Текст книги "Чувство льда"

Когда Саша и Андрюша пошли в детский садик, они уже умели читать, знали довольно много слов по-английски, а речь их была чистой и правильной, без малейшей картавости. Они самостоятельно одевались, завязывали шнурки и застегивали пуговицы, не теряли вещей и не разбрасывали их, ели аккуратно, не пачкая одежду и стол вокруг тарелки. Воспитатели не могли нарадоваться на мальчиков и постоянно ставили их в пример всем малышам в группе.

В пять лет к ним по настоянию Тамары Леонидовны пригласили учительницу музыки, а Люба, используя собственные методы, приступила к интенсивному обучению мальчиков английскому языку. Она всегда умела понятно объяснять и преподносить новые знания так, что они намертво закреплялись в памяти, но тут нашел себе применение и еще один педагогический талант Любови Филановской: она могла заинтересовать учеников настолько, что они с энтузиазмом кидались осваивать новые знания и навыки. Что, собственно, и требовалось Любе. Она тратила час на то, чтобы чему-то научить, и потом как минимум три часа спокойно занималась своими делами, потому что племянники, пыхтя и высовывая от усердия языки, погружались в выполнение «домашнего задания». Люба и сама не заметила, как у нее набралось достаточно эмпирического материала для диссертации. Все новое, что придумывалось для воспитания Саши и Андрюши, она применяла и в школе с младшеклассниками, но особой изюминкой ее материалов были именно близнецы. В какой-то счастливый момент ей пришло в голову попытаться обучать мальчиков по-разному, применяя к Саше одни методы, а к Андрюше – другие, и сравнивать результаты, которые оказались даже интереснее, чем она предполагала вначале. Сама идея родилась по соображениям не научным, а сугубо практическим: пробуя одновременно два разных метода, можно одновременно, а не последовательно, оценить эффективность обоих и таким образом сэкономить время. Люба торопилась, ведь ей уже за тридцать, пора и о себе подумать, и надо как можно быстрее освобождаться от обузы. И только потом она сообразила, насколько любопытны результаты ее экспериментов, ведь они проводились на родных братьях, близнецах, растущих вместе, в одинаковых социальных и материальных условиях и имеющих одинаковые физиологические особенности.

Очень скоро она заметила, что мальчики, при всей своей одинаковости, имеют заметные отличия в образе мышления. Если для Саши основным вопросом было «как?», то для Андрюши первостепенное значение имел вопрос «зачем?». Активный, энергичный и веселый лидер Сашенька всегда хотел знать, как сделать так, чтобы получилось то, что он хочет. Более спокойный и задумчивый Андрюшка пытался понять, а зачем вообще это делать. При этом цепочка «зачем?» получалась у него такой длинной, что частенько ставила взрослых в тупик. Например, зачем нужно обязательно есть суп, если не хочется? Чтобы не болел животик. А зачем нужно, чтобы не болел животик? Чтобы не мучиться, потому что, когда болит живот, это неприятно. А зачем нужно, чтобы не мучиться? Зачем нужно, чтобы обязательно было приятно? Чтобы радоваться. А зачем нужно радоваться? Это уже было из области психологии, психиатрии и философии. Взрослые, конечно, знали ответ или думали, что знают, но совершенно не представляли, как в доступной форме донести его до четырехлетнего ребенка.

Да и к окружающим людям близнецы относились по-разному. Саша, к примеру, услышав, что в клубнике много витаминов и она очень полезна, тут же начинал совать ягодки в рот бабушке, дедушке и Любе, приговаривая: там витамины, они полезные, кушайте. Если взрослые отказывались, он проявлял потрясающую настойчивость и страшно расстраивался, когда ему не удавалось полностью осуществить задуманное. Потом брал несколько ягод себе и пододвигал тарелку с клубникой брату со словами:

– Ты слышал, что тебе сказали? Ешь, там витамины, они полезные. Ну ешь же! Чего ты сидишь?

Андрюша мог при этом молча съесть все остальное, сосредоточенно что-то обдумывая, а потом выступить с очередной исследовательской инициативой:

– Что такое витамины?

