Текст книги "Демоны Дома Огня"

Если бы сатиновая простыня могла стать стеной, она бы отгородилась от всего мира, и от Ашера – в первую очередь. Но нет, ее беззащитное, обнаженное тело от его всевластия отделяет лишь кусок невесомой ткани. Сейчас он погасит свет. Он всегда его гасит. Права была тощая курильщица. Что он скрывает от Ады? Есть слабая надежда, что ему тяжело видеть ее страдания. Но это вряд ли… Ему на нее наплевать.

Вот-вот погаснет свет. Ада сжалась, как в ожидании удара, зажмурилась. Ашер, глядя на нее, задержался у выключателя:

– Почему ты до сих пор со мной, если каждый раз тебе так больно? – раздался его голос. – Из-за денег?

Ада открыла глаза. Он не выключил свет, стоя перед ней в ожидании объяснений. Она подтянула простыню, сползшую с плеч, возразила:

– Легко рассуждать, когда деньги у тебя есть.

– Посмотри мне в глаза, – потребовал он. И она подняла голову. – Меня нельзя обмануть, я знаю, когда люди лгут.

Как тяжело вынести его прямой взгляд. Будто тебе в глазницы вставили по пудовой гире и запретили склонять голову. Ты держишься из последних сил, на пределе. И тут вес увеличивается вдвое… Ада сморгнула набежавшую слезу.

– Это не из-за денег, – холодно констатировал он. – Из-за чего? Тебе придется рассказать, я уже не вижу людей насквозь, как раньше.

Ада не могла сказать ему правду. Она и не была уверена, что эта правда существует:

– Не знаю.

– Что происходит ночью между нами? Ты помнишь?

Ада была уверена, что помнит каждую мелочь. Трудно забыть кошмар, когда утром тебе приходится маскировать тональным кремом синяки, чтобы надеть платье с коротким рукавом. Но стоило ей задуматься, как она поняла: воспоминания, как блик солнца, не поймать сетями. Тогда она попыталась действовать по-другому – вспомнить, что у нее болит сильнее после ночи с Ашером. Память тела порой глубже, чем обычная память, которая, похоже, отключается, когда боль становится непереносимой.

– Ты наматываешь мои волосы себе на руку и очень больно тянешь…

Он кивнул:

– Еще.

– Иногда на коже я вижу следы зубов. Ты терзаешь меня, как хищник жертву.

– Еще.

– Ты душишь меня, – сказав это, Ада ощутила, что даже сейчас – при одной мысли об удушении – ей не хватает воздуха.

– Еще.

– Твои пальцы такие сильные… Они будто проникают под кожу, а там становятся крючьями и рвут меня изнутри. А когда ты входишь в меня, от боли и ужаса я теряю сознание.

– Все?

На месте памяти о проведенных ночах чернел провал. Будто каждый день заканчивался часов в одиннадцать вечера, а дальше начиналось неизведанное нечто, обрывавшееся с рассветом.

– Это все, что я помню.

Ашер сел на кровать, и Ада инстинктивно отпрянула от него. Потом взяла себя в руки, села ровно. Но уже ничего нельзя было исправить. Он видел ее реакцию.

– Итак, я садист, а ты моя жертва? – Ему, похоже, доставляло удовольствие выговаривать эти противные слова. – Классический сценарий. Думал, нас обоих все устраивает.

– Меня устраивает, – пробормотала Ада. Она чувствовала, что откровенный разговор с Ашером не доведет до добра. Он выкинет такое, что она обязательно окажется в проигрыше. Почему? Потому что Ашер, как казино, всегда выигрывает.

– А что с другими мужчинами? С ними тебе было так же плохо, как и со мной?

Не нужно было долго думать, чтобы ответить:

– Мне всегда было неприятно. Больно, словно изнутри тебя тянут раскаленными щипцами. Впрочем, терпимо. С ними я притворялась. Но ты прав, тебе лгать я не могу.

С ним поддельная маска страсти никогда не оскверняла ее лицо. Спасибо темноте, вязкой, как битум.

– Наверное, я должен быть польщен, – язвительно ухмыльнулся Ашер. – Ты понимаешь, что мне нет смысла щадить тебя?

