Текст книги "История России в рассказах для детей. XV– XVII века"

Самозванец
1603–1605 годы

К несчастью, эта весть была несправедлива: это был ужаснейший обман, какой когда-либо мог прийти в голову человека бессовестного и безбожного!

В Москве, в Чудове монастыре, жил старый монах, бывший прежде боярином, Замятня-Отрепьев. Видно было, что несчастья заставили бедного старика постричься: лицо его было всегда печально, и, правду сказать, недаром печалился Замятня. У него было только два сына, и оба умерли в молодых летах. У одного из них, Богдана, служившего сотником в стрельцах, остались жена и маленький сын Юрий, или, как запросто звали его, Юшка. Мальчик был умен, но зол, непослушен, упрям, так что бедная мать, которая была, впрочем, умная женщина и сама учила его грамоте, часто не знала, что делать с негодным шалуном. Она жаловалась дедушке, но Юрий не боялся и дедушки! Старик горевал вместе с невесткой и утешал ее тем, что когда Юша вырастет, то будет умнее и добрее. Но не тут-то было! Как только Юрий научился хорошо читать Часовник и Псалтырь[26]26
  Часовник, или Часослов – церковная книга с текстами молитв, читаемых во время некоторых церковных служб. Псалтырь – часть Библии, книга псалмов Давида (прим. ред.).


[Закрыть] – а это почиталось в то время большой ученостью, – он ушел от матери и определился на службу в знаменитый дом Романовых, когда еще он был в полном блеске своего счастья. Здесь насмотрелся он на первых вельмож государства, полюбил богатство, окружавшее их, и, завидуя ему, начал жестоко досадовать на бедность свою, несмотря на то что не имел еще и четырнадцати лет от роду.

Хитрый мальчик принялся с того времени искать всех средств разбогатеть и вести жизнь спокойнее и приятнее той, какую он вел в доме благодетелей своих, и в одно утро вдруг исчез, не сказав ни им, ни деду, ни матери своей о том, куда он отправился. Не прежде чем через несколько месяцев услышали, что он постригся в монахи, назван Григорием и живет в суздальском Ефимьевском монастыре. Родные его радовались такому известию и надеялись, что пример святой жизни служителей Божиих и их благочестивые наставления сделают наконец из непокорного шалуна человека доброго и богобоязненного. Но Григорий не о том думал: не прошло года, как он был уже в другом монастыре, потом в третьем и наконец явился в Чудов, в келью деда своего Замятни.

Старик обрадовался, увидев внука. Это был уже не злой шалун, дерзкий со всеми, а умный молодой монах с самой скромной наружностью, с самым тихим нравом, с самым лучшим образованием того времени. Григорий научился скрывать свои пороки и выказывать хорошие способности, которыми природа щедро наделила его. В короткое время он сделался известен даже патриарху! Иов так полюбил его, что посвятил в диаконы и взял к себе для переписки и занятия книжным делом. Надобно сказать вам, что Григорий славился не только тем, что умел лучше всех списывать, но даже и сочинять молитвы и духовные песни святым. Сделавшись почти необходимым патриарху, он бывал с ним часто и во дворце; там завистливый диакон увидел величие и пышность царей и пленился ими более, нежели некогда в доме Романовых знаменитостью и богатством бояр. Удачно исполнив прежнее желание свое и сделавшись из бедного мальчика важным человеком при патриархе, дерзкий Григорий вообразил, что для него нет ничего невозможного, вообразил, что он может сделаться царем. Вместо того чтобы испугаться такой преступной мысли и помолиться Богу о прощении греха своего, несчастный оправдывал себя такими рассуждениями: «Ведь я хочу отнять престол не у настоящего государя нашего, но у того, кто убил его[27]27
  Отрепьев, бродя по разным городам и монастырям, провел несколько месяцев и в Угличе и потому имел случай слышать подробности убиения царевича Димитрия и знал убийцу его.


[Закрыть]. Надобно же наказать убийцу – и может быть, Бог выбрал меня для этого наказания».

