Текст книги "Горький квест. Том 1"

Джонатан в тот момент не сомневался, что все его потомки будут вести требуемые записи, в которых скрупулезно и дотошно отразят события своей жизни, опишут чувства, эмоции и даже сны, обоснуют принимаемые решения, проанализируют состояние здоровья. Непрерывность наблюдения из месяца в месяц и из поколения в поколение стала тем стержнем, на который нанизывались все прочие условия проекта, в том числе и финансовые. Тот, кто добросовестно и постоянно ведет записи, получает ежегодное вознаграждение, довольно существенное. Если записи в течение длительного времени не ведутся, право на вознаграждение утрачивается навсегда. Исключением могут быть только случаи, когда перерыв в наблюдениях вызван уважительными причинами, но и в этом случае «Берлингтон и сын» должны быть предварительно поставлены в известность о том, что в положенное время ежемесячный отчет представлен не будет, но пропущенный период непременно будет подробнейшим образом отражен в следующем отчете. При отсутствии подобного предуведомления выплаты прекращаются.

На контору Берлингтона и ее будущих правопреемников налагалась также обязанность по приисканию финансовых инструментов, позволяющих не только сохранять, но и приумножать выделенные на проект средства с тем, чтобы итоговая выплата через 150 лет стала достаточно внушительной и при этом не утрачивалась возможность поддерживать сам проект, то есть обеспечивать документооборот, финансовый контроль и регулярно выплачивать вознаграждение тем, кто ведет записи.

Мой прапрадед был уверен, что предусмотрел всё. Документ, в котором он расписывал свою затею, оказался огромным и наполненным множеством мелких подробностей и уточнений. Берлингтон давно уже перестал чему бы то ни было удивляться, когда на пороге его кабинета возникала фигура Джонатана Уайли: он просто выслушивал богатого чудаковатого клиента и делал так, как тот хотел.

Надо признать, что в первые несколько лет у Джонатана не возникло никаких оснований для сомнений в своей правоте. Фрэнк с энтузиазмом принялся за дело, совершенно забросив свои философские труды и полностью погрузившись в наблюдения за детьми. О том, что Марджори не его дочь, он, разумеется, знал, но счел, что это более чем умеренная плата за возможность вести спокойный уединенный и достаточно роскошный образ жизни в просторном и красиво обставленном удобном доме. Кроме того, девочка в глазах Фрэнка вообще имела малую ценность, зато оба сына – несомненно его дети, его гордость, наследники, похожие и на самого Фрэнка, и друг на друга. Джонатан же, не страдавший излишней деликатностью, заявил напрямую:

– Очень хорошо, что Грейс родила одного ребенка от Купера и двоих от Фрэнка. Это даст возможность проследить, как проявится наследственность Уайли в сочетании с наследственностью разных отцов, но в условиях одинакового воспитания.

Такая циничная откровенность покоробила и Фрэнка, и Купера, и саму Грейс, но все промолчали, сделав вид, что ничего особенного не случилось. Все зависели от старого Джонатана, все жили на его деньги и плясали под его дудку. Без денег Джонатана придется закрыть клинику Купера, и Грейс не сможет проводить с ним дни напролет. Без денег Джонатана не на что будет растить детей, а Фрэнку придется искать работу учителя или репортера вместо того, чтобы наслаждаться теплым уютным домом с немногочисленной, но вышколенной прислугой.

Бестактный цинизм моего прапрадеда простирался так далеко, что себя самого, а также дочь, зятя и Купера он стал называть «производителями».

– Каждый производитель должен написать подробнейшее изложение своей жизни, а также все, что он знает о своих предках. Это станет первоначальной базой для исследования, – говорил он.

И начал с себя. Всё, что мне известно о Джонатане, я вычитал в его жизнеописании и в последующих дневниках, которые правильнее было бы именовать ежемесячниками. Джонатан подавал пример всем остальным, старательно ведя записи и строго в установленные дни передавая их в контору «Берлингтон и сын».