Она кивнула. Чего еще ждать? Она заводная обезьянка в его руках. Ашер продолжал:

– Веришь, что я говорю тебе только правду, а если не могу это сделать, то молчу?

Она кивнула еще раз. Да, так он всегда и поступает. Но чаще молчит. Видимо, правда настолько ужасна…

– Обычно я едва касаюсь тебя.

Ада ослышалась? Не так поняла? Не может быть, чтобы это было правдой. Ей не могло почудиться. И синяки…

– Иногда я могу быть жестоким. На это у меня свои причины. И так было раз или два. В основном все довольно скучно. Мне просто нужен секс. Я не считаю возможным злоупотреблять беззащитностью женщины, за которую я плачу. Считай – отвечаю.

– Почему тогда так больно?

– Ты мне скажи.

– А той женщины, которой ты сжег руку на свечке, ты тоже едва касался? – ехидно спросила она.

Он нахмурился, припоминая. Ада решила помочь ему:

– Она была на приеме у князя. Тощая блондинка в золотом ламе.

Ашер еще больше помрачнел:

– У нас с ней были другие отношения. Ты ничего о ней не знаешь.

– Она сказала мне: «Только не влюбляйся – будет еще больнее». Она осмелилась влюбиться в тебя? Нарушила спокойствие твоей крепости? Какое ужасное преступление она совершила, что ты выжег ей знак на руке, запрещая даже вскрикнуть от боли?

– Это чужая история. Зачем тебе тревожить ее?

– Потому что мне кажется, что история повторяется.

– Все не так, как тебе может показаться.

– А как же синяки и царапины на моем теле?

– Память тела глубже, чем память разума, – повторил он ее же недавнюю мысль вслух. Взгляд его буравил пространство. Как волны, вдаль уходили стены. Он смотрел сквозь время и видел прошлое. Приложил руку к груди, будто хотел унять биение сердца. Ада заметила, что на шее Ашера в распахнутом вороте рубашки серебрится цепочка. Наверное, он снимал ее каждый раз, прежде чем лечь с Адой в постель. – Я родом из Дома, который пробуждает душу. И эта способность переходит на всех, кто родился под его крышей. Поэтому людям очень непросто со мной. Они попадают в ловушку своих иллюзий. Ты боишься. Твой страх настолько силен, что проступает изнутри, оставляет следы на твоей коже. Не я заставляю тебя страдать, а ты сама ненавидишь себя за что-то. Я бы даже сказал, за что именно ты себя ненавидишь и чего боишься, но мое зрение – давно помутневший кристалл.

Ада перебирала складки на простыне. Она опустила голову и боялась поднять ее. Лучше бы Ашер молчал. Каждое его слово звучало похоронным колоколом для надежды, что когда-нибудь ей удастся избавиться от прошлого. Ада думала, что забудет свой личный ад. Надеялась, что боль пройдет. Обида притупится. Ведь даже зубы хищника стачиваются со временем. За давностью лет дело будет закрыто, рана в сердце затянется. И тело забудет. Но нет, тело, оказывается, помнит.

И она заговорила быстро-быстро, перескакивая с одной детали на другую. Выплескивала то, что копилось в ней годами. Ведь она никому не могла рассказать. Запрещала себе думать. Обрывала малейшие нити воспоминаний.

…За окнами мело белым-бело, снег хрустел под ногами, как квашеная капуста на зубах. На узкой стежке, протоптанной десятками торопливых, спешащих на остановку ног, среди сугробов стоял, загораживая дорогу, Димка, будто поджидал Аду.

– Мне было тринадцать. А ему шестнадцать. И он был такой… Взрослый, красивый, талантливый. Ты можешь смеяться, но я влюбилась в него. – Ада не уловила ни намека на насмешливую или сочувственную улыбку – Ашер внимательно слушал. – Я понимала, что никто для него, пустое место, детдомовская девчонка. Он из вежливости говорит со мной. Но я ничего не могла с собой поделать. Запоминала каждую его шутку, каждый жест. До сих пор помню, как он морщил нос перед тем, как рассмеяться. Или то, что у него на правой щеке была ямочка, как звездочка.

Тогда на тропинке Димка первый заговорил с ней. Он всегда заговаривал первым, для него не составляло труда сказать «привет», отпустить пару шуток. Веселые облачка пара из ртов поднимались вверх, смешивались и исчезали в молочном, затянутом суровыми облаками небе. Сначала Ада не чувствовала холода. Было даже горячо, словно волны жара прокатывали по телу.