Надо заметить, что Саше и в голову не пришло этим поинтересоваться. Получив ответ, Андрюша продолжал допрос:

– Зачем они нужны?

– Чтобы быть здоровым и сильным, – отвечали ему.

– Зачем быть здоровым и сильным?

– Чтобы хорошо себя чувствовать, быстро бегать, не уставать.

– Зачем нужно быстро бегать? Зачем нужно не уставать?

Когда цепочка бесконечных вопросов и ответов, перевалив за грань объяснений насчет учебы, работы и всяческих успехов в трудовой деятельности (на доступном уровне, конечно), упиралась в непреодолимый хребет рассуждений о долгой и счастливой старости и взрослые расслаблялись, полагая, что на этом пытка закончилась, ибо о чем же еще можно говорить, когда «жизнь прожита», следовал очередной выпад:

– А зачем нужна долгая и счастливая старость?

Ответ был примитивен и от этого страшен: чтобы в конце концов умереть. Но умереть можно и без долголетия, и без счастья в старости, и вообще без старости. Собеседник мальчика внезапно это понимал, у него возникало непонятно откуда взявшееся ощущение бессмысленности всего происходящего, портилось настроение, он умолкал и уходил или переводил разговор на другую тему. Вопрос оставался без ответа. С детьми нельзя говорить о смерти, это все понимали.

Мальчики, рано научившиеся читать, думать и рассуждать, заметно выделялись из общей массы детей своего возраста и вызывали восхищение не только у воспитателей, но и у всех друзей и знакомых семьи. Они обладали прекрасной и упорно тренируемой Любой памятью и были настолько смышлеными и самостоятельными, что Григорий Васильевич не удержался от соблазна вывести внуков на сцену. Как раз в это время в театре готовилась к постановке пьеса одного современного драматурга на семейную тему, и главрежу не стоило никакого труда уговорить автора дописать пару эпизодов с участием пятилетних близнецов. Саша и Андрюша не подкачали, и спектакль имел оглушительный успех, особенно много аплодисментов выпало на долю маленьких артистов, ведь общеизвестно, что дети, равно как и животные, на сцене и на экране буквально завораживают зрителей. Пьеса продержалась целый сезон, а потом ее сняли с репертуара, поскольку автор ухитрился выступить на съезде Союза писателей как-то не так и впал в немилость.

– Вот видишь, – многозначительным шепотом сказала Тамара Леонидовна Любе, – он всего лишь не так сказал – и какой результат! Теперь ты понимаешь, что было бы со всеми нами, если бы мы скомпрометировали себя близостью с Юрцевичем?

– Вижу, – согласилась тогда Люба, глядя на раскрытый и наполовину уложенный чемодан матери: труппа театра выезжала на очередные гастроли в ГДР.

Конечно, мать привезет ей из-за границы хороший костюм и отличную обувь, и это особенно важно, потому что ноги у Любы, что называется, «проблемные», с выступающей косточкой возле большого пальца и слишком тонкой нежной кожей, которая стирается в кровь грубо обработанными на советских обувных фабриках краями. С обувью в стране вообще беда, она мало того что страшная, так еще и с неудобной колодкой, от которой болят ноги, и плохо сшита, мгновенно промокает и быстро рвется. Не говоря уж о каблуках, которые стаптываются буквально за месяц. Если Любе приходилось носить отечественные туфли, то ноги были постоянно заклеены пластырем. Спасали ее только возможности Тамары Леонидовны «доставать» или привозить обувь из зарубежных поездок. Да, быть хорошо одетой и носить удобную красивую обувь приятно, кто же спорит, но ведь ей, Любе, уже за тридцать, а личной жизни все нет и нет. Не складывается. И никакие костюмы и туфли, даже самые лучшие, не помогают.

Она была убеждена, что мешают племянники, чужие дети, гирями повисшие у нее на руках.

