Текст книги "Первое поле"

– Мотик, а ты целоваться умеешь? – Голос был тихим, почти неслышимым, отчего Мотику пришлось открыть глаза, чтобы удостовериться, не показалось ли. И Матвей открыл глаза. Лучше бы он этого не делал! Он увидел, да так рядом, что дух вновь захватило, её круглые серые с синью глаза, за ними маленькие уши и косы… Ну просто глаза в глаза. Августовским шмелём прожужжала мысль «пропал», ну, может быть и не августовским, но прожужжала явственно. Даже почувствовал ветерок от крыльев.

На этот вопрос Матвей не знал что сказать! Просто совсем не знал! Совершенно! Сказать, что никогда ничего такого не было, что и было правдой? Но как-то язык не поворачивался, а сочинить… Враки… И как ни пробовал что-то начинать говорить, как язык отказывал. Но сказать пришлось, и совсем тихо, как будто извиняясь:

– Совсем нет.

И, к своему удивлению, увидел, что Нина как будто обрадовалась этому! А ещё, когда открыл глаза, удивляясь, видел и удивлялся ещё сильнее, что весь трясётся мелкой дрожью. Особенно руки. Он даже сел на них. А Нина куда-то сбегала и вернулась со словами:

– Сейчас и научимся! – И стала учить!

О боги! Так мог бы воскликнуть Матвей, он же Мотик, спустя сколько-то лет в такой ситуации и набросился бы на предмет женского пола со всей горячностью, а сейчас, сегодня, он замер и исчез. Исчезли мысли, исчезло тело, всё, кроме каких-то электрических ощущений женского и ни с чем не сравнимого, сладкого, томительного, рушащего устойчивость и точки опор. С тех пор, из того дождливого (первый дождик) дня и часа среди массы не отвеченных вопросов, Матвея время от времени донимал вопрос: ну откуда девочка одного с ним возраста к этому дню уже умела так целоваться? Прошло много лет, а вопрос так и без ответа.

А Нина, осмелевшая, выдернула его же руки из-под Матвея же, положила их на свои плечи, показала на себе, как надо складывать, открывать и что-то ими, губами, делать. Матвей видел её губы, но как в тумане, и все эти прикосновения, вся эта новизна, от которой у Матвея уже пару раз останавливалось сердце и произошло что-то внизу живота, наверно, сводили с ума и Матвея, и Нину. На дворе темнело, и учёба продолжалась в незамеченных сумерках. И в какой-то момент Нина после очередного касания губ ойкнула и завопила:

– Получилось, получилось!

Что получилось, Матвей не сразу осознал, но по радостному её лицу и виду понял, что всё вышло как в кино! По-настоящему! Матвей даже осмелился на свой собственный, как сейчас бы сказали, контрольный поцелуй! Это когда захотелось пить. Нина принесла большую эмалированную кружку, из которой они по очереди и попили, и Матвей уже со знанием дела поцеловал её влажные и пахнущие водой губы. Ух ты!!! Только вчера извёлся от содеянного им у крыльца её дома, а тут как заправский взрослый мужчина! Обнимает своими губами Нинины и целует… В какой-то момент Нина как-то так особенно задышала, прижалась к Мотику сильно-пресильно, вздрогнула и затихла.

В общем, голова, конечно, кругом. От нервов или усталости, но Нина легла на своей коечке-кушетке на спину и закрыла глаза. Матвей, наверное, в диком восторге и биении сердца смотрел на её лицо и не сразу заметил, как Нина взяла его правую руку и потянула его к себе. Он и сам хотел погладить её лицо, но её рука остановилась над тем местом, где у неё была грудь, и опустила! Нинина рука легла на неё сверху и прижала. Под платьем были такие же, как и у Бушук, но меньше, отчего показались трепетнее. И касание их было не случайное, а как будто уже имеющее право на это, ещё, конечно, запретное, но право. Вот только что запретное, а секунды не прошло и… И пока Матвей приноравливался к этому новому, Нина расстегнула две пуговички вверху платья и эту же руку положила под платье, уже на нагую грудь.