Все шло как по маслу. После смерти Джонатана в 1877 году проект продолжал развиваться благодаря неослабевающим усилиям Грейс, ее мужа и ее любовника. Жизнь менялась не так быстро, и технический прогресс хотя и казался стремительным, но на самом деле, если сравнивать с концом ХХ века и началом ХХI, полз черепашьим шагом. Ничто не предвещало, как говорится…

Перелом наступил в середине 1880-х, когда дети Грейс один за другим начали выпархивать из родительского гнезда.

Первой из дома ушла Марджори, по уши влюбившись в Оливера Линтона, нищего журналиста, сочувствовавшего идеям социализма. Ежегодное пособие, высылаемое Берлингтоном, оказалось для молодой семьи единственным способом выжить, ибо полученное приданое прожили даже раньше, чем родился первый ребенок. Старший сын, Эндрю, с детства проявлял склонность к профессии актера, но честно пытался, под давлением Фрэнка-старшего и Грейс, получить «приличное» образование, однако не преуспел, какое-то время болтался без дела, а потом просто сбежал, оставив прощальную записку и пообещав непременно дать знать о себе. Записка была показана в конторе «Берлингтон и сын» с обещанием непременно представить отчет за пропущенный период. Письмо от беглеца пришло только через год: Эндрю сообщал, что поступил в труппу где-то на Юге. Никто в семье Уайли не сомневался, что труппа какая-нибудь третьеразрядная. Старшему сыну немедленно был направлен ответ, в котором говорилось примерно следующее (самого письма я не видел, цитирую по записям Грейс): «Ты можешь жить как хочешь и где хочешь, на все твоя воля, но каждый месяц ты должен присылать отчет. И не забудь подробнейшим образом изложить все события последнего года. Помни, что интересы науки выше твоих личных амбиций». Вероятно, Эндрю был сильно задет, потому что второе письмо, оно же и последнее, пришло довольно быстро. Оно оказалось приложено к очередному отчету Фрэнка-старшего, поэтому я имел возможность с ним ознакомиться. «Я всегда чувствовал, – писал Эндрю, – что мы с братом и сестрой являемся лишь инструментом для набивания ненасытной утробы ваших чудовищных устремлений, не имеющих ничего общего с настоящей наукой. Я не желаю класть свою жизнь и свое личное счастье на этот ложный, гнилой алтарь. Занимайтесь своей алхимией без меня. Мардж слишком дорожит своим бездарным писакой, чтобы отказаться от денег, которые получает от Берлингтона. Надеюсь, Фрэнки окажется умнее и тоже откажется подпитывать ваши никчемные амбиции, которые если и есть, то как раз у вас, а вовсе не у меня. Я просто хочу жить свободно. Можете сказать Берлингтону, что в его деньгах я не нуждаюсь и от меня он не получит больше ни слова».

О том, как сложилась жизнь старшего сына Грейс, в записках не сказано больше ничего. Но его надежды на рассудительность и независимость младшего брата оказались не напрасными. Мой дед Фрэнк имел хорошие способности к математике и вкус к бухгалтерскому делу, и карьера финансиста занимала его куда больше, чем ведение дневников самонаблюдения. Он занялся биржевыми операциями, причем настолько успешно, что очень быстро разбогател. Надо ли говорить, что ежемесячные отчеты он прекратил писать в тот же день, когда понял, что за одну неделю заработал больше, чем получал в год от Берлингтона.

Вот так и получилось, что из всех потомков Джонатана Уайли в проекте после смерти Грейс, Фрэнка-старшего и Роберта Купера участвовали только Марджори и ее семья.

Первый ребенок Марджори не дожил и до трех лет. Долгое время детей больше не было, и вторая беременность наступила, когда сестре моего деда было уже за тридцать. Родился тот самый Майкл Линтон, который, напитавшись идеями отца и его окружения, в 1922 году вместе с товарищами-единомышленниками приехал в послереволюционную Россию, где и женился на Ульяне Кречетовой, а вскоре умер.

