Текст книги "Первое поле"

– А чего это они так с нами поздоровались? – Володя не сразу понял, что удивило Толика, а когда понял, улыбнулся в свои жидковатые усы:

– Это у вас в Москве язык устанет здороваться, а тут людей раз-два и обчёлся. У нас тут все так здороваются. А дети тем более. Мы для них старшие!

Этот первый такой случай Матвей запомнил надолго и, когда утром уже в Москве шёл по улице, первым встреченным обязательно говорил «здравствуйте», чем поначалу удивлял. Но люди начинали улыбаться и отвечали. А со временем и привыкли, и даже первыми приветствовали, потому как утром чаще всего одни и те же люди встречались по дороге на работу.

На пятый день колки и пиления брёвен река полностью очистилась ото льда. Все эти дни он так же стремительно, как и вода, летел, шумел, потрескивая, постепенно редея. Нёс на себе стволы вырванных им дерев с торчащими в разные стороны ветками, корнями. Шёл он красиво, совершенно не оглядываясь, выполнял какую-то только ему известную миссию весны. Иногда от реки доносились такие всплески, что можно было представить, что внизу резвились киты, а не льдины. Высокие отчаянные звуки долетали вверх в деревню, отвлекая от работы. Хотелось сбегать посмотреть, что там творится. Последние льдины реки летели как будто ещё стремительнее. Верховья рек (а это были северные территории) оттаяли значительно позже и не пускали весну в свой фарватер. От начальства услышали, что раз лёд сошёл, значит, скоро придёт буксир. И как недавно в Магдагачи звучало «борт, борт», так и в Нелькане только и слышно: «Буксир, баржи, надо готовиться». Так как брёвен убавилось, с пилки и колки сняли часть кадров на подготовку снаряжения полевых партий. И, занимаясь подготовкой, таская и складывая, держать уши на стрёме, поджидать этот буксир. Надо не надо, а поглядывали на реку. Прошло ещё несколько дней. Рабочих так же забрасывали после обеда в «ГАЗ-69», везли на работы. Лица потемнели от солнца. У старших рабочих немного отросли бороды, а с рук уже не смывалась смола деревьев. Водитель «козлика» дядя Жора шутил с сонными тетерями:

– Ну, как вам советская власть? Сильна? – Приходилось, просыпаясь, соглашаться.

А на пятый день кто-то первым увидел на реке буксир, закричал:

– Идёт, идёт, буксир идёт!

И это слово, столь заразительно зазвучавшее, заставило всех: и рабочих, и наших молодых геологов, и самих геологов (ну как дети!) – всё оставить и бежать на край берега, чтобы своими глазами увидеть буксир и баржи. А там, на реке, вдалеке из-за поворота, отсюда маленький, выходил долгожданный буксир, за которым такими же невеликими, но куда длиннее буксира шли на прицепе две тёмных баржи. Постояли, зачарованно всматриваясь в далёкий, такой маленький на просторах реки караван.

– Так что к вечеру дотопает!

– Как, неужели только к вечеру?

– А ты как хотел? Супротив течения – да баржи тащить. Хорошо, если посветлу.

– Однако в пятьдесят восьмом так же показался, а тут ветер, да такой, гляди, сильный, что только утром пришвартовались.

– Всё одно – идёт же!!! Пошли работа́ть, – сказал один из рабочих.

Ещё постояли, докурили папироски, и кто-то уверенно сказал:

– Часа через два точно придёт.

Так и случилось.

Буксир «Магний»

Если радость на всех одна, на всех и беда одна

Но только в конце дня! Работая, невольно поджидая, как будто и замучались ждать этой минуты, когда буксир дотянет и себя, и баржи к посёлку Нелькан. Идти против течения, да ещё в пору быстрой воды, что запоминали наши москвичи, оказалось непростым делом. Поэтому все несколько раз за день от нетерпения втыкали топоры в пни и бегали на обрыв посмотреть, как приближался караван.

– Ну что же это он никак! Словно на месте стоит! – говорил в волнении Матвей.

– Как же не приближается: в прошлый раз у той скалы топтался, а сейчас где? Не приближается! Идёт. Ещё как идёт, – убеждал друга Анатолий.