Так Матвей одним днём (за один день) очень даже сильно повзрослел, до конца жизни полюбил Нину, её грудь и губы… И это новое, этот шарик соска в губах, собравшийся в комок, упругость этого ощущения под пальцами. Нинина рука у него на затылке, еле-еле шевелящая волосы. Матвей ощутил этот шарик и легко его поцеловал и тут же открыл глаза, отстранился. Нагая изящная возвышенность с тёмным пятнышком. Идеально круглое тёмное пятнышко, посередине которого стояло возвышение из незнакомой жизни. И всё окаймлялось таким же круглым, плавным – самой грудью. И ещё какие-то мысли никак не могли оказаться на языке, потому как Матвей еле дышал и разглядывал грудь, которую минутами позже – откуда только что взялось? – осыпал невесомыми поцелуями, и удивился бусинке соска, к которому также нежно прикасался губами.

Пришёл домой поздно. Дома как-то не замечали этих перемен. Не до того было, собирали в экспедицию. После этого вечера и до самого выезда почти месяц Нина и Матвей только и делали, что бежали быстрее к Нине домой и целовались, целовались, целовались… И в какой-то день как-то уж совсем бесстрашно сумели совсем раздеться, и оказалось, что быть голыми друг с другом не стыдно. Нет, конечно же, щёки у Матвея алели, но алость уходила на задний план, и вперёд выступали нежность и любовь. И удивительная Нинина ненасытность, которая в конце месяца вдруг удивила Матвея тем, что он вдруг вспомнил, что давно ничего не читал, не встречался с ребятами. И скоро отъезд.

В конце мая, когда Матвей Васильевич уже лежал на второй полке плацкартного вагона поезда в далёкую от Москвы Якутию, в геологическое поле, ему приходила в голову мысль: а была ли Нина? Нина со всем, что он принял от неё за этот весенний месяц, – не приснилось ли это ему? И всё лето в маршрутах, в работе на шурфах, на промывке породы Нина появлялась в памяти, но всё реже и реже. Работа всё заслонила. Матвей был загружен работой так, что как только от вечернего костра переходил ко сну, тут же забывался и засыпал, не мучимый никакими фантазиями. А по приезде, уже поздней, снежной осенью, в октябре, вдруг понял, что боится Нине звонить! Что-то останавливало… Два раза находил время, чтобы во всей коммуналке никого не было, и не решался! На третий всё же набрал номер, и простуженный голос на том конце проговорил:

– Нина, тебя.

Матвей враз взмок, но на «алё» всё же ответил осипшим и охрипшим голосом:

– Я приехал!

Трубка подленько молчала, затем знакомым, но безразличным голосом произнесла:

– Замечательно.

Летим

Главное, ребята, сердцем не стареть

И когда борт 81269 СССР только заходил с севера на посадку, а вся улетающая группа в геологических костюмах и с вещами, сложенными вместе, стояла рядом с окном радиостанции и слушала, что говорит начальник порта, юные геологи не подавали виду, что волнуются. С утра на своих плечах притащили мешки с картошкой поближе к ВПП. Немногим позже помогли женщинам. Свои рюкзаки принесли. Ожидание настоящего первого полёта в самолёте было трудным. Но за всеми необходимыми работами утро и прошло. Ещё ребята после завтрака попрощались с поварами, услышали:

– Спасибо, москвичи. Возвращайтесь здоровыми, – и получили кулёк пирожков на дорогу.