Оригинальный поступок, не правда ли? Что ж, кровь Уайли – Куперов, никуда не денешься. И это притом, что ни бабушка Мардж, ни ее муж Оливер эксцентричностью не отличались, а Джонатан Уайли и Роберт Купер не могли оказать никакого воздействия на воспитание Майкла, ибо к моменту его рождения уже давно скончались. Да и жили Линтоны в другом городе, довольно далеко от Уайли.

Несмотря на то, что вместе Майкл и Ульяна пробыли совсем недолго, чуть больше года, этого времени хватило, чтобы юная комсомолка загорелась идеей Уайли, правда, переиначив ее на модный революционный лад. Ведь как будет замечательно, если ученые в конце концов докажут: наследственность советского человека сильнее, чем наследственность потомка буржуев, потому что вся буржуазия прогнила насквозь и вся ее мораль рассыпается в прах перед веселым задором молодой республики! Ульяна приняла выпавшее знамя из рук мужа-американца и начала вести записи, в которых отражала и свою жизнь, и жизнь маленькой Зиночки. Записи она отсылала Берлингтонам и деньги от них получала исправно.

Активную энергичную комсомолку заметили и начали выдвигать на руководящие должности, потом приняли в партию, перевели на работу в Москву. Шел 1933 год, троцкистско-зиновьевскую оппозицию вывели на чистую воду и ликвидировали, начали колхозное строительство, жизнь налаживалась… Но Ульяна Макаровна Кречетова внезапно забеспокоилась: участились случаи, когда органы ОГПУ изымали валюту у лиц, получающих ее официальным путем по переводам из заграницы. Почему? Законно ли это? Вроде бы на первый взгляд незаконно, но ведь там, наверху, лучше знают. И не может советский человек, служащий в ГПУ, совершать незаконные действия: преступления совершают только отбросы общества, пережитки капитализма, каковыми работники ГПУ не могут являться просто по определению. Ульяна колебалась, нервничала, но недолго. Спустя короткое время стало известно, что местные органы ОГПУ начали арестовывать людей, в адрес которых поступали ценные пакеты с иностранной валютой, пересылаемой в СССР иностранными банками. Кречетова не стала ждать, когда за ней придут. Отвела дочку Зиночку к подруге, оставила деньги и детские вещи, собрала в узелок две пары теплых носков, чай, сахар, сухари, надела телогрейку и отправилась в ОГПУ «сдаваться». Рассказала все без утайки.

– Я делала все это для блага нашей Родины, – говорила Ульяна и была в этих словах совершенно искренна. – Ведь я описывала жизнь не только свою, но и всей нашей страны. Мне хотелось, чтобы там, за океаном, все знали о наших успехах и достижениях. Пусть все видят, как хорошо живется в СССР. И пусть через сто лет все узнают, что советская кровь – самая горячая кровь в мире. У меня не было намерения что-то скрывать от советского государства.

– Н-да, пропаганда – это дело хорошее, полезное дело, – задумчиво ответили ей. – А вот валюта нашей стране очень нужна…

Ульяна Кречетова никогда не была глупой, намеки умела ловить на лету и мгновенно перестраивала линию поведения.

– Если вы не запрещаете мне вести записи, то хорошо было бы, если бы вы их просматривали перед тем, как я их отправлю, – предложила она. – Я, конечно, опытный партработник, но при этом всего лишь человек, вдова, воспитывающая дочь, и мне не чужды невольные ошибки и упущения. Я могу что-то не так понять, не так оценить, а о чем-то забыть. Вы бы мне подсказывали, а я допишу или перепишу, если будет нужно. Тем более Зиночка растет, через несколько лет сама начнет дневники писать, а молодежи нужны опытные наставники, крепкая рука старших товарищей. Что же до денег, то я готова все отдавать стране, для меня деньги не важны, мне важна идея. Советская кровь – самая сильная, и советский человек непобедим!