– Я писала его имя во всех тетрадках. Не спала ночами, воображая, как мы гуляем вместе. Мысленно разговаривала с ним часами. Это напоминало наваждение. И я была так счастлива. Глупое, детское, первое в жизни счастье. Как кусок пирога, который никто не съест, не уведет тайком из-под носа. Только твой кусок пирога. Специально для тебя.

Рассказывая, Ада пыталась унять горячечную лавину слов. Умоляла себя замолчать. В виске стучал молоточек: «Это Ашер, он тебя не пожалеет, не поймет. Ему не интересно. Никому не интересно твое нытье. Ты выглядишь жалкой. Кроме страха ты получишь еще и унижение. Тебе же будет противно вспоминать о своей слабости. Заткнись, бога ради. Замолчи».

Но она слишком долго молчала и теперь не могла остановиться:

– Мы долго разговаривали и смеялись. И ему не надо было никуда бежать, он никуда не спешил. – Чем дольше Ада стояла на одном месте, в снегу, тем сильнее морозец покалывал пальцы в ботинках. Руки в варежках она давно спрятала в карманы пальто, но холод достал их и в карманах. Ветер студил, вымораживал нутро даже через толстый драп пальто и ватную подкладку. – И тогда он предложил спуститься в подвал одного дома. Там у него с друзьями был тайный штаб. – Ада судорожно вздохнула. Лопатки дрогнули, как крохотные крылья. Она рассказывала, уставившись на простыни широко раскрытыми сухими от напряжения глазами. Ни разу не взглянула на Ашера. Можно было подумать, что он вовсе и не сидит рядом, а она говорит сама с собой. – И я пошла.

Груша лампочки под низким потолком. Запах плесени и теплой гнили. Пара ободранных кресел и неродной им диван с выпяченной пружиной. Два деревянных ящика вместо стола. Газеты на полу – свежий слой, а под ним затоптанные вдрызг, до грязной каши, страницы городских новостей недельной давности. И Димкины друзья – трое парней. Один щуплый, похожий на цыпленка-переростка. Другой – большеголовый, с крутым лбом и расплющенным носом. И третий – высоченный малый, который задел головой лампочку и чуть не продырявил потолок, стоило ему резко подняться.

От труб теплотрассы несло жаром, и Димка помог ей снять пальто, вверх за помпон дернул шапку. Аду усадили в кресло, окружили со всех сторон, уговаривая выпить водки. Она слабо сопротивлялась:

– Я не пью.

– Конечно, не пьешь, потому что никто не наливает. Но за знакомство нужно выпить, – убеждал ее третий. Граненый стакан полностью прятался в его клешне.

Димка подмигивал ей – ничего не бойся. И она чувствовала: бояться нечего. Даже гордилась – он представил ее своим друзьям. Значит, он ее не стесняется. Считает равной.

Коса под шапкой ослабла, и Ада распустила волосы. За шутками-прибаутками Длинный вдруг протянул руку и убрал прядь волос ей за ухо, чтобы не загораживала лицо. Он сделал это так, будто она была его девушкой, будто он имел право ее касаться. Ада съежилась, ощутила, как тянет по ногам холод от неплотно прикрытой двери. Она встала, чтобы уйти, но две пары рук усадили ее обратно. Ее уже не уговаривали, не смешили. Теребили одежду, хватали за руки, щипали за щеки. Надеялись, что она согласится по-хорошему. Детдомовская девочка… Что ей терять?

– Держи ей руки! Руки держи! Царапается, черт!

– Ноги, ноги придави!

На шее Длинного болтался внушительный крест на цепочке, который он носил на удачу и целовал перед каждой игрой в баскетбол. Крест задевал Аду по лицу, бил по зажмуренным глазам, по стиснутым губам. А когда Длинный с недовольной гримасой сползал с нее, цепочка вдруг коснулась истерзанного соска. И немыслимое, невозможное возбуждение вдруг вспыхнуло внизу живота. Тело – главный предатель. В тот момент Ада бесповоротно возненавидела свое тело. К ней подступился Большеголовый:

– Ого! Да у нее тут прям курорт.

