Текст книги "Стальной лабиринт"

Глава 2
Букет внести!

2610 г.

Город Москва, Российская Директория

Планета Земля, Солнечная система

В программе выпускного значились капустник, вручение дипломов и банкет с танцами.

Константин настроился на долгую катавасию. Нацепив казенно-доброжелательное выражение лица, до совершенства отработанное им во время дежурств на субмарине, он погрузился в свои размышления, а их было много.

Где он поселится там, в Мончегорске? Какая там вообще погода, что брать из вещей? Что, в конце концов, подарить маман, ведь завтра уже дата? Что вообще дарят женщинам, у которых «все есть», ну не книжку же «Легкий способ бросить пить»? И вот еще важный вопрос: хватит ли ему денег на первое время, ведь когда еще зарплата?

Из этого оцепенения Константина вырвала мать, которая, обдав сына терпко-сладкой волной баснословно дорогих духов, прошептала:

– Вон, вон, погляди: Ниночка! Кеша в нее страшно влюблен. Будет петь сейчас. – И маман воззрилась на девушку, которая, заливаясь румянцем, устраивалась у микрофона с улыбкой самой наиприветливейшей.

У Константина перед глазами все поплыло.

Эстрада с Ниной была так близко, что ему казалось, он может даже кожей почувствовать тепло ее тела. И в то же время Нина была так далеко, как будто их разделяли галактики.

На девушке было бальное платье с широкой юбкой а ля сказочные принцессы. Платье было туго утянуто на талии, в самом неожиданном месте сияла приковывающая всеобщие взгляды большая синяя роза…

Теперь, в отличие от последней встречи в дверях, когда одетая в школьную форму Нина показалась Растову совсем еще девчонкой, разве что грудастой, лицо ее несло явственные признаки вмешательства профессионального визажиста. Пухлые губы стали густо-малиновыми. Ресницы прогибались под тяжестью черной мохнатой туши. Скулы потемнели от матово-коричневой пудры. А на веках лежали аквамаринового цвета тени…

«Такая взрослая», – невольно подумал Константин, безо всякой охоты отдавая себе отчет в том, что тело его откликается на неслышимый ухом зов девушки самым недвусмысленным образом.

Пока девушка несмелым голоском пела модный шлягер, где слова были переиначены так, чтобы речь шла об уходящих делах школьных, мать Растова трещала без умолку.

Говорила о том, что Нина – не родная дочка в семье высокопоставленных чиновников Белкиных, а приемная. Что родные мать и отец Нины погибли при крушении флуггера, когда девочке было семь лет. Что характер у девушки сложный, учителя жалуются: мол, дерзит, не слушается, во всех вопросах имеет свое мнение.

Еще мать говорила о том, как это здорово, что Кеша наконец-то полюбил. Ее, Марию Ивановну, всегда очень беспокоило, что Кеша – до Нины – ни за кем не ухаживал и вообще не выказывал интереса к женскому полу. И что она советовалась с врачами насчет того, сможет ли Кеша «ну ты понимаешь», ведь болезнь (в этом месте Константин привычно кивнул, он всегда «все понимал», даже когда не понимал ничего). И что Нина, по-видимому, отвечает Кеше взаимностью. (В этом месте Константин испытал какую-то глубинную тревогу, словно в животе у него великаны натянули канат, но в природе этой тревоги он постеснялся признаться даже себе самому.)

– …Недавно спрашивал меня, не будем ли мы с папой против, если они с Ниной поедут на Алтай. Мы-то не против! А вот что родители Нины? Они у нее, между нами, слегка с приветом оба. А Кешенька сказал, что с Ниной и ее родителями еще не говорил… Но почему они обязательно должны быть против?! В конце концов, я могу и сама с ними поговорить. Плесни-ка мне еще шампанского, сыночка…

– Букет внести! – визгливо потребовал конферансье, и Нине вручили охапку белых гортензий.