Трудно сказать, что возымело более сильное действие: убежденность ли, горевшая в глазах Ульяны, или разумность и выгодность ее предложения, но, так или иначе, предложение это было принято и поддержано на всех уровнях. Кречетову не просто отпустили – доставили на машине сначала к подруге, потом, уже вместе с Зиночкой, домой.

Жизнь продолжалась. Ульяну повышали в должностях, поручая все более ответственные участки работы, дочка росла, записи регулярно отправлялись в контору Берлингтонов, разросшуюся к тому времени до размеров очень крупной фирмы, валютные переводы поступали без перебоев. Правда, уже не на имя Кречетовой, а на совсем другой счет, номер которого ей дали все в том же Экономическом управлении ГПУ.

Началась война. Зину отправили в эвакуацию, Ульяна Макаровна осталась в Москве: в тяжелое для всей страны время партии нужны идеологические работники, презирающие опасность. Особенно в столице, в самом сердце Родины.

После войны Зина окончила институт и начала строить собственную карьеру. Перед глазами был пример матери, которая и уму-разуму учила, объясняя, как правильно жить, и собственным авторитетом поддерживала, помогая устраиваться на хорошие должности. И конечно же, Ульяна бдительно следила за тем, чтобы дочь вовремя составляла подробные и «правильные» записки.

– Мы с тобой должны приносить пользу всей нашей Родине, – строго говорила она. – Мы должны доносить до рабочего класса в странах капитализма всю правду о преимуществах социалистического строя, мы должны вселять в бедняков по всему миру твердую веру в неизбежную и скорую победу коммунизма. И нашей стране в условиях послевоенного восстановления и строительства очень нужна валюта. Мы с тобой просто обязаны вносить свою лепту, пусть даже она маленькая.

Судя по записям, Ульяна Макаровна и дома с дочерью разговаривала так же, как на митингах, собраниях и совещаниях.

Зиночка все понимала, соглашалась и делала так, как велит мать. Правила игры девушка усвоила еще в школе, а к окончанию института сформулировала для себя и установку по поиску будущего мужа: выбирать только из «своих», то есть либо из комсомольских или партийных активистов «с перспективой», либо из советских работников – сотрудников исполкомов. Выбирала Зиночка Кречетова долго и придирчиво, пока наконец не остановила взгляд на Николае Лагутине. Ульяна кандидатуру одобрила: для парторга цеха на крупном заводе Лагутин был, пожалуй, слишком молод, и это означало, что руководство видит в нем немалый потенциал. Коль выбрали на такую должность, значит, заслужил. Да и сам по себе Лагутин производил положительное впечатление своей немногословностью, серьезностью, принципиальностью. «Крепкий парень, надежный. Настоящий партиец. Жену, если надо будет, вовремя поправит, в узду возьмет», – написала о нем Ульяна Макаровна.

Поженились Зинаида и Николай в 1952 году. Через два года родился первенец, Володенька, названный в честь Ленина, потом дочка, названная в честь бабушки Ульяной. Сама Ульяна Макаровна вела и отсылала записи до середины 1960-х, до последнего борясь с артритом и подагрой и со стремительно ухудшавшимся из-за диабета зрением. Участие в проекте Кречетова прекратила только тогда, когда руки уже не держали авторучку, а полуослепшим глазам не помогали никакие очки. Зинаида Лагутина, включившаяся в проект перед самым началом войны, на какое-то время осталась единственным участником, но уже совсем скоро дети подрастут и тоже включатся в работу. На мужа, конечно, надежды нет, он с самого начала твердо отказался вести записи, но дети-то не подведут! А за записи от трех человек платить будут в три раза больше. В три раза больше денег – в три раза больше пользы для государства, а это означает, что положение семьи станет более стабильным, более надежным. Более привилегированным. Шире поле для карьеры. Больше возможностей и связей. Разумеется, эти планы и расчеты в записках того периода отражены не были, ведь каждую рукопись по-прежнему читали и правили «там, где положено». Все это Зинаида описала уже после эмиграции в США, задним числом, не боясь никакой цензуры.