* * *

Тамара Леонидовна неоднократно предлагала отдать детей в круглосуточный детсад и забирать только на выходные, чтобы у дочери было побольше свободного времени, но, хотя соблазн был велик, Люба не согласилась. Чему они научатся в таком садике? Находясь постоянно в окружении таких же несмышленышей, как они сами, племянники не будут развиваться, и когда придет пора идти в школу, останутся несамостоятельными и неразвитыми и будут по-прежнему требовать внимания и опеки, то есть сил и времени. Нет, лучше уж сейчас потратить вечера на занятия с ними, но потом, уже совсем скоро, руки будут развязаны. И пусть занимаются музыкой, учительница приходит три раза в неделю, и это означает, что три раза в неделю у Любы образуются по два свободных часа, когда можно работать над диссертацией или просто почитать. И пусть спортом занимаются, она готова водить мальчиков на тренировки и ждать их, сидя на скамеечке с книгой в руках или с блокнотом на коленях. Есть виды спорта, которые очень способствуют интеллектуальному развитию и, что немаловажно, формируют самостоятельность и ответственность. Люба и здесь не пожалела времени на изучение литературы, нашла возможность пользоваться библиотекой института физкультуры, консультировалась с профессурой на разных кафедрах и пришла к выводу, что наиболее оптимальным для ее целей может, пожалуй, стать фигурное катание.

Она отдала пятилетних мальчиков в платную детскую группу, выбрав ближайший к дому стадион и сказав себе: «Еще два года – самое большее, и все. В школу и на тренировки они будут ходить сами, и чем дальше – тем тренировок будет больше. Учительница музыки приходит на дом. Они всё будут делать самостоятельно, и я наконец освобожусь. Только два года потерпеть – и свобода».

* * *

Зимой дети катались на открытом катке, а ожидающие их родители прогуливались неподалеку или, если мороз был совсем уж крепким, прятались в раздевалках. В тот день погода была не по-зимнему теплой, всего каких-то минус пять, сияло холодное солнце, и Люба медленно прохаживалась вдоль ограды катка, читая очередную научную монографию. Материал был собран, диссертация написана, еще немного довести до блеска – и можно сдавать ее в ученый совет.

Мужчина подошел к ней сзади, и Люба даже не сразу заметила, что рядом кто-то идет. Когда она в очередной раз развернулась, чтобы идти в обратном направлении, – столкнулась с ним нос к носу, вежливо улыбнулась и сделала шаг в сторону, чтобы обойти препятствие. Но мужчина не пропускал ее.

Она нахмурилась.

– Здравствуйте, Люба.

Он улыбнулся, но и в голосе, и в лице его Люба уловила напряжение. «Симпатичный», – решила она в первый момент, но уже в следующую секунду сказала себе: «Нет, красивый». Мужчина был высок, широкоплеч, синеглаз, только выглядел каким-то измученным, словно долго болел. Наверное, тоже из родителей юных спортсменов, ходит-бродит-скучает, вот и решил познакомиться, чтобы время скоротать.

– Здравствуйте, – ответила она, закрывая книгу. – Мы знакомы?

– Нет. Но я хотел бы с вами познакомиться. Вы не возражаете?

Она и сама не знала. С одной стороны, раз у него ребенок занимается на катке, значит, и жена есть, и с этой точки зрения знакомство совершенно бесперспективное. С другой стороны, целеустремленная, трудолюбивая и живущая по жесткому графику Люба запланировала на время тренировки проработать две главы из этой монографии, и терять время попусту не хотелось. Но была еще и третья сторона: сам мужчина, показавшийся ей необыкновенно привлекательным. Какой бы послушной дочерью, каким бы строгим учителем ни была Люба Филановская, она оставалась женщиной, к тому же не избалованной мужским вниманием.

– Не возражаю, – улыбнулась она. – Мое имя вы уже знаете. А ваше?

– Сергей. Не хочу, чтобы возникло какое-нибудь недоразумение, поэтому сразу назову и фамилию: Юрцевич.

Она споткнулась. Юрцевич подхватил ее под руку, но Люба вырвалась резким движением и отступила на пару шагов.