– Гадина, – разозлился Длинный и прибавил ругательство, – а мне давать не хотела.

Она уступила, сил не осталось сопротивляться. Думала, быстрее отстанут. Но, получив в руки беззащитную игрушку, они еще больше распалились. Пытка длилась и длилась. Но на этом бы все и закончилось, парни насытились бы и отстали. Если бы хилый кузнечик вдруг с размаху не ударил ее по лицу, рассек губу, тонкой струйкой по подбородку побежала кровь.

– Чтоб молчала, сука! – взвизгнул он. – Она ведь сдаст нас! Сдаст! – испуганно взвизгнул он.

– Не истери, как баба, – прикрикнул на него Длинный. – Ты никому не расскажешь? – спросил он Аду с обманчивой вкрадчивостью. Она затрясла головой. Она готова была пообещать все что угодно, лишь бы выбраться из подвала.

Но Длинный не поверил на слово. Удар в живот. Еще один в голову. По спине. Она упала на пол. Ее топтали. Они не помнили себя, как хищники, бегущие на запах крови. Их раззадоривала легкость, с которой ломалось человеческое тело. И бросили ее на трубах теплотрассы, без тени сознания.

Их было четверо, а она – одна.

Ашер смотрел на нее и думал, что Ада похожа на человека, который признается в тяжком преступлении. Она считала себя виноватой. Не потерпевшей – преступницей.

Избитое, окровавленное тело, левая сторона – сплошной ожог. После реанимации, капельниц, швов с Ады начала слезать кожа, вся, клочками и длинными полосами. На ее месте появилась другая, новорожденная: белая и тонкая. Новая кожа казалась настолько прозрачной, будто вот-вот через нее можно будет увидеть грозди сосудов, а вены проступали четко, как синие реки.

С тех пор по ночам ей снился один и тот же сон. Она сидела перед мутным зеркалом в старинной тяжелой раме. Тщательно всматривалась в глубины стекла, там мелькали лица, и она ждала, когда появится ее прежнее лицо. Но его не было. Оно показывалось разрушенным, сплюснутым, обожженным – и никогда прежним. Тогда Ада взялась за кропотливую работу, она отбирала возникающие в зеркальных глубинах похожие брови, глаза, губы, щеки, брала их прямо из зыбкого зазеркалья и прикладывала к своему лицу. Наклеивала, как кусочки мозаики.

Медсестры прозвали Аду «царевной-лягушкой». К ней водили студентов-медиков, смотреть на чудо.

– Ты легко отделалась. Могла бы и забеременеть от кого-нибудь из четверых. То-то был бы номер, – говорил, похохатывая, добряк-врач, будто смаковал неприличную шутку. – Скажи спасибо, что вернули тебя с того света, – почти потребовал он, лучась оптимизмом.

– Спасибо, – прошептала Ада бесцветными губами.

Психолог, молоденькая девушка в белом халате, с внешностью ангела и алыми когтями дикого зверя, назидательно произнесла:

– У женщины после изнасилования… А в твоем случае – после тяжелого изнасилования – остается страх перед мужчиной. Перед любым мужчиной. Женщина боится на уровне подсознания. Изменить это невозможно. Разве что с помощью глубокого гипноза. Но с этим можно научиться жить. Для такой девушки, как ты, это даже неплохо, будешь осторожнее.

– Меня никто не пожалел. Ни врачи, ни медсестры, ни следователь. Все лишь удивлялись, что я выжила. И все считали, что я сама виновата. Конечно, я дрянная, вот меня и позвали в подвал. – Она старалась не плакать, слезы перед Ашером – последняя капля. Но несколько слезинок скатились по щекам. Она лишь надеялась, что Ашер их не заметил. – Но я решила, что не буду бояться. Не стану прятаться и бегать от каждой тени. С мужчинами было противно, но не страшно. Они сами частенько трусят. Но с тобой… – Голос ее сорвался. – С тобой тот кошмар словно повторяется. И я думала, что если останусь, если смогу себя преодолеть, то страх отступит раз и навсегда. С меня снимут проклятие.