Но с детьми что-то не задалось. Володя, выслушав резоны Зинаиды Михайловны, поморщился и заявил, что подумает, а пока пусть мать сама описывает его жизнь. Дочь Ульяна, лет в 15 с интересом подключившаяся было к работе, быстро остыла, пренебрегала своевременностью и тщательностью, а после нескольких довольно громких стычек с матерью нашла неожиданно защиту в лице старшего брата:

– Мам, ты сама отлично справляешься, вся наша жизнь у тебя на виду, у нас нет от тебя никаких секретов. Вот станем с Ульянкой совсем взрослыми, создадим свои семьи, будем жить отдельно – тогда и начнем записывать, потому что ты уже кое-чего видеть и знать не сможешь. А пока мы у тебя на глазах, ты прекрасно можешь все про нас расписать.

Был ли подобный диалог на самом деле – судить не берусь, я вычитал его в цензурированных записях, в более же позднем, американском, варианте об этом эпизоде не было сказано ни слова.

Однако факт остается фактом: дети от участия в проекте уклонялись, а Зинаида уступила. Почему? Неизвестно. В ее записях вплоть до эмиграции, до 1992 года, вопрос о привлечении детей к проекту больше ни разу не упоминался. Почему она не смогла убедить сына и дочь, что оплата их участия принесет благо всей семье? Уже переехав в США, Зинаида Лагутина составила отдельную рукопись, в которой рассказала о том, как ее мать ходила в ОГПУ и как впоследствии все отчеты подвергались перлюстрации. «Ни моя мать, ни я сама ничего не скрывали, описывая свою жизнь и жизнь членов семьи, мы ни в чем не солгали. Но учитывая идеологическую сторону, не акцентировали внимания на том, что могло бы не понравиться нашим цензорам. Например, если приходилось два часа стоять в очереди за плохим мясом, то мы об этом просто не писали, ограничиваясь лишь упоминанием, что мы зашли в магазин купить продукты. Если мы шли в Большой театр или в Театр на Таганке, то делились в записях своими впечатлениями от спектакля, но не рассказывали, каких трудов и ухищрений стоило достать билеты и кому и сколько мы за них переплатили». Я был бы полным дураком, если бы поверил этим словам. Зинаида банально «подстилала соломку», чтобы ее записи и записи Ульяны не сочли недобросовестными и даже лживыми. Если бы такое произошло, если бы ее поймали на фальсификации, это автоматически перекрывало бы для нее возможность продолжать участвовать в проекте и получать деньги.