Вероятно, так рассуждал Отрепьев, считая себя человеком, которому назначено было от Бога наказать Бориса. С каждым днем более и более занимался он своими дерзкими намерениями и наконец уже начал в шутку говорить чудовским монахам: «Знаете ли, что я буду царем в Москве?» Почти все, слыша это, смеялись, называли его бесстыдным лгуном и рассказывали друг другу о глупых шутках монаха Григория. Слух о них дошел через митрополита до самого царя, который тотчас же приказал отправить Григория как безумного в Соловецкий монастырь. Это приказание отдали такому чиновнику, который был в родстве с Отрепьевым, и потому Григорий был уже далеко от Чудова монастыря, прежде чем вздумали искать его.

В то набожное время монахов принимали везде хорошо; и потому Отрепьеву нетрудно было уйти очень далеко от Москвы. Но с его намерением, ужасным для России, не нужно было идти далее Литвы: там всегда были люди, готовые вредить нашему отечеству. Итак, будущий Самозванец отправился прямо в Киев и там искусно распустил слух, что царевич Димитрий был спасен от смерти одним из преданных служителей своих и скрывается в Литве. Готовясь приступить к исполнению своего дерзкого намерения и чувствуя необходимость еще много учиться, чтобы походить на сына царского, Отрепьев снял с себя монашеское платье[28]28
  По этой причине звали его расстригой.


[Закрыть] и в легком наряде казака отправился учиться военному искусству. У кого же, вы думаете, милые читатели? У запорожских казаков или, лучше сказать, у разбойников, живших грабежом по берегам Днепра. Из этой шайки он перешел в школу волынского городка Гащи и там учился языкам – польскому и латинскому. Имея необыкновенные способности, он скоро успел и в этих познаниях и тогда уже – совсем готовый на свое дерзкое дело – явился на службу к одному из знатнейших польских вельмож, князю Адаму Вишневецкому. Добившись притворным усердием благорасположения гордого пана, сильного своим богатством, но недальновидного умом, Самозванец с величайшею тайной открывает ему, что он сын Иоанна IV царевич Димитрий, считавшийся давно умершим, но спасенный от смерти верным доктором своим, что злодеи, присланные Борисом, умертвили сына какого-то священника, а Димитрия добрые вельможи отправили в Литву, где он и воспитывался. Простодушный Вишневецкий поверил этой сказке: ему приятно было видеть прежнего слугу своего царевичем, ему лестно было благодетельствовать этому царевичу, и как для славы люди часто решаются на дела самые трудные, то и гордый князь польский решился во что бы то ни стало возвратить русский престол законному наследнику Иоанна IV. Он сказал об этом намерении брату своему князю Константину Вишневецкому и тестю его воеводе сандомирскому Юрию Мнишеку. Они оба были согласны с великодушием своего родственника; последний показал вскоре особенное усердие в этом деле, и вот почему.

У него была прекрасная дочь. Марину называли все гордою красавицей, потому что она отказывала всем женихам, которые искали руки ее. Отец называл эти отказы упрямством, но не принуждал ее, думая, что еще не явился человек, который бы ей понравился. Но как же он доволен был этим в ту минуту, когда в доме его оказался будущий царь России! Какая радость видеть милую дочь свою царицей! Какое счастье украсить прелестную голову ее славною короной русской! Такое и не снилось старому воеводе. В том, что Марина понравится царевичу, Мнишек и не сомневался: она так прекрасна, так ловка, так хитра! К тому же ей так хочется быть царицей, что она, верно, постарается ему понравиться. Старик не ошибся: несмотря на свою очень непривлекательную наружность, обманщик, которого мы будем называть теперь так, как зовут его в истории, – Лжедимитрий, понравился гордой Марине, как только она узнала знаменитое происхождение его, а низкий расстрига не мог быть разборчивым: он полюбил бы княжну польскую, если бы она и не была хороша, потому что ему нужна была помощь ее родственников.