Она подняла голову, смело взглянула на Ашера. Чего теперь стыдиться? Она вытрясла карты из рукава. Среди них не оказалось тузов, так, разноциферная акробатическая шушера. Ашер сосредоточенно что-то обдумывал, его пальцы скользили по цепочке на шее. Ада заметила на ней женское кольцо с бриллиантом. Она умела безошибочно определять на глаз огранку любого камня, хоть и не знала, откуда у нее такие способности. С потайного дна памяти всплывали «розы», «принцессы», «радианты», «изумруды». Очищались от песка забвения «кушон» и «фландерс», блистали новорожденными гранями «люцер», «юбилей». Присмотрелась – бриллиант огранки «ашер». Даже не удивилась совпадению, подумала: кольцо матери или жены. Но никто не носит кольца живых на цепочке, значит, ее уже нет.

Наконец Ашер сказал:

– Твоя стратегия не работает. Страх не проходит. В чем причина, как думаешь?

Ада растерялась. Она не ожидала столь прагматичного подхода к своей истории.

– Наверное, страх действительно засел в подсознании, его не выгнать оттуда, – робко предположила она.

Ашер был неумолим:

– Ты дойдешь до полного саморазрушения, если будешь так думать. Нужно менять стратегию. Что было этим парням? Как их наказали?

– Никак. Я ничего не сказала следствию, и дело закрыли.

– Почему ты ничего не сказала?

– Вернее, я говорила, что ничего не помню. У меня ведь была черепно-мозговая травма. Почему? – Ада точно впервые задумалась о том, почему не сказала правду. – Ну, во-первых, мне нравился Димка. И я была сама виновата, что пошла за ним. А во-вторых, эти уроды бы все отрицали. Кто мне поверил бы?

– Понятно. Эта история всегда будет с тобой, пока не свершится правосудие. Люди должны нести ответственность за свои поступки – это Закон.

– Чей закон?

– Закон этой Вселенной.

* * *

Ашер пропал на две недели. Ада не знала, что и думать. Спросить домработницу Лючию? Но это значит – выдать себя, признать, что ты в этом доме последняя, кому Ашер сообщает о своих планах. Засыпать одной на пустой вилле было невыносимо. Изо всех щелей в штукатурке, из складок штор, из пыльных углов лезли ночные страхи. Призраки пели каждый на свой мотив: «Что ты будешь делать, когда он вышвырнет тебя? Вернешься к убогой серой жизни? На что ты растрачиваешь себя? Почему не думаешь о будущем?» Возможно, потому, что оно беспросветно… Ада забывалась сном лишь под утро, надвинув на глаза расшитую стразами маску.

Ашер вернулся однажды ночью. Ада сорвалась с постели. Она волновалась за него. Хотя… есть ли на свете человек страшнее Ашера Гильяно? В одной сорочке выбежала в гостиную. И тут же попятилась, чувствуя босыми ногами холодность мраморного пола. Ашер был не один. Его подручные отвели глаза, стараясь не смотреть на Аду. Коротенькая сорочка почти ничего не прикрывала ни вверху, ни внизу. Ашер накинул ей на плечи пиджак. И Ада почувствовала, что его пиджак, как надежное мужское объятие.

Из гостиной она отступила в маленький темный коридор, ведущий в столовую. Здесь стояли два кресла, а на тумбочке дичала ваза с цветами, про нее Лючия всегда забывала. Вода зацветала, цветы высыхали и опадали россыпью лепестков. Ада свернулась калачиком в кресле. Ей в грудь уткнулось что-то твердое, она нащупала в кармане ту самую книжку, которую постоянно читал Ашер и однажды показал ей. Ада потихоньку вытащила ее. Тонкие страницы, испещренные островерхими значками, шелестели, как палая листва. Смешно, что в тот раз она называла рисунки рыбьими костями или даже следами от когтей демонов. Сейчас они не казались ей страшными или уродливыми. Но они по-прежнему хранили тайну. С ними не получалось провернуть тот же самый фокус, что с монументальным латинским или червячками древнегреческого.

Листая страницы, Ада вдруг поняла, как должны звучать фразы, написанные на этом древнем языке. Величественно и совсем непривычно для слуха современного человека. Предложения выворачивались наизнанку, гудели как колокол, а смысла было не разобрать. В бессилии Ада закрыла глаза. И, будто на темном экране, перед ней вспыхнули образы, которые она могла перевести на привычный язык.