Нет, конечно, буксир шёл, двигался, но медленно, как улитка. А вот к концу смены кто-то из рабочих, так же не выдержав, вышел на кручу и, увидев, что буксир уже пришёл и швартуется, с радостным смехом закричал:

– Пришли! Прозевали, он уже швартуется!

Радостный вопль в мгновение собрал всех, кто работал на базе, на берегу. Гаев и ещё кто-то из нетерпеливых спустились вниз. Толик и Матвей стояли вверху и смотрели, как увешанный тёмными кругами покрышек, с чёрными, совсем немного поднимающимися над водой бортами, трогательно скромных размеров буксир привязывали к берегу. Даже подумалось: а как это он, такой маленький, вообще мог с таким грузом, баржами на хвосте, справиться? Из его борта, посередине, из какой-то трубки всё время, как будто каким насосом выкачивали, летела струя воды. И весь он как-то так, как будто утробно дышал, очухиваясь от перенапряжения. Ближе к корме с буксира на берег был спущен трап.

– Толь, а эти наши, ну, в вагоне, дядя Жора – тоже на буксирах работают!

За буксиром на тросах стояли две, сверху глядя, как будто просто ржавые баржи. На рубке и спасательном круге было написано его имя – «Магний». Разглядывая буксирчик, ребята обсудили скромную капитанскую рубку с полосками дворников на стёклах. Было видно, что зимой буксир, и рубку, и спасательный круг совсем недавно красили, всё сверкало. Смотрели, как матросы, но не в тельняшках и в форме, а в обычной гражданской одежде, крепили канатами этот «Магний» к чему-то на берегу. «Магний» работал двигателями, чтобы устоять на месте. Точно так же привязали и баржи к берегу. Между буксиром и баржами от силы было метра три. Поэтому и буксир соединили трапом с баржей.

– Матвей, слушай, а что, если… давай на буксир сходим, – сказал Анатолий.

– А пустят? – ответил (спросил) Матвей.

– А чего не пустить. В самолёте же пустили.

Немногим позже и с барж спустили сходни. Смотреть за всем этим было совершенно (очень) интересно. За работой наблюдал также кто-то на буксире, в капитанской фуражке.

– Боцман, наверное, – предположил Матвей. – Видишь, какой спокойный.

Боцман молча стоял на корме, поглядывал на всё, что делали матросы.

– Странно, в кино или в книжках боцман – это «три холеры, две чумы», а тут как в рот воды набрал, – сказал Анатолий.

Но тут к боцману из рубки вышел кто-то и в фуражке, более стройный и выше ростом. Как только бросили на баржу сходни, Гаев поднялся на переднюю баржу и по трапу прошёл на буксир, поздоровался с ними.

– Наверное, этот высокий и есть капитан, – глядя, как Гаев здоровается, сказал Матвей.

Капитан был в фуражке с белым верхом, сверху смотрелся высоким, но кряжистым, и носил небольшие усы. Буксир с баржей тоже соединили трапом. На спинах барж (одна оказалась коричневой, а не ржавой, вторая – чёрной) были видны, по четыре на каждой, огромные квадратные крышки люков. Баржи неожиданно высоко по сравнению с буксиром поднимались над водой. Не выдержав искуса, ребята слетели вниз и поднялись по сходням, на которых через примерно тридцать сантиметров были прибиты поперечные рейки, чтобы было во что упираться ногам, на баржу и только тут разглядели, что она не коричневая, а тёмно-рыжая. Металл её был как будто закален ветрами, дождями и не требовал краски. Подойдя к краю баржи посмотреть на руку, удивились, что совсем нет бортов. По периметру тянулся совсем скромный борт, дай бог в десять сантиметров.

– Странно, – сказал Матвей, – а если того. И схватиться не за что.

– А ты не того, – ответил Анатолий, – баржа большая, не шастай по краю.