Капустник догорел, на сцене расцвела лилиями официальная часть, и на свой стул – им достались лучшие места за столиком второго ряда по центру, прямо возле эстрады, – вернулся отец, Александр Павлович, который отвлек на себя многословное внимание матери (а также и половины зала, по которому бежал одобрительный говорок).

Константин закрыл глаза: он видел перед собой Нину.

Константин открыл глаза: он видел перед собой Нину.

Хотя никакой Нины перед ним не было.

На сцене его брат Кеша, разодетый как актер музкомедии, получал аттестат о среднем образовании из рук директора, полутораметрового человечка с профилем североамериканского орла-стервятника.

Сразу же позвали в банкетный зал, где уже были тесно заставлены деликатесами длинные столы.

Слева – зона перепуганных, а оттого поминутно прыскающих смешками выпускников.

Справа – зона их раскрасневшихся от гордости родителей, за время церемонии состарившихся на годы.

По центру – учителя и восточного вида тамада, вездесущий и пустой, как новостные программы визора.

Константин, который за время службы успел подзабыть, как выглядит паштет из гусиной печени и каковы на вкус маринованные яйца мафлингов, безучастно уничтожал холодные закуски в самом дальнем углу самого дальнего стола родительской зоны, в окружении пустых стульев (мать обнималась с какой-то необъятной теткой сельского вида – как оказалось, школьной учительницей немецкого, – отец вершил судьбы спецмашиностроения по телефону), когда вдруг почувствовал у себя за плечом… холодноватый запах лаванды.

Константин обернулся.

Да, так и есть, к нему подошла Нина Белкина – разгоряченная, краснощекая. По ее плечам на тяжело вздымающуюся над корсетом грудь художественно спускались тяжелые природные локоны.

– Константин, я хотела пригласить вас на танец! – сказала Нина без тени робости на сияющем лице. – И еще, мне нужен ваш совет насчет мотоцикла… Мне показалось, вы разбираетесь в технике.

Константин прекратил жевать.

Положил на скатерть вилку.

Медленно и ни слова не говоря, встал со своего стула. Нина Белкина стояла на расстоянии вытянутой руки.

Роста девушка была совсем небольшого, на две головы ниже его.

Он бережно, будто Нина была из тончайшего стекла, положил обе руки на ее предплечья.

Заглянул в ее сияющие надеждой и желанием глаза.

Опустил руки.

Пробормотал едва слышно:

– Нина… Я… Сейчас… Через три минуты.

Вслед за этим он быстрым шагом спустился из банкетного зала, освещенного сиянием поддельных звезд, в пустынный яркий вестибюль, и быстро-быстро зашагал к выходу из гостиницы.

Он шел домой. Пешком.

«Еще не хватало у брата баб отбивать… У брата-инвалида… Только этого мне в жизни и не хватало…» – как заклинание повторял Константин, сгребая в дорожную сумку свои нестираные вещи вперемешку с планшетом, телефоном и документами.

Он накорябал на клетчатом листке бумаги: «Мамчик, с днем рожденья! Я уехал работать в Мончегорск, подарок, конечно, с меня! Позвоню как устроюсь!» – и, чмокнув в восковую щеку бессменную домработницу, в прошлом и Кешину няню, Амалию Дитриховну, стек вниз по мраморной лестнице, застеленной изумрудным ковром, к лифту.

Он убегал, убегал от Нины Белкиной, с ее платьями принцессы, с ее обманчиво кротким голоском, взглядом как будто из-под воды и поломанными мотоциклами.

Ровно год Константин Растов отбыл тренером по фехтованию.

Работал в основном с трудными подростками, которых, и это известно всякому тренеру, в любом городе на свете больше половины.

Безотцовщина при живых отцах. «Почему мне досталось такое некрасивое тело?» «Когда я наконец вырасту?» Первое пиво, первая водка и первое пиво с водкой…

За этот год Константин многое понял и принял. Например то, что существует бедность. Например, что бедность – не постыдна и даже не жалка. Впервые в жизни сам он жил бедно: зарплата у него была по российским меркам микроскопическая, а занимать у родителей не позволяли гордость и обида. Например, то, что учитель фехтования – работа для пенсионеров и романтически настроенных юношей, благодаря папе и маме не стесненных в средствах.