Народу набралось неожиданно много. Кроме двух женщин, геологов Нины и Зои, пять мужчин-геологов из двенадцатой партии Гаева, и шесть из десятой, и трое солидных, в плащах и шляпах, держащихся отдельно, – по виду какие-то начальники. Эти в шляпах и с портфелями совсем не разговаривали, ни во что не вмешивались – ждали! Девушки-геологи в новых, как будто только выглаженных, выдаваемых инженерам костюмах как-то умудрялись выглядеть женственно, что очень удивило Матвея. Никогда он не замечал за собой такого, чтобы на женщин и девушек поглядывал особенно. Вещи на месте, все здоровы, всё готово к полёту – было время побалагурить, покурить на дорожку. Вся группа была похожа друг на друга счастливыми лицами. Как всё одно все были в театре, где вот-вот откроется занавес и начнётся пьеса. Самолёт, который борт, изящно прошёл над полем, поревел вверху двигателями, показал всё в заклёпках брюхо с выпущенными колёсами, ушёл вправо на разворот и вернулся, совершая посадку. Издали было видно, как он коснулся земли, пыльнул ею, мягко осел на заднее колесо, вкусно так фыркнул двигателями и вальяжно, покачиваясь на неровностях, покатил к геологам и этим трём в шляпах и с портфелями. В окнах кабины уже были видны лица пилотов в наушниках.

И Анатолий, и Матвей старательно, не сговариваясь, вели себя так, как будто они уже как минимум в сотый раз летят на самолёте в поле, в тайгу. Что всё это им радостно, но знакомо и привычно. Но вся эта показуха только для того, чтобы никто не догадался, что этот рейс у них первый в жизни. Вот что-то подсказывало ребятам, что только так и надо себя вести – не удивиться тоненькой лесенке, которую один из пилотов прикрепил к самолёту, открыв вовнутрь широкую дверь, привычно помогать с рюкзаками и картошкой, ничего не разглядывать и не спрашивать. Скорее всего, они невольно копировали поведение взрослых геологов. Хотя если признаться, то улыбка не сходила с их лиц, как у людей, переполненных радостью. Конечно радостью. И другого быть не может. Все годы начинающейся юности ходить в походы, прочитать столько книг о путешествиях, столько неосознанно мечтать о такой жизни – и вдруг вот оно. Самолёт, лесенка, пилоты, дяди в шляпах. А впереди незнакомое поле, тайга, палатки! Но со стороны всё должно выглядеть так, как будто такое в жизни ребят происходит давно и порядком надоело. Лесенка – трап в самолёт, сколько их уже было, погрузка – ну не каждый день, но… тоже не сосчитать. Настоящие пилоты – подумаешь… Что лесенку прикрепил не пилот, а механик, но это же неважно. Серенькие дюралевые сидения, которые надо было приподнять до защёлкивания опоры вверх и отпустить (никогда таких не видели), привычны и обыкновенны. Увязывание груза ремнями-растяжками от перемещения по кабине – как всегда. Но, когда закончилась суета с погрузкой, Игорь Молнар заглянул в самолёт и позвал всех фотографироваться:

– Надо же как-то отметить вылет, – сказал Игорь, – а то, что же это – впервые летим, – выдал Игорь «секретные данные», – и не сфотографироваться.

Игорь был с фотоаппаратом в коричневом чехле. Подождал, когда выйдут желающие сняться, поставил их вдоль борта, навёл на группу объектив «ФЭДа», слегка присел, отодвинулся, ища самую удачную точку для снимка, навёл на резкость и нажал на спуск. Покрутил колесо аппарата, перематывая ещё один кадр, дополнил:

– Для уверенности. – Нажал ещё раз. – Всё, можете занимать кресла, – пошутил Игорь и зачехлил аппарат.

Когда ребята уселись на сидения, по правому борту в середине, которые, как и весь самолёт, были наклонены к хвосту самолёта, Матвей толкнул Толика локтём:

– Ты заметил, какой самолёт старый?

– Да заметил, – ответил Матвей. – И заднее колесо не убирается. Я думал, что у всех самолётов шасси впереди, на носу и на крыльях, а тут как у военных. В кино видел.

– А может, это и есть военный самолёт? Только пулемёты свинтили да покрасили, – шепнул Толик. – Смотри, весь в заклёпках.

Ребята перед погрузкой почти на корточках пробрались под фюзеляж, к заднему колесу. Внимательно осмотрели, и оно им показалось маленьким, как у тачки дяди Феди, дворника в Москве. И рисунок покрышки был незнаком. Вернее, его не было. Покрышка была как будто лысая. От этого разглядывания их оторвал мужской голос:

– Эй, геологи, где вы там, грузимся.