Итак, все шло по желанию хитреца: Вишневецкие и Мнишек усердно старались доставить ложному царевичу помощь короля своего Сигизмунда, который проводил большую часть своего времени в молитвах и во всем повиновался католическим монахам и послу папскому. Лжедимитрий знал это и заранее подружился с ними, обещал им не только сам креститься, но и крестить весь народ русский в веру латинскую, если они помогут ему взойти на престол. Папа всегда очень желал соединить римскую церковь с греческой, и потому посол его чрезвычайно обрадовался, когда мнимый царевич сделал ему такое предложение, и вместе с монахами и Вишневецкими начал просить короля принять под свое покровительство несчастного сына государя знаменитого и дать ему войско, с которым бы он мог завоевать свое наследство. Сигизмунда не нужно было долго уговаривать, да и щедрый царевич не хотел пользоваться даром его помощью: он отдавал Польше несколько уездов княжества Северского и, кроме того, дарил будущему тестю своему Мнишеку княжество Смоленское, а прекрасной невесте – две великие области – Новгородскую и Псковскую.

Пока польский король и паны его с папским посланником решают судьбу нашего бедного отечества и, собирая войско, уже заранее радуются тому ужасу, какой они наведут на Россию, посмотрим, что делается в Москве, где мы оставили царя в неописуемом страхе от одного имени Димитрия. Как он ни уверен был, что это обманщик и что истинный царевич спит сном непробудным, но страх его все-таки не уменьшался. И мог ли он уменьшиться? Это был страх виновной совести, которая говорила ему, что настала минута наказания Божия за ужасный грех его. Как только эта мысль представилась встревоженному уму Бориса, последнее мужество его исчезло и, вместо того чтобы поскорее собрать войско и идти навстречу Самозванцу, уже вступившему на границы русские 16 октября 1604 года, несчастный царь в унынии, в мучительной тоске грешника отчаивался и действовал так слабо, что в прежних многочисленных полках русских едва собралось до 50 тысяч человек! И те шли неохотно. Состояние царя явно показывало вину его: глядя на его бледное, унылое лицо, народ удостоверился в истине разглашаемого слуха, что он точно убийца Димитрия, которого Бог чудесно спас от смерти и теперь возвращает отечеству. С такими чувствами могло ли войско усердно защищать Бориса и сражаться с тем, кого считало истинным сыном царей своих? Напротив, и оно, и весь народ готовы были с радостью встретить его и посадить на престол.

Самозванец знал это расположение и умел воспользоваться им. При самом вступлении его в отечество наше с поляками и преданными ему запорожскими казаками он посылал грамоты к народу русскому, как настоящий государь его, напоминал ему присягу, данную Иоанну IV, просил его оставить похитителя престола и служить царю законному. Это объявление, или манифест его, так подействовало, что уже не одна чернь, но и все жители тех мест, где он проходил, покорялись ему, как настоящему царевичу. Спустя месяц после появления его в России ему принадлежали уже города Моравск, Чернигов, Рыльск, Борисов, Белгород, Валуйки, Оскол, Воронеж, Кромы, Ливны, Елец – одним словом, все области до Новгорода-Северского. Здесь только встретил он сопротивление одного воеводы, оставшегося верным Борису, – Петра Басманова. Но верность и усердие одного человека не могли спасти целого царства! Годунов видел погибель свою в беспрестанных изменах, о которых доносили ему, чувствовал ее в каждом убийственном упреке совести и, будучи не в состоянии переносить долее страданий своих, скончался скоропостижно 13 апреля 1605 года.

В это время измена еще не дошла до Москвы, и древняя столица, исполняя долг свой, присягнула в верности сыну скончавшегося царя шестнадцатилетнему Феодору. Но непродолжительно было царствование этого несчастного государя: через шесть недель его уже не было на престоле. И как вы думаете, милые читатели, кто так ускорил падение всего дома Годуновых и торжество Самозванца? Трудно поверить, но это был тот же самый Петр Басманов, который за несколько месяцев перед тем так блистательно показал перед всей Россией свою верность и благородство. Борис не знал в то время, как выразить ему свою благодарность: возвысил его в сане, одарил поместьями и, кроме того, из своих рук дал ему золотое блюдо, полное червонцев, и две тысячи[29]29
  Тогдашние 2 тысячи равны нынешним 100 тысячам серебряных рублей.