Первым он еще не был. Вторым – уже не был.

За тот холодный и темный год у Константина случились два полноценных романа. С красивой тренершей по боди-балету по имени Стася (переспали несколько раз, потом оказалось: у Стаси есть жених, милиционер) и с некрасивой, но домовитой и набожной по какому-то восточному обряду Алишей, бухгалтером клуба, где работал Константин.

Бухгалтер Алиша, с бровями-полумесяцами, понравилась Константину своей сказочной какой-то немотой (Стася – та вообще не умела молчать дольше чем несколько секунд). Случалось, они с Алишей сидели, не говоря ни слова, часами. Иногда сидели перед визором. Иногда – на скамейке в публичной оранжерее, перед фонтаном «Семь гномов». Иногда – перед черным окном. Или за чаем.

Через три месяца таких заседаний, перемежающихся редкими сопящими волнами страстного, но безлюбовного секса, Константин понял, что с него хватит.

Еще месяц длилась самая изматывающая в подобных романах фаза – фаза их растворения в мировом эфире. Константин не знал, в каких словах сказать Алише, которая зачем-то не на шутку в него влюбилась, что он больше не может. Алиша же с затаенным ужасом ожидала этих слов.

В общем, сразу после трудного объяснения с Алишей Константин взял расчет, утрамбовал в сумку пожитки и отправился прямиком… в Харьков. Поступать в Харьковскую Академию Бронетанковых Войск – такое решение пришло к Растову однажды весенним утром и подозрительно быстро стало непоколебимым.

К родителям в Москву он даже не заехал – наврал про сроки, которые поджимают.

Но наврать себе Константин не смог, он знал, что боится оказаться в Москве, боится увидеть в своей гостиной Нину Белкину с мотоциклетным шлемом на сгибе локтя.

Боится, потому что не знает, чем такая встреча кончится. Точнее, именно потому, что знает.

Глава 3
В очаге поражения

2615 г.

Город Харьков, Российская Директория

Планета Земля, Солнечная система

Харьков встретил абитуриента сорокаградусной июньской жарой, хмельным пивом «Рогань» и абсурдной канителью в приемной комиссии.

Вначале у Константина вообще не хотели брать документы: этого не хватало, того недоставало, а это вот надо в трех экземплярах и нотариально заверенным. «Нету? Как нету?! Положено!»

Но потом, когда узнали, что «Растов» – это не псевдоним и что он, Константин Александрович, нисколько не однофамилец, а сын Того Самого, майоры в приемке как по волшебству подобрели и все-все приняли с напутствием «потом остальное донесете». И даже – в обход правил – обеспечили жильем и питанием за три дня до первого экзамена.

Константин был майорам благодарен – жить ему было и впрямь негде, денег на поездку в Харьков он занял у друга, а в графе «будущее» у него значилась «полная неизвестность».

Экзамены он сдал отлично, благо после северов находился в превосходной умственной и физической форме.

Первый курс тоже окончил более-менее. И второй. А третий – на «отлично».

В свободное время пробавлялся все тем же фехтованием – тренировал желающих помушкетерствовать, на сей раз на общественных началах (работать кадетам в академии запрещалось). Учил контратакам и выпадам. Объяснял, чем сабля отличается от шпаги, а шпага от рапиры, почему манекен следует величать «Дядя Вася» и почему даже русские судьи во время поединков говорят по-французски.

А часы, оставшиеся от учебы и тренерской работы, проводил в пивной «Очаг», которую танкисты, конечно же, звали «Очагом поражения».

По воскресеньям ходил на танцы в Дом офицеров.

Изредка пытался крутить романы.

Один раз – девушку звали Света, и она была очаровательно зеленоглаза – чуть было не докрутился до загса… Но «чуть было» не считается.

Константину нравилось идти по нагретой солнцем улице Полтавский шлях и чувствовать себя совершенно одиноким, адски неженатым и ничем не связанным кадетом, впереди у которого – вся Вселенная.