Внутри самолёта все пассажиры устроились вдоль бортов. Мешки лежали друг за другом на полу вдоль фюзеляжа. Ящики прикреплены, начальники в шляпах так рядом и сели, прикрепившись к самолёту ремнями. Толик посмотрел на геологов: женщины пристегнулись, мужчины нет, и шепнул Матвею:

– Не пристёгивайся, никто не пристегнулся.

Покрутили головами, чтобы удобнее в окно смотреть, и затихли.

– Сидеть как-то неудобно, я съезжаю, – шепнул Матвей.

Толик не успел ответить, как из кабины вышел пилот. В кожаной курточке нараспашку. Он легко, поглядывая по сторонам и сидящим (было видно, что ему это привычно), прошёл по наклонной плоскости пола к хвосту, освободил от запора и закрыл, защёлкнул просторную дверь, на которой были написаны две цифры – «26». Просто как дверь в любой квартире. Осмотрел ещё раз груз, геологов, улыбнулся:

– Ну что, полетели?

И сразу что-то защёлкало, зашумело и внутри и снаружи новыми, незнакомыми звонкими звуками, в окне было видно, как сами собой поднялись и опустились закрылки, что-то утробно загудело, стрельнуло. Из окон, у которых сидели, вцепившись в сидения (больше не за что было держаться), ребятам было видно, как сначала медленно пошли лопасти пропеллера, затем двигатель чихнул дымком, даже огнём, винт закрутился быстрее, превратился в четко очерченный след, и как-то вдруг стало понятно, что двигатели (а самолёт был двухмоторным) взяли силу, и им стало хорошо, привычно работать. Их рёв передался всему корпусу, ударил по ушам, всё превратилось в вибрацию и нетерпение, закрылки опустились, взлётная сила потянула было ребят с сидений, но они держались намертво (крепко). Самолёт качнулся и, убыстряя (ускоряя) бег, покатил по полю, которое почти сразу превратилось в серо-зелёную полосу, на которой ничего не было видно по отдельности. Двигатели ещё поддали рёву, отчего выровнялся пол самолёта, и сидения стали ровными, и вдруг и сразу закончилась тряска, шум, стук каких-то деталей самолёта, где-то внутри живота появилось новое, незнакомое и немного неприятное ощущение слабой тошноты. Это самолёт оторвался от земли. Стали видны следы колёс самолётов на ВПП, пятна травы, лиственницы на границе аэродрома, сама земля замедлила бег и стала удаляться. Пол накренился и даже полез куда-то вбок, а земля за окном просто пропала. Но ребята уже знали, как держаться, и смотрели в окно, где земля, эта твердь и надёжа, изменяла своё положение в пространстве и оказалась почему-то параллельна квадратным окнам самолёта, затем накренилась в другую сторону и снова исчезла, оставив ребятам только небо с курчавыми облаками. Не успели толком рассмотреть их, как вернулись и земля, и небо. И пол в самолёте оказался на своём месте. И не так заметна стала вибрация: она улеглась и стала меньше, однотоннее и приятнее на слух. Было приятно понимать, что происходила она от двигателей, которые работали ровно и уверенно тянули и ребят, и начальников в шляпах, и мешки с картошкой всё дальше от земли! В животе изменилось ощущение, с ним можно было уже мириться! И говорить можно было не так громко и не на ухо. Ребята отвернулись от окна, где щека к щеке наблюдали за поведением земли, посмотрели радостными глазами друг на друга, и Матвей протянул уважительно к происходящему фразу, которую слышал в кино:

– Чтоб я так жил!

