Текст книги "Чужая маска"

– И давно вы здесь?

– Почти месяц.

– Надоело? – улыбнулась Наталья. – Домой, наверное, хочется?

– Конечно. Уже недолго ждать, через две недели буду дома.

– Жена, дети, да?

– Да, у меня их пятеро.

– Пятеро! – ахнула она. – Какой вы молодец!

– При чем тут я? – засмеялся журналист. – Их рожает моя жена, это ее заслуга.

– Почему вы ничего не заказываете?

– Здесь знают мои вкусы, я всегда беру одно и то же, они уже не спрашивают. Если я специально ничего не сказал, значит, подавать нужно как обычно. Меня зовут Джеральд. А вас?

– Наталья. Натали, так проще.

Он протянул ей руку, и прикосновение к его бархатистой ладони обожгло ее. Почти год у нее не было мужчины, с того самого дня, как арестовали Женю. Этот год был так наполнен тревогами, заботами и хлопотами, что ей просто некогда было вспомнить о сексе. А теперь вдруг вспомнилось. Ну надо же, как некстати. Низ живота налился тяжестью, появилась ноющая боль.

– Чем вы занимаетесь, Натали? У вас свой бизнес?

– Ну что вы, – рассмеялась она через силу, от души надеясь, что ее глаза не начали похотливо блестеть. – Я не приспособлена к тому, чтобы самостоятельно заниматься бизнесом. Живу на деньги мужа.

– У вас есть дети?

– Нет. Но я надеюсь, что будут.

Ей принесли кофе с десертом «Мирабелла», а Джеральду – огромный бифштекс.

– Вы раньше бывали в этом городе? – спросил он.

– Нет, в первый раз приехала.

– У вас здесь друзья или дела?

– Скорее дела, – улыбнулась она.

– Но здесь есть кто-нибудь, кто занимался бы вами? Я имею в виду, показал бы вам город, исторические памятники, музеи. Здесь есть очень красивые места и музеи прекрасные, поверьте мне, я за месяц весь город наизусть изучил.

– Нет, мной никто не занимается, но мне это и не нужно. У меня здесь еще не решенное дело, но я его выполню обязательно и поздно ночью уеду обратно, в Москву. Так что мне развлекаться некогда. Да и не хочется, честно говоря. Настроения нет.

– У вас проблемы, Натали?

«О господи, – испугалась Наталья, – все-таки не уследила, дала прорваться настроению. Чего себя-то обманывать, настроение испортилось не оттого, что у меня муж сидит, а оттого, что я хочу этого чернокожего до обморока, до судорог, до истерики. Черт, до чего же он мне нравится!»

– Что вы, Джеральд, никаких проблем, я вообще на редкость благополучная особа. Просто этот город кажется мне неуютным, неухоженным, холодным, мне здесь не нравится и хочется побыстрее уехать.

Она умолкла и принялась ложкой ковырять желеобразный десерт, розовый с голубыми и зелеными цветочками из крема. Когда она снова подняла глаза, то по лицу журналиста было видно: он понял все. На губах его играла улыбка, одновременно мягкая и приглашающая и в то же время чуть ироничная. Белой русской женщине смерть как захотелось черного мужчину. Обыкновенный сексуальный голод плюс тяга к экзотике. Почему бы и нет, в конце концов. Тем более она сегодня ночью уедет, и никаких проблем.

* * *

Без пяти шесть Наталья Досюкова снова стояла перед административным зданием колонии, где ее муж отбывал наказание за умышленное убийство. После железных объятий Джеральда все тело болело и казалось ей одним сплошным синяком. Они занимались любовью в его гостиничном номере, не тратя времени на слова и обещания. У них было около полутора часов, и они провели их в страстном молчании, прерываемом только тяжелым дыханием и редкими стонами. В половине пятого Наталья выскочила из постели, забежала на несколько минут в ванную, оделась и умчалась на вокзал. Джеральд не задавал ей никаких вопросов, почему и куда ей нужно ехать на электричке, но уже у самой двери, когда Наталья выходила из номера, сказал:

– Если до отхода поезда в Москву у тебя останется свободное время – ты знаешь, где меня найти. Я буду рад тебя видеть.

