Текст книги "Чувство льда"

– Как ваше имя? – спросила она.

– Антон.

– Антон, хотите чаю? Или кофе? Я велю принести.

Ей показалось, что в его глазах мелькнула усмешка. Или почудилось? Что она такого особенного сказала?

– Благодарю вас, нет. Если не возражаете, я бы перешел к делу.

– Да-да, Антон, я вас внимательно слушаю. Вы его нашли?

– И да, и нет.

– Это как же, позвольте узнать? – нахмурилась Любовь Григорьевна.

– Сергей Дмитриевич Юрцевич, 1934 года рождения, скончался в 2000 году. Похоронен в Подмосковье, довольно далеко, на границе со Смоленской областью, поскольку в последние годы там жил.

– Как умер?! – ахнула она.

– Очень просто. Как все умирают. Ему было шестьдесят шесть лет. Что вас так удивило, Любовь Григорьевна?

– Но…

Она запнулась и замолчала. Кто же тогда шлет ей эти записки? Она ведь была уверена, что это делает Юрцевич. А он, оказывается, уже пять лет как скончался. Кто же тогда? У него был ребенок, сын… Может, он?

Тодоров смотрел на нее спокойно и с каким-то доброжелательным любопытством.

– Любовь Григорьевна, Нана Константиновна сказала мне, что речь идет об отце ваших племянников. Это так?

– Да, так, – машинально кивнула она.

– Вас шокировала новость о смерти господина Юрцевича. Я могу узнать, почему? Вы почему-то были уверены, что он жив?

– У него, кажется, был ребенок, – ответила Филановская явно невпопад, но Тодорова это, похоже, не удивило. – Не знаю, сын или дочь…

– Да, у него был сын, – подтвердил он. – На кладбище, где похоронен Юрцевич, мне сказали, что за его могилой ухаживает именно сын.

– А где он теперь? Что с ним?

– Я не знаю, – пожал плечами Антон. – Мое задание касалось только Сергея Дмитриевича Юрцевича, искать его наследников мне не поручалось. Вы хотите, чтобы я его нашел?

– Да, – вырвалось у нее прежде, чем она успела осознать, что говорит. – Найдите его и узнайте все, что сможете. Я оплачу вашу работу.

– Любовь Григорьевна, – мягко произнес Тодоров, – я с глубоким уважением отношусь к вам и к вашей матушке, но я с не меньшим уважением отношусь и к своей работе, и к себе самому. Я никогда и ничего не делаю втемную, не понимая, что я делаю и зачем. Обещаю вам, я сделаю все, что в моих силах, чтобы разрешить вашу проблему, но для этого я как минимум должен понимать, в чем она состоит. Согласитесь, ваше желание найти отца своих племянников не может не вызывать вопросов. И тем более вызывает массу вопросов ваше стремление найти их единокровного брата. Если это вопросы наследования, то я буду действовать одним способом, если это какие-то другие вопросы – то и методы моей работы будут совершенно другими. И в конце концов, мне необходимо понимать, что делать, когда я найду сына господина Юрцевича.

Филановская долго молчала, глядя в сторону. Потом взглянула прямо в глаза Тодорову, взглянула пытливо, пристально, словно пытаясь понять, может ли доверять ему семейную историю, и наткнулась на ответный взгляд, серьезный и совершенно спокойный. Так, во всяком случае, ей показалось. Не говоря ни слова, она вытащила из ящика стола два конверта с записками и подала Антону:

– Прочтите.

– Что это?

– Это я нашла в почтовом ящике. Одно – неделю назад, второе – вчера. До сегодняшнего дня я была уверена, что это прислал Юрцевич. Теперь я думаю, что это писал его сын. Он пытается меня шантажировать. Наверняка он такой же никчемный неудачник, как его папаша, вот и решил поправить свое материальное положение за наш счет. Папаше в свое время это не удалось, он попытался втереться в нашу семью и получить все блага и удобства, но у него ничего не вышло, теперь сыночек предпринимает новую попытку.

Тодоров быстро пробежал глазами коротенькие записки.