– Что вам нужно? Ну что вам опять нужно?! – гневно заговорила она. – Сначала жену ко мне подсылаете, теперь сами явились. Вас что, уже выпустили?

– Как видите. Не надо сердиться, пожалуйста. Разве я не имею права посмотреть на своих сыновей? Я часто сюда прихожу, просто вы всегда читаете, по сторонам не смотрите, поэтому не замечали меня.

– Вы следите за нами? – с ужасом спросила Люба.

– Я не слежу, я смотрю на мальчиков. Уж в этом-то вы мне отказать не можете.

– Могу, – твердо произнесла она, ускоряя шаг. – И откажу.

– Не обольщайтесь, – усмехнулся Юрцевич. – Вы не можете ничего мне запретить.

– Я заявлю на вас в милицию.

– И что? Разве я пристаю к вам? Разве пытаюсь заговорить с сыновьями, увести их от вас? Разве я вообще делаю хоть что-то запрещенное законом?

– Прекратите называть детей сыновьями! Забудьте о том, что вы их отец. Они – дети моей покойной сестры, мои племянники, внуки моих родителей. И на этом всё. Вы не имеете к ним никакого отношения.

– Вы ошибаетесь, Люба, – мягко проговорил он. – Я имею к ним отношение. Саша и Андрей – мои сыновья, их родила женщина, без которой я не мог жить, да и сейчас не могу, я до сих пор каждый день думаю о Наденьке, мысленно разговариваю с ней. И я очень их люблю, моих мальчиков, потому что они – ее продолжение, ее новое воплощение. Мне необходимо их видеть, и я был бы счастлив, если бы вы позволили мне хотя бы иногда общаться с ними.

– И не мечтайте, – бросила Люба, не поворачивая головы. – Не смейте даже приближаться к ним.

Юрцевич несколько секунд шел рядом молча, потом неожиданно кивнул:

– Хорошо. Как вы скажете – так и будет. Приближаться не буду, не стану пытаться заговорить с ними и познакомиться. Но хотя бы смотреть на них мне можно?

В его голосе звучала такая мольба и такая мука! И голос у него, между прочим, был очень приятным. Что, в конце концов, плохого в том, что этот Юрцевич будет издалека смотреть на мальчиков? Да пусть, не жалко.

В отношениях с мужчинами Люба была не особо опытной, серьезных романов у нее не случалось, а короткие и не оканчивающиеся ничем ухаживания не могли дать ей необходимых навыков разбираться в собственных ощущениях. Она в тот момент была уверена, что всего лишь разрешила отцу смотреть издалека на своих детей, ничего больше.

Она снова раскрыла книгу и углубилась в научный текст. Юрцевич больше не шел рядом, он направился в другую сторону и медленно прогуливался, не сводя глаз с катка, на котором занимались Саша и Андрюша, но, поскольку детей в группе было много, его пристальное внимание именно к этим мальчикам никому не было заметно. Иногда маршруты Любы и Юрцевича пересекались, и тогда она делала над собой некоторое усилие, чтобы не поднять голову и не посмотреть на него. И она даже не задалась вопросом, почему так точно и остро чувствует его приближение, хотя обычно не замечала ни идущих навстречу, ни обгоняющих ее людей. И еще она не заметила мелькнувшего в глубине сознания странного желания, чтобы сегодняшняя тренировка длилась подольше.

Наконец детей отпустили. Саша и Андрюша помчались в раздевалку, и Люба направилась поближе к тому месту, откуда они должны были появиться уже переодетыми, краем глаза пытаясь наблюдать за Юрцевичем. Не увидела его и решила, что Сергей уже ушел, однако легкого укола разочарования не заметила. А ведь он был, этот укол…

Весь остаток вечера, занимаясь с детьми, она мысленно сравнивала их с Юрцевичем и находила в мальчиках огромное сходство с отцом. Такие же синие глаза, такие же точеные лица, в которых не было и следа пухлощекой сероглазой Надюши. Мальчишки вырастут и станут такими же красавцами, как Юрцевич. Просто-таки смерть девчонкам! Какой же он красивый, этот Сергей… Тот факт, что Юрцевич весь вечер и всю ночь занимал мысли Любы, ничуть ее не удивил, ну а как же иначе, он ведь отец мальчиков, а мальчики все время у нее перед глазами.