«Вся моя настоящая жизнь умещается всего в одну ночь. А та жизнь, которой я жила до сих пор, не настоящая, не моя. Это странно. И дико. И больно. И я снова боюсь, что через несколько дней забуду все, что здесь пишу, а когда вновь проснусь, ничего не буду помнить. А когда я проснусь, не знаю».

«Я никогда не говорила, что люблю тебя, Аш. Зачем что-то говорить тому, кто и так все видит и знает? Но иногда мне хочется, чтобы ты этого не знал. Чтобы я могла говорить тебе о своей любви, а тебе оставалось бы верить мне на слово. Ты же не веришь, ты знаешь. Ты видишь меня насквозь. От тебя я не могу утаить свои поступки, свои мысли. А иногда так хочется иметь тайну, пройти мимо неузнанной незнакомкой. Я сама для себя большая загадка, чем для тебя, Ашер».

«Я тут вот о чем подумала: все, что я знаю о себе, записано тобой, Аш. Ты не представляешь, что такое просыпаться – и вдруг узнавать, что у тебя за плечами большая жизнь, настоящая любовь. Мне кажется, никто не стал бы ждать меня так долго, как ты, Аш. Ты невероятно терпелив. И я теряюсь в догадках, чем я заслужила такое счастье?»

«Девочки-танцовщицы спросили, не страшно ли мне с тобой? Каково это – встречаться со Стражем? Откуда, мол, я могу знать, что ты мной не управляешь по своей прихоти? Я попыталась объяснить им, что такое поведение было бы слишком мелким для тебя, тебя недостойным. Но когда осталась одна, задумалась. Ты в самом деле никогда не влиял на меня? Даже чуточку? Иногда мне кажется, что мои чувства – лишь отражение твоих. Я не верю, что способна на такую любовь, которая есть у нас. Узнавать тебя, любить через время и пространство – и помнить об этой любви? Как моя душа может вмещать такую громаду? Или мы, люди, чего-то не знаем о своей душе, самого главного?»

Ада услышала шаги Ашера, быстро захлопнула книжку, спрятала в карман пиджака. Если Ашер заметит ее интерес, опять заставит читать, а она, даже под угрозой пыток, не станет зачитывать вслух то, что увидела и поняла сейчас. Это дневник, это личное. Ашеру будет больно знать, что его может прочесть кто-то посторонний.

– Тебя так долго не было, – сказала она.

– Дела, – ответил он неопределенно. – Но теперь я свободен на несколько дней. Можем съездить к морю. На Лигурийское побережье.

К морю! Она ведь даже не видела теплого моря, лишь пресные перекаты Финского залива и свинцовые волны залива Нью-Йоркского во время путешествия с Ашером.

– Думала, ты не водишь машину, – удивилась Ада, когда помощник Ашера сложил в багажник ее чемодан с курортными нарядами и тощую дорожную сумку – незатейливый багаж Ашера, который считал, что платиновая банковская карта – отличный способ ничего не потерять в путешествии. Помощник отошел на несколько шагов, очевидно собираясь поклониться на прощание.

– Гильяно не водят машину, – услышала Ада обычный ответ в стиле Ашера. Она уже устала от правил мифической семьи Гильяно – судя по словам Ашера, жутких снобов. – Всегда есть кому их водить. Но нет правил без исключений. – И он сел за руль.

Ада устроилась рядом с ним, на переднем сиденье. Ашер внимательно разглядывал кнопки и приборы на панели, ногами пробовал педали и очень неуверенно взялся за рычаг переключения скоростей.

«Так мы далеко не уедем», – скептически подумала Ада.

– Может, лучше с водителем, – робко предложила она.

– Сейчас вспомню, – отозвался Ашер.

И действительно вспомнил, что нужно повернуть ключ зажигания в замке. Пока выезжали из города, он был хмур и напряжен, Ада сидела тихо как мышка и молилась про себя, чтобы они не влетели ни в какую аварию, – на узких флорентийских улочках постоянно бились машины, что сопровождалось скандалами с экспрессивной жестикуляцией и набором отменных итальянских ругательств. Очень часто, израсходовав весь запас обидных эпитетов, и виновник, и потерпевший усаживались в ближайшем кафе и распивали бутылку вина.

