Текст книги "Медленный фокстрот"

Глава 12

Даня

– Я больше похож на пьяницу, чем на Деда Мороза, – сказал я, примерив старый, свалявшийся и уже не слишком новогодний красный зипун[7]7
  Верхняя одежда у крестьян. Представляет собой кафтан без воротника, изготовленный из грубого самодельного сукна ярких цветов со швами, отделанными контрастными шнурами.


[Закрыть].

Лайма засмеялась, запрокинув голову.

На ней голубенький кафтан снегурочки со скромной вышивкой и мехом плюшевого мишки смотрелся очень даже мило.

– Возьми другой, – предложила она.

– Другой воняет чьим-то потом. Лучше я буду выглядеть, как алкаш, чем вонять.

Лайма снова засмеялась и полезла на верхнюю полку в гримерной – искать нам шапки. Достала две голубенькие под свой кафтан. К одной были пришиты убогие косы, как с куклы Маши.

– Не мой цвет? – спросила она, приложив одну косу к лицу. Я замотал головой – кардинальный блонд Лайме не подходил. – Лучше заплету свои.

Следом она достала красную шапку Деда Мороза.

– Я видел похожую у Мономаха, – сказал я, и Лайма опять залилась смехом.

Смешить ее я любил с детства. Почти так же, как танцевать джайв.

Лайма нацепила мне на голову царскую шапку и достала из шкафа белую кучерявую бороду. Протянула, но я тут же зажал нос рукой.

– Даже не думай! – прогнусавил я. – Эту штуку ты на меня натянешь перед тем, как отсюда вынесут мой хладный труп.

– Да-а-ань, – смеясь, проскулила Лайма. – Но без нее никак!

– А с ней меня вырвет.

– Дети же сразу тебя узнают!

– Лучше разоблачение, чем позор!

Лайма кинулась ко мне, я – от нее. Она опрокинула стул, я – стойку с платьями для народников.

– Мы тут все разнесем, и нас выгонят! – хохотала Лайма.

– Я без боя не сдамся!

И вдруг она сделала мастерский бросок и прыгнула на меня.

Я был не готов, потерял равновесие, но сзади уже была стена, поэтому я не упал, а только ударился затылком. Лайма же, воспользовавшись тем, что я не могу обороняться, уже душила меня этой дурацкой бородой, в спешке пытаясь нацепить ее прямо поверх шапки.

Я мог бы оттолкнуть Лайму или схватить и обездвижить, но решил напугать – сыдиотничал – и заорал:

– На помощь!

И тут же почувствовал на языке сухую, свалявшуюся, липкую шерсть. И чуть не умер в ту же минуту.

Кое-как удержавшись от того, чтобы не вывернуться наизнанку, я на ощупь нашел руки Лаймы, схватил и, стараясь не сломать, завел ей же за спину.

Лайма билась в приступе истеричного смеха. Ее лицо было совсем близко к моему, я даже подумал укусить ее за нос, но она, видно, прочитав меня, стала выгибаться назад. Тогда я потянулся за ней, крепче прижимая к себе, чтоб не вырвалась. И боль от удара, смешавшись с ее громким смехом, произвели в моей голове какой-то сбой, ошибку, неверный код, и я вдруг совсем забыл, зачем тянулся к ее лицу, зато неотрывно смотрел на ее губы, такие мягкие, блестящие от помады, и уже пытался поймать их.

Мы не заметили бы, что дверь открыли, если бы не услышали голос:

– Что тут происходит?

Лайма резко перестала хохотать и замерла с огромными сумасшедшими глазами. Я перестал к ней тянуться, даже отпустил, но через мгновение понял, что она вот-вот грохнется на пол, и снова подхватил.

Перед нами стоял охранник. Молодой парень. Странно даже, обычно Дома культуры охраняют старички.

– Что случилось? – вновь спросил он.

– Снегурка пыталась убить Деда Мороза, – ответил я.

Лайма снова хохотнула, встала на ноги, хлопнула меня по плечу, а я убрал руки с ее тела.

– Мы сейчас все уберем, Антош, – заверила она, и я заметил, как охранник ей улыбнулся.

– Давайте, пока костюмерша не пришла.

Он закрыл дверь.

Я посмотрел на Лайму.

– Антош? – переспросил я. – Ты что, с ним флиртуешь?

– Тебе-то что? – снова засмеялась Лайма. – Поднимай давай платья народников.

Я взялся за вешалку.

– Постой на стреме, Антош, – развешивая наряды, дразнился я женским голосом. – Задержи костюмершу, Антош. Анто-о-ош, а помоги мне закопать труп Деда Мороза, ну пожа-а-а-алуйста!