Вторая, чёрная баржа оказалась новенькой, только что с завода, поэтому и блестела чёрным кузбасслаком, как паровоз. Обошли и её по периметру, чувствуя ногами через пол, как вода реки бьётся под днищем, стараясь стащить и унести эти посудины. Издалека увидели, как Гаев, попрощавшись с капитаном, пошёл вверх на берег. На самом верху обернулся, увидев ребят, махнул им рукой, чтобы они тоже поднялись. Когда Анатолий и Матвей догнали начальника, он, радостный, что всё в порядке, этой радостью и поделился:

– Вот, так что, значит, завтра и начнём грузиться. Капитан сказал, что в запасе есть полмесяца. Сейчас по домам. Есть, спать, сил набираться.

И, когда пошли друг за другом (начальник первым), Матвей не удержался и спросил:

– А когда поплывём?

– Как когда? – с удивлением в голосе обернулся Константин Иванович. – Не терпится?

– Есть такое, – ответил ему Анатолий.

– А вот как загрузимся, так и пойдём. – Помолчал – видно, своим мыслям. – Так что, ребята, ещё наработаемся! И вообще – вы молодцы! Будем вам досрочно разряд повышать.

– Толь, – вдруг почти остановился впереди шагающий Матвей, – надо бы письма домой отписать, когда ещё случится. А тут почта есть, сам видел.

И вечером ребята засели за письма, где почти слово в слово писали, что долетели благополучно, что кормят хорошо, что работы много, что живут в домиках, а на работу, на базу, их возят на машине. Что солнечно и ни разу не было дождя.

Утро на базе началось с небольшого собрания. Решали, кому продолжать пилить дрова, кому начинать погрузку. Баржи разделили попартийно. Самая середина старой баржи досталась партии Гаева. Рабочих Беленького и Берёзу поставили на погрузку. Грузчиков набралось шесть человек вместе с Колей Сыроежкиным и Викентием Ильяновым, плюс Толстокулаков. А Ильянова как-то сразу стали звать Викой. Даже само имя приобрело мужское звучание. А в бригадиры попал Игорь Александрович. Игорь Александрович с ходу отправил Матвея делать ступени по склону до баржи:

– Бери лопату и быстро спуск делай, помощники из других партий будут. Ступени делай по возможности длиннее, в смысле шире.

Через двадцать минут на спуске работало пять человек. Матвей спустился, оценил, как делаются ступени, и стал копать. Земля с камнями, песком отогрелась на солнце и поддавалась легко. Поддевая пласт, кидал его в сторону и, как только ступень была готова, ровнял торец, утрамбовывал, колотя плашмя лопатой по готовой площадке, копал следующую. Где имело смысл, сообразили делать вдоль обрыва тропу без ступеней и к обеду всё и закончили. Земля настолько просохла, что хорошо держала, можно начинать грузиться. Кто-то пошутил, что ещё бы канат натянуть для страховки. Позвали начальника партии принять работу. Он вышел, постоял, оглядывая склон, что-то сказал ближнему рабочему и ушёл. Рабочий повернулся к строителям лестницы и объявил:

– Начальник, однако, сегодня добрый: сказал, что нам выкатят бочку пива.

Подбирая с земли энцефалитки, Матвей и Толик поднялись вверх и услышали шутку:

– Ну что нам на всех бочка. Так, пригубить. Просил бы цистерну.

На лице Сыроежкина (он был постарше всех) появилась хорошая мечтательная улыбка, но произнёс он совсем иное, совсем по-актёрски:

– Так-то оно, конечно, и цистерна бы пошла, но забудем до осени эти блага цивилизации. И будем нажимать на воду, чай, да компот, и конфитюр! Есть вопросы? Есть возражения? – Никто не возражал. Но сделав несколько шагов, повернулся к бригаде и добавил: – Хотя оно, конечно, почему бы не по пиву. Чай не спирт. Кто знает, все ли вернёмся.