– Но здесь не выдвинуто никаких требований, – заметил он, возвращая конверты Филановской. – Я не вижу ни слова о деньгах или о каких-то других условиях.

– Подождите, все еще впереди, – усмехнулась Любовь Григорьевна. – Будут и требования денег, и условия. Пока что он просто хочет меня запугать. Найдите его и сделайте так, чтобы он больше никогда не приближался к нашей семье.

– Я понял, – кивнул Антон. – И все равно ничего не понял. Ваши племянники носят отчество «Владимирович», а вовсе не «Сергеевич», а вы уверяете меня, что Сергей Дмитриевич Юрцевич является их отцом. Более того, вы настаиваете на том, чтобы мой шеф и его брат ничего не знали о ваших поисках. Складывается впечатление, что они вообще не в курсе, кто является их отцом. Так что же произошло? Как так получилось? Любовь Григорьевна, если вы хотите, чтобы я сделал свое дело, выполнил ваше поручение, и выполнил его хорошо, я должен понимать, что происходит. Повторяю, я не работаю втемную, я считаю это унизительным. Если вы по каким-то причинам не хотите мне ничего рассказывать, вам имеет смысл обратиться в частное детективное агентство и поискать кого-нибудь менее щепетильного.

В детективное агентство! Да он что, с ума сошел? Какое еще агентство, когда у Саши в подчинении целая служба безопасности и руководит этой службой Нана, которую Любовь Григорьевна знала, когда та была еще маленькой девочкой и занималась фигурным катанием в одной группе с мальчиками. Любовь Григорьевна Филановская, почти пятьдесят лет прожившая при советской власти, лицо которой определялось такими понятиями, как дефицит и блат, доверяла только тем услугам, которые оказывались ей по знакомству. Если по знакомству, если «только для своих», то, стало быть, это самое лучшее. А уж в последние годы, когда Саша возглавил собственное издательство и разбогател, Любовь Григорьевну в любых ситуациях окружали только «свои»: свои врачи, которых присылал Саша, свои водители, которых он нанимал, свои портные, которые приезжали на дом и работу которых он оплачивал, свои туроператоры, наилучшим образом устраивающие ее зарубежные поездки и получающие для нее визы, и многие другие, но обязательно свои. Она, если бы даже очень захотела, не смогла бы припомнить ни одной проблемы, кроме чисто профессиональных, которую за последние восемь-десять лет решала сама. Все проблемы решал племянник Саша при помощи своих денег и своих связей. Разве может идти речь о каком-то частном детективном агентстве, куда ей придется идти самой, что-то объяснять, где ее никто не знает и где к ней не будут относиться внимательно и уважительно? Просто смешно.

А этот Антон Тодоров… Такой славный, спокойный. Работает у Наны и, в конечном итоге, у Саши. Он – свой. И ему можно доверять, иначе Нана не поручила бы ему это задание.

– Хорошо, – со вздохом произнесла она, – я вам расскажу. Только будьте готовы к тому, что это длинная история.

Москва, 1969–1975 годы

– Надо мяса достать для кулебяки… В магазине одна курятина…

Тамара Леонидовна произнесла это, наверное, уже в сотый раз одним и тем же ровным голосом, в котором не осталось ничего, ни страдания, ни печали, ни ужаса. Знаменитая актриса сидела на диване, в черном платье, с черным платком на голове, раскачивалась из стороны в сторону и монотонно повторяла одни и те же слова про мясо, которое непременно нужно достать, чтобы испечь кулебяку к поминальному столу. И каждый раз, услышав страшный своей пустотой голос матери, Люба чувствовала, как внутри сжимается все туже и туже холодная пружина, готовая распрямиться и выстрелить жутким криком, не криком даже – воем, безумным и диким, отчаянным и безнадежным. Надя умерла.