Через два дня, ведя племянников на следующую тренировку, Люба думала о том, придет Юрцевич или нет, и эти мысли тоже показались совершенно естественными. Он пришел. Появился где-то минут через пятнадцать после начала занятий, издалека кивнул Любе, улыбнулся, но не подошел и не заговорил. Она снова читала что-то научное, прогуливаясь вдоль ограждения, но почему-то в этот раз Юрцевич ни разу не попался ей навстречу. То и дело поднимая глаза от книги, она видела его стоящим возле раздевалки и внимательно наблюдающим за катающимися малышами. К концу тренировки Любу охватило непонятное раздражение, природу которого она объяснить не могла. Да и не пыталась. Просто разозлилась, и все. Сердито схватив Сашу и Андрюшу за руки, она потащила их к троллейбусной остановке, ни разу не оглянувшись на то место, где всю тренировку простоял их отец.

Прошла неделя, прежде чем он снова заговорил с Любой.

– Трудно с ними? – спросил Юрцевич, подойдя к ней и даже не поздоровавшись.

– А как вы думаете? – Люба не сумела справиться с волнением, которое приняла за привычное чувство сердитой раздраженности. – Маленькие дети – всегда проблемы.

– Но вам кто-нибудь помогает? Ваша мама или еще кто-то?

– Мама много работает. Может, вы забыли, чем она занимается? У нее нет ни минуты свободной. И вообще она подолгу отсутствует, когда уезжает на гастроли или на съемки. Мальчики полностью на мне.

– Значит, вы совсем одна, – задумчиво протянул Юрцевич. – Вам, наверное, очень тяжело с моими детьми.

– Вот именно, с вашими, – внезапно вспылила Люба. – Вы же ни о чем не думали, когда тащили мою сестру в постель, вам лишь бы свое получить. А я теперь расхлебываю.

Она тут же устыдилась своей вспышки и огорчилась оттого, что в порыве злости назвала племянников «его детьми». Получается непоследовательно: то она утверждает, что Юрцевич не имеет к Саше и Андрюше никакого отношения, а то заявляет, что это его дети.

– Но вы ведь могли отдать мальчиков на усыновление. Наташа вам предлагала, я знаю.

– Какая еще Наташа? – сердито спросила она.

– Моя жена. Вы даже не стали это обсуждать. Если бы вы тогда согласились, сегодня у вас не было бы этих проблем, верно? Дети росли бы в моей семье, а вы были бы свободны.

Правильно. Все правильно. Разве можно объяснить ему, почему она не согласилась? Это даже в мыслях повторить неприлично, не то что вслух произнести, да еще постороннему человеку. Об этом можно было говорить только с матерью, да и то потихоньку.

– Если бы моя семья согласилась отдать детей вам на усыновление, у вас сейчас было бы уже трое на руках, – Люба постаралась добавить в голос побольше презрения. – У вас ведь, кажется, уже есть ребенок. Вы что, подпольный миллионер? Вас только-только из тюрьмы выпустили. Как вы могли бы содержать семью с тремя детьми?

– Меня выпустили не только-только, а довольно давно, больше года назад, – спокойно заметил Юрцевич, словно не замечая ее вызывающе неприязненного тона. – И я очень неплохо зарабатываю. Во всяком случае, на семью с тремя детьми вполне хватило бы. Может быть, вы все-таки передумаете и отдадите мне моих сыновей?

– Не смейте даже заговаривать об этом! Даже если отбросить все прочее, то мальчики уже достаточно большие, чтобы понимать, что семья от них отказывается и отдает в чужие руки. Это травма, которую впоследствии невозможно будет ни залечить, ни компенсировать.