Вся история геологии, мореплавания, авиации вполне подтверждает, что мужская работа вдали от родных стен далеко не всегда приносит беду. И в то же время никто и никогда об этом не думает, а случившееся принимают достойно и, налив в кружки спирта, прощаются с товарищем по службе. Поэтому фраза Николая, в общем, никого не задела. Вечер прошёл за ужином, за куревом и при опустившейся на посёлок, на дома тишине. На небе зажглись сотни тысяч отполированных звёзд; ковш Большой Медведицы смотрелся совсем не так, как под Москвой, – ручкой ковша вверх, но Полярная звезда была на своём привычном для неё и людей месте. Раскладушки уставших геологов затихли. Сон забрал к себе всех сотрудников партий, не различая должностей. И Матвею, и Анатолию в эти дни совершенно ничего не снилось. Едва они забирались в спальники, как в ту же секунду засыпали, как говорят в народе, сном младенцев. А утро наступало почти тотчас же, как «младенцы» засыпали. Ночных часов совершенно не хватало, чтобы выспаться. Обязательно кто-нибудь спросонок спрашивал:

– Что, уже утро?

Как-то утром по дороге на базу Анатолий мечтательно произнёс:

– Вот бы дома так спать, как в Нелькане.

– Вот здрасте, а кто мешает? Спи себе! – ответил Матвей.

Матвей и в Москве почти всегда мгновенно засыпал. Хотя нет, перед сном обязательно что-то читал. Но ответил так:

– А знаешь, подгони в каждый двор в Москве хотя бы треть всего, что мы тут перепилили, спали бы и без рук, и без ног. Я ещё застал на нашей Четвёртой Тверской и дрова, и сараи, но мал был, дрова не колол.

Утром главный сторож базы с целым обручем ключей в руке открыл лабазы складов, а начальники партий – тетради со списками необходимого для полевых работ снаряжения, начиная с больших, но лёгких ящиков со спичками. Ребята, никогда не видевшие спички иначе чем привычными коробками в магазинах, очень удивились тому, как надёжно были сколочены фанерные ящики, обитые для крепости полосками жести. Заведующие складами отмечали в своих ведомостях, сколько кому выдали мешков с рисом, гречкой. Поровну, по числу членов партий, делили деликатесы с конфитюром и печеньем, сахаром и банками с вареньем. И всё это съестное вместе с лопатами и топорами, кайлами и пилами на плечах теперь уже всех сотрудников, а не только рабочих экспедиции было перенесено на берег к сходням на баржу и складировалось там так, чтобы и лежало и не мешало, и достать легко. Впереди несколько дней путешествия по реке, значит, надо будет варить еду, умываться, фотографировать, читать, спать, смотреть на берега и плыть, плыть. Грузились два дня. Словно муравьи, бегали по протоптанным двум тропам на склоне. Вниз уж точно было легче нести поклажу, прямо несло, особенно если груз тяжёлый, но и сорваться запросто. Матвей подошёл внутри склада к светлым мешкам с рисом. Прочитал на бирке «РСФСР. Министерство пищевой промышленности. Фабрика … Рис. Вес – 90 кг». Ух ты! «Дата упаковки – 17 ноября 1960 года». Матвей оглянулся и, увидев, что он один на складе, стащил верхний мешок на пол, поставил его на попа, примерился и, присев, обхватил его руками, вобрал воздуха, как со штангой, и не влёгкую, но взвалил на плечо этот девяностокилограммовый мешок. Тяжесть этих килограммов придавила Матвея. Он постоял, пошевелил плечами, решил, что осилит, решил нести вниз к барже. Мешок просто припечатывал ноги к доскам слада. И с первого шага всеми мышцами Матвей выровнял свои ощущения и пошёл, пошёл… не давая мешку лишней инерции, выравнивая, скрепя мышцы волей. Встретились Толстокулаков с Викой, посторонились. Ещё встречались ребята, и все сначала удивлялись, а затем, уступая тропу, в спину посылали: «Силён!» С полдороги мешок уже не был таким тяжёлым, а когда по прогибающимся под ним сходням Матвей поднялся на баржу и ровно, шевельнув плечом, спустил его и поставил стоя рядом с продуктами, по тому, как расправилось тело и… отпустило мышцы, понял, что это был настоящий вес. Дыхание перехватило.