И вместо нее остались два мальчика, которым еще даже не дали имен. У Надюши были низкие показатели уровня тромбоцитов, и при рождении близнецов, сопровождавшемся разрывом матки, она скончалась от обильного кровотечения. Похороны завтра, а сегодня впавшая в прострацию Тамара Леонидовна безуспешно пыталась как-то собрать себя, сосредоточить на насущных заботах: кладбище, могила, венки, поминки. Отец, Григорий Васильевич, слег с сердечным приступом, и Люба оказалась единственной, кто более или менее ориентировался в окружающей действительности. С утра она съездила в морг, отвезла одежду, в которой Надюшу положат в гроб, со всеми договорилась, рассовала мятые рубли санитарам, которые будут «готовить» тело, и – заранее – грузчикам, выносящим гроб и устанавливающим его в машину, чтобы завтра уже этим не заниматься и об этом не думать. Господи, ну почему, зачем мама затеяла всю эту возню с Юрцевичем, с тем чтобы его посадить, не дать ему жениться на Наде! Пусть бы женился, черт с ним, и сейчас в семье был бы мужчина, который занимался бы всем тем, чем вынуждена заниматься Люба. А может быть, и не пришлось бы ему этим заниматься, может быть, все сложилось бы иначе и Надя была бы сейчас жива.

Дом полон людей, пришли мамины и Надины подруги, все хотят помочь, поддержать, утешить, но отчего-то всем кажется, что в поддержке и утешении нуждаются только отец и мама, а на Любу внимания не обращают. К слову сказать, нет здесь ни одного человека, который пришел бы сюда ради нее, Любы, чтобы побыть в тяжелую минуту рядом с ней. Нет у нее близких подруг, так только, приятельницы и коллеги по работе в школе. Когда она пришла к директору написать заявление об отпуске по семейным обстоятельствам на три дня, пришлось, конечно, объяснить, что это за обстоятельства, а то подумают еще бог знает что… На три дня в отпуск просятся, когда аборты делают и не хотят светить больничными листами. Очень ей нужно, чтобы про нее подумали, будто она… Ну вот, сказала про Надю, ей, конечно, посочувствовали, даже материальную помощь предложили выписать – целых десять рублей, но от помощи Люба отказалась, семья состоятельная, не бедствуют. Информация разлетелась по школе со скоростью ветра, Люба от кабинета директора до выхода дойти не успела, а уже человек пять как минимум при встрече с ней горестно кивали головами и выражали соболезнование. Но домой к ней никто не пришел.

А может, оно и к лучшему. Никто не мешает, ни с кем разговаривать не надо, можно спокойно заняться своими делами. Проверить черный костюм отца, почистить, отгладить, приготовить темную сорочку и подходящий галстук. Подобрать черную одежду для себя, тоже отгладить. Найти черный платок или шарф, где-то был, кажется. Пойти на кухню, разобраться с посудой, посчитать количество тарелок, вилок, ножей, рюмок и прочих емкостей, приготовить скатерти. Вся семья завтра с утра поедет на похороны, дома останутся мамины подруги, будут готовить поминальный стол, и надо оставить им хозяйство в полном порядке, чтобы все было и всего хватило.

Из комнаты донеслись рыдания матери и голоса хлопочущих вокруг нее женщин, и Люба вдруг почувствовала себя страшно одинокой. Схватив легкий плащик и кошелек с деньгами, она сунула в карман сетку-авоську и выскочила из дома. Надо и вправду мяса поискать, раз мама так хочет. Наверное, так полагается, чтобы были кулебяки с мясом, она сама точно не знает.

В магазинах было пусто, только-только миновали праздники, сначала 1 Мая, через неделю – День Победы, и с прилавков смели все продукты, какие имелись. Залитые солнцем улицы были сладостно-прохладны и свежи от едва уловимого запаха первых, клейких еще светло-зеленых листочков. В такую погоду надо с любимым человеком гулять, наслаждаясь счастьем, беззаботностью и свободой, а не бегать в поисках продуктов для поминок по младшей сестре.

О мальчиках, которых родила Надя, Люба совсем не думала. Ну что о них думать? Кому они нужны, эти близнецы? Отца у них нет, матери тоже нет, совершенно очевидно, что их надо отдавать в Дом малютки, именно для этого такие Дома и существуют, чтобы в них попадали те детки, у которых нет родителей. И имена им там пусть сами придумают.