– Они еще совсем маленькие, – возразил Сергей, – они скоро все забудут. Подумайте, Люба. Я ведь серьезно говорю.

– Они не маленькие, – высокомерно бросила Люба. – Они взрослые самостоятельные люди. Они уже давно свободно читают, бегло говорят по-английски, владеют всеми арифметическими действиями, играют на рояле и великолепно решают логические задачи, рассчитанные на десятилетних школьников.

– В самом деле? – удивился Юрцевич. – Вы не шутите?

– Не шучу. К сожалению, мальчики не могут продемонстрировать вам уровень своего развития, мы ведь с вами договорились, что вы не будете пытаться общаться с ними, так что вам придется поверить мне на слово. Но это действительно так. Это очень умные и не по годам развитые дети. Почти вундеркинды.

– Только почти?

– Вундеркинд – это удивительный ребенок, от рождения наделенный природой необыкновенными способностями. Саша и Андрюша – самые обыкновенные дети, просто я много и целенаправленно занималась их развитием.

– И преуспели, – с улыбкой констатировал Сергей.

– Как видите. Впрочем, вы, конечно, не видите.

– Я верю вам. Наденька очень много о вас рассказывала. Она говорила мне, что у вас потрясающий талант обучать других и объяснять сложные вещи так, что их сразу понимаешь и с первого раза все запоминаешь. Знаете, Люба, она всегда вами восхищалась. Она помнила, как часто вы занимались с ней, помогали со школьной программой, и была очень вам благодарна. Она вас любила.

– Какая разница, любила – не любила, – махнула рукой Люба. – Важно то, что ее больше нет. А ее дети есть, и я заменяю им мать, Надю, вместо того чтобы проживать свою собственную жизнь.

– Но у мальчиков есть отец. И он вполне серьезно и ответственно предлагает вам…

– Да прекратите вы! Сколько же можно! Неужели не понятно: об этом не может быть и речи. Наша семья не расстанется с мальчиками. А кстати, на какой такой работе вы зарабатываете свои неплохие деньги? Насколько мне известно, людей с судимостью ни на одну приличную работу не берут.

– Это верно, – рассмеялся Юрцевич. – Но в этом вся прелесть и состоит. Вся прелесть нашего дивного социального и экономического строя. На приличной работе платят всегда мало. А нас, ранее судимых, берут только на неприличную, но зато и заработки большие.

– Кем же вы работаете? – прищурилась Люба, внимательно оглядывая Юрцевича.

– Представьте себе, делаю надгробия. В мастерской при кладбище. Я ведь профессиональный художник. За это очень хорошо платят.

Он, казалось, ничуть не смущался своей, прямо скажем, малопрестижной работой.

– На кладбище?! – ужаснулась Люба. – Какой кошмар! И вы еще смеете предлагать, чтобы мои дети… наши дети… чтобы мальчики жили с вами. Ужас! Расти в семье кладбищенского работника! Да как у вас язык повернулся?

– Я не понял, – он смотрел на нее все с той же усмешкой, – вы полагаете, что кладбище – это неприличное место, вроде борделя? И что работать на кладбище неприлично, стыдно?

– На кладбище все работники всегда грязные, пьяные, грубые и со всех дерут деньги мимо кассы, – отрезала она. – Значит, и вы такой же.

– Но вы же видите, что я не такой.

Теперь Юрцевич улыбался и смотрел ей прямо в глаза. Любе показалось, что она каким-то немыслимым образом раздвоилась, превратившись в двух существующих параллельно женщин: одна разговаривала с неприятным ей человеком и негодовала, другая дрожала и растворялась в его улыбке и в его синих, невозможно ласковых глазах.

– Я не грязный, не пьяный, не грубый, – продолжал он почти весело. – Что вас смущает? У меня высшее образование, у моей жены тоже, и мы стали бы для моих сыновей прекрасными родителями. А поскольку я действительно являюсь их отцом, то можно избежать формальностей, связанных с отказом от детей и передачей их для усыновления. Вы просто даете мне возможность признать отцовство. В их метрике я указан как отец…

– В их метрике стоит прочерк, – перебила его Люба, с трудом беря себя в руки. – И отчество у них другое. Они – Владимировичи, а не Сергеевичи.