Пассажиры в шляпах уже сидели ненапряжёнными. Женщины отстегнулись и о чём-то переговаривались, всё встало на свои места, и можно было, не отвлекаясь, смотреть это великое кино за окнами самолёта. Старшие геологи кто (кто-то из старших геологов), как и ребята, смотрел в окна на проплывающую тайгу, поблескивающие змейки рек и ручьёв, которые так неожиданно много петляли внизу, что казалось, что текли безо всякой цели – куда выпалит. Другие уже сидели с закрытыми глазами. Возможно, что, привыкшие к этим речным и таёжным красотам, спали от усталости, от мерного гуда двигателя и от того, что в самолёте самое место выспаться. А за окном, сколько хватало глаз, увалы гор, сопок и мягкое покрывало зелёной тайги над всем этим совершенно бесконечным пространством. Только у рек и ручьёв тайга останавливалась и тоже смотрела, как бегут, журчат и спешат воды. Долины рек были то совсем узкими, то разбегались вширь, где и сами реки бежали в несколько потоков, и всё это сверкало, переливалось тысячами солнечных зайчиков и будоражило воображение! И Матвей уже себя ощущал не парнишкой, вырвавшимся из города в тайгу, а таким бывалым рабочим экспедиции, с мозолями, с присохшими к губам крупинками махорки, с обветренной, как у Мартена Идена, кожей на лице. Лететь точно было интересно. Ребята даже по очереди сходили по непривычно дрожащему полу к кабине лётчиков и были изумлены множеством выключателей-тумблеров, приборов со стрелками и вовсе удивительным рулём с рогами. Когда Матвей стоял у кабины, один из лётчиков обернулся, подмигнул ему и громко, чтобы Матвей услышал, спросил:

– Ну что, лётчик, нравится?

Лётчик Матвей постарался независимо кивнуть, мол, ничего особенного, но, когда лётчик его поманил в кабину, забыл про всё на свете. Из кабины открывался совершенно другой вид на долины, сопки, более привычный, и двигатели ревели сзади по бокам и обозначали выкрашенными концами пропеллеров голубые два круга. Вся кабина была в приборах, поблёскивающих круглыми стёклами, рычажках тумблеров. Они рядами были и на потолке кабины, и впереди на торпеде. Из знакомых оказались только часы со стрелками. Слева и справа прямо перед креслами пилотов были как будто велосипедные рули на толстых ногах, уходящих в пол. В кабине тоже всё мелко вибрировало. Пилоты по очереди обернулись и улыбнулись Матвею. Окна были квадратными, и за лобовыми увидел совсем как в автомашинах оконные дворники. Тут же внутри кабины были прикреплены вентиляторы. Наушники у пилотов были крупными, с тряпочными накладками. Всё было интересно! За окном пространство тайги выглядело иначе, привычнее, чем в салоне. Оторваться от этого было невозможно, но его за рукав дёрнул сидящий в выгородке дяденька лётчик:

– Насмотрелся, иди на место.

Перед ним стенка тоже была вся в приборах, а на совершенно скромном столике лежал журнал, карандаш, а правее – ключ для передач азбукой Морзе, это Матвей уже знал. На журнале лежали тоже непривычно большие наушники.

Много лет спустя Матвей уже вдоволь налетался и, находясь на борту, если нечего было читать или записывать, скорее засыпал, уютно устроившись на мешках или на сидении, собирая всякий раз силы на работу, и уже не удивлялся переключателям и круглому стеклу прибора, следящего за горизонтом, – авиагоризонт-компасу, по которому экипаж вёл самолёт туда, куда надо, карте полётной с прямыми линиями маршрута, потому как все сотрудники в партии почти постоянно с такой-то работой недосыпали. Но первый полёт (рейс – новое слово), конечно же, стал запоминающимся в деталях, поэтому он во все глаза смотрел в квадратное окно самолёта, на новых для него людей, геологов, на корпус самолёта внутри, как он устроен. И прикреплялся душой ко всему этому. Летели, как показалось, очень долго. Перевалили через какой-то вытянувшийся на северо-восток горный хребет. После чего пошли вниз. Справа по борту ровной полосой шло русло широкой, куда как шире, чем река Москва, реки. Что-то изменилось в дребезжании всего корпуса. В какой-то момент стало тихо, как будто выключили двигатели, а самолёт как будто упёрся во что-то мягкое, податливое. Но двигатели не выключали, просто убавили обороты. И на таком режиме постепенно планировали всё ближе к земле. Уши заложило, и даже не ватой, а тополиным пухом. Борт лег на левое крыло и с поворотом заскользил вниз, к земле. Мелькнул такой же, как в Магдагачи, полосатый колпак, какая-то грузовая машина с двумя бочками на борту проехала прямо под ними, и почти сразу же коснулись земли. Пару раз взревели двигатели, самолёт бежал к столбу с колпаком, затем двигатели присмирели, как будто успокоились, со свистом докрутились и обрели свою естественную форму пропеллера. Хвост опустился. Ребята сглотнули, освобождая уши от давления, и тут же вернулись, как будто кто-то их включил, все звуки: мужские голоса, рёв двигателя, шелест пропеллера. Самолёт как будто от досады всем корпусом пару раз вибрировал, затем сдался, успокоился и, вильнув хвостом, остановился. Пропеллеры ещё повертелись, как будто на холостом ходу, и остановились. Из кабины вышел пилот-радист и, перешагивая через мешки и ящики, прошёл к двери, открыл. Тут же послышался с улицы далёкий собачий лай и посвист ветра. Перед тем как проститься с лётчиками, Матвей и Анатолий отдали лётчику-командиру письма домой. Дяденька лётчик мягко улыбнулся, положил конверты в полевую сумку: «Завтра и опущу, не волнуйтесь, всё обязательно дойдёт» – и протянул руку для пожатия. На улице было прохладнее, чем в Магдагачи. Услышали новое слово «Нелькан».