В тот момент, в день накануне похорон сестры, Любовь Филановская думала именно так. И ей даже в голову не приходило, что может быть как-то иначе.

* * *

Однако она ошибалась. Через два дня после похорон Нади Тамара Леонидовна заявила:

– Завтра мы забираем мальчиков из роддома.

– Куда забираем? – не поняла Люба.

– Как это куда? Сюда. Домой. А куда, по-твоему, их еще можно забрать?

– Но я думала, мы их оставляем… – растерялась Люба.

– Ты с ума сошла! Это же твои племянники, это наши с папой внуки! Да как у тебя язык повернулся такое сказать? Оставляем!

Люба набрала в грудь побольше воздуха, медленно выдохнула, обняла мать, усадила ее на стул.

– Мам, давай поговорим серьезно и спокойно. Насколько я знаю, ты никогда не рвалась стать бабушкой. Тебе эти дети не нужны. Ну что ты будешь с ними делать? У тебя постоянные съемки, бесконечные спектакли, экспедиции, гастроли, ты же не сможешь их растить. Правда?

– Их будешь растить ты, – твердо произнесла Тамара Леонидовна, глядя прямо в глаза старшей дочери.

– Но, мама… грех так говорить, но мне они тоже не нужны. Как я смогу их растить и воспитывать? Декретный отпуск мне не положен, я им не мать. И потом, я работаю, я взрослая женщина, у меня своя жизнь, а ты хочешь эту жизнь разрушить и привязать меня к двоим малышам?

– Ты их усыновишь, и тебе официально дадут отпуск до того времени, пока мы не отдадим мальчиков в ясли. Я уже все продумала. Вот смотри…

– Мама! – взорвалась Люба. – Ты за меня уже все решила, да? Ты хочешь повесить на меня двоих чужих детей и вырастить их моими руками? А что будет с моей жизнью, ты подумала? Я не хочу этих мальчиков, я не собираюсь их усыновлять, это не мои дети! Усыновляй их сама, если хочешь, и сиди с ними дома, пожертвуй своей артистической карьерой, откажись от съемок и спектаклей и расти себе собственных внуков. А меня уволь.

– Люба! – Тамара Леонидовна тоже повысила голос, но внезапно сменила тон и заговорила мягко и негромко: – Любочка, девочка моя, ты должна правильно понимать, что происходит. Все вокруг знали, что Наденька беременна. И всем известно, что ее больше нет. Возникает вопрос: а что с детьми? Где они? Как они? И что я должна отвечать? Тебе в твоей школе этот вопрос никто не задаст, там никто никогда не видел Надю и не знал ее, но у меня-то в театре ее все знают, и в последнее время она часто приходила ко мне, все видели, что она ждет ребенка. И мне эти вопросы обязательно зададут. Как ты думаешь, я могу, я имею право сказать, что мы отдали детей в приют? Я, народная артистка СССР, лауреат Государственной премии, член партии с 1942 года, член парткома театра, член бюро райкома партии, – и отказалась от родных внуков. А твой отец, если ты не забыла, – член бюро горкома. Ты хоть понимаешь, как это скажется на папиной карьере? А на моей? Я уже объясняла тебе все это, когда рассказывала о Юрцевиче, не будь он к ночи помянут, и мне казалось, что ты меня отлично поняла. Ты не меньше меня заинтересована в том, чтобы наша с папой карьера не пострадала, потому что все это, – она обвела широким жестом дорого и со вкусом обставленную комнату, которая должна была в данном случае олицетворять как достаток, так и возможности, ценившиеся в те времена даже несколько выше достатка, – все это прилагается к нашему с папой положению и к нашим заслугам. И мы не имеем права этим рисковать. Я уж не говорю о том, что как творческие люди мы просто умрем, потому что папе не дадут руководить театром и вообще не позволят работать в Москве, а меня перестанут снимать и ставить на главные роли. Ты хочешь, чтобы наша карьера так бесславно закончилась?