– Ах вот как…

Улыбка погасла. Теперь Юрцевич смотрел в сторону, и лицо его было серьезным и каким-то печальным.

– Вы все предусмотрели, – негромко произнес он. – Аплодисменты. Занавес опускается. Ну что ж…

И Любе стало страшно. Она вдруг подумала, что он больше никогда не подойдет к ней, не заговорит, не утопит ее в своей невероятной теплой улыбке. Пока он думал, что у него есть шанс, он пытался наладить с ней контакт, а теперь Юрцевич знает, что шансов у него нет. Дура, безмозглая идиотка, ну зачем она сказала про метрику! Он бы и не узнал ничего, и продолжал бы приходить на каток смотреть на мальчиков, и…

Какое такое «и», она додумать не успела, потому что осекла сама себя. Она что, с ума сошла? Она жалеет, что не сможет больше разговаривать с этим уголовником, работающим на кладбище? Любовь Григорьевна Филановская, дочь народной артистки СССР и главного режиссера одного из ведущих театров страны, учитель английского языка в младших классах специализированной школы, без пяти минут кандидат наук, – и кладбищенский уголовник! Ужас какой!

– Мне остается только поблагодарить вас за то, что вы так хорошо растите и воспитываете моих детей, – холодно проговорил Юрцевич.

– Они не ваши, – машинально огрызнулась Люба, только чтобы что-нибудь сказать.

Лишь бы не прерывался разговор, лишь бы он не ушел прямо сейчас! Господи, да что это с ней?

– Да-да, я понял, – рассеянно ответил он, думая о чем-то другом и словно не вникая в то, что она говорит. – Вы позволите?

Он взял Любу за руку, осторожно отогнул край светло-шоколадной лайковой перчатки (тончайшая шелковистая кожа, мать привезла из Португалии!), поднес к губам и поцеловал запястье.

Повернулся и ушел, не попрощавшись. Она смотрела ему вслед до тех пор, пока широкоплечая фигура Юрцевича не скрылась за зданием раздевалки.

Запястье горело. Люба машинально сняла перчатку, внимательно рассмотрела то место, к которому прикоснулись его губы. Нет, никаких пятен и ожогов, ровная белая кожа. «Черт знает что», – сердито подумала она, вновь открывая книгу. Но ей не читалось.

Когда мальчики после занятий побежали переодеваться, Люба подошла к молоденькой женщине-тренеру.

– Сколько еще занятий будет на катке? – спросила она.

– Еще недели две, – улыбнулась тренер. – Зима заканчивается, лед скоро начнет таять.

– А потом что?

– Занятия в зале. Крытый каток для малышей не предусмотрен, там занимается олимпийский резерв. А у малышей будет общефизическая подготовка и хореография. Здесь же, вон в том здании, – она показала рукой на круглый купол. – Будете приводить мальчиков? Или вас интересуют только занятия на свежем воздухе?

– Нет-нет, – поспешно ответила Люба, – они обязательно будут заниматься.

– Это хорошо, – кивнула тренер, – у вас хорошие мальчики, очень способные, с отличными данными. А то, знаете, многие родители водят детей только на каток, чтобы ребенок воздухом дышал, а как только начинаются занятия в зале, перестают приходить. Бывает очень жалко, когда способных ребятишек забирают.

Еще только две недели, максимум – три, если повезет с погодой. А что потом? Если Юрцевич в ближайшее время не появится на катке, он и не узнает, где будут заниматься Саша и Андрюша. И Люба больше его не увидит. Фу-ты, глупости какие в голову лезут! При чем тут Юрцевич? Просто ей нужно понимать, где и когда будут проходить тренировки, чтобы составить свое личное расписание, вот и все.

Теперь Люба особо пристально вглядывалась в племянников и каждый раз находила в них все больше и больше черт, унаследованных от отца. У Сашеньки те же светящиеся добротой и теплом глаза, Андрюшка разговаривает точно так же, как Юрцевич: задумчиво и негромко. Саша, поймав издалека любой направленный на себя взгляд, обязательно улыбнется в ответ, даже незнакомому человеку. Андрюша, когда обижается на кого-то из взрослых, на тетку или, например, на бабушку, никогда не дуется и не скандалит, он молча целует их в щеку и уходит в детскую – бывшую комнату Нади, точно так же, как уходил в последний раз Юрцевич.

Она наблюдала за мальчиками, а перед глазами стоял их отец, которого Люба все никак не могла выкинуть из головы. Спустя два дня после той встречи на катке она увидела Юрцевича во сне. Сон был странным, непривычным – такие Любе прежде никогда не снились. Более того, он был не просто непривычным, он был пугающим. Волнующим. Стыдным. И никогда в жизни Люба Филановская не была так счастлива, как в том сне, когда Юрцевич прижимал к себе ее обнаженное тело.

Люба не была старой девой, в том смысле, что не была девственницей. Она знала физическую близость, но, по сути, оставалась девицей, потому что никакой радости эта близость ей не принесла. Нет, ей не было плохо, или, к примеру, больно, или отвратительно. Ей было никак. Она ничего не чувствовала и ничего не поняла. В первый раз это случилось, когда ей было двадцать девять и на руках уже были племянники. Празднование очередной годовщины Великого Октября в кругу школьных коллег, сопровождаемое вполне умеренной, как Любе казалось, выпивкой, закончилось для нее в маленькой тесном кабинетике учителя физкультуры, расположенном позади спортзала. Учитель был симпатичным, молодым и холостым, он оказывал Любе довольно явные знаки внимания, и в день праздника, после нескольких бокалов шампанского, ей показалось, что между ними вполне могут сложиться отношения, которые принесут ей радость. Радости, однако, не было. И вообще не было больше ничего. Даже знаки внимания прекратились. Молодой физкультурник переключил свой интерес на недавно появившуюся учительницу химии, и Люба с горечью поняла, что он – спортсмен не только в педагогике и секс для него – не более чем одно из средств установления личных рекордов.

Второй случай оказался мало в чем отличным от первого. Люба не обольщалась насчет собственной внешности, а замуж выйти хотела, посему давно уже приняла решение не упираться, если кто-то начнет за ней ухаживать. Конечно, она всем и каждому твердила, что никуда не спешит и ждет того единственного, с кем будет по-настоящему счастлива, но на самом деле она спешила и еще как! Годы уходили, дети подрастали ужасающе медленно, и заинтересованные мужские взгляды выпадали ей все реже и реже. Стоило ей поймать такой взгляд, она готова была пойти на все и сразу, только бы удержать потенциального жениха. Почему-то ей казалось, что этим можно удержать… Очередной кавалер, на которого Люба возлагала определенные надежды, перестал ей звонить после двух интимных встреч. То ли она ему и не нравилась по-настоящему, то ли оказалась неинтересной в постели. А как ей быть интересной, если она ничего не чувствовала?

А вот во сне она все почувствовала.

Проснулась Люба в полном смятении, долго стояла под душем, прятала глаза от матери, когда готовила завтрак. Ей казалось, что произошло нечто непристойное, за что ей должно быть стыдно. К вечеру чувство стыда прошло, зато возник новый виток ненависти и зависти к покойной сестре: у нее все это было. И не с кем-нибудь, а с ним, с тем мужчиной, который заставил Любу так волноваться и видеть такие сны. Да, воистину Наде досталось все самое лучшее в этой жизни, она схватила жадной рукой все, даже настоящее, материальное тело Сергея Юрцевича, оставив своей старшей сестре лишь его призрак.

* * *

Опасения Любы подтвердились: до окончания занятий на открытом катке Юрцевич больше не появился. Она уже почти успокоилась, она научилась не думать о нем. Правда, управляться со своими сновидениями ей не удавалось, и сны становились все более стыдными и откровенными, но они больше не выбивали ее из колеи.