Деньги Зинаида очень любила. И цену им хорошо понимала. В 1971 году фирма Берлингтона получила письмо от Зинаиды Лагутиной. В письме, отправленном из Чехословакии, Лагутина просила открыть на ее имя счет в США и переводить на него некоторую часть причитающихся ей выплат, а остальное – как обычно, на счет во Внешэкономбанке СССР, при этом, если возможно, направить ей официальное уведомление о том, что в связи с финансовыми затруднениями увеличения ежегодных выплат в ближайшее время не предвидится. Об увеличении выплат упомянуто было не случайно. В уставных документах Джонатан Уайли четко прописал обязанность фирмы Берлингтона прилагать все усилия к возрастанию капитала, дабы по возможности увеличивать не только итоговое вознаграждение автору исследования, но и регулярные выплаты участникам проекта. И выплаты действительно регулярно росли благодаря усилиям опытных биржевиков, в том числе и моего деда Фрэнка, который хоть и отказался от участия в затее Джонатана, но Берлингтонам охотно помогал. Продолжали они расти и во второй половине ХХ века. Так вот, моей дальней родственнице пришло в голову, что глупо отдавать советской стране все деньги полностью. Не отдавать нельзя, себе дороже. Оборот валюты официально запрещен, хождение имеет только рубль, за 5 долларов в кошельке рядового гражданина могут посадить без долгих разговоров. Пока отдаешь заработанную валюту в доход государства, ты на коне, тебе почет и уважение и все различные поблажки и преференции. Если прекратить работу на проект, государство перестанет получать твои деньги, и ты превратишься в самого обычного человека, которого уже никто не поддержит в карьере. Но ведь так жалко отдавать всё! А тут сын школу оканчивает скоро, за ним и дочка подтянется, оба смогут поступить в МГИМО, а дальше все пойдет совсем хорошо: за пополнение счета во Внешэкономбанке детям помогут получить хорошее распределение, назначение на должности в посольствах за рубежом, а там уж у них будет полная свобода получить накопившиеся деньги и потратить на свои нужды и удовольствия. И родителей не обидят, надо полагать. Главное – накопить! Пусть советская страна получает деньги в прежнем размере, а если выплаты увеличиваются, то вот эти «излишки» и будут оседать на втором, тайном счете, доступ к которому будут иметь только члены семьи Лагутиных. А чтобы «там» не удивлялись, что выплаты не растут, хотя раньше постоянно увеличивались из года в год, как раз и нужна была официальная бумага от Берлингтонов.

План, по-видимому, показался Зинаиде вполне дельным, и она приступила к его осуществлению. Во избежание неприятных неожиданностей письмо в контору Берлингтонов отправила из Карловых Вар, где отдыхала вместе с мужем.

Сын Владимир окончил школу и благополучно поступил в МГИМО, дочь Ульяна склонялась к Институту иностранных языков или к Институту стран Азии и Африки, что тоже, по мнению Лагутиных-старших, было неплохо, ибо при правильном развитии событий давало хорошие возможности для постоянных выездов за рубеж и даже пребывания за границей в течение длительного срока. Но МГИМО, конечно, надежнее, и Зинаида Михайловна надеялась, что за оставшиеся до окончания школы два года сможет убедить дочь.

Разумеется, такой картина выглядит лишь в моем изложении, основанном на сопоставлении двух рукописей Зинаиды: цензурированной и свободной. На самом же деле в первом варианте было сказано: «Ульяна никак не может решить, к поступлению в какой вуз ей нужно готовиться, выбирает между МГИМО, Инязом и ИСАА. Мы с мужем надеемся, что в выпускном классе она наконец определится и начнет усиленно заниматься теми предметами, знание которых потребуется на вступительных экзаменах. Иностранный и русский языки сдают во всех трех вузах, но для поступления в МГИМО необходимо отличное знание истории, так что девочке придется подтянуться: изучению истории в школе она, как мне кажется, должного внимания не уделяет, в ее дневнике то и дело мелькают «четверки» по этому предмету». Иными словами – мир, благодать и согласие, только вот историю немножко подучить… По второму варианту ситуация выглядела несколько иначе: «Ульяна упрямилась, иностранный язык в школе давался ей плохо, а уж сколько коробок конфет и пакетов с дефицитом я перетаскала завучу, чтобы дневник выглядел прилично! Возможностей Николая Васильевича было достаточно, чтобы запихнуть Ульяну в любой институт, да и у меня связи имелись, но все равно нужно было стараться и готовиться, а Ульяна все свободное время рисовала, вместо того чтобы усиленно заниматься английским. Про знание истории и говорить нечего, моя дочь проявляла полное отсутствие усердия и внимания и не могла не только сопоставить две-три даты, чтобы сделать вывод, но даже и просто запомнить их. Но я была уверена, что переломлю ее упрямство и лень и заставлю поступить туда, куда нужно, чтобы иметь возможность регулярно выезжать».