Грузились три партии. Метровой ширины сходни прогибались, но держали. Начальники следили за погрузкой, подсказывали, сами таскали. Уступая на подъёмах и спусках, подкалывали – работа кипела. Стоял над баржами нормальный людской говор. Шумела река, попыхивал буксир, гоняя двигатель. После обеда продолжили и уже потемну, при свете прожектора с мачты буксира загрузились. Последними стали спальники и рюкзаки, которые притащили из своих домов в посёлке. Спешили потому, что большая вода! По ней надо успеть и геологов довезти, и самим успеть домой, в свой посёлок приписки. Сообразили, как устроиться спать. Позвали вверх, на палубу, на ужин. Усталость брала своё, но на чай сил хватило. Даже ополоснули в реке вместе с мисками и лица, черпая воду ведром на верёвке. Причём как только ведро касалось потока и, накренившись, черпало воду, кто-то живущий в реке, сильный, невидимый, вырывал, вернее, старался вырвать, ведро из рук. Не с первого раза, но Матвей к этому приноровился: купаться совсем было не резон, если сдёрнет. И, когда отнесли повару мытую посуду, когда доползли по металлической крутой лесенке в трюм и, не раздеваясь, упали на спальники (жизнь остановилась на прекрасном), не сдрейфили. Раскладушка Матвея стояла у стенки, вдоль борта баржи. В трюме было тихо, рабочие, что называется, присмирели. Не было разговоров, шуток. Усталость уравняла членов партии и развела их по спальникам. Последними звуками для уже засыпающего Матвея стали незнакомые шелестящие звуки. Засыпая, подумал, что это вода шумит за бортом, Мая. И ещё услышал, как кто-то из девочек-геологов, перебирая струны гитары, пела: «В ковбойках пестрой клетчатой расцветки… в болотных сапогах не по ноге девчонки из геологоразведки шагают по нехоженой тайге…» Матвей мысленно подхватил слова: «Встают рассветы над планетою, а впереди таёжная гряда…» И с этими родными словами сознание растаяло, а песня, когда Матвей её напевал или слышал по радио, многие годы напоминала ему журчание воды за металлом баржи и дикую счастливую усталость настоящей работы.

Первый день плавания

Нечаянно-негаданно пришла пора дороги дальней

Проснулся Матвей отдохнувшим, и первое, что показалось странным, – это незнакомый звук рядом с его ухом. Долго вслушивался, не открывая глаз, в полузабытьи и никак не мог сообразить, что это так шумит совсем рядом, и открыл глаза. Во сне он совсем забыл, что уже перебрались на баржу, и что щели на потолке – это люк, и оттуда, где был люк, тонким веером пробивался солнечный свет. Скосив глаза, увидел стену баржи, перевёл глаза на веер. Полюбовался, подумал: «Надо же как, в трюме спал». За стенкой надрывалась река, подёргивая и даже поддёргивая баржу. Полежал, не шевелясь, приходя в себя. Поднял голову, огляделся: все, тихо посапывая, спали. Опустил голову на спальник и начал было мысленно писать домой письмо. Уже несколько раз Матвей замечал, что как будто пишет письмо, только устно, чтобы события запомнились. Полежал, перебирая вчерашнюю суматошную погрузку, и решил подняться на палубу, посмотреть. Матвей вытащил из-под спальника штаны, вылез сам из спальника и оделся. Тельняшка была холодная, как и энцефалитка. Натянул стоящие наготове кеды, завязал шнурки и по железной лесенке, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице к люку, приподнял его и тут же увидел девушку из соседней партии. Оглянулся по сторонам и понял, что они уже идут по реке за буксиром. И догадался, почему вода так за стенкой шумела. Берега были далеко. Даша очень романтично стройной берёзкой стояла у соседнего люка и смотрела на реку. Руки в карманах зелёного полевого костюма курточки, под курточкой, виден воротник, была клетчатая ковбойка. Волосы прикрывала голубая косынка. На ногах новенькие кеды. Прохладно. В корму буксира дул несильный, но ровный ветер. И на чистейшем небе разогревалось, едва поднявшись над верхушками сопок на восточном берегу, солнце. Даша стояла ровно, не шевелясь, только голову медленно поворачивала, следя за берегом. Далёкий берег Маи блестел молодыми листочками поросли кустарников и лиственницей. Другой берег был крутой в этом месте, и на самом верху стояли сосны, и даже из кручи торчали корни. Река все эти миллионы лет подтачивает берег, меняет очертания, сбрасывает выросшие деревья, которые лет пятьдесят назад начинали расти метрах в пятидесяти от берега, а сейчас оказались на самом краю. Только там, где к реке выходили скалы, на прижимах, деревья цеплялись корнями непонятно за что (земли-то нет), но стояли кряжистые, обветренные и казались старыми. С невысоких террас в реку наклонялись подмываемые стремительной водой обречённые стволы, и несколько их прямо на глазах упали плашмя в воду, и с баржи был слышен хлопок ствола о воду. Падающие стволы, поднимая борозду брызг, поворачивались течением вдоль течения, совсем как корабли, и тут же, подхваченные им, неслись с торчащими из воды корнями и комлем, как будто даже быстрее воды. Мая была огромна! Бесконечна! Несоизмерима ни с чем из того, что видел и знал до этой реки Матвей. Мощна – и вся была стихия движения. Матвей вышел на палубу, опустил люк за собой, подошёл к Даше и кивком головы поздоровался. Когда Матвей подошёл к Даше, то внизу в открытом люке увидел гитару-семиструнку, лежащую на спальнике. Подумал, она пела. Девушка была немногим ниже Матвея, с ясным утренним светлым лицом, внимательными в густых ресницах карими глазами смотрела на реку. Стояли молча, интуитивно чувствуя, что любое слово испортит это чистое утро на реке. Но стоять и долго молчать Матвею показалось неудобным, и он произнёс первое, что пришло на ум:

– Как спалось в трюме?

И услышал:

– Как подкошенная. Вчера немного посидели, попели, пока язык не стал заплетаться.

– А я совсем без сил упал, – ответил Матвей. – Только что слышал, как вы пели. Под вашу ковбойку и заснул. – Подумал, что ещё сказать. – Как песня подходит под вот этот пейзаж, реку! Красота-то какая.

Матвей невольно провёл рукой полукруг перед собой.

– Я впервые вот так, на такой реке. Завораживает. – Помолчали.

– Учил географию и представить себе не мог, в голову не приходило, что сибирские реки такие… – Матвей поискал слово, – яростные, неохватные.

Ещё помолчали. Даша – это было хорошо видно по её лицу – тоже была заворожена рекой, всем, что так красиво раскрывалось перед их юностью.

Матвей через минуту-другую добавил:

– У меня по географии всегда пятёрки! – Подумал о школе, договорил: – Единственный предмет, по которому всегда только пятёрки.

– Вот поэтому ты и здесь, на реке, – не поворачивая к Матвею головы, произнесла Даша и через миг-другой продолжила: – Не девчачье как будто это дело, геология, но пока молодая, не замужем… это моё. Надышаться не могу.

Матвей слушал и пробовал ощутить, приблизить к себе эту фразу про «не девчачье это дело». По книгам он знал, что девушки тоже работают геологами, но по своему возрасту ещё был очень далёк от настоящего понимания этой стороны жизни женщин.

– Даша, а у тебя родители тоже геологи? – спросил Матвей.

Даша не сразу ответила, даже как-то губы сжала, как будто что-то нехорошее вспомнилось.

– Да нет, не геологи. Не обязательно же по стопам. Мама в издательстве. Корректор. Говорят, самая древняя профессия. А папа… – Даша и слово «папа» произнесла как-то незнакомо, и уж совсем долго молчала. Так долго, что Матвей подумал, что забыла. Но Даша не забыла. – Я в сорок втором родилась, двадцать девятого марта, а папы уже не было. Мне потом мама рассказала. Он у меня в секретном институте работал. На фронт не брали: специалист. Но упросил. Их тогда пол-отдела ушли на фронт. Вот. Я родилась, а его и не стало. Так что мне и за него надо упираться (стараться).