Наконец – последний экзамен: танк Растова прошел через эпицентр ядерного взрыва с оценкой «отлично».

На церемонию выпуска из Москвы прилетели отец, мать и Кеша, неразлучный со своим спаниелем, все таким же вертлявым и длинноухим, разве что чуточку седым.

Константин, который не видел семью уже давненько, не для виду обрадовался.

Все обиды забылись, трудности взаимопонимания казались курьезными.

Мать сильно постарела, отец похудел и как-то выцвел, лишь один Кеша не изменился…

Банкет «по случаю» Константин помнил смутно: вот они с товарищами обмывают его лейтенантские звезды, утопив их в чуть более звездном коньяке. Вот отец с рюмкой водки «Зеркальная струя» привычно вещает что-то про ответственность, про то, как важен танкист на поле боя, и все присутствующие рьяно ему аплодируют. Вот мать, как следует пригубив сладкого массандровского винца, с фальшивой задушевностью интересуется: «Ну хоть невеста у тебя есть?», подразумевая, конечно, «раз нет ни денег, ни должности, ни перспектив в жизни, должна быть хотя бы Единственная…».

Вот Кеша, студент какого-то экстремально престижного факультета, рассказывает о своем грядущем назначении в Техноград – мол, это вопрос уже решенный. Вот сам он, пьяный лейтенант Растов, набравшись храбрости, спрашивает у Кеши, как сложились его отношения с «той красивой девчонкой… ну, помнишь, ты меня знакомил?».

Кеша меняется в лице.

– Нина? Нина вышла замуж… Если ты, конечно, о Нине.

– За кого?

– Да за дятла одного. Ничтожество полное. Демин фамилия… Зовут Альбертом.

– Я его знаю?

– Может, и знаешь. Мой одноклассник. Его папашу еще за хищения привлекали… В области добывающей промышленности… Громкое было дело, лет шесть тому назад. По визору каждый день показывали, в передаче «Русский суд».

– Шесть лет назад я на Кларе служил. Это, считай, параллельное измерение! Или, если хочешь, Московия Ивана Третьего! – пьяновато хохотнул Растов.

Кеша презрительно поморщился. Вечно сидящий на обезболивающих из-за своей утомительной, разрушительной хвори, он с детской страстностью ненавидел пьяных.

– В общем, этот Альберт такой же мудак, как его папаша, – прихлебывая зеленый лимонад разновидности «Тархун», резюмировал Кеша.

Даже не склонный к бережной регистрации чужих душевных движений, Константин догадался, что короткий разговор о Нине причинил брату сильную душевную боль. Однако он уже не мог остановиться.

– Вот ты говоришь, этот Альберт Демин – мудак. Но ведь за что-то же такая девчонка как Нина его полюбила?!

При слове «полюбила» Кеша вздрогнул, как от удара электрическим током.

– Да пойми, Костя, она никого не в состоянии любить! Для нее люди – как куклы! Сегодня с одним поиграла, завтра – с другим! – В глазах Кеши блестели слезы.

Сердце Константина пронзила острая жалось, и он растроганно приобнял брата.

Хрупкий, беззащитный Кеша вдруг показался ему… мужчиной-цветком, мужчиной-бабочкой. Наступит студеное октябрьское утро, и бабочка-цветок уже не сможет никуда упорхнуть…

С банкета семейство Растовых уехало рано – отцу, теперь уже не заму, а Директору Тяжелой и Специальной Промышленности, предстояло держать речь перед ВГС – Высшим Государственным Советом.

Константин, вздохнув со стыдным облегчением, пошел догуливать.

Из остатка той праздничной ночи он запомнил немногое: черные дубы в саду имени Тараса Шевченко, он сидит на лавочке возле фонтана, а с его белой рубашки и форменных брюк на неумолимо сереющий к утру асфальт капает вода.