[Закрыть] рублей серебром.

Феодор, получивший от умного отца самое лучшее образование, заботился с первых дней своего царствования о том, чтобы в такое опасное время дать войску искусного и верного воеводу, и по совету матери и опытных бояр не мог выбрать никого лучше Басманова. Умилительно было видеть и слышать, как молодой государь, отправляя нового воеводу к войску, со слезами на глазах сказал ему: «Служи нам, как ты служил отцу моему». Казалось, Басманов еще не думал об измене в эту торжественную минуту, потому что с пламенным усердием дал клятву Феодору умереть за него, но через несколько дней после приезда своего к войску склонил его к измене и сам присягнул Самозванцу. Причина такого низкого поступка первого воеводы того времени непонятна: он очень хорошо знал, что под именем Димитрия скрывался обманщик, и разве только одно бесчестное желание пользоваться неограниченной милостью Самозванца заставило Басманова, до сих пор верного подданного Годуновых, сделаться изменником. Но эта измена решила судьбу дерзкого расстриги: как только герой Новгорода-Северского, никак не хотевший прежде покориться Самозванцу, назвал его государем своим, сомнения исчезли: все войско, весь народ – одним словом, вся Россия увидела в нем истинного сына Иоанна IV, и везде раздались радостные крики: «Да здравствует отец наш, государь Димитрий Иоаннович!»

С этим восклицанием шумные толпы народа ворвались 1 июня во дворец московский и с проклятьями вывели оттуда несчастного Феодора, мать и сестру его. Бедная царица молила только о жизни милых детей ее! Народ, всегда склонный к жалости, согласился на просьбы ее, и несчастное семейство отвезено было в прежний, собственный дом Бориса, но Лжедимитрий, Басманов и другие достойные служители обманщика не знали жалости – и 10 июня приехали в Москву чиновники с повелением умертвить все семейство Бориса, прежде нежели новый царь въедет в столицу. Повеление Самозванца было исполнено в тот же день, и несчастная царица и невинный сын ее удавлены! Необыкновенная красота Ксении остановила убийц: ее оставили живой, но постригли в монахини.

Так ужасен был конец величия, для которого властолюбивый Борис Годунов пролил святую кровь Димитрия, так явно было наказание Божие убийце и всему семейству его!

Таблица XL

Семейство царя Бориса Феодоровича Годунова

Поляки в Москве
1605–1606 годы

В то время как правосудие Вечного истребляло весь род одного похитителя престола русского, другой – еще во всем блеске и счастье – веселился в Туле. Тамошний дворец едва мог вместить в себя множество знатных вельмож и бояр, приехавших из всех городов России с поздравлениями к царевичу. Во всей же Туле собралось тогда более 100 тысяч человек. Шумные крики народной радости раздавались на городских улицах с утра до вечера: русские думали, что давно оплаканный народом Димитрий воскрес для счастья своих подданных, и веселились от всей души. Самозванец старался увеличить веселье народа вином и притворным участием в их радости. Я говорю притворным, потому что он никогда не любил русских и, во всяком случае, предпочитал им поляков. Впоследствии это стало главной причиной его погибели, потому что поляки бессовестно им пользовались и оскорбляли русских как хотели. Читателям моим, верно, досадно будет узнать о том унижении, какое терпели тогда бедные предки наши, но я наперед скажу, что оно будет непродолжительным, что русские отомстят за себя и что время счастья и славы их уже близко. Вооружимся же терпением, друзья мои, и с твердостью прочтем еще несколько рассказов об их бедствиях. Самыми тягостными были те, которые ожидали их тогда в Москве, куда уже отправился под драгоценным именем святого младенца бродяга, более презренный, нежели последний из его подданных.