Собственно поле! Нелькан

Надоело говорить, и спорить, и любить усталые глаза

Посёлок собранно и свободно расположился на высоком берегу реки Маи. И после всех европейских рек центральных районов СССР: Клязьмы, Оки, Дона, Москвы-реки – это была река! Не знаю, возможно, сойдёт сравнение котёнка, серенького, домашнего, с таёжным красавцем-тигром – так и Москва-река по сравнению с рекой Маей – это котёнок. И по ширине, и по скорости течения, и по шуму… Дикий её простор и нрав просто-таки бросались в глаза и уши. Как будто идёт по не проложенным рельсам такой водяной состав, где вместо вагонов бесконечность стремительной стальной, с оттенками в синеву воды. На берега ею были выброшены отслужившие зиме огромные льдины. Да нет, не льдины, а хрустальные дворцы, которые своими размерами выше роста человека, не умещающимися в воображении, с первого взгляда, в первую же секунду, даже не приглядываясь к сотам тающего льда (даже без внимательного взгляда на тающий лед), к этой естественной красоте, сверкающей алмазными гранями (на эту естественную красоту, сверкающую алмазными гранями), поразили ребят красотой по сути простого льда. По сравнению с этими льдинами, сверкающими глубоким голубым, а в приближении состоящими из сот, совсем как пчелиных, в шестигранничках размером в шесть миллиметров, в стенках которых в каждом стояла чистейшая вода… все московские городские красоты как-то сразу упростились, растаяли перед такой льдисто-солнечной сочностью! Анатолий и Матвей молча благоговейно ходили по песку и камням на берегу вокруг льдин и даже трогать их хрупкость боялись. И льдинами, этим бесплатным Лувром, усеяны были повороты реки, куда эти трёхметровые в высоту льдины выносила стремнина.

– Надо же, – насмотревшись, произнёс Матвей, – я как-то в детстве видел, как рабочие на реке лёд зимой выпиливали для хранилищ, ледников. Пилами. Сначала пешнёй дыру бурили, а дальше двуручной пилой. Только на одном конце ручки не было. А вот как вынимали лёд, не помню. Может, верёвки заводили.

Ребята обходили эти удивительной красоты айсберги, глаза горели.

– Лошади стояли с телегами-розвальнями. На них укладывали выпиленные, ну, не меньше чем по полметра кубы совершенно голубого цвета и совершенно прозрачного (и абсолютно прозрачные), даже никакой пылинки или песчинки не увидать.

А холод стоял собачий. У лошадей из ноздрей, как у паровоза, пар в две стороны. А река-то летом так себе, не по колено, конечно, да и вода мутная. Чернозёмы. А вот льдины зимой оказались чистыми! И тут льды тоже чистые! – рассказав это из детства, Матвей замолчал.