– Ты все время говоришь о себе и папе, – с раздражением ответила Люба. – Ваша жизнь, ваша карьера, ваше положение! Все ваше. А обо мне кто-нибудь из вас подумал? Что будет с моей жизнью, если я буду тащить на себе двух чужих детей? Кому я буду нужна с таким приданым? Я же замуж никогда не выйду, хоть это-то ты понимаешь? У меня даже не будет времени ходить на свидания! Я в театр не смогу сходить! Я собираюсь в этом году поступать в аспирантуру, я собираюсь писать диссертацию, защищаться, потому что не намерена весь век куковать в средней школе. И как я буду работать над диссертацией, имея на руках двоих грудных детей? У меня ни до одной книги руки не дойдут! У меня мозги атрофируются! Во что я превращусь?

– Да как ты можешь называть мальчиков чужими? – возмутилась мать. – Это же твои родные племянники!

– И твои родные внуки! Вот сама ими и занимайся.

– Любочка, деточка, – голос матери снова стал мягким и обволакивающим, – я все понимаю, родная моя. Но у нас нет другого выхода. В конце концов, если ты хочешь понравиться достойному мужчине, ты должна быть хорошо одета и иметь квартирные перспективы. Пока папа в бюро горкома, он всегда сможет при первой же необходимости выбить тебе отдельную квартирку, чтобы у тебя с мужем не было жилищных проблем. Сейчас у нас много возможностей, и мы должны всей семьей, все вместе постараться это сохранить. Поэтому мы не можем отдавать детей в приют. Тебе придется взять их на себя.

Люба всегда была послушной дочерью, и если сегодня попыталась оказать сопротивление, то только потому, что была выбита из колеи внезапной смертью сестры и плохо владела собой. В любое другое время она покорно и с первого же слова приняла бы решение родителей. Однако ресурс сопротивляемости оказался небольшим, и она очень быстро сдалась. Нет, она не признала правоту матери, не согласилась с ее доводами, просто она не посмела ослушаться и настоять на своем. Но одно условие все-таки выдвинула:

– Я не буду их усыновлять. Я оформлю опекунство.

– Но почему? – не поняла Тамара Леонидовна.

– Потому что я не собираюсь становиться матерью-одиночкой с двумя детьми. Мне замуж надо выходить. Ты же не хочешь, чтобы я положила собственную жизнь на алтарь Надиных детей? Мальчики останутся моими племянниками. Пусть и они сами, и все знают, что их мать умерла и что рожала их не я. Что касается их отца, то это был любовник Нади, а не мой, и мне не придется отвечать на миллион дурацких вопросов. Я не несу ответственности за то, что моя сестра была неразборчива и неосмотрительна в своей личной жизни.

– Хорошо, – кивнула мать. – Если ты настаиваешь, пусть будет опекунство. Ты пойдешь в ЗАГС регистрировать детей и дашь им другое отчество.

– Какое – другое?

– Да какое угодно, только не по настоящему отцу. Они не будут Сергеевичами. Нам все равно нужна какая-то легенда о том, от кого Наденька родила и почему он на ней не женился. То есть не успел жениться. Придумаем несчастный случай, ничего героического, чтобы не привлекать излишнего внимания. Хорошо, что Надюша в последнее время часто бывала у нас в театре, все видели, что она плохо выглядит, все время плачет, переживает. Вот и скажем, что отец мальчиков погиб. В общем, Любаша, ты все поняла. Будь умничкой и сделай все, как надо. Надюшу не вернуть, а нам надо жить дальше. Договорились?

«Нет!!! – захотелось крикнуть Любе. – Не договорились! Я так не хочу! Я не хочу растить чужих детей. Я не хочу жертвовать ради них своей жизнью! Они мне не нужны. Я знаю, они и тебе не нужны, и папе, которому вообще ничего не нужно, кроме театра и тебя. Они никому не нужны! Почему я должна тащить этот воз? Почему я?»

Но произнести это вслух она, разумеется, не осмелилась.