На трассе Ашер уже так освоился, что дошло до выбора музыкальной волны по радио. Он, не советуясь, включил станцию классической музыки, и им повезло прослушать две сюиты Баха в исполнении испанского виолончелиста Пабло Казальса. Ада смотрела в окно, от хриплого баска виолончели клонило в сон. Как всегда, когда она оставалась с Ашером наедине, говорить им было не о чем. Обсуждать последние новости? Котировки акций? Наркоторговлю? Ашер молчал. Ада чувствовала, что, заговори она первой на любую тему, будет выглядеть глупо.

И тут раздались первые аккорды кантаты «Кармина Бурана». Ада однажды слышала ее в филармонии. Внимание привлекло название, непонятное и загадочное, потом захотелось узнать, о чем же так торжественно поет хор. Смысл выплыл из переплетений нот, из отдельных арий, сольных партий инструментов. Один раз прослушав произведение, она запомнила слова. И частенько напевала себе под нос любимые отрывки, когда занималась мелкой работой по хозяйству: убирала в комнате или пришивала пуговицу к платью. И, если спрашивали, смело называла кантату своим любимым произведением классической музыки. Хотя, если подумать, Карл Орф и не такой уж классик, жил и трудился в двадцатом веке, зато тексты песен старинные, найдены при раскопках в немецком монастыре.

Ада не удержалась, вполголоса подхватила гимн Фортуне – повелительнице мира, что изменчива, как Луна:

 
…statu variabilis,
semper crescis
 
 
aut decrescis;
vita detestabilis
nunc obdurat
et tunc curat
ludo mentis aciem,
egestatem,
potestatem
dissolvit ut glaciem.[3]3
Ты непостоянна, за тобой не угнаться, то падение, то взлет…Разум не в силах тебя постичь…Богатство, бедность, власть – все растает, словно лед весной.

[Закрыть]
 

И Ашер вслед за ней вступил со следующего куплета:

 
Sors immanis
et inanis,
rota tu volubilis,
status malus,
vana salus
semper dissolubilis,
obumbrata
et velata
michi quoque niteris;
nunc per ludum
dorsum nudum
fero tui sceleris.[4]4
Вращается колесо бед и болезней…Судьба следует за каждым по пятам.Коварство ее очевидно,Но я иду вперед, даже если наг…

[Закрыть]
 

Умолк, прикусив губу, – проклятый, изгнанный из Дома за преступление против крови, он не позволял себе так забываться. Эти гимны, правда на иной мотив, исполняли в Доме Гильяно в Ночь Фортуны. Ада все еще напевала, очень чисто, не заменяя ни единого трудного слова на универсальное «ля-ля-ля». Он ждал, когда она ошибется в произношении или в окончании. Или вдруг перейдет на другой мотив, известный лишь немногим, но понимал, что ждет невозможного. Ада продолжала исполнять бравурную, «орфовскую» версию. Если задуматься, мелодия знакома почти каждому, у кого есть уши; а все части произведения – лишь поклонникам музыки. Но слова? Кто на этом свете знает наизусть слова?

Она не соглашалась открываться, отдавать себя всю. Не готова была беспрекословно подчиняться его воле. Она была здесь и в то же время за стеной. Ему казалось, что он может коснуться рукой этой стены, но не ее самой. Он чувствовал – в ней есть то, что скрыто от него. Надежно скрыто. Он надеялся, что эта часть – сущий пустяк, ему и не захочется узнать, что таится в ларце. Но знал, что таким образом лишь утешает себя, знал, что неправ. В тайнике спрятано что-то, чего он даже не может себе вообразить. И наличие в этой женщине непознанного и непознаваемого съедало его изнутри.

Тем временем Ада перешла к тем словам, что болью отдались в его сердце, будто в нем проворачивали острый нож:

 
Via lata gradior
more iuventutis
inplicor et vitiis
immemor virtutis,
voluptatis avidus
magis quam salutis,
 
 
mortuus in anima
curam gero cutis.[5]5
Путь широкий передо мной,Путь юности.Добродетель – пустая забава,Пороки мне ближе.Моя душа – мертвый груз,И да возрадуется плоть!

[Закрыть]
 

Он решил прекратить это издевательство над самим собой и своей памятью, резко спросил:

– Что ты поешь?

Она вздрогнула. Похоже, музыка и впрямь ее захватила.