Да, какую-то часть правды Зинаида Лагутина поведала в записях, сделанных после эмиграции. Но я понимал, что это не вся правда, далеко не вся. Мое недоверие основывалось на моих же впечатлениях от личного знакомства с родственниками, показавшимися мне хитрыми, лживыми и какими-то скользкими. Но было и еще кое-что. Я потратил много времени на ознакомление со всем массивом имеющихся в распоряжении Берлингтонов рукописей, тщательно сопоставил друг с другом оба варианта текстов Зинаиды и почувствовал, что концы с концами не сходятся. То есть какие-то события получили свое объяснение, вполне, на мой взгляд, удовлетворительное, например, желание родителей видеть своих детей на дипломатической работе. Но другие события не только не разъяснялись, но, напротив, вызывали все больше и больше вопросов. Я пришел к неутешительному выводу, что полностью полагаться на эти записи было бы глупо и неосмотрительно.

Однако жадность Зинаиды и ее любовь к деньгам сослужили мне хорошую службу: в моих руках оказались документы, значимость которых пока никто не оценил. Возможно, я придаю этим документам слишком большое значение, но для того, чтобы сделать окончательный вывод, я и придумал свою затею, с которой обратился к юристу Андрею Сорокопяту. Затею, следует признать, совершенно немыслимую. Такую же немыслимую, впрочем, как и вся моя жизнь. И как проект Джонатана Уайли.

* * *

Дуня не могла толком объяснить, зачем позвонила Роману, для чего попросила встретиться. Она просто чувствовала, что должна это сделать. Это нужно. Нужно им обоим. И это будет правильно.

Она очень нервничала, собираясь на встречу с Дзюбой. Да и сама встреча получалась не совсем такой, как Дуня представляла себе. На ее эсэмэску Дзюба ответил тоже сообщением, в котором было всего два слова: «Можно позвонить?» Дуня перезвонила ему сама, и едва услышав его голос, одновременно настороженный и радостный, сразу представила, как приедет к нему домой, они заварят чай, сядут в кухне на мягкий угловой диванчик и будут долго-долго разговаривать… Впрочем, насчет диванчика она явно погорячилась, еще неизвестно, где теперь живет Ромка, в той же квартире, что и раньше, где на кухне стоял этот самый диванчик, или в другом месте. Как много времени прошло, как долго они не виделись!

Но все получилось не так. Ромка сказал, что его друг Антон сегодня на суточном дежурстве, а ночным рейсом прилетает с соревнований дочка Антона, которую он, Дзюба, пообещал встретить в аэропорту и отвезти домой.

– Хочешь, поедем вместе Ваську встречать, – предложил он. – Но это бессонная ночь, а тебе завтра на работу. Мне-то нормально, у меня отгулы после командировки, а вот ты… Может, лучше я завтра встречу тебя после работы?

Дуня собралась было согласиться встретиться завтра, но внезапно поняла, что не выдержит. Ей придется ждать еще сутки. Целые сутки! Длинные, бесконечные, тягостные часы, наполненные чувством вины и осознанием собственной глупости и слабости. Она не видела Ромку больше года, и эти сутки могут оказаться той последней каплей, которая разрушит то, что еще можно спасти. Если вообще можно еще что-то спасти.

Он не задал ей ни одного вопроса, не спросил, что случилось и почему она вдруг захотела встретиться. Просто обрадовался, открыто и искренне.

Когда Роман приехал за ней, Дуне казалось, что от волнения она уже на грани обморока. Как он изменился за этот год! Похудел, осунулся, глаза уставшие, лицо бледное, даже какое-то сероватое. Или это только последняя командировка так его вымотала? А она сама как выглядит? Наверное, не лучше.

Роман обнял ее, поцеловал в щеку, помог сесть в машину. И сразу сказал:

– Дуняша, если ты хочешь о чем-то поговорить, то не бойся, ладно? Я не скажу тебе ни одного дурного слова и вообще не обижу тебя, что бы ты мне ни сказала. Не бойся.