День стоял изумительно тихим, солнце заливается. Река шумела и несла с верховьев порванные в движении разного размеры льдины, которые, как испуганные тюлени, налетали друг на друга, иногда почти выныривали. Редкие небольшие льдинки ближе к берегу проносились особенно стремительно. Оторваться от этого потока было невозможно. А бирюза лежащих по берегу ледяных мастодонтов покоряла. Мая неслась, как будто точно знала куда и зачем. Берег, где между льдин топтались на песке наши геологи, возвышался метров на десять и круто, градусов сорок пять точно, уходил вверх. Ребята с трудом поднялись на этот косогор и, переводя дыхание, рассматривали базу экспедиции. По периметру за забором из досок стояли лабазы и склады экспедиции. Аккуратный дом конторы под тёсом. Просторный двор базы с подъездом для тракторов и машин у дальнего от въезда забора был завален ровно сложенными стволами деревьев. Ель, берёза, редко сосна. По прилёту партии Гаева выделили несколько домиков, где все и устроились. Разобрались с приготовлением еды. Назначили, кто за кем дежурит по кухне. А следующим утром всех рабочих поставили на заготовку дров. Задача была поставлена проще не бывает – на весь год для базы экспедиции напилить и нарубить дрова. Сложить в поленницы и тем самым обеспечить базу экспедиции на весь год печным теплом!

Собственно, и поле, и полевая жизнь у начинающих геологов Матвея и Анатолия началась в самолете. А ещё точнее, уже в поезде, потому как по КЗоТу считалось, что они уже в командировке, и что бы ни случилось, не дай бог конечно, но за них отвечал уже начальник партии Гаев. Дальше начальник экспедиции, дальше, наверное, трест шёл и, возможно, министр геологии. Этого ребята не знали, но осознанно вели себя так, чтобы ничего с ними не случилось. Конечным пунктом для двенадцатой партии была река Ингили, среднее её течение. А пока дрова! С самого утра, после завтрака, который готовил в каждом домике свой дежурный из рабочих кадров, полусонные, тянулись эти кадры во двор базы и брались до обеда за пилы и топоры. Гора брёвен для дров была такая огромная, что в первые дни не верилось, что она может когда-нибудь закончиться. Но погода была отменная. Ребята привыкли в походах к топорам, да и на силушку не жаловались, поэтому втянулись за пару дней и работали наравне со старшими рабочими. На заготовку дров было брошено пятнадцать человек, поэтому дело спорилось. Утром ещё прохладно, но часам к десяти солнце припекало, и, разогревшись, все снимали с себя энцефалитки и майки и, пока заготавливали дрова, успели загореть. Матвей и Толик ни в чём не уступали местным рабочим, что очень даже хорошо было принято ими. Большинство местных многие годы нанимались на каждый полевой сезон, как тут говорили, к геологам. Были знакомы с видами работ и условиями. Терпеливые, спокойные, с местным юморком, к которому надо было привыкать. Настоящие таёжники. Осенью увольнялись, возвращались по домам, чтобы зимой работать в тайге. Охота, рыбалка, заготовка дров, а весной снова подавались к геологам. И так каждый год. Дома, где жили члены экспедиции, вытянулись вдоль песчаной улицы, без палисадников и дворов, были, как в тайге принято, невелики ростом, скромные, с печами, оконцами. Внутри изб были сени, затем комната, где почти посередине стола обязательно дровяная печь на две конфорки с кольцами. Тут же стол и по кругу койки или, как в домике, где жили наши ребята, раскладушки. И во всех домах были замечательные старинные табуреты. Домам точно было много лет, поставлены из настоящего кругляка, потемневшие от времени и дождей, весной и осенью они были шумными от вернувшихся с полей геологов и замирали на зиму. Варить еду поначалу показалось делом сложным. Это же не в походе, в лесу под Заветами Ильича или в Нахабино. Но, оказывается, варить завтраки, обеды и ужины не так сложно. Не простое дело, но вполне по силам. Только и всего, что утром надо было встать пораньше, чтобы к завтраку сварить, скажем, каши с тушёнкой и какао или чай, нарезать хлеб. А когда все покушают и отправятся на работу, вымыть начисто посуду, сложить алюминиевые миски стопкой и на верёвку нанизать за ручки кружки. И почти сразу начинать варить обед.