Она только кивнула, в глубине души совершенно уверенная в том, что непременно прибежит к нему вечером, когда вернется в город из поселка со странным названием – Киркомбинат. Обзывая себя похотливой сукой, Наталья ехала в электричке и прикидывала, в котором часу может окончиться трехчасовое свидание с Женей, на платформе остановилась у расписания и посмотрела, когда идут поезда в город после двадцати двух часов…

Наконец ее привели в узкую неуютную, словно наполненную слезами и муками тысяч и тысяч матерей и жен, комнату для свиданий. С замиранием сердца прислушивалась Наталья к шагам за дверью, ожидая увидеть вместо своего мужа разбитого болезнями старика с почерневшими от чифиря зубами. Чтобы хоть чем-то занять дрожащие руки, она стала выкладывать из сумки продукты и аккуратно расставлять их на столе, а теплые вещи стопочкой сложила на стуле. Наконец дверь открылась.

Это был он, все тот же Евгений Досюков. На миг Наталье показалось, что она участвует в каком-то нелепом спектакле, где Женя по роли должен был побрить голову и напялить черную робу и черный ватник. Но это только на время спектакля, а потом он снимет все это, наденет свой обычный костюм из дорогого магазина и повезет ее, Наталью, ужинать в ресторан.

Он по-прежнему гордо держал голову, по-прежнему смотрел на нее ласково и чуть насмешливо, и глаза его были по-прежнему ясными, а зубы – белыми и ровными. Единственное, что отличало его от прежнего Жени, – голод и зверский аппетит. Ни разу за все четыре года, что они прожили вместе, не видела Наталья, чтобы он так безудержно запихивал в себя продукты.

Она терпеливо ждала, пока он насытится.

– Как ты, милый? – спросила она. – Тебе очень плохо здесь?

Он удивленно взглянул на нее.

– А кому же здесь может быть хорошо? Конечно, мне плохо. Но я не собираюсь ждать восемь лет, пока правосудие очухается. Я буду бороться за свою свободу и доказывать свою невиновность. И я очень рассчитываю на твою помощь. Деньги у нас, слава богу, есть, так что нанимай самых лучших адвокатов, пусть пишут жалобы, пусть поднимают журналистов, пусть обращаются в Комиссию по правам человека. Я не собираюсь тут сидеть за преступление, которого не совершал.

По ее лицу пробежала тень, и это не укрылось от Евгения.

– Ты что, не веришь мне? Ты думаешь, я убил Бориса? Ну скажи же, скажи мне, что ты считаешь меня убийцей, и я не стану приставать к тебе со своими просьбами. Как-нибудь обойдусь.

В эту секунду он был так похож на себя прежнего – резкого, жесткого, преуспевающего, безжалостного, что Наталье стало казаться, что она сходит с ума. Может быть, ничего не было? Может, ей все приснилось – и арест, и следствие, и суд, и даже сегодняшний день?

– Что ты, Женечка, я верю тебе. Если бы я считала тебя убийцей, я бы не вышла за тебя замуж, когда ты был под следствием. Я же сделала это, потому что верила в твою невиновность. И хотела, чтобы все вокруг знали: я не считаю тебя преступником. И я сделаю все, что нужно, чтобы тебя оправдали.

Три часа тянулись невыносимо долго, ей все время приходилось искать темы для разговора, и темы эти почему-то так быстро иссякали…

– Как у тебя со здоровьем? – заботливо спрашивала она.

– Порядок, делаю зарядку, поддерживаю форму. Не беспокойся, я глупостями не увлекаюсь.

– Ты не чифиришь?

– Я не сумасшедший, – усмехался он. – И себя не на помойке нашел.

– Тебя здесь не обижают? Знаешь, мне рассказывали, что в колониях есть паханы, мужики, шестерки, обиженные, в общем, целая иерархия. И не дай бог впасть в немилость у пахана, тогда совсем жизни не будет, а то и убить могут. Это правда, Женя? Я так боюсь за тебя.

– Правда, Ната, правда, но ты за меня не бойся. Главное в жизни деньги, у кого они есть, тот и пахан. У меня много денег, и не только в Москве, а по всей России и даже за рубежом. Это ни для кого не секрет, деньги у меня законные и конфискации не подлежат. Стало быть, обижать меня никто не станет. Ты у мамы бываешь?

– Конечно, Женечка, каждую неделю захожу и звоню через день. Ты за нее не беспокойся, у нее все в порядке, за тебя только очень переживает.

– Скажи, а там, в Москве, все поверили, что это именно я Бориса убил? Неужели ни одна живая душа не усомнилась?

– Нет, Женечка, никто, кроме меня, не верит, что ты этого не делал. Ну ты сам посуди, ведь тебя все видели, и даже Борис перед смертью сказал, что это ты в него стрелял. И на твоей одежде обнаружили частицы пороха, а на пистолете – микрочастицы твоих шерстяных перчаток, в которых ты обычно в гараже работаешь. Мне же следователь все документы показывал. Как тут не поверить? И я бы поверила, если бы не любила тебя так сильно. Пойми, Женя, я ведь не верю в твою виновность не потому, что улики слабые, а только лишь потому, что не хочу верить. А улики-то на самом деле…

– Я понял, – перебил ее муж. – Значит, ты тоже уверена, что это я убил Бориса. Ты тоже, как и все, считаешь меня убийцей. Ты готова отвернуться от меня. Что ж, валяй, не буду тебя удерживать, устраивай свою жизнь по своему разумению. Только объясни мне, зачем ты замуж за меня вышла в таком случае?

– Но я люблю тебя, неужели ты не понимаешь этого? Мне все равно, убийца ты или нет, виновен ты или нет. Да пусть ты десять раз виновен, пусть ты сто человек убил, ты все равно для меня лучше всех. Хочешь правду? Да, я не верю, что ты не убивал Бориса. Я знаю, что это сделал ты. Но мне это все равно, понимаешь? Мне это безразлично. Я люблю тебя и хочу быть твоей женой совершенно независимо от того, убийца ты или нет. И оттого, что ты сидишь в тюрьме, ты не стал для меня хуже. Я все равно буду тебя любить и буду тебя ждать столько, сколько нужно.

Она обняла мужа и прижалась лицом к его плечу. От черного ватника исходил неприятный запах, но Наталья этого не замечала. Для нее главным сейчас было заставить Евгения поверить.

Он отстранил ее и отступил на шаг.

– Значит, ты тоже не веришь, – задумчиво произнес он. – Очень жаль. Выходит, за свою свободу мне придется сражаться одному. Ты мне не помощница. Что ж, придется биться в одиночку.

Наталья не выдержала напряжения и расплакалась.

– Женечка, я все сделаю, я найму самых лучших адвокатов, я заплачу им, они вытащат тебя…

– Не нужно, я не хочу, чтобы ты занималась моим освобождением, думая, что на самом деле я преступник. Или ты веришь мне и помогаешь, или я буду действовать сам.

– Но, Женя…

– Все, Натка, время кончается, давай прощаться.

Пришел угрюмый конвоир и увел Евгения. Наталья вытерла слезы, умыла лицо под краном, вытерла носовым платком, надела куртку и отправилась на платформу. В городе она будет часов в одиннадцать вечера, даже раньше, а поезд на Москву уходит в 1.45 ночи. Можно еще успеть…

Стоя на холодном ветру и жмурясь от колких крупинок снега, гонимых метелью, она снова и снова вызывала в памяти лицо мужа. Черт возьми, как приятно думать о Евгении Досюкове как о муже! Четыре года она жила с ним, засыпала и просыпалась рядом, кормила его обедами, стирала ему рубашки, ждала по вечерам, когда он уходил на приемы и банкеты без нее. И четыре года она мечтала о том, что в один прекрасный день он все-таки опомнится и сделает ей предложение. А он все не делал его и не делал… И нужно было случиться такой огромной беде, чтобы Евгений Досюков, миллионер, президент акционерного общества «Мегатон», женился на Наталье Гончаренко.

И вот теперь оказывается, что она совсем его не знает. Четыре года они провели бок о бок, а она так и не разглядела в нем ту невероятную силу, которую всегда принимала за удачливость. Наталья была уверена, что суровый приговор сломит Женю, а месяцы, проведенные сначала в следственном изоляторе, потом в колонии, очень быстро превратят его в нравственного калеку, морального урода, больного, слабого, утратившего способность сопротивляться и прочифирившего здоровье и интеллект. А все оказалось совсем не так. Потому что большей неудачи, чем случилась с Женей, нельзя даже придумать, а он собирается бороться за свою свободу, он не опустил рук. И, что самое ужасное, он требует от нее, своей жены, веры в собственную невиновность.

Четыре года Наталья Гончаренко любила в Евгении Досюкове две вещи: его властность и его деньги. И того и другого было так много, что остальное было уже просто невозможно разглядеть. Он был весьма посредственным любовником, он был не особенно красив, чтобы не сказать грубее, у него был порой невыносимый характер, вероятно, имелись и какие-то достоинства, но ничего этого Наталья не видела, потому что ее «угол обзора» охватывал только властность и богатство.

А сейчас, трясясь в холодной грязной электричке и вспоминая короткое трехчасовое свидание с мужем, она впервые почувствовала что-то вроде уважения к нему. К его несгибаемости, воле, мужеству. Ведь кто-кто, а она-то уж совершенно точно знала ответ на вопрос о его виновности.

И в этот момент Наталья вдруг поняла, что ни к какому чернокожему журналисту Джеральду она не пойдет.

Глава 3

В городской прокуратуре убийством писателя Леонида Параскевича занимался следователь Константин Михайлович Ольшанский, и это обстоятельство худо-бедно примиряло Настю с необходимостью заниматься делом автора любовных романов. А заниматься этим делом ей не хотелось по одной-единственной причине, и называлась эта причина – Галина Ивановна Параскевич. Случается, конечно, что у двух человек возникает острая взаимная непереносимость, но с этим вполне можно справиться, потому что коль непереносимость взаимная, то оба стараются максимально ограничить контакты, сделать их по возможности редкими и короткими. Здесь же случай был принципиально иной. Галине Ивановне очень нравилась майор милиции Анастасия Каменская. Впрочем, ей вообще нравились все люди, которым она может читать нотации и объяснять, что такое хорошо и что такое плохо, и которые безропотно это воспринимают. Настя в силу природной интеллигентности и хорошего воспитания делала вид, что внимательно слушает Галину Ивановну, а та при полном отсутствии критического взгляда на самое себя принимала все за чистую монету.

– Боже мой, как приятно, что в нашей милиции еще остались люди, которые понимают, как нужно…

«Если бы нынешняя молодежь была похожа на вас, мы не знали бы множества бед и проблем…»

«Вот о такой жене, как вы, мечтала я для своего сына…»

Настя впивалась ногтями в ладонь, закусывала губу и терпела. Терпела, потому что сразу поняла: никто не расскажет о Леониде Параскевиче больше, чем его родная мать. Такие матери, как Галина Ивановна, отравляют жизнь собственным детям и их семьям, но зато они, случись несчастье, становятся поистине незаменимыми для следствия, потому что всю жизнь лезут в дела своих детей, знают лично всех их знакомых, постоянно подслушивают телефонные разговоры, и не просто подслушивают, а еще и комментируют их, нимало не смущаясь бестактностью собственного поведения. Они все про всех знают и обо всем имеют абсолютно непререкаемое мнение. Мнением, конечно, можно пренебречь, зато фактуру такие свидетели дают богатую. Если, конечно, у оперативников и следователей хватает терпения и душевных сил подолгу разговаривать с ними. У Насти Каменской терпения было, как говорится, выше крыши, а вот следователь Ольшанский, по его собственному признанию, быстро сдавал позиции. Поэтому он уже несколько раз просил Настю приехать к нему в горпрокуратуру и присутствовать на допросах Галины Ивановны Параскевич.

Константин Михайлович сидел за своим столом, сгорбившись, и что-то быстро печатал на машинке. Бумаги вокруг него возвышались огромными кучами, которые он разбирал один раз в год перед отпуском. Настя заметила, что на носу следователя красуются новые очки, в которых он выглядел значительно лучше, чем в своих стареньких, в чиненой-перечиненой простенькой оправе. Но костюм был по-прежнему мятым, несмотря на все старания жены Нины выпускать Ольшанского по утрам из дому в приличном виде. В момент пересечения порога собственной квартиры вид ежедневно бывал отменным, а в тот момент, когда Константин Михайлович открывал дверь своего служебного кабинета, от этого отменного вида оставалось лишь смутное воспоминание. Природу такого феномена не мог объяснить никто, поэтому с ним просто смирились.

– Привет, красавица, – весело мотнул головой следователь. – Сейчас придет эта мымра, начнем работать над версией убийства из ревности. Так что готовься, Настасья, сил потребуется много. Учитывая патологическую нелюбовь Галины Ивановны к невестке, нам придется выслушать не только правду, но еще и вранье и комментарии к ним. Кстати, пока не забыл, Нина тебе таблетки какие-то передала, вот, держи.

– Спасибо. – Настя радостно выхватила из его рук две упаковки с реланиумом и валиумом.

У нее вечно не хватало времени бегать по аптекам, а поскольку эти лекарства продавались только по рецептам, то нужно было еще предварительно идти к врачу в поликлинику. Это было уж и вовсе за пределами Настиных возможностей. Вечная нехватка времени, помноженная на фантастическую лень и пренебрежение к собственному здоровью, делала задачу приобретения успокоительных препаратов абсолютно нерешаемой. А лекарства порой бывали очень нужны. Хоть и нечасто, но позарез. Слава богу, палочка-выручалочка нашлась в лице Нины Ольшанской, врача-невропатолога. Нина столько лет прожила замужем за следователем, что Настины проблемы понимала очень хорошо и с готовностью пошла ей навстречу.

Константин Михайлович снова оторвался от машинки и поглядел на часы.

– Я вызвал Параскевич на десять тридцать. У тебя есть пятнадцать минут на то, чтобы выпить кофе в буфете, но, предупреждаю, он там невероятно поганый.

– Поганый не хочу, – улыбнулась Настя. – Я лучше здесь посижу. У вас план допроса есть?

– А ты на что? – резонно возразил следователь. – Вот и составь, пока все равно без дела сидишь.

Она послушно достала блокнот и стала вычерчивать схему разговора с Галиной Ивановной Параскевич. Понятно, что всякие гадости о горячо любимой невестке она будет рассказывать с удовольствием, привирая, преувеличивая и снабжая общую картину пикантными подробностями. И точно так же понятно, что сын в ее рассказе предстанет ангелом небесным. А ведь версия убийства из ревности подразумевает как то, что Леонида убил любовник Светланы, так и то, что его мог убить муж или любовник женщины, с которой модный писатель изменял собственной жене, или даже сама такая женщина. Нужно развязать Галине Ивановне язык и вынудить ее рассказывать о сыне так же подробно, как и о невестке.

В верхней части чистого листа Настя написала: «Как вы думаете, Галина Ивановна, не могло ли убийство вашего сына быть убийством из ревности?»

Обведя фразу прямоугольной рамочкой, она начертила от нее две стрелки вниз. В левой части страницы, там, где заканчивалась стрелка, появилась фраза: «Что вы, что вы, у Лени никогда никого не было». Снова стрелка вниз и приписка: «Жать до последнего: почему она в первую очередь подумала о сыне, а не о невестке? Давал повод? Были основания подозревать? И т.д.».

В правой части страницы, параллельно словам «Что вы, что вы…», Настя написала: «Ну, от Светланы всего можно было ожидать». Начертив еще одну стрелку вниз, она поместила краткий комментарий: «Пусть поливает грязью Светлану, не мешать ей, чем больше гадостей она скажет о ней, тем лучше».

Наконец, от фрагментов, написанных в левой и правой частях листа, Настя прорисовала жирные стрелки в центр нижней части странички и написала: «Спросить, откуда Параскевич так хорошо знает женскую психологию, так здорово разбирается в тонких движениях женской души. Высказать предположение, что его консультировала Светлана. Поскольку Г. И. только что поливала невестку грязью, она ни за что не согласится с тем, что С. была соратницей, помощницей и консультантом. Кто угодно, только не ненавистная невестка. Если у Л. П. были женщины, вот тут-то они непременно выплывут».

– Посмотрите, Константин Михайлович. – Настя протянула ему листок со схемой. – Внесите коррективы.

Следователь внимательно прочитал фразы, написанные очень мелким, но разборчивым почерком, и хмыкнул:

– Ну и стерва ты, Каменская.

– Я попрошу, – картинно надулась Настя. – Как сказал великий Чуковский, я не тебе плачу, а тете Соне. Я не вам стерва, а Галине Ивановне. Я понимаю ее горе и от всей души сочувствую ей, но ее сыну, который погиб, прожив короткую и очень несчастливую жизнь под каблуком у тиранки-матери, я сочувствую еще больше. Ему, в конце концов, гораздо хуже, чем ей. Кстати, мы с вами совсем забыли отца Леонида Владимировича. Может быть, имеет смысл с ним поработать?

– Можно попробовать, – неопределенно пожал плечами Константин Михайлович, – но вряд ли толк будет. Владимир Никитич Параскевич под пятой у жены пригрелся и пообвыкся. Он и разговаривать-то захочет только в ее присутствии. Я пару раз пытался найти с ним общий язык – да куда там, он всю шею себе провертел, все на жену оглядывался, боялся, как бы чего невпопад не ляпнуть.

– Да? – задумчиво протянула Настя. – Это любопытно. Я как-нибудь им займусь.

Галина Ивановна Параскевич явилась к следователю с опозданием на десять минут. Когда на часах было 10.34, Ольшанский поднялся из-за стола и пошел к двери.

– Ну все, Галина Ивановна, – злорадно сказал он, – не хотите приходить вовремя – будете ждать, пока я не вернусь. Начинай, Настасья, скажи ей, что я поручил тебе ее допросить. И напугай ее посильнее, скажи, дескать, Константин Михайлович гневаться изволили.

Галина Ивановна Параскевич, казалось, очень обрадовалась, увидев в кабинете Ольшанского Настю.

– Анастасия Павловна, как хорошо, что вы здесь! – воскликнула она, по-хозяйски пристраивая шубу на вешалку и усаживаясь за стол, не дожидаясь приглашения. – Мне так легко всегда с вами разговаривать, не то что с Константином Михайловичем. Вы знаете, мне иногда кажется, что он меня недолюбливает.

«Что же тебе про меня-то ничего не кажется, – с усмешкой подумала Настя. – Я ведь тебя не люблю еще сильнее, чем Костя».

– Ну что вы, Галина Ивановна, – вежливо сказала она вслух, – за что Константину Михайловичу вас не любить? Но ведь у него такая сложная и напряженная работа, вполне естественно, что он далеко не всегда пребывает в радужном расположении духа. Вы должны быть к нему снисходительны.

– Должна вам сказать, Анастасия Павловна, вы меня не убедили. Я догадываюсь, что у вас работа не менее сложная и напряженная, чем у Константина Михайловича, однако вы производите намного более приятное впечатление. Просто несравнимо более приятное. Человек, который в силу своих должностных обязанностей вынужден постоянно вступать в контакт с незнакомыми людьми, общаться с ними, должен, нет, просто обязан, быть милым, уметь слушать собеседника, хотеть понять его…

Галина Ивановна оседлала очередного конька. Настя слушала ее вполуха, делая вежливое лицо и терпеливо дожидаясь, когда женщина увлечется настолько, что неожиданный вопрос «не по теме» застанет ее врасплох и вынудит дать неподготовленный и непродуманный ответ. Наконец ей показалось, что такой момент настал.

– Скажите, Галина Ивановна, а не могло убийство вашего сына оказаться убийством из ревности?

Параскевич оторопела от неожиданной смены предмета обсуждения, тем более что Настя довольно бестактно прервала ее прямо на середине фразы.

– Из ревности? – переспросила она. – Что ж, конечно, от этой… я хочу сказать, от Светы всего можно было ожидать. Мне всегда казалось, что она не любит Ленечку по-настоящему, а просто играет с ним. Вот захотелось ей поиграть в замужество, в семейную жизнь, она и выбрала Леню. Но ведь ей точно так же могло прийти в голову поиграть в распутницу, в роковую женщину. Я совершенно не исключаю, что у Светланы были любовники.

«Ладно, – подумала Настя, – разговор пошел по «правой» схеме, что ж, пусть охаивает Светлану и наивно полагает, что о Леониде разговор вообще не зайдет. Удивительное все-таки самомнение у этой женщины! Она полностью уверена, что владеет ситуацией и сама направляет беседу. Ей даже в голову не приходит, что может быть и по-другому».

Светлана Параскевич, если верить ее свекрови, была глупой и бездарной журналисткой, училась с Ленечкой на одном курсе и после того, как он написал свою первую книгу, решила окрутить его. Почуяла, что это «золотая жила». Леня был таким чистым и доверчивым мальчиком, у него никогда не было не то что романов, даже легких увлечений, и конечно, Светлане он достался легко и без боя. Ему ведь было уже двадцать два, вы должны понимать, о чем идет речь…

После женитьбы молодые стали жить отдельно, у Светланы была комната в двухкомнатной коммуналке в центре Москвы, потом сосед-алкаш умер, и она отсудила вторую комнату, Ленечке пошли навстречу, он ведь к тому времени был уже известным писателем, ему нужно место, чтобы работать. Разумеется, влияния матери ничем не заменишь, гордо рассказывала Галина Ивановна, и первые годы после женитьбы Ленечка еще полностью принадлежал ей, был хорошим сыном, послушным, любящим. Но невестка, знаете ли, не отступилась, ей поперек горла стояло, что Ленечка прислушивается к матери больше, чем к жене, и постепенно она начала забирать мужа в свои руки. Он и одеваться стал по-другому, и прическу изменил, стал отращивать волосы так, как ей нравится, и усы с бородой отпустил, хотя раньше всегда ходил гладко выбритым. Конечно, Светлана отговаривалась тем, что у известного писателя должен быть свой образ, свой имидж, ведь его фотографии печатают на обложке каждой книги, его приглашают на телевидение, и он не может позволить себе выглядеть абы как. Но Галина Ивановна уверена, что все разговоры об имидже велись только для отвода глаз. На самом деле Светлане важно было заставить Ленечку сделать так, как ей хочется, а не так, как приучила его с детства мать. Она все делала назло свекрови, ну абсолютно все! А уж когда Галина Ивановна увидела ее в машине с каким-то мужчиной, то все хорошее отношение к невестке как рукой сняло. («Как будто оно вообще когда-нибудь было, это хорошее отношение», – прокомментировала про себя Настя.) Разумеется, ни ей, ни Ленечке Галина Ивановна ничего не сказала. Зачем расстраивать мальчика?

– Позвольте, Галина Ивановна, вы делаете выводы на основании того лишь факта, что ваша невестка ехала в машине, за рулем которой сидел неизвестный вам мужчина? Вы что, никогда в жизни не ездили в такси или на частнике? Вас никогда никуда не подвозили друзья или коллеги?

– Я знаю, о чем говорю, – поджала губы Параскевич, – и как-нибудь могу отличить случайного водителя от любовника. Случайного водителя не гладят по затылку и по щеке.

«Ну, про затылок и щеку ты, положим, могла прямо сейчас с ходу выдумать, когда поняла, что в обвинениях невестки хватила лишку. А вот про машину – это, наверное, правда. Если уж проверять версию, то как следует», – подумала Настя.

– Припомните, пожалуйста, когда это было.

– Летом. Дату я, конечно, не вспомню. Примерно в конце июня – начале июля.

– Опишите машину. Марка, цвет. Может быть, вы на номер посмотрели?

– Номер не видела. И вообще было уже темно. «Волга», темная такая.

– Ну как же так, Галина Ивановна, вы говорите, что было темно, ни номера машины, ни цвета вы не разглядели, а Светлану увидели и даже увидели, что она гладит мужчину по затылку и по щеке. Так не бывает.

– Очень даже бывает, – рассердилась Параскевич. – Светлану я вообще увидела на улице, она покупала сигареты в киоске. Я очень удивилась, ведь ни она, ни Ленечка не курили, хотела было окликнуть ее, а она сигареты взяла и идет к машине. Я же вижу, что это не Ленечкина машина, потому и окликать не стала. Нагнулась, чтобы посмотреть, кто за рулем, и увидела…

«Ничего ты не увидела, – зло сказала про себя Настя. – Сочиняешь на ходу, только чтобы Светлану подставить. Ну покупала она сигареты, ну садилась она в «Волгу», дальше что? Между прочим, Ленечка твой курил с девятого класса, а в последние три года – по полторы пачки в день. Просто ты устраивала ему истерики и заклинала всеми святыми не поддаваться вредной привычке, а ему проще было скрывать, что он курит, чем выслушивать твои вопли. Он, может быть, и на Светлане-то женился не по страстной любви, а единственно для того, чтобы уйти из дома и не жить с тобой».

– Скажите, Галина Ивановна, как вам казалось, Светлана – умный человек?

– Да что вы! – пренебрежительно махнула рукой женщина. – Откуда там ум-то возьмется? Она, по-моему, за всю жизнь две с половиной книжки прочитала.

– Я спрашиваю не про образованность, а про ум, интеллект. Умение логично мыслить, обобщать, анализировать, формулировать выводы, связно излагать свои мысли.

– Ну я же вам сказала, она была бездарной журналисткой.

Галина Ивановна никак не хотела видеть разницу между интеллектом, начитанностью и профессиональной пригодностью. Раз бездарная журналистка, значит – круглая дура. Интересно, что бы она сказала, если бы эта бездарная журналистка оказалась невероятно талантливым биологом?

– Значит, как человек она в целом не умна, – уточнила Настя не без задней мысли.

– Абсолютно, – горячо подтвердила мать писателя.

– А у вашего сына никогда не возникало неудовольствия по этому поводу? Ведь он, как натура творческая, тонкая, художественная, не мог не видеть, что его жена недостаточно умна и образованна.

В кабинет вернулся Ольшанский и сел на свое место, не прерывая их беседы. Однако Галина Ивановна сразу вся как-то подобралась, словно почуяв рядом врага и приготовившись к отпору.

– Мой сын был увлечен ею как женщиной, поскольку никаких других достоинств у Светланы нет, – сухо ответила она. – Я ведь уже объясняла вам, Ленечка был чистым и порядочным мальчиком, он никогда не позволял себе вступать в интимные отношения с девицами, если не имел серьезных намерений, поэтому, когда за дело взялась Светлана, он был покорен моментально. Он был нормальным молодым мужчиной, вы должны понимать…

– Хорошо, – вступил Ольшанский, – оставим эту тему. Вернемся к вашему сыну, Галина Ивановна. Скажите, пожалуйста, вы читали его произведения?

– Разумеется, – гордо ответила Параскевич. – Я читала их раньше всех, Ленечка всегда приносил мне рукописи, еще до того, как показывал их в издательство.

– В критических статьях о книгах вашего сына неоднократно отмечалось, что Леонид Параскевич – тонкий и глубокий знаток женской психологии, женской души. Вы согласны с этим утверждением?

– Безусловно, – твердо заявила она.

– Тогда расскажите нам, пожалуйста, откуда он получил все те знания, которые помогли ему стать автором женских романов. Он мужчина. Опыт общения с женщинами у него, если верить вашим словам, минимальный. Откуда же он все это знает? Когда и при каких обстоятельствах научился он так хорошо понимать женщину?

Галина Ивановна попалась в заранее расставленную ловушку. После всего, что она тут понарассказывала, уже нельзя было апеллировать ни к Светлане, ни к знакомым девушкам и женщинам, сказав, что у Ленечки их всегда было много, потому что он был красивым юношей и пользовался успехом. Этот номер уже не проходил, и Галине Ивановне скрепя сердце пришлось назвать двух женщин, которые были увлечены Леонидом и даже, похоже, сумели обратить на себя его внимание. Во всяком случае, приходя в гости к матери без жены, он неоднократно звонил им.