Помолчал немного и добавил негромко:

– Я очень скучал по тебе.

– Я тоже скучала, – едва слышно проговорила Дуня и заплакала.

По Каширке в сторону Домодедова пролетели стрелой, благо время ночное. Рейс, которым должна прилететь Василиса, опаздывал на 30 минут. Оставив машину на стоянке, они зашли в одно из многочисленных кафе в здании аэровокзала. Там было пусто и неуютно, пахло выпечкой и почему-то маринованной селедкой. Но кофе и булочки оказались на удивление вкусными.

Что она хочет ему объяснить? То, что сама ощущает лишь смутно? То, что не находит понимания у ее подруг, которые считают поведение Дуни полным идиотизмом? Чего проще: купить и вставить в телефон новую сим-карту, завести новые страницы в соцсетях, может быть, под ником, а не под своим настоящим именем, и без фотографий, или остаться со старыми страничками, но забанить Дениса и всюду включить «невидимку», чтобы он не видел, когда она находится в сети. Конечно, он может ловить ее в группах, когда она заходит туда пообщаться, но это тоже решаемо, можно перестать туда заходить или выйти и вновь зарегистрироваться под другим именем. Короче, есть варианты. Но Дуне почему-то казалось унизительным так поступить. Если она перекроет Денису возможность общаться, это будет выглядеть трусостью. Слабостью. Это будет выглядеть так, будто она сдалась, признала его силу и превосходство и спряталась в укрытие, где противник ее не достанет. Она так не хотела. Она хотела, чтобы все было по-человечески, по-взрослому, а не как в детском саду. Чтобы Денис сам отступился, перестал ее преследовать и прессовать. Чтобы он понял наконец, что все его изощренные, а порой и грубые манипуляции бесполезны. Прячутся воры. Бандиты. Убийцы. Почему она должна прятаться, умышленно сужая свое жизненное пространство и скрываясь за вымышленными именами или никами? Разве она делает что-то плохое?

Никто ее не понимал. Никто. Наверное, она не в состоянии хорошо объяснить. А может быть, причина в том, что она на самом деле не права? Дуня никогда не работала в полиции, но детективы любила, и книги читала, и фильмы смотрела с удовольствием. Так вот очень часто, особенно в кино, попадаются сцены, когда, например, полицейский приходит в дом, чтобы поговорить с подростком, а его родители начинают сопротивляться, орать, чтобы ребенка не трогали, он несовершеннолетний, и не смейте задавать ему вопросы, он ничего не знает, и все в таком духе. Или другой вариант: подростка задерживают, приводят в полицию, тут же прибегает кто-то из родителей, опять же начинает орать, угрожать, хватает дитятко за руку, тащит к двери и гордо объявляет: «Мы уходим!» Такие эпизоды всегда вызывали у Дуни недоумение и растерянность, они казались ей лишенными смысла и логики. Ведь если полицейский хочет о чем-то поговорить с человеком, значит, есть вопросы, а то и подозрения. Они уже есть. И от того, что мамочка будет кричать, грозить адвокатом или прокурором, эти вопросы и подозрения никуда не денутся, не рассосутся от страха, не исчезнут сами собой. Если полиция захочет что-то выяснить, она же все равно это выяснит, только другим способом. И вполне возможно, избранный ею способ окажется для опекаемого подростка куда более болезненным и травматичным. Кстати, и для его родителей – тоже. Почему такая вот активная защитница-мамочка считает, что захлопнуть дверь перед носом полиции означает решить проблему раз и навсегда? Это же глупо! Куда правильнее перетерпеть, дать возможность полицейским задать все свои вопросы, прояснить картину, чтобы они ушли с уверенностью: больше им здесь делать нечего. В противном случае они все равно вернутся, только, как часто говорится в фильмах, «уже с ордером».