Первые два-три дня, пока втягивались в работу, молодые рабочие всё делали, поглядывая на местных. Так же, как коллеги по заготовке дров, точили напильниками зубья пил, ставили топоры на ночь в полубочку с водой, чтобы топорище разбухло. Напильниками же подправляли лезвия топоров и сносно научились пилить двуручными пилами. Поняли, как лучше держать на козлах брёвна, которые вытаскивали из кучи, клали их на плечо и пошатываясь несли к козлам. И сам звук пилы, если умело работать, ритмичный и звонкий, и ласточки в небе, и удары топоров, и доносящийся снизу шум реки, и жалящее солнце и ветерок – всё создавало хорошее настроение и поднимало цену жизни, и в том числе геологической. Всё, что было в школе, забыто было напрочь. Машины, метро, троллейбусы, урны с окурками, киоски, булочная, кинотеатр остались в какой-то далёкой и, скорее всего, несуществующей жизни. А тут сразу после завтрака и жизнь была, и работа – настоящая, мужская, и запах стружки, и вольный ветер. Странно, но у молодых наших геологов даже мозоли не появились, чему и удивился, и обрадовался, хотя виду не подал, начальник партии Гаев, когда наведался к ребятам. Взял у Матвея топор, расколол красиво полено берёзы, подытожил, отдавая топор:

– Учитесь, пока жив! Ну как, – спросил, – мозоли не заработали?

Молодые кадры воткнули красивым ударом топоры в пеньки, посмотрели на свои ладони, развернув их к небу, показали начальнику. На ладонях хорошо читалось, чем они занимались, но ничего такого мозольного не было. А были жесткая кожа и бугорки там, где и должны быть.

– Надо же, – удивился Гаев, – городские ребята, а ладони как у лесорубов.

На что Анатолий, покрутив ладони, ответил:

– Это мы только с виду городские.

Но непомерно тяжёлый труд сказывался. Каждый день, как только в обеденный перерыв работяги, сидя вокруг печки в доме, доедали и допивали последний глоток компота, тут же отваливались на спальники и отрубались. Именно не засыпали богатырским сном, а отрубались. Иногда даже с кружкой в руках. Опытные старшие товарищи, когда обеденный перерыв заканчивался, пробовали тормошить кадры, кричали «подъём!», стучали «разводящим»[1]1
  «Разводящий» – половник (жарг.).


[Закрыть] по стенке кастрюли – ничего не действовало. Никто не в силах был проснуться! И кому-то пришла совершенно простая идея – грузить ребят, как мешки с воблой, на «ГАЗ-69» – «хозяйку», у которой был снят тент. Он бегал по посёлку, возил начальников, лопаты с топорами – одно слово «хозяйка». И кому-то пришло на ум, раз не просыпаются, валить их кулями – пока едут, проснутся! Машина останавливалась около дверей дома. Водитель с кем-то из взрослых геологов заходили в дом, с ближайшей раскладушки забирали тело, несли в «козлик» и… шли за следующим. И действительно, пока пылили в кузовке «козлика», покачиваясь на неровностях, успевали проснуться и прийти в себя и быть готовыми до ужина рубить, пилить, таскать и складывать! Готовые стеллажи нарубленных дров постепенно меняли красоту складского двора, придавая ему домашнее содержание. Как-то, ещё в первые дни жизни в Нелькане, вся рабочая бригада утром шла на базу и им встретились местные мальчишки лет девяти-десяти. Все темноволосые, смуглые, с небольшими носиками и спрятанными между лбом и скулами глазами-щелочками. Ребята вывернулись из проулка с портфелями и всей стайкой улыбнулись и поздоровались с бригадой. С задержкой, но им ответили таким же, но вразнобой приветствием, и, пройдя немного по улице, Анатолий спросил у Володи Толстокулакова, на лице которого присутствовало влияние якутской крови, местного таёжного рабочего: