешенного над дверью мутного фонаря, среди высыпавших навстречу ребят Маша увидела Женьку, улыбающегося, с сияющими глазами. Наконец ребята отвалили. Монмартик снял с плеча раздутую, будто на девятом месяце, сумку, сбросил на стул куртку и подошел к Маше. Она не пошла за ним в дом, а осталась на веранде, разглядывая бархатную темноту в глубине сада. Женька повернул ее к себе за плечи, двумя пальцами приподнял ей подбородок и заглянул в глаза:

– Ну, не дуй губки. Тебе это не идет.

– Я немножко задержусь, – передразнила его Маша.

– Машут. Я спешил, как только мог. Потом, от станции автобуса не было – пешком шел. Между прочим, бежал полдороги.

На веранду выглянула Наташа:

– Женька, посмотри на ноги. Куда с такой грязью завалился. Не видишь, Гарик пол вымыл. Ну-ка, иди вытирай. Половик перед крыльцом.

Они с Машей вышли.

– Так что ты в Москве столько времени делал?

– Да так, дела были, – затемнил Женька.

– Его, небось, Рита не отпускала, – негромко подкинул из-за спины Гарик.

Он остановился возле них с ведром грязной воды и сейчас, балансируя на одной ноге, надевал сапог. Маша еще не успела понять смысла как бы невзначай оброненной фразы. Монмартик резко обернулся. Маша перехватила режущий взгляд, брошенный исподлобья почему-то на только что вышедшего на крыльцо заспанного, зевающего Дика. В следующий момент Гарик пошатнулся, шагнул назад, наткнувшись и едва не перевернув, загремел ведром и, не удержавшись на заляпанных мокрых ступенях, провалился в хрустнувшую густоту кустов. На шум и грохот выскочили ничего не понимающие ребята. Из замятых жасминовых зарослей выбирался, поскальзываясь, Гарик, потирая левую щеку. В глазах его, переполненных удивлением и глухой обидой, застыл немой вопрос, обращенный к Маше: «Теперь-то ты все поняла?» На Женьку он принципиально не смотрел.

Первой пришла в себя Наташка:

– Монмартик! Да ты с ума сошел! Ты что?.. Да ты понимаешь?.. – запинаясь и не находя слов, начала было она, уставившись квадратными глазами на Женьку, и вдруг срывающимся голосом заявила: – Ну, все! С меня хватит его выходок. Не успел приехать… Я с ним больше ни минуты не останусь. Пусть сейчас же убирается, куда хочет… – и уже на грани истерики бросилась в дом.

Монмартик обвел мутным взглядом молчаливо обступивших его ребят, зафиксировался ненадолго на Гарике, сосредоточенно растирающем грязь на джинсах, бросил ему сквозь зубы: «Извини…» – и остановился на Маше. Маша опустила ресницы и отвернулась. Монмартик подхватил стоящее под ногами ведро с остатками кофейного цвета жидкости и шагнул в темноту.

Ребята еще потоптались на холодном неуютном крыльце и потянулись к теплу, укрывшемуся на ночлег в доме. Девчонки и Громила, набившись в маленькую комнатку, успокаивали Наташу, как будто она была главной пострадавшей во всей этой истории. На Гарика старались не смотреть, словно каждый чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним. Все были скованные и притихшие. О случившемся никто не заговаривал. Ошарашенная и подавленная Маша забралась на диван, поджав ноги. К ней подсел Дик и что-то говорил, но Маша его не слышала. Она смотрела на дверь, ждала и боялась того момента, когда войдет Женька. Женька не приходил. Вышла из девичьей комнаты Наташа и, проходя, спросила Дика:

– Где Женя?

Дик пожал плечами:

– Пошел ведро выносить.

Ребята постепенно возвращались к прерванным занятиям: девчонки возились на кухне с ужином, мальчишки по-муравьиному, цепочкой таскали со второго этажа матрасы в приближении надвигающейся ночи. О Монмартике словно забыли. Маша обрамляла периметр раздвинутого от стены до стены стола тарелками. Наконец, не выдержав, бросила это дело и зашла на кухню. Ведро, с которым ушел Монмартик, стояло на месте, под раковиной. Маша заглянула в спаленку: аккуратно повешенная на спинку стула возле батареи сушилась Женькина куртка, рядом отдыхала нераспакованная сумка. Куртку с сумкой успела занести сюда, кажется, Надя еще до того. Хорошо, значит, далеко уйти он не мог.

Маша вышла на крыльцо, поежилась. Дождь то делал передышку, то снова принимался лениво накрапывать. Деревья недовольно поскрипывали и кутались в оборванные лохмотья. А ветер игрался, раскачивая невнятный фонарь, и вместе с фонарем в освещенным им пятне покачивались в такт корявые вытянувшиеся во всю длину тени. За пределами этого кое-как подсвеченного участка сад тонул в ночи. Наверное, Монмартик был сейчас где-то здесь, может быть, совсем неподалеку.

– Женя… – тихо позвала Маша.

Крикнуть громче она не решилась. Кутаясь в кофточку, она прошла по саду. Мокрая трава, мокрые кусты, мокрые деревья. Где он может сейчас шляться? В моросящей зябкой темноте, в одном свитере… Маша так ясно представила, как он бродит по пустынным чужим улицам. Один. А может, как раз очень доволен своим геройством и специально ждет, чтобы гнев сменился жалостью и сочувствием? А она тут переживает… Ладно, вот придет на ночь, она ему всыплет еще и за эти его дурацкие прогулки.

Но Монмартик не пришел. О нем по-прежнему не говорили. Лишь пару раз Маша замечала, как Надя или Наташа выходили на крыльцо, но вскоре так же молча возвращались. Ребята укладывались спать. На столе оставалась одна неубранная чистая тарелка. В маленькой комнате – дамской спальне сдвинули вместе диван, кровать и принесенную сверху тахту, и девчонки улеглись там вшестером. Стрелки безбожно врущих часов перевалили на второй час, но заснуть никто не мог. Лежали, тихо перешептывались. Маша прислушивалась к шорохам, доползавшим из-за двери мужской половины дачи. Женька не приходил.

Маша чувствовала себя первопричиной мальчишеской разборки, и эта принятая на себя вина грызла серой нудной мышью ее сознание. Почему она вместе с остальными ушла тогда в дом? Почему не осталась дождаться его? Отвернулась, не дав возможности что-то объяснить, оправдаться. Неужели это подброшенное Гариком чье-то незнакомое имя, Рита, эта отравленная стрела достигла своей цели? Просчитанная или проинтуиченная реакция, прежде всего ее, Маши, реакция оказалась именно той, что нужна была Гарику. Пять баллов! Гарик – единственный выигравший в этой истории. Его слова услышали как раз те, кому они предназначались. В глазах остальных он – невинная жертва. Монмартик – изгой, Маша – яблоко раздора. А Женька тоже хорош. Поддался на провокацию, заглотил крючок по самые жабры. Но все-таки невыносимо – лежать и ждать. Чего ждать? Женька сам не придет. Наверняка не придет. Если б он решил вернуться, то сделал бы это раньше. Хорошо еще, если он уехал в Москву. Но тогда бы он забрал куртку и вещи. А он не захотел заходить в дом. И куда он мог податься в чужом, незнакомом поселке? Нет, так невозможно. Надо попробовать его разыскать. Маша приподнялась и села на кровати. Но в этот момент с другого конца шестиспальной постели донесся голос Нади:

– Девочки. Может, пойдем все-таки Монмартика поищем? А то мало ли чего он еще сдуру натворит.

Девчонки стали подниматься – никто не спал. Только Наташа тихо проворчала:

– Ну вот пусть сам за свою дурость и расплачивается.

Но встала первой.

На цыпочках они стали пробираться через заполненную темнотой и посапыванием мальчишек проходную комнату. Инга сослепу налетела на шлагбаум, выставленный в проходе. Вадик спросонья вскочил, подбирая длиннющие, не умещающиеся на диване ноги:

– Чего это вы? Куда?

– Да спи ты, – толкнула его на подушку Леночка. – Надо нам. Все-то тебе обязательно знать.

Вадик повалился на свое место, и в следующий момент он уже спал.

Девчонки тихонько оделись и выскользнули на улицу. Дождь иссяк, но пронырливый озябший ветер так и норовил забраться погреться под куртки к одиноким ночным пешеходам. Они вышли на дорогу, петляющую к станции. Взявшись под руки, жались друг к другу, чтобы вместе отбиваться от нахального ветра. К Маше подошла Надя-Гаврош и перехватила ее под локоть. Они немного отстали.

– Из-за чего ребята подрались? – тихо спросила Надя.

Маша пожала плечами.

– Ты же стояла рядом?

– Не знаю. У них что-то свое. С предысторией.

– Из-за тебя?

Гаврош глядела на нее в упор. Маша выдержала взгляд и ответила, может быть чуть более твердо и жестко, чем намеревалась:

– В конечном счете, да.

– Ну, я так сразу и поняла. Между прочим, до твоего появления у нас таких выяснений отношений не было.

– А мне кажется, они и раньше друг друга недолюбливали.

– Недолюбливали. Но до драк не доходило. Я до сих пор не могу поверить, что это Монмартик. До тебя он был образцом выдержанности. Не то что драться…

– А драки и не было. По-моему, он просто дал Гарику пощечину.

– Ну, не знаю, какую надо дать пощечину, если у Гарьки вся щека разбита. Но даже не в этом дело.

– А в чем же?

– Не в чем – в ком! В тебе. Ты, как пришла, всех ребят перебаламутила.

– Что, болото растревожила?

Глаза Гавроша сузились в две щели-амбразуры и из-под полуприкрытых век блеснули на Машу зеленым огнем – точно глаза дикой кошки:

– Ну, ты потише-то на поворотах. То, что ты называешь болотом, – это те самые ребята, с которыми ты, кажется, дружишь. А не нравится – никто не держит.

Маша уже жалела, что придала агрессивный тон и без того напряженному разговору.

– Я никого не хотела задеть, но и ты, давай-ка, сбавь обороты. Только не хватало, чтобы мы с тобой теперь подрались… из-за Монмартика.

Гаврош сделала вид, что не слышала последней фразы, но ее ответ все же чуть запоздал:

– Говорю, как умею. Зато, извини, все как есть. То, что и Монмартик, и Гарик токуют из-за тебя – факт. Ну, Гарька-то ладно. Для него это все спортивное соревнование, многоборье: эту планку взял, следующие – прыжки в ширину. Сегодня он тебя охмуряет, а завтра – еще неизвестно кого. Статистику набирает. Монмартик – другое дело. Он в эти игры играть не умеет. И с ним играть нельзя. У него всегда все всерьез. Ты его еще совсем не знаешь. И не можешь знать. Монмартик уникум, его в Красную книгу надо занести.

– Поэтому ты его взяла под защиту? От меня.

– И не только я, – Гаврош кивнула на ушедший далеко вперед авангард. – Но ты запомни: с Монмартиком играть нельзя.

– А если я серьезно?..

Девчонки замолчали.

Уже давно в шелестящей ветреной ночи Маше слышались шаги сзади. Она оглянулась. Две невнятные фигуры покачивались метрах в двадцати от них. Девчонки переглянулись и без слов одновременно припустились, словно по команде Лишь догнав передовой разведотряд, они перевели дыхание. Улица пустынная, с перебитыми через один фонарями. Лишь где-то далеко у станции прогромыхал поезд, и одинокий люлькастый мотоцикл, не доехав до них, свернул куда-то в проулок. Маша снова оглянулась: две черные маячащие в темноте сзади тени не отставали. Расстояние между ними сократилось. Все притихли. Маша почувствовала, как Гаврош нервно сжала ее руку. Какой же из нее мальчишка – такая же трусиха-девчонка, как и все. Материализовавшаяся в ночи пара, наконец, обогнала их, одарив с посыльным ветром ароматом перегара. Один обернулся, пытаясь выдавить из себя что-то шамкающее, нечленораздельное, но второй потянул его за рукав, и они прошли мимо. У девчонок отлегло.

– Надо было все-таки взять Вадика, – с запоздалой идеей выступила Леночка.

– Да ладно, пусть дрыхнет, – отозвалась вновь повеселевшая Олька.

На станции, единственном месте, где имело смысл искать Монмартика, никого не было. Они хотели спросить кассиршу, но, конечно, никакая касса уже не работала. Девчонки повернули домой. Перед дачей Оля взглянула на часы и присвистнула:

– Ого, без десяти три. Почти два часа промотались.

Засыпая, Маша подумала, что надо встать утром пораньше, до ребят, и еще поискать Женьку…

Но когда она проснулась, мальчишки уже давно встали. Из соседней комнаты доносились утренние голоса и ржание Лошака. В комнату заглянул Вадик:

– Девчонки, ну, вы здоровы спать! Одиннадцатый час. Смотрите, даже солнце на улице.

Он распахнул световоздухонепробиваемые занавески, и в духоту подводной лодки через не задраенный с вечера люк ворвалась осенняя прохлада пополам с низкими солнечными лучами.

– Вадик! Закрой форточку! – заверещала Леночка.

– С той стороны, – уточнила Олька. – Ну, правда, отвали. Дай одеться.

Первого, кого Маша увидела, выйдя за калитку, был Женька. Он шел к даче. Ни тени смущения: расправленные плечи, высоко поднятая голова – все, как всегда.

Дик неизвестно откуда выскочил ему навстречу.

– Монмартик! Наконец-то! – завопил он. – Куда ты пропал? Мы тут все переволновались.

– Ведро выносил.

– Серьезно. Где ты ночевал?

– У девицы, – бросил, не глядя на него, Женька.

– У какой девицы? – опешил Дик.

– Тебе адрес дать?

Дик прикусил язык, но шел рядом, не отставая от Монмартика.

– Знаешь, у Гарьки до сих пор щека красная. Что-то уж больно здорово ты ему саданул.

Монмартик остановился, прищурил красные моргающие глаза, упершись взглядом в Дика.

– Жаль. Ну, считай, что половина твоя. Тоже заслужил.

На этот раз Дик обиделся окончательно и отступил. Маша наблюдала за ними, прислонясь к калитке. Женька остановился перед ней, не дойдя нескольких шагов.

– Что ты на Дика набросился? Он-то что тебе сделал?

– А ты за него не переживай. Он ведь не спрашивает, за что.

– Ой, Жень, как ты мне не нравишься, когда ты такой.

– А я разный, но всегда один и тот же. Давай не будем продолжать, а то мы еще и с тобой поссоримся. Как ты думаешь, если я сейчас приду, Наташка меня не выгонит?

– Не выгонит. Ты знаешь, что девчонки ходили тебя ночью искать?

– Правда? Ну, вы даете. Не побоялись?

– Боялись. За тебя. И почему только девчонки так к тебе относятся?

– Видимо, есть за что. А ты почему? – Женька первый раз улыбнулся и, наконец, подошел к ней.

Маша замахала на него руками:

– Да ну тебя. Никак я к тебе не отношусь. Ты погоди радоваться. Тебе еще всыпят за все твои художества.

3 ноября, пятница

Как уже давно доказано, за благие поступки приходится расплачиваться. Во время вчерашнего вечернего пропесочивания Монмартика, происходившего на лежанках зала судебных заседаний в девичьей, главный обвиняемый заснул на руках у Маши в самый разгар споров о праве человека защищать свое достоинство всеми доступными методами. Маша пожалела его будить и в награду сама провела ужасную ночь от духоты и теснотищи.

Женька заболевал. Вчера он вернулся промокший и с заледеневшими руками-ногами. Теперь он начинал кашлять. Вечером Маша растерла его водкой, пока народ ходил на станцию провожать Гарика, уезжавшего в свой Нижний. После его отъезда Маша вздохнула облегченно, хотя больше никаких намеков на конфликт между мальчишками не возникало. Водку для растирания притащила Наташка из одной ей ведомого дедушкиного тайника. Сашка Громила заявил, что растирание должно быть внутреннее, а не наружное, но Монмартик тут же такой вариант напрочь отмел:

– Отвали потихоньку в калитку!

Отказ не произвел на Громилу никакого впечатления, и он попытался чуть ли не насильно влить в больного «лекарство»:

– Для сугреву и поправки пошатнувшегося здоровья надо.

– Сказал, не буду, не дави, бесполезно. Если мне что-то всерьез не нравится, можешь хоть в штаны надуть от натуги – мне на это начхать – все равно не сдвинешь.

– Во, опять заослился. Ты ж даже не пробовал.

– И не стану. Не приставай.

– Не-е, Монмартик. Я так считаю, что хоть по разу надо все попробовать.

– Это не ты так считаешь. Это есть такая удобная отмазка для слабовольных. От неразборчивости. Ну, давай тогда по разику подцепи сифилис или убей человека…

– Ну, ты пошел вразнос. Все доводишь до абсурда. Сифилис совсем не обязательно, а вот со вторым… Есть особи, которых я бы прибил и не поежился.

– Видишь. Значит, важно только одно: кто какие границы себе обозначил. Но если уж ты сам зафиксировал границу, будь добр ее соблюдать. Или это уже не граница, и слово твое – колебание воздуха.

– Да брось ты. Спонтом сам никогда не нарушаешь? – не очень-то поверил Громила. – Будь проще, будь как все. И не зарекайся.

– Зарекаюсь и как все не буду, – поставил точку Монмартик.

– Будущее покажет…

Женьку растерли водкой до варено-раковой красноты. Единственное, что смущало Наташку, как придется объясняться с дедом, что спиртное никто не пил, а оно пошло на доброе дело. Женьку укутали и уложили на дамской половине, где спальные места на день не собирались, предварительно закупорив на подлодке форточку и проверив, чтоб она не давала течь.

Маша проснулась в очередной раз в невыносимо неудобной позе. Она присела на лежанке и стала массировать затекшую руку. Из-за щели в прилипших к отпотевшему стеклу занавесках просачивался пока еще блеклый натуральный утренний свет. Рядом, по-детски безмятежно-трогательно обняв во сне подушку, спал Женька. Маша не удержалась и провела ладонью по его вихрам. Она огляделась. По сравнению с тем, как теснились девчонки, Женька лежал просто королем. Один он занимал больше места, чем Маша с Ингой вдвоем. Маша попыталась его подвинуть ближе к стенке, но он замотал, не просыпаясь, головой, пробормотал что-то невнятное и улегся снова на старое место. Маша улыбнулась. Неожиданно Женька открыл глаза и посмотрел совершенно ясным и ничего не понимающим взглядом. Маша сидела, обхватив колени и положив на них голову, и наблюдала, как откуда-то издалека к Монмартику возвращается сознание.

– Ма-ашенька… – наконец нежно протянул он.

– Т-с-с, – она приложила к губам палец.

Он покосился на спящих девчонок и прикрыл веки, показывая, что понял. И вдруг удивленно чуть слышно зашептал:

– Ой, это что же, я всю ночь здесь проспал?

Маша улыбнулась и кивнула.

– Ничего себе… Как же я заснул? Мы вроде говорили, говорили… Даже не помню, на чем я отключился. Я до этого спал двенадцать часов… за четверо суток.

– Что же ты по ночам делал?

– Придет время – узнаешь, – загадочно улыбнулся Монмартик. – И долго еще судебное заседание вчера продолжалось?

– Пока не поняли, что воспитывать уже некого.

– Ребята на меня здорово сердятся?

– Вчера сам мог видеть. Ты для этого сделал все от тебя зависящее. Инга, по-моему, готова была вывести тебя в чистое поле, поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб. А Оля, наверное, задушила бы собственными руками.

– Кажется, я Ольке тогда что-то лишнее наговорил. Жаль. Но она слишком рьяно бросилась защищать Гарика. К тому же еще загнула про его благородство. Я отсутствующих не обсуждаю. Вот ей и досталось.

Когда на Женьку пытались наехать, порой не выбирая особо парламентские выражения и не отслеживая уровень громкости, он, возражая, но не оправдываясь, никогда не переходил на тон нападавшего. Чем тот становился громче, яростнее, даже грубее, тем намеренно невозмутимее и тише отвечал Монмартик. Содержание могло быть сколь угодно резким, но форма от этого не зависела. Он не изменял себе, как бы его не провоцировали окружающие.

Удивительно, Оля так агрессивно нападала вчера вечером на Монмартика, что Маша даже опешила. Олька вступилась, едва разговор зацепил Гарика, и Женька чуть не довел ее до слез. И это всегда веселая, беззаботная хохотушка Оля! Оля, у которой кроме ветра в голове, как считал сам Гарик, оказывается, есть и еще что-то, чего Маша не разглядела раньше. Ну и ну…

– И как же вы теперь… с Гариком?

– Как мы будем сосуществовать? Не переживай. Так же. Есть одна принципиальная разница между конфликтами девчонок и мальчишеской разборкой. Вы будете носить обиду в себе до последнего, улыбаться, даже дружить, а если обида выплеснется, то это обязательно все и навсегда: забирай свои игрушки и не писай в мой горшок. А мужики наговорят друг другу, еще и по физии надают, а потом встречаются, общаются, как ни в чем не бывало. Тут больше прагматизма. Я не хочу потерять друзей. Это реальная ценность. Я не могу по своему усмотрению заниматься здесь селекцией, решать кому быть, кого не допускать. Я такой же, как все, как он. Если Гарик входит в этот круг, то нравится мне это или нет, не имеет значения. Мне не нравится дождь. Ну и что? Я отношусь к Гарику так же. Он разный. Как погода… Погода тоже: бывает приличной, а бывает вообще никуда. Это объективная реальность, данная нам в ощущениях.

Маша задумалась.

– Зачем ты наврал Дику про девицу?

– Да я, в общем-то, и не врал. Сказал, чтоб отвязался. Чтобы не рассказывать, что меня продержали полночи в «обезьяннике», устанавливая мою личность. Там компания у меня была как раз дамская, соответствующая. Меня забрали у станции как подозрительное лицо без опозновательных документов. Посадили в мотоцикл с коляской. Привезли в милицию. Потом за девицами приехали, выкупили. Меня тоже хотели до кучи отпустить, денег у меня все равно не было, и откупаться я не собирался, а я попросил еще полчасика посидеть, погреться. Они обомлели, но ничего, не выгнали.

– Балбес ты, и это самое ласковое, на что ты напрашиваешься.

– Ты ничего не хочешь у меня спросить? Про Риту?..

– Нет. Не хочу. Не знаю почему, но я тебе верю. Без объяснений.

– Спасибо. И это правильно. А почему ты вчера молчала?

– А тебе что, показалось мало. На тебя и так все накинулись.

– Вот, а ты бы меня и защитила.

– Я? Вот еще, с какой стати? Да, по-моему, ты ни в чьей защите и не нуждался. А с чего ты решил, что я тебя должна поддерживать?

– Мне так казалось… Мне так хотелось, – поправился Женька. – Я думал, хоть ты меня поймешь.

– Может, я и поняла, но это еще не значит, что согласилась. Маленькая пухлая Олька потерлась во сне вздернутым носиком о подушку и повернулась на другой бок, уткнувшись в затылок Инге.

– Ой, что-то я столько места занял, – только сейчас заметил Женька. – Ты бы меня приструнила.

– Ага, с тобой попробуй, справься, – едва слышно прошептала Маша.

– Ладно, Машут. Ты ложись на мое место, я пойду к ребятам досыпать, а то как-то неудобно.

Маше стало немного грустно от того, что Женя ушел. В сон, конечно, клонило, но еще больше хотелось поболтать. Маша лежала с открытыми глазами.

Когда Монмартик спросил, почему она вчера промолчала, Маша не то чтобы солгала… Нет, конечно. Но все-таки не сказала всей правды. На самом деле, еще днем она готова была вступиться за него перед ребятами. Не потому, что чувствовала за Женькой правоту, но, не углубляясь в нее, хотела встать на его сторону, как выбирают союзников по принципу кого, а не что поддерживать. Хотя бы уж из-за того, что Монмартик оказался один (так, по крайней мере, она объясняла себе). А вот вечером Маша молчала. Молчала, так как была растеряна, была сбита с толку Женькиной непоколебимой уверенностью в себе, его упрямым нежеланием ни на шаг отступиться от своих и только им исповедуемых идеалов, абсолютных, бескомпромиссных, похлеще любых религиозных догм. Если он чего-то не позволял себе, значит, не мог позволить этого никогда, без исключений и поблажек. Если считал дозволенным, его не могли остановить общие нормы. Любая попытка его защищать казалась неуместной: он не нуждался в адвокатах, к нему самому не знали, как подступиться.

– Я не терплю пошлости во всех ее проявлениях. И вы не заставите меня быть к ней снисходительным, – перебивал он Ингу, даже не дослушав до конца все ее призывы к терпимости. Женькина прямолинейность в иных вопросах обескураживала. Маша не понимала, как можно жить в таких железных, раз и навсегда заданных рамках. Как она должна была вести себя вчера? Маша не знала. И она молчала, молча переживая и молча наблюдая этого странного, непонятного, такого непохожего на остальных парня…

Наверное, она все-таки задремала, потому что резкий стук в окно вывел ее из состояния полусна. Маша вскочила на колени и приподняла занавеску. У окна на цыпочках стояла мама Дика.