Текст книги "Утопающий во грехе"

Абелин, наблюдая за подозреваемым, ощущал такую ледовитую ясность в мозгу, что его даже знобило.

Аккуратно проводив клиента после стоматолога до дома, Федя позвонил и доложил ему, что живет этот тип рядом с ним, на окраине, в частном одноэтажном домике, окруженном запущенным садиком. Абелин приказал Феде и дальше следить, чтобы клиент не ушел, а сам тут же отправился к участковому милиционеру.

Как оказалось, Замотаев Модест Владиленович, 1965 года рождения, холостой, около года уже снимает в этом доме комнату у одинокой старухи Маслобоевой. Постоянно нигде не работает, занимается частным предпринимательством. Каким, неизвестно. Платит исправно, живет тихо, иногда уезжает на несколько дней по делам, видимо, предпринимательским. На днях старуха Маслобоева жаловалась, что квартирант съезжает не сегодня-завтра, и где ей другого такого смирного да обходительного искать, она не знает.

Итак, картина становилась все яснее! Вот только времени оставалось в обрез, потому как Замотаев явно решил смотаться из города. Может, все-таки нагрянуть с обыском? Нет, рано, – все с той же ледяной рассудительностью решил Абелин, надо искать другие методы. Причем Абелин совершенно ясно понимал – Замотаев от него не уйдет. Он чувствовал, что он правильно взял след и добычу уже не отпустит…

Федю он нашел на лавочке метрах в двадцати от дома Маслобоевой. Тот лузгал семечки с самым скучающим видом. На нем была майка с изображением какого-то монстра с клыками.

– Ну? – спросил он Федю. – Не выходил?

– Не-а, – лениво ответил Федя. – Спит он, отдыхает после зубного.

– А ты откуда знаешь, что спит? – удивился Абелин.

– А я в окно видел.

– В окно? Ты что – в сад лазил?

– Ага, – шмыгнул носом Федя. – Я же живу тут недалеко. Мы к Маслобоихе всегда в сад лазили за черешней.

– А если бы он тебя засек? – строго спросил Абелин.

– Так не засек же, – философски ответил Федя. И нахально прибавил: – Ну и засек бы… Я же не в форме. Придумал бы что-нибудь, отвертелся. Я врать наученный.

Было ясно, что читать мораль и проповеди этому маленькому подобию кровавого сталинского наркома абсолютно бессмысленно – он перевоспитанию уже не подлежал.

– Это все? – поинтересовался Абелин. – Все твои подвиги?

Федя задумчиво помолчал, явно прикидывая, стоит ли говорить что-либо еще, а потом нехотя сказал:

– Я только в сарай еще заглянул на всякий случай – вдруг что интересное лежит. Только там ничего интересного нет. Сапоги болотные стоят чуть ли не с меня ростом, а в углу ботинки на дядю Степу…

И опять будто молнии сверкнули в мозгу Егора Аверьяновича, разом осветив все детали картины, скрытые доселе во тьме. Зачем в летнее пекло в их степном крае этому типу могут понадобиться болотные сапоги? Куда он в них мог лезть? Зачем? Зачем – ясно. Чтобы спрятать украденное там, где его никто искать не будет. А куда – тоже ясно. Только в речке Лихоманке, к которой из-за пахучих стоков пищевкусовой фабрики имени Емельяна Пугачева, именуемой в народе Пугачевкой, давно уже никто близко не подходит. Картина была ясна абсолютно. Но на всякий случай Абелин спросил:

– А сапоги эти не грязные случайно?

– А вы откуда знаете? – вскинулся Федя. – В том-то и дело, что грязные, причем грязь еще даже не совсем засохла. Свежая совсем. Я еще удивился, где у нас летом грязь найдешь выше колена? Только в Лихоманке, а чего туда лезть, если там и рыбы уже сколько лет нету?

– Значит, надо, Федя, очень надо! – засмеялся Абелин.

– Там только прятать что-то хорошо, – вдруг задумчиво сказал Федя. – Сунул в воду – и с концами. Потому что близко никто не подойдет – так в нос шибает.

Абелин с изумлением посмотрел на этого загадочного двойника наркома Ежова. В нем и впрямь была какая-то тайна. Потому как он непостижимым образом говорил о том, о чем сам Абелин едва успевал подумать.

– А ведь я с этих сапог отпечаток снял, – вдруг сообщил Федя, почесывая нос. – И с ботинок тоже. На всякий случай – вдруг пригодятся.

Он достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, с обеих сторон которого красовались четкие следы от обуви. Странно, подумал Егор Аверьянович, почему провидение выбрало своим адептом этого лузгающего семечки и мечтающего «колоть людей как дрова» подростка. Но ведь явно выбрало! И через него подбрасывает следы и улики.

– Ну, что теперь будем делать? – неожиданно для самого себя спросил Абелин.

И Федя ответил:

– Айда на речку!

Лихоманка действительно сильно шибала в нос. Абелин от нетерпения чуть в воду не полез, но Федя его благоразумно остановил. И благоразумно предложил погулять для начала по бережку, поглядеть, нет ли где нужных им следов. Между прочим, по дороге Федя забежал к каким-то знакомым и позаимствовал у них грабли – не руками же по дну шарить – и резиновые сапоги.

И следы нашлись – около старых полусгнивших мостков, которыми давно уже никто не пользовался. Ступить на них было действительно страшно. Абелин разулся, влез в сапоги, взял в руки грабли. Войдя в воду насколько можно дальше, он принялся старательно шарить по дну граблями.

Федя сидел на берегу, жевал травинку и следил за ним с чуть заметной улыбкой взрослого человека, наблюдающего возню маленьких детей.

Через полчаса безуспешных поисков, когда вспотевший от натуги Абелин уже начал подумывать о том, что придется вызывать какую-то технику на подмогу, Федя крикнул:

– Вы под корягой, под корягой пограбьте!

Абелин завел грабли как можно дальше под корягу и вдруг понял, что они что-то зацепили…

Об успехе следствия по делу об ограблении церкви и возвращении драгоценного панагиара храму Друз рассказывал с нескрываем удовольствием, порой даже перебарщивая с похвалами в адрес Абелина, проявившего настойчивость и смекалку.

Сам же Абелин был дико занят – экспертизы, очные ставки и прочие следственные действия. А еще он размышлял о задержанном Модесте Владиленовиче Замотаеве.

Этот улыбчивый, приятный мужчина лет сорока с ласковыми глазами, тихим приятным голосом, манерами воспитанного человека, вел себя странно. И при задержании, и потом как бы наблюдал за всем происходящим со стороны. Следствию не помогал, но на все вопросы отвечал, правда, подчеркнуто лаконично. О чем-то он все время думал, и Абелину очень хотелось узнать, что Замотаев таит, с тихой улыбкой глядя куда-то в сторону своими голубыми глазами. Тем более хотелось, что в ходе обыска у Замотаева больше ничего не нашли.

И вдруг известие – Замотаев сам просится на допрос, ибо намерен сообщить нечто важное для следствия. Абелин распорядился немедленно доставить его к себе.

– Ну, Модест Владиленович, слушаю вас внимательно, – с нетерпением сказал он, когда Замотаев был доставлен.

– Вот интересно, что вы хотите от меня услышать? – печально улыбнулся тот. – Есть вещи, которые я не понимаю: логики политиков, теории относительности Эйнштейна, нашей приватизации… Не понимаю еще – почему те, кто вошли от народа во власть, возвращаются к нему только по приговору суда…

Помолчал, а потом огорченно добавил:

– Видимо, не понимаю еще и хода мысли вашей. Силюсь, а не понимаю. Панагиар вы нашли, чего ж вам еще-то?

– Ну, что ж… Я вам скажу, что я хочу от вас услышать, – вежливо, но и как бы передразнивая Замотаева, сказал Абелин. – Видите ли, Модест Владиленович, я подозреваю, что кража в церкви не единственное ваше преступление. Более того, уверен, что вы совершали и другие правонарушения. Многие другие!

– Вот как, – удивился Замотаев. – И почему же вы так решили, господин следователь?

– Ну, хотя бы потому, что человек, который так тщательно готовит свое преступление, вряд ли делает это в первый раз…

– Ну, тоже мне подготовка, – улыбнулся Замотаев. – Всего-то побрил голову, отрастил бородку, надел перчатки и чужие башмаки.

– Эх, Модест Владиленович, кого вы хотели этим обмануть! Недооцениваете вы развитие науки. Человека сегодня можно идентифицировать по отпечаткам не только уха, но и носа, щеки, подбородка, лба, губ. Его можно обнаружить по запаху, по голосу…

– Что вы говорите!

– А отпечатки пальцев теперь снимают даже с мокрых поверхностей. Я уже не говорю про молекулярно-генетическую экспертизу.

Степень вероятности ошибки ДНК-анализа – один к десяти миллиардам! Вы представляете?

– Честно? Не представляю, – легко сознался Замотаев. – Ну, пусть все так. Все так, но… Скажите, из-за этого люди стали меньше красть? Ведь нет. Что за странная картина – ваши методы все изощреннее, а люди крадут не меньше. Хотя когда еще было им сказано: не укради. Ах, Егор Аверьянович, об одном мы все время забываем.

– О чем же это?

– Забываем, человек – существо трагическое. А смысл трагичности не только в неизбежности гибели и прекращения жизни, а в неразрешимости противоречий, которые составляют суть человека…

Абелин в философский диспут втягиваться не собирался, но видел, что Замотаеву надо поговорить, и не стал ему мешать. Но в какой-то момент не выдержал и прервал его:

– Вы лучше мне объясните, Модест Владиленович, почему вы с панагиара даже отпечатков пальцев не стерли? Ведь не было бы их там, и доказать вашу причастность было бы сложнее… Нет, мы бы, конечно, все равно доказали… Но почему вы проявили вдруг такую беспечность?

– Егор Аверьянович, я вам скажу, но поверите ли вы мне? – опечалился Замотаев. – Тут речь о материях тонких, психологических… Ну, извольте. Отпечатки я не уничтожил потому, что решил проверить судьбу. Всего-навсего. Ведь я понимал, какой грех совершил, утащив панагиар из святого храма. И потому решил: если Господь меня решил покарать, то штуковину эту все равно найдут, и меня вместе с ней. А от кары небесной разве можно укрыться, следы заметая?

– Раз вы понимали, какое преступление замыслили, зачем же вы вообще на это пошли? – удивился Абелин.

Замотаев вздохнул.

– Я ведь шел и не знал – украду или не украду? Честное слово, не знал! И если бы этот остолоп староста не оставил меня одного, я бы точно ничего не взял. Но когда он ушел, я уже не мог остановиться. Вот видите, от какой мелочи зависит судьба человека? Был бы староста рядом со мной, остался бы я чист перед законом и Господом.

– Значит, без сторожа под боком мы не можем? Ответственность на себя возложить неспособны? – упрекнул Абелин.

– Ну почему же? Но ведь сказано: погибели предшествует гордость, а падению надменность… Вбил себе в голову, что могу все сделать так, что меня не найдут. И думал, что все рассчитал. Я ведь намеревался все сделать так, чтобы староста ничего не заметил. А когда хватятся, думал, то поздно будет. И потом… Служители культа не любят мусор из церквей выносить. Там у них столько тайн хранится, что посторонним делать нечего. Они только совсем в крайних случаях к милиции обращаются. Зачем им вопросы: откуда это у вас да кому принадлежало?

– Ну, вы от жизни отстали! Это в советские времена они опасались, а сейчас…

– Наверное, вы правы, хотя… Увы, они – люди, всего лишь люди. И потому тоже вожделеют и жаждут. И страшатся.

– Модест Владиленович, а вы сами, часом, в семинарии не обучались?

– Нет, Егор Аверьянович, я другие университеты кончал. Хотите, расскажу?

Уж очень хотелось Замотаеву поведать о своей жизни, видел Абелин, потому останавливать его не стал.

Оказалось, вырос Модест Замотаев в семье сильно пьющего учителя пения, отсюда и нелепое имя, из-за которого он претерпел в детские годы много насмешек и унижений. Однажды темной и холодной осенью мальчик Модест, старавшийся появляться дома как можно реже, оказался у церкви, где его приметил и пригрел священник – отец Василий. Он проявил к Модесту такое искреннее участие, что мальчик проводил в церкви все свободное от школы время, постигая заодно таинства службы и библейских текстов.

Отец Василий был человеком необъятной доброты и необыкновенного обаяния. Но через несколько лет в храме его сменил отец Антоний, и Модест увидел своими глазами, что священник может быть и сластолюбцем, и сребролюбцем. В душе и мыслях Модеста, где отец Василий без устали сеял доброе и светлое, отец Антоний совершил страшный погром и поистине вверг его душу в сомнения. С тех пор Модест, встречаясь со служителями церкви, всегда первым делом устанавливал для себя, кто перед ним – отец Василий или отец Антоний? И если ему представлялось, что Антоний, то поступал с ними соответствующе…

Слушая Замотаева, Абелин вдруг ясно понял, что вот тут где-то рядом та тайна, которую он пытался разгадать все последние дни.

– И что дальше, Модест Владиленович? – осторожно спросил он. – Что значит – поступал с ними соответствующе?

– Ах, Егор Аверьянович, не разочаровывайте вы меня, – ушел от ответа Замотаев. – Я думал, вас история мытарства молодой души взволнует! Потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его. А вам все преступления мерещатся! Я призвал тебя проклясть врагов моих, а ты благословляешь их!

– Никого я не благословляю, – пожал плечами Абелин. – Только учтите, если вы хотите сообщить следствию о каких-то новых обстоятельствах, времени у вас осталось немного. На днях я заканчиваю расследование, а там…

– Понимаете, вот вам лично про новые обстоятельства я поведать готов, а вот следствию… Вы-то, я вижу, человек хороший, а следствие – это в моем представлении просто зверь какой-то. А сказано нам: не предай зверю душу горлицы.

– Ладно-ладно, Модест Владиленович, про горлицу-то тоже, знаете, перебор. Из вас горлица…

– Увы, действительно, душа моя не голубица, у которой крылья покрыты серебром, – согласно поник головой Замотаев. – Но на большие откровения я сегодня не способен, Егор Аверьянович. Не готов. Дайте мне пару дней, чтобы я мог разобраться с сердцем своим.

– Только не забывайте, что лукавое сердце человеческое более всего и испорчено…

Слова эти Абелин как-то услышал случайно, но сейчас они пришлись настолько кстати, что он не мог их не вставить.

– Ого! – насмешливо восхитился Замотаев. – Книгу пророка Иеремии цитируете… А дальше что там, помните?

Абелин покраснел. На кой, спрашивается, ляпнул? Чего хотел показать? Разумеется, ничего он больше не помнил.

– А дальше там говорится, что только Господь узнает его и проникнет в его, это самое лукавое сердце человеческое… Кстати, Егор Аверьянович, там дальше замечательное место идет. Запомните, оно просто как в помощь следственным органам произнесено. «Куропатка садится на яйца, которые не несла; таков приобретающий богатство неправдою: он оставит его на половине дней своих, и глупцом останется при конце своем». Вот интересно, если неправедное богатство оставить на половине дней добровольно, то при конце останешься все равно глупцом или превратишься в мудреца? Вопрос. А у вас что, Библия есть?

– Есть, – покраснел Абелин. Библия у него и вправду была, только вот заглядывал он в нее лишь по великим праздникам.

Замотаева увели. И только тогда Егор Аверьянович ясно понял, что сказать ему есть что. Какие-то очень серьезные вещи он скрывает. Но скажет или нет, зависит от того, кто возьмет в нем верх – отец Василий или отец Антоний, разодравшие его сознание надвое.

А еще, подумал Абелин, рассчитывать только на совесть Модеста Владиленовича вряд ли стоит. Она у него гибкая да послушная. Поэтому надо поинтересоваться, не проходила ли в сводках информация о нераскрытых хищениях в церквях и среди священников… Может быть, обирая их, Замотаев и считал, что поступает с ними соответствующе?

Через пару дней Замотаев снова попросился на допрос. Ожидая, когда его доставят, Абелин думал о том, что никаких фактов, указывавших на его связь с другими преступлениями, обнаружить пока не удалось. Он долго искал в сводках сообщения о хищениях в церквях или у священников, но фактически ничего не нашел. Заявлений на сей счет не поступало, было лишь два сообщения о волнениях среди верующих двух районов, заподозривших пропажу икон и церковной утвари, о чем ему сообщили коллеги из областной прокуратуры. Но это были лишь невнятные слухи.

И вот это смущало больше всего – если Замотаев крал в храмах, то почему ни одного заявления? Он что – так запугивал своих жертв из священнослужителей? На него это не похоже, не его это стиль…

Ну что ж, нет прямых доказательств, нужно искать способы психологического воздействия или установления контакта с преступником.