20 июня 1605 года – через десять дней после убиения молодого Феодора – Самозванец въехал в столицу. Этот въезд был чрезвычайно великолепен. Казалось, беглый диакон Чудова монастыря боялся, чтобы кто-нибудь из московских жителей не узнал его, и потому старался скрыться под самым пышным нарядом и окружить себя самой многочисленной свитой. Большую часть ее составляли не русские, а поляки, литовцы и немцы. Польские литаврщики и трубачи и литовские музыканты, ехавшие впереди, заглушали громкой музыкой своей восклицания радостного народа, заглушали даже пение молебна, который служили на Лобном месте, где духовенство московское встретило царя. Такое неуважение к святыне, непривычное для русских, огорчило их, несмотря на общее веселье праздника. Они встревожились еще более, когда вслед за царем и духовенством вошли в соборную церковь Успения и все иноверцы – поляки, венгерцы, немцы и другие; тогда еще не было обыкновения позволять иностранцам входить в церковь, а допущение музыки казалось народу еще большим неприличием. С ужасом подумали многие: «Наш ли это благочестивый государь позволяет греметь музыке во время молебна и впускает в церковь Божию некрещеных? Видно, что он вырос не на своей православной Руси, а у поляков!»

Так рассуждали предки наши, глядя на Самозванца в первые дни его царствования, когда поступки его еще не были слишком безрассудны и он делал много милостей: возвратил из ссылки несчастных бояр, сосланных Борисом, показал особенную благосклонность к Романовым, как мнимым родственникам своим, назначил старшего из них, Филарета, митрополитом ростовским, удвоил жалованье чиновникам и войску, велел заплатить все казенные долги Иоаннова царствования, отменил разные пошлины. Но все это было только в первые недели. После же коронования 21 июля он уже перестал притворяться и явно занимался одними поляками. Будучи обязан Польше своим величием, он предпочтительно любил эту страну и, восхищаясь обычаями и учреждениями ее, непременно хотел ввести их и у нас. Прежде всего он начал менять порядок нашей старинной Боярской думы: приказал заседать в ней, кроме патриарха, митрополитам и епископам и назвал всех бояр Думы сенаторами. Потом учредил новые придворные чины – великого дворецкого, великого мечника, великого оружничего, великого сокольничего, назвал дьяков великими секретарями.

Все эти перемены ничего бы не значили, если бы он менял на хорошее только то, что мы имели дурного, и делал бы это, не унижая русских, но дерзкий Отрепьев был не таков: он обижал подданных своими насмешками, называл их невежами, беспрестанно хвалил одних иностранцев. Смешнее всего казалась ему набожность русских, которую он называл суеверием и старался противоречить ей на каждом шагу. Например, в то время было обыкновение у царей наших, чтобы перед обедом священник благословил и окропил пищу святою водой, – Самозванец не велел делать этого и садился за стол не с молитвою, а с музыкой, дал иезуитам, которых русские называли некрещеными, лучший дом в Кремле и позволил им служить латинскую обедню. Кроме того, он был расточителен и так безрассудно сыпал деньгами на всякие ненужные вещи, что в три месяца издержал более 7 миллионов рублей! Одним словом, добрый народ, сначала с радостью поверивший, что это истинный царевич Димитрий, начал сомневаться, видя дела его и неуважение дерзких поляков к святыне. Вскоре нашлись люди, которые знали убежавшего из Чудова монастыря дьякона Григория и находили сходство между ним и царем. Был еще человек опаснее их – князь Василий Иоаннович Шуйский, занимавший главное место среди тех, кто ездил в Углич для следствия об убиении царевича: он знал Димитрия живого, видел его мертвого и мог присягнуть, что на троне русском сидел обманщик.