В это время сзади них почти с грохотом упал в воду ствол большой сосны. Даша и Матвей обернулись и увидели трагическую картину гибели красивого дерева, которое ещё изо всех сил цеплялось корнями за землю, но силы его не хватило, и ствол его поворачивало течением, выкручивая ему из земли корни, и, выдернув, понесло вместе с водой, с торчащими вверх двумя высокими, только что живущими, питающимися соками земли корнями, чтобы измочалить его на перекатах, лишить корней и где-нибудь через двести километров выбросить на повороте на берег.

Не отрываясь смотрели коллеги на это в общем природное, на эту весеннюю силу реки. Конечно, сочувствовали, понимая, что это выше их сил и желаний. Матвей мысленно чертыхнулся, но поделился тем, что утром пережил, проснувшись:

– Сейчас проснулся. Ещё глаза не открыл. Лежу, слышу, шумит. А что – никак не соображу. И шумит почему-то прямо в сантиметрах от уха. Вчера набегались, и совсем забыл, что перебрались из дома. Слушаю, слушаю. И понимаю, что как будто вода шумит. Но откуда в доме вода? Откуда? Так и не догадался, пока глаз не открыл. А это мы, оказывается, плывём, это я в трюме. И вода – это за бортом. – Замолчал и через минуту: – Песню вашу, как вы пели, вспомнил.

Буксир дымил трубой (дым теперь, после поворота, уносился ветром вбок), упирался и тянул за туго натянутые два троса баржи. На медленно проплывающих берегах открывались поляны болот, марей, сопки, уходящие вверх, поросшие лиственницей. Вода в реке поутру была густой, какого-то глубинно-глубокого сине-коричневого цвета, если такой цвет вообще мог существовать в природе! Ветер выдувал из реки брызги, огибал усы волн от буксира. Всё вокруг жило и спешило жить своими законами, не очень обращая внимания на Дашу и Матвея.

Постепенно народ просыпался. Заходили, заговорили, потянуло дымом, запахло кашей. Первый, с ясным небом, с лёгкими и совсем белыми облаками, рассыпанными по небу, день начался.

Шли против течения трудно. Рабочие партий и геологи отоспались, по большей части сидели кто где и смотрели на берега, на воду, на не меняющееся высокое небо. От неожиданного безделья появились разговоры на разные темы, взрывами хохот, когда кто-то вспоминал анекдот, вечером песни. За все дни только один посёлок проплыл мимо них. На берегу стояли люди и махали им руками. От берега отвалил катер, по дуге зашёл против течения и подвалил бортом к «Магнию». С борта «Магния» им сбросили два ящика и какой-то мешок. Потом услышали – почта. Катерок красиво, с поворотом налево отвалил и, забирая против течения, вернулся в посёлок. Три человека в катере махали руками всем на баржах, улыбались. Все, кто в это время были на палубах, в ответ так же приветливо отвечали и катеру, и людям удаляющегося посёлка. Было видно, как катер причалил к берегу, как его окружили ожидающие на берегу люди. Подошедший Анатолий с завистью в голосе проговорил:

– Вот же, и тут живут люди! Это же надо же… Полное ощущение, что самая настоящая жизнь вот здесь! И не в городе, а вот тут, где десять домиков. А им почта.

Действительно, пока они плыли, сложилось совершенно понятное для ума понимание, что это дикий край, что, кроме деревьев да кустов, птиц и прочих марей, быть и тем более жить тут ничего не может. Посёлок, ещё меньший, чем Нелькан, удалялся, собираясь в точку. Точку на берегу реки и в точку на карте нашей необъятной Родины.

