Текст книги "Без пощады"

– Только они, по-моему, непечатные… – ухмылялся «утенок».

Когда очередной содержательный спор зашел в тупик, к солдатскому коллективу причалила симпатичная школьница. На ней было ситцевое платье в горошек и лакированные босоножки. Часики на черном кожаном ремешке подчеркивали тонкость ее запястий.

– Какие сегодня ставки? – деловито осведомилась школьница, нервически обтрепывая ремешок своей театральной сумочки.

– В банке триста терро, мадемуазель, – возвестил сержант, бесцеремонно разглядывая подошедшую. – Они достанутся тому, кто сделает на «Бодролете» шесть раз и… не… как бы это поделикатнее выразиться…

– И не сблюет, – уточнила Таня.

– Именно!

– Тогда я сделаю шесть!

Двое рядовых недоверчиво присвистнули.

– Поспорим? – Девчонка нахально уперла руку в бок и с вызовом посмотрела на сержанта.

– Давай-давай, сопливая, – вполголоса процедил тот.

Вскоре сетчатая ограда «Бодролета» была уже густо облеплена любопытным народом – солдатами, молодыми рабочими с космодрома, праздношатающимися мальчишками и обычными ничем не примечательными горожанами, вышедшими в парк на воскресный моцион.

Смотритель аттракциона Палпалыч ерзал на своем насесте и недовольно хмурился.

Он не одобрял поведения девчонки – ведь то, что она собиралась вытворить, было совершенно против правил!

А вдруг школьницу кондрашка хватит на пятисотметровой высоте? Причем не на шестом заезде, а с на самом первом? Ведь вагончик-то прозрачный – и сверху, и снизу. Бывали уже такие случаи, между прочим!

Но девчонка проявила бабское упрямство и мужскую волю к победе.

Покупая шесть билетов, она просто-таки сверлила его взглядом! Она возмущалась и совала ему под нос справку из поликлиники со свежими голограммами печатей. Мол, здорова. И физически, и психически. Да и солдаты тоже наседали…

Но главное, самому Палпалычу тоже было любопытно, чем кончится пари.

Ведь не каждому мужику под силу выдержать даже три раза (если только он не пилот какой-нибудь, там у них всякие тренажеры). И уж кто-кто, а Палпалыч это знал совершенно доподлинно.

«Эх, не случилось бы беды», – вздохнул бывалый отставник и нажал на кнопку «Пуск».

Первый заезд. Зрители равнодушно наблюдают за тем, как тележка взмывает ввысь, закладывает виражи, несется в пропасть и снова летит к солнцу. Девчонкины косы ожесточенно треплет недюжинный ветер. Кажется, она закрыла глаза. Ну конечно, ей страшно!

Впрочем, первый раз – это неинтересно. Первый выдерживают все. Даже отпетые хлюзди.

Второй заезд. На лицах зевак начинает проступать нечто, похожее на заинтересованность. А вдруг девчонка не выдержит прямо после второго? Но нет, машет из вагончика рукой: мол, все в порядке. И улыбается.

Третий. То же. И снова машет. Разве что не улыбается. Выносливая, видать.

Когда окончился пятый, зрители взорвались аплодисментами.

А когда вагончик, вдоволь налетавшись в вышине, в шестой раз причалил к стеклянной будке нижней станции, а Таня, бледная как смерть, но все-таки совершенно невозмутимая, ступила на дощатый помост, толпа, которая за время ее полетов стала только больше, восторженно загомонила:

– Ну дает деваха!

– Да она просто зомби какой-то!

– Спорнем, она не человек, а андроид!

– Да какой, в баню, андроид, это же Танька Ланина из четырнадцатой школы!

– Кучу бабок отхватила на ровном месте!

– Ни фига себе ровное место! Кошмар такой…

– Такая бледная, может, ей надо «скорую» вызвать?

Но никакой «скорой» Тане не требовалось.

Она хлопнула дверцей вагончика, уверенно сошла по ступенькам на землю и вполрта улыбнулась Палпалычу, который протянул было ей бумажный пакет.

Пряча в мамину театральную сумочку свой гонорар, который, кисло скривившись, протянул ей щеголь-сержант, Таня как можно громче заявила:

– Я и семь раз могу, товарищи. Кто не верит – готова доказать! Встречаемся в следующее воскресенье на этом же месте. И в это же время…

Призвав себе на помощь все свое самообладание, Таня медленно зашагала по направлению к центральной аллее, следя лишь за тем, чтобы не шататься. На ее лице цвела торжествующая улыбка. Еще бы! Триста терро – за час работы!

В следующее воскресенье она заработала еще триста, накрутив семь рейсов на глазах у двухсот зрителей в форме цвета «хаки». Да здравствуют чудодейственные яйца мафлингов!

Первый летний месяц принес Тане Ланиной восемьсот шестьдесят терро (три воскресенья минус цена билетов и мороженого).

А еще тысячу Таня заняла у дедушки Ильи Илларионовича, главврача военного госпиталя, что располагался в субарктической зоне планеты Екатерина.

Глава 3
Темное время фактических суток

Февраль, 2622 г.

Лагерь нравственного просвещения им. Бэджада Саванэ

Планета Глагол, система неизвестна

Я познакомился с Богданом Меркуловым 21 февраля, на сорок второй день войны.

Поскольку фактические сутки на Глаголе были почти втрое длиннее стандартных, номинальное утро 22 февраля ознаменовалось не привычным для коренного землянина восходом солнца, а, наоборот, наступлением темноты. На западе между черными тучами еще розовела тонкая прожилка закатной ветчины, но восток уже полностью находился во власти звезд и Магеллановых Облаков.

Поскольку по конкордианским понятиям все мы были анерами, то есть иностранцами и иноверцами, принимать участие в молитвах нам запрещалось.

Впрочем, мы не попадали и в категорию друджвантов — «приверженцев лжи», то есть закоренелых грешников, клевретов Ангра-Манью и последовательных врагов учения Заратустры.

Вот если бы кто-то из нас на глазах у клонов позволил себе пнуть собаку… Или, скажем, плюнул в костер… Или, что будет понятно и ортодоксальному христианину, вступил со своим товарищем в интимную связь…

В отношении такого мерзавца заработали бы одновременно оба конкордианских законодательства: светское и религиозное. Преступник автоматически переводился из категории анеров в друджванты, проходил через два суда – заотарское Обсуждение и военный трибунал – и получал два приговора.

Я знаю клонское религиозное право только в самых общих чертах, но, кажется, за плевок в костер заотары вынесли бы наказание – плетей пятьдесят, – то есть дозу, близкую к смертельной. Ну а трибунал пехлеванов, учитывая условия военного времени, скорее всего перекрыл бы эти пятьдесят плетей расстрелом с формулировкой «За подрыв авторитета Великой Конкордии». Правда, это все равно не спасло бы бедолагу от предварительной порки.

Одним словом, мрак. Конкордианские законы лучше было не нарушать.

К счастью, четвероногих врагов заключенного в лагере не держали вовсе, а огонь мы видели только в походно-полевом переносном алтаре, и доплюнуть до него не смогли бы даже самые зловредные.

Однополой любви если кто-то и предавался – хотя лично я твердо уверен в обратном, – то умело скрывал свои сексуальные преступления от лагерного начальства. Ну а почти все прочие зороастрийские грехи и табу отвечали нашей, российской морали. В самом деле, не собирались же мы от нечего делать убивать друг друга, осквернять могилы, подделывать платежные карточки, лжесвидетельствовать и отравлять колодцы!

Поэтому все заключенные лагеря, к счастью для нас, пока что считались пехлеванами-анерами.

И, по-моему, высокое начальство из Главного Управления Лагерей лелеяло надежды, что со временем кое-кто из нас превратится в ашвантов, то есть искренних приверженцев зороастризма.

В самом деле: что происходит в «лагере нравственного просвещения»? Думай головой: нравственное просвещение. Результатом которого должно стать что? Правильно: увеличение числа ашвантов во Вселенной.

Нам оставалось только гадать, какие там еще у заотаров задние мысли на наш счет, но все декларируемые планы были именно такими: «Дружба-мир, даешь скорейшее окончание войны и гуманное обращение с пленными офицерами Объединенных Наций». И, что занятно, все, происходившее в лагере до 22 февраля, свидетельствовало о том, что задних мыслей у клонского начальства вовсе нет.

Ага, как же…

Итак, молиться нам было нельзя (потому что анеры), но присутствовать в качестве зрителей на утреннем молебне нам все-таки вменялось в обязанность (потому что пехлеваны).

Прогул молебна считался грубым нарушением лагерного регламента и наказывался в безусловном порядке пятью сутками изолятора.

Утреннее построение, перекличка и молебен шли одним пакетом.

В 6.30 по стандартному времени мы строились в одну шеренгу вдоль Тверской – каждая группа перед своим бараком. Для упрощения процедуры старейшины групп держали в руках одноразовые бланки, на которых были крупно выведены количество человек в бараке и число присутствующих на построении. Ниже ставились еще две цифры, почти всегда равные нулю: сколько людей отсутствует с ведома администрации лагеря, а сколько – в самовольной отлучке.

В то утро, однако, в третьей строке нашего бланка был проставлен не нуль, а единица. Все правильно: кавторанг Щеголев пребывал в изоляторе.

К нам вышел комендант Шапур. Редкая птица – обычно он посылал вместо себя кого-то из замов. Пройдясь взад-вперед и предоставив своему адъютанту собрать бланки у старейшин, Шапур остановился посередине Тверской и произнес речь.

Примерно такую.

В цитадель прибыла рота лучшего во Вселенной егерского корпуса «Атуран». Рота будет временно базироваться рядом с лагерем, на западной половине плато.

И действительно. Окончательно проснувшись только в середине речи Шапура, я обратил внимание, что света от многочисленных прожекторов стало больше, чем в предыдущие номинальные «дни», приходившиеся на фактические ночи. И теперь недалеко от желтой таблички, где мы развлекались игрой в «ложки», серели обтекаемые надувные палатки – ни дать ни взять стадо слонов на отдыхе.

Так вот чем были нагружены машины вчерашнего конвоя! Удивительно все-таки, как они умудрились без особого шума протащить свою роту по Тверской, другой ведь дороги от ворот цитадели не было. Правда, сон у меня богатырский, не жалуюсь. Они тут и на танке могли кататься – я бы ухом не повел…

Вторая половина речи Шапура логически вытекала из первой.

– Администрация лагеря всецело полагается на офицерскую честь и человеческое благоразумие наших гостей. Мы по-прежнему не считаем нужным принудительно ограничивать свободу ваших перемещений. За вами остается право проходить через Западный КПП в любое время суток. Однако в том случае, если вы попытаетесь преодолеть временные ограждения бивуака ударной роты, часовые будут стрелять без предупреждения. Также мы убедительно просим не приближаться к находящимся на плато бойцам ближе, чем на десять метров. Попытки резко сократить дистанцию могут быть поняты как стремление к захвату боевого оружия, что также приведет к нежелательным последствиям. Учитывая, что сейчас настало темное время фактических суток, наиболее разумным было бы вообще отказаться от пользования Западным КПП. Это все. У старейшин групп есть право задать мне вопросы. Не более двух.

Ха, вопросы! Миллион!

Соблюдая субординацию, все старейшины посмотрели в сторону вице-адмирала Лемке, который начальствовал над особым, «адмиральским» бараком, где проживали наши горе-нельсоны, носившие звания от эскадр-капитана до вице-адмирала.

Полных адмиралов, к счастью, у нас не водилось.

То ли такая крупная добыча в лапы клонов еще ни разу не попадала, то ли полных адмиралов поселили к столице поближе, во дворцах хрустальных и в хоромах белокаменных… К слову, по единодушному мнению нашего барака, клоны с нашими адмиралами что-то перемудрили. Какой смысл держать их на общих основаниях в том же лагере, что и мелкую рыбешку вроде лейтенантов? По-моему, никакого.

Впрочем, в Конкордии кастовая система легко уживается с непривычным для нас демократизмом в пределах одной касты. Наверное, по мнению Главного Управления Лагерей, адмиралы были просто счастливы встречаться в одном пищеблоке со своими возлюбленными коллегами: капитанами и лейтенантами. То есть клоны хотели как лучше?..

Вице-адмирал Лемке высокомерно глядел в направлении Магеллановых Облаков и молчал. Не было у него никаких вопросов к этой шелупони земноходной, пехотному майору, да к тому же вражескому. И быть не могло, товарищи!

А вот у других старейшин были. Причем у всех. Но вопросов комендант разрешил задать только два, а потому наши капитаны испытывали известные затруднения. Кто будет спрашивать? И в какой очередности?

Однако это только я, наивный, полагал, что подобные нюансы способны загнать их в тупик. Наши каперанги, имея за плечами по двадцать лет службы, понимали друг друга без слов. Терентьев уступил свое право на вопрос Гладкому, Жемайтис и Лещенко уступили Канюку, а больше каперангов на должностях старейшин не было.

– Господин майор, – спросил Канюк, – с какими целями прибыло сюда подразделение корпуса «Атуран»? Не сочтите это за второй вопрос, но не станет ли планета в ближайшее время новым театром боевых действий? Как вы понимаете, мой вопрос продиктован не стремлением проникнуть в военные тайны Конкордии, а опасениями за безопасность своих товарищей по оружию.

Шапур кивнул.

– Понимаю вас, каперанг. «Атуран» прислан сюда с учебными целями. Безопасность гостей нашего лагеря от прибытия егерской роты никак не пострадает. Разве что укрепится… Второй вопрос?

Гладкий, похоже, хотел узнать то же самое и был вынужден теперь придумывать экспромтом что-то позаковыристее:

– Господин майор, я знаю, что администрация лагеря не любит обсуждать с нами особенности этой планеты… Но все-таки: если боевая рота первой линии прибывает сюда с учебными целями, не означает ли это, что она каким-то образом намерена использовать известные особенности местности?

Гладкий имел в виду Муть, воду-желе и все прочие прелести. Шапур это тоже понял прекрасно. Но отвечать на подобные вопросы ему мешал строгий запрет командования, а потому майор предпочел выкрутиться бесхитростно, но эффективно:

– Не понял вашего вопроса, каперанг. А теперь простите, я должен идти. Служба…

Он сделал несколько энергичных шагов к цитадели, затем резко остановился.

– Да, кстати. Поскольку переносной алтарь у нас только один, его используют для утреннего молебна на бивуаке егерской роты. Вам туда вход запрещен, поэтому до завтрака – свободны.

Это было славно, но меня тем временем посетила одна мысль, от которой засосало под ложечкой: «Ладно там, „учения“. Если конкордианским головорезам сильно хочется разгуливать по аномальным зонам – на здоровье. Да как-то не очень верится… Можно подумать, до них здесь всякие мученики науки не нагулялись! А вот зачем они приперлись прямо в наш лагерь? Не означает ли это, что в своих проклятых „учебных целях“ они намерены использовать нас?»

Пока мы завтракали, прилетели вертолеты. Что-то у них тут затевалось… И не надо нам лапшу на уши вешать, господин Шапур! Если это «что-то» было учениями – значит, я никогда не видел учений.

Все мы бодро подобрали с тарелок омлет и высыпали из пищеблока любоваться на винтокрылую технику. Что ни говори, а хоть своя она, хоть вражеская – все равно загляденье. Пилот, которого насильно разлучили с небом, без техники не может. А если может – значит, не пилот.

Вертолетов было пять. Один из них – легкая командно-штабная машина – приземлился рядом с бивуаком, но движок не глушил. Тарахтел себе на малых оборотах. Одни клоны из него выпрыгивали, другие запрыгивали… Суетились, короче говоря.

Еще две пары – многоцелевые «Сапсаны» – висели прямо над нами, метрах в семидесяти. У ведущих пар под левыми крыльями были размещены разведывательно-поисковые контейнеры – «селедки», их ни с чем не спутаешь. На остальных точках висели оружейные блоки.

Все четыре «Сапсана» неожиданно включили мощные фары и осветили соседнее плато.

Тут-то ко мне и подвалил Злочев. Вид у него был такой, будто у него из кабинета кейс с шифровками умыкнули. Только ведь не было у лейтенанта здесь ни кабинета, ни кейса!

– Саша, дело есть, – прошептал он. – Пока вертолеты шумят, надо поговорить.

Я кивнул. Мы, стараясь не привлекать к себе внимания и продолжая глазеть на вертолеты, потихоньку отошли в сторону.

Это было разумно. Клоны наверняка прослушивали всю территорию лагеря. Но не могли они в такой обстановке – посреди Тверской, забитой сотней болтающих офицеров, да еще под воинственный звон своих вертолетов – выборочно нацелиться именно на наш разговор!

– Насчет Меркулова, – начал Злочев.

– Дернуть отсюда собрался? Тебя хотел прихватить как спеца?

– Точно. Только… У меня дурные предчувствия. Очень.

– Ты, главное, не ведись на его психи. А в остальном – мы ему не няньки.

– Не в этом дело. Ты знаешь, что он воду пил – из лужи в Курилке?

– Знаю, я же с ним вместе был. Вроде без последствий… Или он тебе пожаловался, что у него рожки режутся и на кровушку христианскую тянет?

Но Злочеву было не до шуток. Настолько не до шуток, что он пребольно ткнул меня кулаком под ребра.

– Слушай внимательно и отнесись серьезно. Меркулов мне сказал, что сегодня ночью я кричал как резаный. Он проснулся, подошел к моей постели – а я лежу не шевелясь. Будто покойник. Он ко мне притронулся – а я весь холодный, ледяной, понимаешь?

– Понимаю… Но что-то я не слышал, чтобы ты кричал.

– В том-то все и дело. Меркулов проверил у меня пульс – и не нашел. Хотел разбудить Гладкого, оглянулся – и… и проснулся.

– Так и думал, – вздохнул я с облегчением. – Ну, сон. И что?

– А то, что он в своем сне мою смерть видел. Ты разве не понял?

– Мало ли что этот контуженный видел. И тем более мало ли что он тебе рассказал. Ты из-за этого так разволновался?

– Понимаешь, Саша, я ведь тоже местную воду пил. Правда, не там, где Меркулов. А когда уже совсем невмоготу стало, под седьмым слоем.

– А ведь не признавался…

– Я много в чем не признавался. Так вот после этого мне тоже интересный сон был. Будто привезли к нам в лагерь какого-то пленного лейтенанта. Звали его Александр Пушкин. Я тогда подумал: что за литературные фантазии? Вот кавторанг Толстой есть в бараке у Жемайтиса. Для полного счастья Лермонтова с Буниным не хватает… А через пять дней ты и объявился.

– Уверен? А то знаешь, как во сне бывает…

– Знаю. Там и было как во сне, сумбурно. Я не увидел именно то самое, что потом произошло на самом деле. Но главное: лейтенант, пилот-истребитель, Александр, Пушкин – все совпало.

– Ладно. Ты меня заинтриговал. Что дальше?

– А ничего. Послал я Меркулова с его предложениями. Все равно никакой перспективы у побега нет.

Когда Злочев произносил эти слова, я почувствовал, как он чем-то тычет мне в левую ладонь (мы стояли бок о бок). В следующее мгновение мои пальцы нащупали скомканную в шарик бумажку.

– Ну и правильно, – сказал я бездумно, принявшись лихорадочно соображать, где бы найти такой уголок, чтобы спокойно прочесть записку Злочева. Ясно же было, что самое важное – в ней!

Сквозь треск вертолетов откуда-то со стороны пробилось гудение флуггеров – его ни с чем не спутаешь.

– Смотри что творят. – Злочев ткнул пальцем в «Сапсаны».

Винтокрылые хищники тронулись наконец с места и осторожно поползли к соседней горе, по-прежнему освещая ее фарами.

Несколько звезд, расположенных на одной прямой, подмигнули – флуггеры пронеслись, что ли?

Я уже не знал, куда смотреть – искать в черном небе флуггеры или наблюдать за десантом.

Становилось все интересней!

Два «Сапсана», снизившись под прикрытием другой пары, высадили на соседнее плато взвод егерей. Вслед за бойцами вертолеты выгрузили тюки со снаряжением. Последними появились на сцене автоматические минометы на кургузых самоходных шасси с уродливыми вздутиями барабанов боеукладки.

Но и флуггеры не бездельничали.

Над далекими плоскогорьями беззвучно поднялись в небо огненные гейзеры. В отличие от обычных гейзеров столбы огня не провалились внутрь самих себя, а трансформировались самым неожиданным образом. Каждый столб за полсекунды превратился в перевернутый конус и, опадая вниз, расширялся все больше и больше, накрывая площадь в десятки тысяч квадратных метров и выжигая каждую былинку.

Это были крупнокалиберные планирующие бомбы с зажигательной росой – оружие незатейливое и против регулярной армии малопригодное, потому что хорошая, усиленная полевая экипировка пехоты от него неплохо защищает. А бронетехнике это вообще как дезинфицирующий душ.

Но вот против незащищенной живой силы, против стайных хищников или опасных насекомых – зажигательная роса самое то.

Но что они жгут здесь, в безвестном ущелье на незаселенной планете с крайне скудной биосферой? Отару овечек? Тучи хфрастра?

– Ни хрена себе, – восхитился Лева-Осназ. – Вот так вжарили!

– Потише, товарищ, – осадил его эскадр-капитан из адмиральского барака, чьей фамилии я не знал. – Вы не допускаете, что бомбят наших союзников?

– Каких союзников, товарищ эскадр-капитан? – отозвался Канюк.

Офицер пожал плечами.

– Откуда мне знать.

Но это был еще не конец представления.

К работе подключились минометы, десантированные на соседнее плато. После каждого выстрела меняя на сотую долю градуса угол горизонтальной наводки, они принялись методично забрасывать минами невидимого супостата. Один вертолет с «селедкой» под крылом свечой пошел вверх – чтобы было сподручней корректировать огонь.

Остальные три вернулись на бивуак. Там они приняли на борт следующую порцию десанта и взлетели вместе с командно-штабным вертолетом. Сразу после взлета машины погасили фары и навигационные огни и быстро растворились в темноте.

Когда минометы, расстреляв половину боеукладки, заткнулись, стало тихо.

«Сапсан»-корректировщик ушел вслед за десантом. Взвод, оставшийся на соседнем плато рядом с минометами, деловито оборудовал огневые позиции фронтом на север.

– Типичная зачистка, – прокомментировал Лева-Осназ. – Бомбежка, огневой налет – и десант. Если они делают все точно по науке, еще два-три подразделения с вечера должны были перекрыть вероятные пути отхода противника. Вот эти, с минометами, – почти наверняка тоже заслон, выдвинутый для подстраховки. Эх, тоскуют руки по «Нарвалу»…

Лева до хруста сжал пальцы, вцепившись в воображаемый автомат «Нарвал» – визитку российского осназа.

– …Если бы мы первыми тогда ударили, – мечтательно продолжал он, – я бы сейчас недобитков клонских на Хварэне зачищал… Ох я бы их чистил… До полного блеска…

«Если бы мы первыми ударили» было темой больной, а потому запретной.

– Еще повоюете, дружок, – сказал вице-адмирал Лемке. Нежно, будто внучка по головке погладил.

Если при свете дня на тропе было неуютно, то в темноте – страшно. Не постесняюсь признаться: очень страшно.

Однако Злочев недаром рассказал мне про вещие сны.

Меня зацепило.

Поэтому когда на клочке бумаги, который он мне подсунул, я прочел «Сегодня сразу после обеда иди к Курилке», у меня и мысли не возникло проигнорировать его просьбу.

В другой ситуации я бы возмутился: что это, дескать, за детский сад, что за казаки-разбойники?! Но на этот раз я отнесся ко всему происходящему очень серьезно.

И хотя ни один вменяемый человек по тропе в темноте не гулял, я все-таки решительно отправился в это крайне неприятное путешествие.

Настроение мое немного улучшилось, когда я обнаружил, что из-за гор выглянула макушка небесного тела тревожного красноватого оттенка. В прошлые ночи ничего подобного не наблюдалось. Я по крайней мере здешней луны ни разу не видел. Диск у нее был раза в два меньше нашей, земной Луны, но альбедо оказалось будь здоров!

Злочев покинул пищеблок раньше меня. «Значит, решил прийти в Курилку первым», – думал я, выходя на Тверскую.

Когда мы жевали кебаб, все еще было тихо, но теперь на бивуаке егерской роты снова стоял шум и гам. Возвратились все пять вертолетов. Пока я вышагивал к Западному КПП, они один за другим заходили на посадку.

К слову, каждый пилот вертолета соблюдал летные наставления с педантизмом Генерального Инспектора армейской авиации. Следующий вертолет начинал снижаться только после того, как предыдущий полностью стопорил ротор и начинал выгрузку.

И правильно: места было не так уж и много – кое-что отожрали палатки, а добрую треть свободной части плато занимала аномальная зона.

Что меня удивило, так это отсутствие световых маячков по периметру зоны. Разве в армии так делают? Недосмотр или забывчивость пилота – и вертолет, снизившись над безобидной россыпью гравия, тут же встанет вертикально. Хорошая получится игра в «ложки», когда вертолет вышвырнет из аномальной зоны и он всей тушей в палатки врубится!

Этак можно в одном ЧП полроты потерять…

Но вертолеты садились куда надо, никого в аномальную зону не заносило, и я подумал, что, вероятно, просто чего-то не понимаю.

Когда я подошел к Западному КПП, то без особой радости обнаружил, что со стороны бивуака ко мне трусцой приближаются два егеря в полной экипировке. Я решил, что их появление меня не касается – бегут себе и бегут. Небось минуют КПП по касательной и двинут дальше по своим делам. Смена наблюдательного поста или что-нибудь такое…

Но стоило мне оказаться перед турникетом и достать удостоверение военнопленного, как один из них вскинул автомат и ожесточенно залаял.

На фарси я знаю два десятка слов. И почти все из них, как назло, абстрактные религиозно-этические понятия. Ну, еще пару воинских званий на слух различаю… А толку?

Переводчика у меня не было. У этих башибузуков – тоже.

«Меня ждет Злочев. Меня ждет Злочев», – два раза повторил я для храбрости и, прикинувшись идиотом, вставил удостоверение в сканер турникета.

Правда была на моей стороне, ведь майор Шапур сказал, что мы по-прежнему можем ходить куда вздумается! И значит, я имею полное право пойти на тропу, споткнуться, свернуть себе шею, попасть под пробой … это мое личное дело!

Но эти двое полагали иначе.

Они были уже совсем близко. Один егерь продолжал на меня орать, откинув для удобства поляризованное стекло боевого гермошлема. Другой хранил царственное молчание, оставаясь полностью закупоренным в свою рейдовую экипировку и не сводя с меня жерла автомата.

И хотя мне в ту минуту было не до подробностей, я с изумлением отметил, что моей молодой жизни угрожает… наш «Нарвал»! Знают, гады, что «российское» значит «отличное»…

«Хорошо, что Левы-Осназа со мной нет. Расплакался бы в приступе ностальгии…»

Турникет раскрылся. Если бы тупые служаки не свалились как снег на голову, шел бы я себе спокойно на разговор со Злочевым. На каких-то три минуты опоздал! Надо было не играть в конспирацию, а сразу вслед за лейтенантом из пищеблока выходить, пока их «Сапсаны» были еще невесть где!

– Автоматика подтверждает мое право на выход с огражденной территории, – сказал я яростно, глядя прямо в черные глаза того, разговорчивого. – Это какое-то недоразумение. Обратитесь к своему командованию, пусть свяжется с администрацией лагеря.

Кто есть знать рюски? Никто знать рюски.

Рюски, дойчски, спански – собачья речь друджвантов.

Егерский корпус «Атуран» – это не разведывательные части. И даже не диверсионно-разведывательные (как «Скорпион», который геройствовал в моем любимом фильме «Рыжие дюны Ишкаты»).

«Атуран» – это, если называть вещи своими именами, эскадроны смерти. Никакие задачи, кроме «найти и уничтожить», перед ними не ставятся. «Найти» – это я даже хватил лишку. «Уничтожить, растоптать, сжечь» – так правильнее.

При такой решительной постановке вопроса знание иностранных языков – излишняя роскошь.

Мой визави придерживался того же мнения. Услышав от меня собачью речь друджванта, убийца врагов праведной веры рассвирепел окончательно.

Он повернул свой автомат ко мне правым боком (у этого был не «Нарвал», а какая-то специфически клонская машинка для перфорации кокосовых орехов) и демонстративно, как бы с ленцой, перевел сектор боя в среднее положение.

Красноречиво: «Снят с предохранителя».

После чего молча прицелился мне в переносицу.

– Хорошо, ухожу, – сказал я, разводя руки в стороны. – Но у вас будут крупные неприятности.

Я отступил на пару шагов назад.

– Я буду жаловаться. Вам еще не поздно переменить свое решение…

Еще два шага назад…

Но судьбе было угодно все-таки провести меня через турникет. А когда судьба что-то на ваш счет решила…

С подножки командно-штабного вертолета, который, осторожно нащупывая землю, пританцовывал неподалеку, соскочил еще один егерь. Он был в такой же точно экипировке без знаков различия, что и мои обидчики, только автомат миролюбиво забросил за спину. В правой руке он держал какой-то неуместно белеющий предмет. Платок? Или шарф?

Почему-то я сразу решил, что это офицер. И не ошибся.

Он сделал ладонью удерживающий знак, чтобы я никуда не уходил, и прикрикнул на своих подчиненных.

Те повернулись к нему. Второй поднял забрало на макушку, открывая лицо в знак уважения к старшему, а первый начал что-то втолковывать. То, мол, да се… Небось: «Вот, господин офицер, поймали друджванта, надо его убить, пока не убежал».

Из всего сказанного я уловил только слово «сарван» – капитан. Похоже, передо мной был комроты собственной персоной. Впрочем, у клонов есть странная традиция устно обращаться к капитанам так же, как к сотванам, то есть лейтенантам. Поэтому звание и должность егеря с белым платком оставались под вопросом.

Офицер покивал, поморщился. Затем отдал короткое приказание, и обоих героев как ветром сдуло.

Это мне понравилось.

Он подошел к самому турникету (который успел закрыться) и поманил меня пальцем.

Вот это мне не понравилось: не очень-то учтиво. Но я все-таки повиновался.

– Я военнопленный, не сделал ничего предосудительного. – Хоть он и не понимал ни полслова, я решил говорить «для протокола»: авось на Западном КПП установлены микрофоны, из цитадели нас слушают, и у них это где-то записывается. – Хочу выйти на предусмотренную регламентом лагеря прогулку. Вот мое удостоверение.

Я показал ему карточку.

Капитан бесцеремонно вырвал ее у меня из рук, прочитал мои данные и… широко улыбнулся.

Продолжая улыбаться, он с шутливым полупоклоном вернул карточку, отошел назад и при помощи международной жестикуляции дал понять, что будет просто счастлив, если я немедленно выйду на свою законную прогулку. По крайней мере таков был мой перевод с языка жестов – как затем оказалось, не вполне точный.

«Слава тебе, господи», – вздохнул я и прошел через турникет, выслушав от своего удостоверения добрые напутствия и отеческие предупреждения администрации лагеря.

Улыбнувшись любезному офицеру, я собирался пойти своей дорогой, но не тут-то было.

Он протянул мне ладонь, затянутую в армированный халкопон, и представился:

– Ферван Мадарасп.

Мне ничего не оставалось, кроме как ответить на рукопожатие врага.

– Александр Пушкин.

Он задержал мою ладонь в своей, с интересом вглядываясь в мое лицо, будто узнал во мне сошедшего с небес первоучителя Римуша.