Он говорил об этом так громко, что вскоре слова его дошли до ушей первого любимца Лжедимитрия – Басманова, и Шуйский был взят под крепкую стражу, предан суду и приговорен к смерти. Уже несчастный стоял на Лобном месте перед палачом, уже голова его лежала на плахе и народ, всегда любя Шуйских, происходивших от князя Андрея Ярославича, брата Невского, с горестными слезами смотрел на него, как вдруг раздался крик: «Стой!» Царский чиновник прискакал из Кремля и объявил прощение преступнику. Самозванец, вероятно, побоялся народного мятежа за смерть любимого боярина или, уже слыша о дурном расположении к себе русских, хотел удивить их своим милосердием, – как бы то ни было, но мнимый Димитрий спас Шуйского на погибель свою!

Народ в минуту объявления этой милости был в восхищении и славил царя, но через несколько дней, когда восторг прошел, все снова начали толковать о вероятности слов князя Шуйского и о других слухах, носившихся в городе насчет беглого Отрепьева. Мнимый царь, презирая своих подданных, мало обращал внимания на толки их и, выбрав в новые телохранители свои триста немцев под начальством трех капитанов – Маржерета, Кнутсена и Вандемана, почитал себя в совершенной безопасности, безумно веселился со своими поляками и в сентябре отправил пышное посольство за невестой.

Но Марина и отец ее не скоро выехали из Польши. Гордые поляки, кичась помощью, какую они оказали царю русскому, не соглашались на обручение, пока он не прислал 200 тысяч золотых на уплату долгов воеводы сандомирского. Дары же, посланные невесте, стоили 800 тысяч рублей[30]30
  4 миллиона нынешних серебряных рублей.


[Закрыть], кроме той бесчисленной суммы, которая была издержана на путешествие Марины и ее свиты до Москвы. Это путешествие было единственным в то время по своей блистательной пышности, и едва ли какая-нибудь истинно царская невеста ехала к жениху своему с таким великолепием, как эта гордая полька к мнимому царю!

Свита воеводы сандомирского состояла из 2 тысяч человек и такого же числа лошадей. Невеста ехала между рядами конницы и пехоты. От местечка Красного повезли ее в великолепных санях, украшенных серебряным орлом и запряженных двенадцатью белыми лошадьми, кучера были в парчовой одежде и в черных лисьих шапках. Во всех селениях встречали ее с хлебом и солью, в городах – с драгоценными дарами.

2 мая 1606 года Марина приехала в Москву. У городской заставы встретило ее дворянство и войско. Еще не въезжая в город, невеста пересела в колесницу с серебряными орлами, запряженную десятью пегими лошадьми. Музыка раздавалась со всех сторон. Звон колоколов, бой барабанов, пальба из пушек оглушали всех москвитян. Для них странно и неприятно было видеть, что духовенство не встречало царскую невесту: она была католичка, и Самозванец, намереваясь и всех подданных своих сделать католиками, не требовал, чтобы она крестилась. Безрассудный не думал, какое негодование он возбуждал такими поступками в народе, который всегда был чрезвычайно привязан к вере своей и никогда не имел еще царицей иноверку[31]31
  Если некоторые великие князья и были женаты на дочерях ханов, то все эти невесты прежде венчания крестились в веру греческую.


[Закрыть]. Бессовестный обманщик сделал еще более: он почтил невесту свою такой честью, какой не имели и самые лучшие и добродетельные царицы: короновал Марину – эту простую дворянку польскую – венцом Мономаха! На нее надели, как на царей русских, животворящий крест, бармы и цепь Владимира, помазали миром и причастили.

Эта последняя дерзость совершенно обнаружила царя: все увидели, что он не может быть истинным Димитрием, и, в то время когда самые шумные свадебные праздники один за другим сменялись при дворе, когда гордые паны польские, везде занимая первое место, радовались унижению народа, всегда для них ненавистного, и надеялись по милости хитрой Марины и ее услужливого супруга скоро завладеть всею Россией, русские, по наружности спокойные и равнодушные, но в душе встревоженные и оскорбленные, тайно советовались о средствах спасти святую веру и милое отечество.