– Карл Орф, «Кармина Бурана». – Она сделала жест в сторону приемника. – Ты что, в театре ни разу не был?

– Странно слышать от тебя средневековый репертуар.

– Спеть тебе из Шакиры? Поймай другую волну.

Он почти успокоился. Не станет он поддаваться выдумкам. Все, что было, прошло. Но эта девчонка его удивляла, иногда – очень сильно. И он знал: не встречаются на Земле два человека просто так, байки о случайности можно оставить обычным людям, они в них свято верят. Встреча – всегда выполнение Закона притяжения, а притяжение не возникает на пустом месте. Всегда есть объяснение, просто нужно до него докопаться, а еще, что немаловажно, принять его.

* * *

Маленький скромный отель на берегу бирюзового моря. Такой цвет – пронзительный, чистый – бывает только на экранных заставках компьютера. Он словно призван напомнить офисным работникам, что рай существует. Не здесь, не сейчас, но где-то он есть.

Пустынный пляж, шум сосен… Чем-то пейзаж напомнил Аде побережье Финского залива. Но здесь песок был тончайшего помола, и солнце светило не лениво, будто делая огромное одолжение, а щедро, приветливо. И горизонт был не в тумане, не в дымке, а ясный, прозрачный. Вдалеке видны дрейфующие яхты. А чайки в небе не кажутся голодными хищниками, безмятежно парят в новорожденной синеве – сытые, свободные.

«Странно, что такой милый отельчик не пользуется популярностью», – думала Ада. Они с Ашером оказались здесь единственными гостями. Обслуга сгибалась в поклонах перед Гильяно, Аде тоже перепадали крохи внимания. Вокруг них ходили на цыпочках, предупреждая любое желание.

Ужинали в одиночестве на напоенной за день солнцем террасе. Ашер по привычке мрачно отсалютовал бокалом с вином заходящему солнцу. Солнце садилось в море, казалось, до пламенеющего диска можно дотронуться рукой и обжечься. Ада сделала вид, что ее не волнует поклонение Ашера закату, она наслаждалась pansotti, крупными равиолями, заполненными овощами и травами, с терпким соусом из грецкого ореха. Что касается Ашера, то он, несмотря на обилие разносолов на столе и готовность повара выполнить любой его заказ, безбожно бросал в рот лишь сырые анчоусы, запивая их белым вином.

– Расскажи о себе, – вдруг попросил Ашер. Ада даже растерялась… С чего начать? С анкетных данных?

– Ну-у-у, – протянула она, – родилась я в Выборге – городе неподалеку от границы с Финляндией. Собственно, раньше это была финская территория. И до сих пор финны не теряют надежды ее вернуть. Родителей у меня нет. Вернее, они есть, но я их не знаю… – И замолчала… Так дико звучал сейчас рассказ о несчастном сиротстве, в то время как они сидят на берегу теплого моря, под легким вечерним ветром, который шаловливо дергает углы белой до хруста отглаженной скатерти. – Что именно тебе хотелось бы узнать?

– Почему ты, когда спишь, обнимаешь себя за плечи?

Ада насторожилась:

– Откуда ты знаешь, как я сплю?

– Иногда по утрам я захожу в спальню, чтобы посмотреть на тебя.

– Посмотреть на меня… – повторила она, не в силах вот так сразу переварить неожиданную новость. Может, она ошибалась в нем? Не такой уж он и бездушный делец. Или она небезразлична Ашеру?

– Так почему ты обнимаешь себя? – настаивал он.

– Потому что никто больше меня не обнимает, – ответила она тихо и честно, но тут же спохватилась, что причина выглядит жалкой. – Я ведь выросла в интернате. Так легче было согреться. Привычка… Тебе не понять, – добавила она, потому что холеный благополучный Ашер, конечно, не может ничего знать о тяготах интернатской жизни.

– Думаешь, я не знаю, что такое холод? Я воевал. Замерзал и голодал. Всякое бывало.

Она улыбнулась. Трудно было представить Ашера в походной палатке.

– И где ты воевал?

– В последние годы – в Африке, на Ближнем Востоке. В пустыне только днем жарко, ночью температура ниже нуля. Замерзнуть там – пара пустяков.

Ада недоверчиво покачала головой:

– Ты убивал людей?

– Случалось.