Слева – его закадычный друг Тема Перчик, справа – сосед по общежитию Юлик Найденко, а с Юликом – две официантки из «Очага поражения», имена которых неразличимыми соринками теряются в пене тех дней. Официантки нестройными голосами выводят «Каким ты был, таким ты и остался…». Юлик громко икает.

«Ну вот я и офицер бронетанковых», – проносится в голове Растова. А со стороны каменной громадины Университета к их компании неторопливо приближаются двое в милицейской форме, и в старых каштанах очумело орут соловьи.

Константина Растова распределили в 1-ю гвардейскую танковую дивизию, более известную как Кантемировская. Это стало неожиданностью. Правда, только для самого Константина.

Никто из его друзей-приятелей не выказал даже тени удивления, узнав эту сногсшибательную новость.

– Ну ты же Растов, а не какой-нибудь Пупкин, – понимающе подмигивал Тема Перчик (ему был приказ – в Тремезианский пояс).

– Кто бы сомневался! – закатывал глаза Юлик Найденко, его пунктом назначения стала далекая планета Екатерина.

Кантемировская дивизия квартировала в Подмосковье, в знаменитой Кубинке. И служили там такие же, как Растов, – папины и мамины сынки, родители которых сделали все, чтобы их непоседливым чадам было удобно к ним ездить.

Поначалу Константину в Кубинке понравилось.

Комфорт, опрятные и вежливые люди (в Кубинке говорили «корректные»), и действительно недалеко до Москвы.

Там, в Москве, – брат, там кое-какие старые друзья, там, в конце концов, можно случайно встретить даже Нину (что приключилось в его практике лишь однажды, да и то Нина была не одна, а в обществе склонного к полноте товарища старше ее на поколение; Растов не решился подойти и перебежал на другую сторону улицы).

Но вскоре он понял, почувствовал хребтом: прогуливаясь между постриженными кустами самшита, вдыхая бодрящий аромат настурций – по количеству клумб Кубинка превосходила даже Москву! – он не боец, он – не танкист, он – почетный пленник любви своей высокопоставленной мамы. Заложник своей фамилии.

И то сказать! В свете абсолютного и беспросветного Pacem in Terris – мира на планете Земля – реальных боевых задач у Кантемировской дивизии в Солнечной системе – нет, как не было. Угроза десанта какой-либо агрессивной инопланетной расы в Подмосковье – призрачна. Возможность антигосударственного мятежа в России Константин не то чтобы совсем отметал, но почему-то был уверен, что в случае чего обойдутся силами ГАБ, в крайнем случае – привлекут осназ ВКС из Подольска…

Что же касается Конкордии – а тут сомнения в офицерском корпусе мало у кого имелись, все понимали, кто в Галактике на самом деле Вероятный Противник Номер Один, – то, снова же, Растов трезво отдавал себе отчет: в случае войны с заклятыми зороастрийскими друзьями Кантемировка повоюет в самую последнюю очередь. Если вообще повоюет, а не останется охранять многоэтажные развязки на автострадах Третьего Примосковного Кольца.

Ведь ясно же, что война с Конкордией будет быстрой и победоносной! В день Д+10 десант на Паркиду, Д+12 – генеральное сражение флотов, Д+20 – высадка в конкордианскую метрополию (планета Вэртрагна, система Зерван)… Да Кантемировка еще на транспорты погрузиться не успеет, а расквартированные в колониях Синапского пояса дивизии постоянной готовности уже войдут в клонскую столицу, грандиозный Хосров!

Чему же тогда радоваться? На что надеяться? На перспективу быстрого карьерного роста? Со взвода на роту, с роты в штаб батальона, оттуда – скок в Высшую Академию Сухопутных Войск – а оттуда уже (и навсегда) в коридоры Главного Штаба СВ?

Ага, держи карман шире! В Кантемировке все молодые офицеры – чьи-то сыновья, племянники, внуки. Отпрыски промышленной меритократии державы, генералитета, ведущих философов и культурологов. Их всех нужно двигать! Именно туда: на роту, на батальон, в Высшую Академию.

Впоследствии, вспоминая те четыре года, Константин никак не мог понять, как же получилось, что он прожил в Кубинке – с ее убаюкивающей, кастрирующей атмосферой летаргического армейского довольства – так долго. Учения, боевая подготовка… Снова учения… Снова боевая подготовка… Отпуск на Сокотре…

Справедливости ради следует сказать, что все эти четыре года Растов добивался нового назначения.

Однако его просьбы в штабе дивизии упорно игнорировали.

Еще бы не игнорировать, когда сама Мария Ивановна Растова очень-очень попросила!

Парадоксально, но лишь трагическое исчезновение Кеши – он поехал к друзьям в Крымскую Астрономическую Обсерваторию, и больше его никто не видел – помогло делу сдвинуться с мертвой точки.

Мария Ивановна слегла с инфарктом, нежданно ослабив хватку на шее старшего сына. И Константин, долго копивший силы для решительного рывка подальше от мертвящей скуки Подмосковья, наконец добился перевода.

Его вызвал к себе генерал Долгов.

– Хорошо. Кубинка тебе не нравится. И где же ты хочешь служить в таком случае? – не скрывая сарказма, осведомился благообразный до карикатурности генерал Долгов, с удовольствием посасывая трубку.

– Хочу в колониальную дивизию. Чтобы реальные задачи, чтобы марши по пятьсот километров! Хочу показать, на что способен! Доказать всем, что учился не зря! – выпалил Константин.

Он действительно всего этого хотел. Хотя от десятков и сотен повторений – устных и письменных – эти важные слова в его восприятии несколько подзатерлись.

– Дурак ты дурак, старшой, – беззлобно произнес Долгов, отворачиваясь к окну, за которым буйно плескал фонтан, копия одного из Петергофских. – Не был бы дураком, не строчил бы прошения куда попало. А подождал бы чуток, до следующего года…

– В следующем году мне будет тридцать один, – мрачно сказал Растов, сверкнув глазами. – А я ничего, считай, не видел, кроме унитазов с подогреваемыми сиденьями и стриженых лужаек.

– А мне семьдесят один. И что? Сын в прошлом году родился! – Долгов пожал плечами и невозмутимо продолжил: – Так вот: в следующем году я бы поставил тебя на роту. А так хрен тебе в сумку и два сбоку, а не рота…

– Но меня же все равно переведут, верно?

– Переведут, да, – выпуская опрятное облачко сизого дыма, кивнул Долгов, осанистая аллегория аристократического спокойствия. – И хотя я этого вроде бы знать не должен, я тем не менее знаю: переведут тебя в 505-й отдельный танковый батальон.

– А куда, если не секрет?

– На задворки цивилизации. Планета Каталина… Она в Тремезианском поясе, если что.

– А город… какой? – Лицо Растова глуповато сияло.

– Город с названием ненашенским. Порт-Чапетон.

– Разве это русский город?

– Конечно нет. И Каталина не русская. Однако наверху постановили, что нам правильно иметь свой палец в каждой заднице. И мы сейчас, по мере сил, эти пальцы засовываем… Превозмогая, так сказать, врожденную брезгливость…

Растов взволнованно переступил с ноги на ногу. Ему прямо-таки не терпелось.

– Вот чему ты сейчас радуешься, Костя? Чему? – Долгов смотрел на Растова как на тяжелораненого. – Там, на Каталине, тебе ни сауны в казарме не будет, ни псковского кальвадоса в баре. Там – антисанитария. Там – проходимцы, пираты. Даже работорговля, по слухам, в кое-каких местностях… Убить могут!

– О такой атмосфере я и мечтал, когда в танкисты шел! – брякнул Константин, глядя на генерала с сыновней благодарностью.

На Каталине все было почти так, как описывал бывалый Долгов.

Разве что сауны там кое-где все-таки были. Как Европейскую Директорию ни ругай, но с гигиенической культур-мультур у ее граждан было все в порядке.

Именно на Каталине Растов впервые нашел то, что искал в военной службе: возможности выражать себя неостановимым действием, а еще – счастье быть «некорректным» и бескомпромиссным. В Порт-Чапетоне он впервые познал настоящее боевое братство.