Друз однажды рассказывал, как несколько лет назад допрашивал одного мошенника по кличке Погремушка, с которым оперативники бились без всякого толка. Они ему вопрос, а он в ответ плачет, какой он несчастный, сколько несправедливостей пережил, сколько обид видал… Опера его, разумеется, перебивают – ты давай по делу, сопли на зоне разматывать будешь. А он опять в плач. В общем, доставили его к Друзу, а тот накануне на свадьбе гулял, да так, что чуть ли не всю ночь по молодому делу куролесили…

Сидит Друз, глаза слипаются, в голове шум, язык будто рашпиль, а напротив Погремушка гундосит свою песню про несчастную жизнь и плохих людей, которые ему эту жизнь «спортили». Ну, Друз и решил – пускай Погремушка потрындит, а он чуть в себя придет. Погремушка соловьем заливается, а Друз лишь головой сочувственно кивает, водичку попивает да про холодное пиво думает…

Так они больше часа просидели, а потом Погремушка говорит: «Хороший вы человек, товарищ следователь, душевный, не то что некоторые прочие, которые слова не дают сказать человеческого. Давайте бумагу – буду писать чистосердечное признание, потому что для такого человека мне ничего не жалко!»

Друз водичку допил и протянул Погремушке бумагу и ручку. А потом, глазам своим не веря, смотрел, как Погремушка, высунув от усердия язык, пишет признание и подписывается.

Тут и Замотаева ввели.

Модест Владиленович посмотрел на Абелина сочувственно и сказал:

– Ну и что же нам делать, Егор Аверьянович?

– Я бы вам посоветовал, но… Не знаю, к каким выводам вы сами пришли, Модест Владиленович. На самом деле человек всегда сам принимает решение, даже когда решать ничего не хочет.

– Это все философия, Егор Аверьянович, а у меня ситуация конкретная. Не только вы тут такой умный, оказывается, есть и другие. Меня вчера капитан Мурлатов навещал. И знаете, что он мне сказал?

– Что же? – встревоженно спросил Абелин.

– То же, что и вы. Мол, не верит он, что за мной других дел нет. Так что, говорит, колись по-хорошему, пока я добрый, а то я с тобой по-своему разберусь…

– Ну, что ж, – пожал плечами Абелин, – капитан Мурлатов при исполнении…

– Ну да, – кривая усмешка скользнула по губам Замотаева, – а то мы с вами не знаем, как он исполняет и что…

– Так от меня вы чего хотите? Чтобы я вас спасал от Мурлатова?

– Ну, Егор Аверьянович, зачем вы так? – укоризненно протянул Замотаев. – Вам это не идет. В общем, вашему капитану я говорить ничего не хочу. Потому как он грубиян и хам. К тому же я почему-то совершенно убежден, что если я ему расскажу о том, что его и вас интересует, он использует это лишь в своих сугубо корыстных интересах. Признаться вам – другое дело. Вы и честны, и симпатичны мне. Да к тому же мои признания могут помочь вам сделать карьеру.

– Спасибо, конечно, Модест Владиленович, но мне кажется, ваше решение продиктовано не столько благосклонностью ко мне…

Замотаев удивленно поднял брови.

– Ваше решение о признании объясняется, как мне кажется, тем, что отец Василий на сей раз взял в вашей душе верх над отцом Антонием.

– Ну что ж, я в вас не ошибся, уважаемый Егор Аверьянович. Я и сам не смог бы сформулировать изящнее и точнее причины моего выбора… В день несчастия – размышляй. Вот я и размыслил…

Оказалось, что к сорока годам Модест Владиленович оказался в положении, досконально описываемом выражением «ни кола ни двора», ибо бесплодная его жена завела себе любовника, молодого и наглого, с которым вместе и выгнала его из квартиры. Мало того, и профессии никакой к этому времени у него не было, потому как в годы рыночных катаклизмов он пытался быть бизнесменом, дилером, менеджером и даже коммивояжером, а в результате к сорока годам оказался вольным художником без средств к существованию.

И судьба погнала его пинками туда, где он спасался, когда папа его Владилен впадал в белую горячку. А именно в одну из десяти городских церквей, куда он и устроился в лучших традициях советских диссидентов старостой. Надо сказать, что Модест Владиленович пребывал в то время в самом отчаянном расположении духа, близком к болезни. Он доводил себя до изнеможения рассуждениями о том, что он тряпка, ничтожество, бездарность. Его вгоняли в бешенство звучавшие отовсюду откровения новых богатеев, что только полный идиот в наше время не может сделать себе состояния. И мысль, что воруют теперь все, кроме дураков, стала его главной идеей. Потому, увидев однажды в кабинете батюшки открытый сейф с деньгами, он, даже не задумываясь, словно по заранее обдуманному плану, сунул деньги в карман и был таков.

В тот же день он уехал из Лихоманска в Москву, где, лежа на койке в гостинице и прислушиваясь к безумному нервному напряжению этого города-монстра, обуянного дьявольскими соблазнами, увидел совершенно ясно и точно, чем будет заниматься в дальнейшем…

И пошло-поехало… Он приезжал в какой-нибудь российский город, облачался в припасенную рясу и шел в храм, где представлялся священником православного прихода Эстонии или Литвы. В разговоре упоминал о своих высоких знакомствах в среде высшего духовенства, иногда даже принимал участие в службе – занятие, в котором он был настоящим знатоком с детских лет, а к вечеру просился на ночлег к кому-либо из «коллег».

Он никогда не крал в самих церквях, только в кабинетах и жилищах священников. Расчет его был безошибочен. Церковники ни разу не заявили в милицию о пропаже. Одни даже мысли не допускали, что облапошил их «коллега». Другие не хотели заявлять, чтобы не допускать милицию в свои тайники, так как больше всего не хотели какой-либо огласки. А еще он не крал в Лихоманске, потому что тут он предавался отдыху и размышлениям.

Модест Владиленович, давно уже оставивший мысли о собственной ничтожности, завел себе тайник, куда складывал самые ценные вещи, и жил в свое удовольствие, выдавая себя за героя нашего времени – удачливого предпринимателя. Украсть панагиар в лихоманском храме ему предложил один московский коллекционер, с которым он постоянно имел дело. По своим каналам коллекционер узнал, что панагиар этот – особо ценный. До революции хранился в домашней церкви одного знаменитого дворянского рода. А в лихоманскую церковь его определили в свое время безбожники-чекисты, выселявшие чуждый элемент из родового имения…

– Ах, Егор Аверьянович, все говорило мне: не укради! Душа протестовала, ум вопил: не надо!.. Нельзя в своем городе это делать. Нельзя брать слишком известные вещи…

– А что же вы изменили своему стилю? Да и к тому же украли прямо из храма? – поинтересовался Абелин.

– В общем, что вам сказать? Все мы рода лукавого и прелюбодейного, потому я и решил просто украсть. Был уверен, что первый и последний раз. А потом словно какой-то морок на меня нашел. Понимаю, что с панагиаром этим надо бегом в Москву, а сам сижу тут, хожу к дантисту, прячу, как дурак, панагиар в речку… А сам все время думаю: а вот интересно, найдут или нет? И не знаю точно, чего я хочу больше, чтобы нашли или нет? Представляете?

– Видимо, совесть в вас еще жива, Модест Владиленович.

– Наверное, и жива… Думаю, отец Василий свою руку протянул.

А потом Замотаев рассказал про свой главный тайник и принялся перечислять совершенные им бесчисленные «изъятия ценностей». Егор Аверьянович записывал и думал, что работа тут предстоит громадная – ведь придется добывать объективные доказательства краж в самых разных городах, расследовать каждый эпизод в отдельности… Тут месяцы понадобятся!

А Модест Владиленович, ласково глядя на него, все говорил и говорил…

«Прокурору г. Лихоманска Друзу Г. Т.

От гр. М. А. Грищука, настоятеля церкви в г. Лихоманске

БЛАГОДАРНОСТЬ

Глубокочтимый господин прокурор! Прошу Вас передать глубокое чувство благодарности Вашему сотруднику господину Абелину Е. А. за его мудрую и прекрасную работу. От души желаю ему доброго здоровья, светлых успехов в его благородной работе на благо честных и порядочных людей, а их врагам и преступникам – на плач, разоблачение, страх и исправление!!!

С уважением, протоиерей Матвей (Грищук),

кандидат богословских наук».

Друз дочитал благодарность, улыбнулся по поводу «плача и исправления» – эти заплачут, как же! – и приказал поместить послание на доске информации, чтобы все сотрудники прокуратуры видели.

1999 г.