По Мае надо было добраться до устья реки Ингили, которая впадает в Маю слева по ходу; далее вверх, уже по Ингили, против течения до места, где и начнётся первое в жизни ребят и настоящее геологическое поле. И осталось до этого дня совсем немного! Неожиданно для наших геологов рано утром буксир стал приставать левым бортом к берегу у ещё одного посёлка. Оказывается, надо было забрать на баржу арендованных у совхоза лошадей. С лошадьми к ним поступил на работу каюр. Им оказался сухонький мужчина лет за сорок, Илья. Пока «Магний» приставал, на берег, похоже, высыпали все жители села. Часть посельчан была одета в незнакомые выгоревшие, совсем поношенные меховые одёжки. Как будто зима. Но большинство просто в привычных, но тоже поношенных пиджаках, рубашках, брюках и в резиновых сапогах! Мужчины и мальчишки, если рубахи навыпуск, подпоясаны ремнями. Лица смуглые, глаза еле видно. У женщин и девочек по две чёрных, ну просто смоляных косы. Детей стайка стояла, не мешая взрослым, и с любопытством смотрела на происходящее. Буксир заякорили, для чего на берег был сброшен канат. Несколько человек под команды капитана сумели закрепить его на берегу, со второй баржи на берег сбросили широкие (пока плыли, сколотили из толстых досок) сходни с перилами по бокам. Как только сходни закрепили, из посёлка повели пять лошадок, среди которых выделялся высокий серый с пятнами жеребец. На берег их привели под уздцы конюхи, где все они и остановились, ожидая погрузки. Лошади вели себя спокойно, но, когда первую из них подвели, чтобы конюх с ней поднялся по трапу, начался концерт. Что ей не понравилось, чего забоялась, совершенно непонятно, но первая же коричневая лошадка упёрлась копытами в доски и совершенно отказывалась идти за держащим узду конюхом-проводником. Конюх отступил, поговорил с ней, даже круг сделал по берегу, но только к трапу подошли – сразу стоп. Стали совещаться и решили: раз не желают по-человечески, то затаскивать их силой. Несколько человек из местных вызвались помогать заталкивать, совсем как застрявшую в грязи машину. Минут через тридцать под спокойными взглядами других лошадей прошла по палубе баржи за проводником к стойке, специально для лошадей изготовленной, где и была привязана. Буквально все геологи высыпали наблюдать погрузку и дружно сочувствовали лошадям. Когда первую лошадку затолкали, Толик буркнул:

– Ну, может, пример будет заразительным и остальные сами потянутся.

Но пример оказался никаким. Следующую лошадь под её ужасные муки, выраженные в глазах, так же почти вносили на баржу маленького роста мужчины колхоза. Каждая лошадь как могла сопротивлялась подъёму на палубу. Были слышны рассуждения, что надо было насыпать гору земли, чтобы лошади шли по ровному трапу, а не карабкались вверх.

– Да куда уж насыпать, что им, тут ночевать? – раздавалось в ответ. Но одно хорошо – что ни одна лошадка никого не лягнула. Наши рабочие недоумённо поглядывали на все эти действия, на шум и возгласы «как же поступать?». И отчего это лошади пугаются? Даже шутили, что это они баржи никогда не видели. Или геологов. Якуты, как муравьи, обступали следующую лошадку и почти на весу вносили их на металл баржи. Труднее оказалось красавца Казбека заманить. Такое имя было у этого серого, почти в яблоках, высокого, ещё выше, чем издали казался, коня. Он был явно сильнее всех лошадок и тоже ни в какую не хотел подниматься по трапу. И было совершенно странно видеть, как быстро лошади переставали нервничать, дико косить глазами, всхрапывать. Привязанные, они пофыркивали, очевидно делясь пережитым, переступали копытами, и одна из лошадок насыпала на палубу катяшек. Не с первого раза, но и Казбек оказался у коновязи, только криков было больше. Следом на палубу затащили большую копну сена, притащили пятидесятилитровую алюминиевую кастрюлю – поить лошадей, налили в неё забортной воды. Казбек первым сообразил и аккуратно, вытянув к воде губы, с минуту цедил сквозь них влагу. Управились только к обеду. И всё это время жители совхоза и стайка детей находились на берегу и смотрели во все глаза. Матвей и Толик точно так же переживали все эти события, сердечно жалея испуганных лошадей, любуясь, наблюдая за людьми на берегу, и переговаривались. Последней по сходням забежала собака, бело-рыжая лайка с хвостом кренделем, по имени – позже познакомились и подружились – Кучум. Быстро нашла Илью и села рядом. Вдоволь напереживавшись, Матвей, естественно, не мог предположить, как скоро ему предстоит настоящее с ними знакомство, с их нравом и их удивительным пофигизмом в отношении целей и задач геологоразведочной партии номер двенадцать Третьей аэрогеологический экспедиции Министерства геологии СССР!