Стоит ли удивляться, что именно на Каталине Растов впервые в жизни женился?

Его избранницей стала польская девушка Беата.

Она была студенткой местного медицинского института, и Растов, будь он более склонен к откровенности с самим собой, наверняка признался бы себе, что внешне Беата похожа на Нину Белкину как двоюродная сестра. А может быть, и как родная.

Беата была младше Растова на тринадцать лет. Она без устали смаковала это обстоятельство и даже просила Растова называть ее «доченькой» – бедняжка выросла со взбалмошной матерью-одиночкой. Беата любила повторять, что ее «заводят» взрослые мужчины. (Выражение «меня это заводит» Беата обожала и применяла даже в отношении яичницы с ветчиной.)

Отношения с Беатой были исполнены суховатой гимнастической страстности. Но как только заканчивались дела постельные, Растову было совершенно неясно, о чем говорить.

Неясно это было и Беате. Возможно, поэтому они говорили нечасто, да и то через переводчик «Сигурд».

Растов знал по-польски только «курва мать» и «Ешчэ Польска не згинэла». В отличие от большинства еврограждан, Беата учила в школе испанский, а потому знала по-русски меньше минимума: «пожалуйста» (она произносила это слово с ударением на «у»), «Как мне пройти на Красну площаць?» и «Как тебья зовут?».

Растов был все же не настолько влюблен и малоопытен, чтобы сочетаться браком при таких огорчительных обстоятельствах. И он никогда бы не сделал предложения, если бы в гости к Беате не прилетела из экваториального городка ее слоноподобная маман, пани Кристина.

– Ты почему на ней не женишься, негодяй? Что тебя в ней не устраивает? Посмотри на нее! Цветочек! Умница! И профессия в руках! Чем тебе не жена? – грозно поинтересовалась пани Кристина у Растова, хлопнув за раз сто пятьдесят грамм водки. (Дело было во время их первого совместного обеда, и Беата как раз унеслась «пудрить носик».)

Растов пожал плечами, мол, сам не знаю, что тут может не устраивать, и тоже хлопнул сто. Закусил длинным, как ладонь, огурцом. Хрусь-хрусь.

– Ты, Константин, должен немедленно узаконить ваши отношения! Не то я буду жаловаться! Начальству твоему! Жаловаться, да-да! Придумал тоже – с моей принцессой, как с шалавою какой! Ишь! А с виду – порядочный человек! Офицер!

Растов нахмурил свои широкие котиковые брови и обнадеживающе кивнул пани Кристине – мол, «все будет норм». «Принцессу» и «цветочек» обижать не намерен.

Через неделю они обвенчались по католическому обряду в неусыпном присутствии пани Кристины и закадычного друга Растова, лейтенанта Мальцева. Их свадебный пир был скуден и скучен, как инструкция к кипятильнику.

Родителям Растов о своем внезапном бракосочетании не сообщил.

Вначале рассчитывал: скажет как-нибудь при случае (он ненавидел разговоры по Х-связи и старательно избегал их). А потом подумал: зачем, в принципе, говорить? Ведь все равно отцу обо всем доложат желающие выслужиться соглядатаи, которых вокруг него пруд пруди!

Расчет Растова оказался правильным: Марии Ивановне доложили о событии на следующий же день.

Однако в разговорах с сыном она ни разу не упоминала о том, что в курсе, и не просила познакомить с избранницей. Хранила многозначительное молчание.

«Такая свадьба – это просто шутка, игра… Наиграется – разведется». Вот что означало это молчание.

В то же время Мария Ивановна приложила немало усилий к тому, чтобы информация о женитьбе «старшего сына А. П. Растова на польской студентке» не просочилась в прессу. Особенно – в зарубежную прессу. И, надо сказать, преуспела.

Когда Константин развелся с Беатой – а произошло это через девять месяцев ровно, – об этом тоже почти никто не узнал.

А через две недели после развода Константина перевели на планету Грозный.