* * *

Тамара Леонидовна выписала из провинции дальнюю родственницу-пенсионерку, чтобы помогала ухаживать за детьми до достижения ими того возраста, когда можно будет отдавать мальчиков в ясли. Жизнь в столице пожилой даме не понравилась – слишком много людей, слишком много машин, слишком большие расстояния, никто друг друга не знает, совершенно не с кем поговорить… А дома ее ждали свои дети и подросшие внуки, и хотя Тамара Леонидовна постоянно делала родственнице дорогие подарки и периодически совала конверт с деньгами, та все-таки уехала, как только Сашу и Андрюшу отдали в ясли.

О том, каким способом семья Филановских оградила себя от подозрений в сочувствии инакомыслию, старались не вспоминать. Сергей Юрцевич оказался в колонии по общеуголовной статье, срок ему дали не очень большой, всего четыре года, но это казалось достаточным, чтобы оградить семью и сейчас, и на будущее. Тамара Леонидовна и ее супруг Григорий Васильевич сделали все, чтобы вызвать у беременной дочери глубокое отвращение и к «тупоголовому уголовнику», и к той безумной любви, которую девушка имела глупость и неосторожность к нему испытывать. На суд ее, разумеется, не пустили, а уж Иван Анатольевич Круглов расстарался, чтобы подругу подследственного не только ни разу не вызвали к следователю, но даже имя ее ни в каких официальных бумагах не мелькало. Надя и не узнала точно, за что именно был осужден Юрцевич, впрочем, ее родители и сестра тоже этого не знали и узнать не стремились. Его посадят, изолируют от Нади и от семьи в целом – и довольно. Многия знания, как известно… одним словом, душевному покою не способствуют.

Наденька рыдала, впадала в отчаяние, вся семья дружно ее утешала и «подставляла плечо», особо упирая на то, что волнения и переживания вредны для будущего ребеночка, и обещая, что малыша они прекрасно вырастят и без отца, тем более «такого». Постепенно Надюша успокоилась и полностью отдалась блаженному и благословенному предвкушению материнства в окружении любящей и заботливой семьи. Казалось, все наладилось, опасность миновала…

Когда Наденька умерла, горе переживали по-разному. Григорий Васильевич стал чаще хвататься за сердечные лекарства, Тамара Леонидовна резко постарела и выглядела уже не на пятнадцать лет моложе, а ровно на все имеющиеся годы, а Люба, как и положено, работала, занималась близнецами, и на переживания утраты у нее просто не оставалось ни сил, ни времени. Да и сама утрата ее скорее злила, чем печалила.

Однако Филановские напрасно полагали, что избавились от ненавистного Юрцевича раз и навсегда.

Прошел год, самый горький после потери близкого человека и самый трудный после рождения детей. Труппа театра разъехалась в отпуска, Григорий Васильевич отбыл в кардиологический санаторий, а Тамара Леонидовна легла в клинику, чтобы привести в порядок лицо. Люба осталась с детьми одна. Однажды на улице, где она сидела на скамеечке, покачивая широкую «двойную» коляску с мальчиками и читая книгу, к ней подошла незнакомая женщина и робко спросила:

– Извините, вы – Люба?

– Любовь Григорьевна, – сухо бросила в ответ та, полагая, что перед ней мать кого-то из ее младшеклассников. Голову от книги она, по обыкновению, не подняла.

– Извините, – покорно повторила женщина. – Можно с вами поговорить?

– О чем?

– О детях. О ваших мальчиках.

– Да-да, – рассеянно ответила Люба, по-прежнему не отрываясь от тома Экзюпери, которым в тот год зачитывалась вся страна. – Что вы хотели спросить?

Женщина немного помолчала, потом выпалила:

– Моя фамилия Юрцевич. Наталья Юрцевич. Я жена Сергея.

Люба вздрогнула, закрыла наконец книгу и посмотрела на незнакомку. Самая обыкновенная, не уродина и не красавица, одета так себе, особенно по сравнению с Любой, и прическа какая-то дурацкая. Вот только глаза… Страдающие и одновременно безумные, как у человека, решившегося на последний шаг, такой страшный, нежеланный, но единственно спасительный.

– Ну, я вас слушаю, – высокомерно произнесла она.

– Понимаете… Мне трудно говорить об этом… То, что я скажу, может показаться вам чудовищным… Простите меня…

Люба немного смягчилась.

– Да вы присядьте, – предложила она и подвинулась.

Наталья села и снова замолчала, поставив на колени клеенчатую кошелку, потертую на швах. Люба терпеливо ждала.

– Красивые мальчики, – наконец выдавила Наталья.

Люба ничего не ответила, даже не кивнула. Она пыталась понять, как правильно себя вести, и мысленно порадовалась, что никак не отреагировала на имя Сергея Юрцевича. А как реагировать-то? Дать понять, что знаешь, от кого Надя родила детей? Или делать вид, что вообще не понимаешь, кто эта женщина и что ей может быть нужно? И упорно стоять на том, что отец мальчиков – совсем другой человек?

– Сережа знает про них.

Этого еще не хватало! Ну знает. И дальше что?

– Я понимаю, что глупо… Ваша сестра… Примите мои соболезнования, Любовь Григорьевна.

– Вот что мне меньше всего нужно в этой жизни, так это ваши соболезнования, – резко ответила Люба. – Это все, что вы хотели сказать?

Наталья испуганно взглянула на нее и заговорила торопливо, словно сказанное Любой подстегнуло ее и вывело из растерянности и смущения:

– Сережа очень любил вашу сестру. Я знаю. Он этого не скрывал. Он всегда был честным со мной, он просил развода, и я обещала развестись с ним, как только пройдет самое трудное время… Вы, может быть, не знаете, но у меня тоже ребенок, всего на три месяца старше ваших мальчиков. Мы договорились, что он поможет мне в первое время, а потом я его отпущу, чтобы он мог жениться на вашей сестре. Когда он узнал, что Надя умерла, он чуть с ума не сошел от горя.

– Откуда он узнал?

– От меня. Я же пишу ему письма и на свидания езжу.

– А вы откуда узнали?

– У Сережи много друзей, и все они меня знают. И вашу сестру они тоже знали, Сережа их знакомил с ней. Они мне сказали. Я обо всем ему написала: и о смерти Нади, и о близнецах. Любовь Григорьевна, отдайте мне детей.

– Что?!

Люба развернулась на скамейке и уставилась собеседнице прямо в лицо.

– Как это – отдать вам детей? Зачем? С какой стати?

– Это Сережины дети.

– Ну и что? Это дети моей сестры, мои родные племянники.

– Любовь Григорьевна, постарайтесь меня понять, я вас умоляю! – На глазах Натальи показались слезы. – Я очень люблю Сережу. А он любил вашу сестру и теперь любит своих сыновей, которых она родила. Он думает только о них, все его письма – о них, и когда я приезжаю на свидания в колонию, все разговоры тоже только о мальчиках. Это единственное, что поддерживает его интерес к жизни. Если дети будут расти рядом с ним, он будет счастлив, а я так хочу, чтобы он был счастлив… Так хочу, – пробормотала она и расплакалась.

Люба судорожно обдумывала услышанное. Конечно, это чудовищно – отдать детей. Но зато какое облегчение! Разом решить все проблемы, избавиться от мальчишек и снова заняться только собой, своей работой, поступить в аспирантуру, защитить диссертацию и строить карьеру… Как соблазнительно! Но нет, нельзя. Нельзя связывать имя Филановских с именем Юрцевича, хотя если оформить усыновление, то будет предполагаться, что те, кто от детей отказался, не будут знать имени усыновителя. Отказаться от детей… Нет, не выход. Родители не согласятся ни за что, ведь все вокруг знают, что в семье Филановских растут два мальчика, и куда они делись? Их отдали на усыновление? Этот вариант уже рассматривался и был отвергнут еще тогда, когда они только родились. Мама и отец на это пойти не могут. А как хотелось бы их отдать!

– Не надо плакать, – холодно сказала она. – Вы и сами понимаете, какую чушь несете. Наша семья никогда и никому мальчиков не отдаст. И ваш муж не имеет к ним никакого отношения, так ему и передайте. Пусть забудет об их существовании. И не смейте больше приходить с этими глупостями.

Наталья пыталась настаивать, плакала, умоляла, хватала Любу за рукав легкого плащика, но Люба твердо стояла на своем. В конце концов, когда ей показалось, что проходящие мимо соседки кидают на них слишком пристальные любопытствующие взгляды, она поднялась и покатила коляску к подъезду, даже не попрощавшись с женой Юрцевича.

Весь остаток дня Любу одолевала досада. Стоило ей бросить взгляд на две детские кроватки, стоящие в ее комнате, она машинально представляла себе, что, если бы их здесь не было, можно было бы поставить вместительный стеллаж для книг и папок; включив телевизор, она начинала мечтать о том, что можно смотреть фильм, не отвлекаясь на плачущих описавшихся мальчишек; планируя дела на завтрашний день, она думала, сколько всего приятного, интересного и полезного можно было бы сделать, если бы не племянники. Ах, как было бы здорово!

На следующий день Люба после работы помчалась в клинику, где Тамара Леонидовна пыталась вернуть своей внешности прежнюю моложавость. Нужно было успеть вовремя забрать Сашу и Андрюшу из яслей, поэтому она, войдя в палату, не стала тратить время на пустяки и сразу приступила к главному, рассказав матери о вчерашнем разговоре с Натальей Юрцевич. Реакция Тамары Леонидовны оказалась такой, как Люба и ожидала: даже разговора быть не может, а если эта нахалка еще раз посмеет выступить с чем-то подобным, проявить жесткость и отвадить ее от семьи Филановских раз и навсегда.

Примерно через месяц Наталья появилась снова. На этот раз она позвонила в дверь, и как только Люба увидела ее на пороге, дверь была немедленно захлопнута без всяких объяснений.

Больше она не приходила, но Люба часто вспоминала ее и каждый раз злилась на родителей: ну что они так зациклились на своей карьере? Отдали бы детей – и дело с концом. Развязали бы Любе руки. Ведь какой хороший вариант!

* * *

Поступление в аспирантуру пришлось отложить. Люба разрывалась между работой и детьми, ежедневно, ежечасно чувствуя, как растет, накапливается и расцветает ее ненависть ко всему миру, и в первую очередь – к матери, к племянникам и к покойной сестре. Особенно к сестре. Ей досталось в этой жизни все: красота, талант, безумная любовь, свидания и прочие радости, и всем этим она успела попользоваться, и все это она забрала с собой, оставив Любе орущих капризных малышей, описанные пеленки, детские болезни, бессонные ночи и ни минуты свободного времени. Надя схватила все самое лучшее, самое радостное, а на долю ее старшей сестры выпала почетная доля разгребать последствия. Надя просто отняла у нее жизнь! Так, во всяком случае, чувствовала Люба Филановская. Дети раздражали и тяготили ее, однако, будучи от природы человеком ответственным и добросовестным, она делала все для того, чтобы вырастить их и воспитать.

Особенно воспитать. Ибо, кроме ответственности и добросовестности, Люба обладала еще и необыкновенной целеустремленностью. Ей пришло в голову, что чем раньше мальчики станут самостоятельными и разумными, тем скорее она освободится от ненужной обузы. Надо сделать так, чтобы дети как можно скорее научились не требовать ее внимания и постоянной опеки, чтобы могли быть предоставлены самим себе и не беспокоить тетку, которая получила бы наконец возможность заняться своими делами.

Профессиональный педагог, Любовь Григорьевна Филановская взялась за дело. Каждая минута, потраченная сегодня на занятия с мальчиками, окупится сторицей и в ближайшем будущем освободит ей целые часы, а то и дни. Она перелопатила горы литературы, освежая полученные в педагогическом институте знания и набираясь новых, выискивала оригинальные методики, попеременно опробуя их на племянниках, и с удивлением вдруг поняла, что ее мозг радостно и с удовольствием работает именно в этом направлении: дидактические приемы раннего развития детей дошкольного возраста. Ей это интересно, и, потратив полгода на освоение научной и методической литературы, Люба начала что-то придумывать и изобретать сама. Успехи окрыляли!