– Ты невыносим! – хохоча, рухнула на стул Лайма.

– Сиди, сиди, – произнес я так, будто она порывалась встать, – я тут сам управляюсь. А хотя, погоди, почему сам? Анто-о-о-ош!

* * *

Я смотрел, как дети, то и дело сбиваясь, пытались станцевать танго под вальс.

Лайма тот еще изверг. Просто садистка!

Она стояла рядом, и я незаметно скользнул по ней взглядом, словно рукой провел.

Сейчас Лайма была поразительно похожа на мать – такая же нежная, заботливая, бесконечно добрая и понимающая. А еще – восхитительно красивая.

Я помню, какое впечатление произвела на меня тетя Вера, когда я впервые, еще мальчишкой, увидел ее. Сколько бы я ни думал потом, приходил к выводу, что именно тогда, еще неосознанно, как-то интуитивно, не определяя четких понятий, открыл для себя, что такое женственность и настоящая женская красота. Эта добрая улыбка, приглушенный, словно гладящий слух голос и эта нежность, нежность, нежность… В каждом взгляде, каждом движении, вдохе, и от этого охватывает ощущение, что ты можешь поделиться с этой нежностью, этими глазами, улыбкой чем угодно, что тебя выслушают, не разозлятся, не накажут – что тебя поймут. Что в тебя поверят, увидят в тебе сильного, смелого парня, который чего-то да стоит, который может добиться, доказать, взять свое.

Я помню, как завороженно рассматривал тетю Веру, ее легкие кудри, виднеющуюся под шубкой блузку – когда все женщины носили теплые, иногда затертые в катышки свитера, – жемчуг, серебро браслетов, сапожки на тонких каблучках.

А теперь я смотрел на ее дочь в стареньком поношенном кафтане Снегурочки, из-под которого виднеются самые простые синие джинсы, и ловил себя на тех же ощущениях – казалось, во всем мире нет женщины красивее, нежнее, женственнее. Ее волосы и глаза так поразительно подходили друг другу, словно жизнь, давая ее телу цвета, смешала краски, получила этот сладкий медовый, раскрасила им глаза и не смогла остановиться. Даже кожа ее отливает тем же, но в разы приглушенным оттенком. А эта ее улыбка и смех, с которым она встречает забавные движения детей…

Музыка закончилась, и она плавным жестом подозвала меня ближе, пока слушала девочку со светлым хвостиком и смотрела на нее так же, как в свое время смотрела на нас, детей, ее мать. Мне никогда не казалось, что Лайма и тетя Вера похожи – во внешности что-то было, тот же теплый полутон, но тетя Вера всегда была более конкретна: шатенка с карими глазами. А Лайму нельзя было назвать ни шатенкой, ни блондинкой, ни светлоглазой, ни темноглазой. Зато в характерах наоборот – Лайма была резче, тверже, жестче, но, несмотря на то что ее мать тоже умела идти напролом, она чаще пользовалась дипломатией и убеждением.

Я подошел к Лайме, все еще разглядывая ее, и механически раскрыл мешок с подарками. Она оторвала взгляд от девочки и посмотрела на меня с растерянной чарующей усмешкой.

– Дедушка Мороз, – негромко и от этого как-то интимно позвала она. – Дай нам, пожалуйста, Машенькин подарок.

Я вспомнил, зачем пришел, и полез в мешок.

– Машенькин пода-а-арок, – произнес я, по-стариковски растягивая «а». – Ну-ка, доченька, подсоби!

– Староват стал наш дедушка, – сказала детям Лайма. – Запамятовал, кому что приготовил.

– Да ничего он не старый! – заявила девочка со светлым хвостиком, и я только сейчас понял, что она разглядывала меня. – И глаза у него какие-то знакомые.

Внаглую с заднего ряда ко мне подошел Стас, дернул за локоть, всмотрелся в лицо.

– Так это Литвинов, – опознал он.

Дети тут же завизжали, Лайма застонала, а я засмеялся.

– Молодец, Стас! – сказал я, стягивая с себя шапку и мерзкую вонючую бороду. – Ты заслужил от меня особый подарок. Получишь его на Новогоднем балу.

Он лишь довольно кивнул, не унижаясь до девчачьего визга. Вроде как разрешил себя одарить. Мальчишка не промах!

Новогоднее представление было испорчено, дети уже не обращали внимания на Лайму, прыгали вокруг меня и наперебой что-то спрашивали и трещали.

– Так! – поднял я руки. – Я выслушаю всех, но по очереди.

– Я пошла делать горячий шоколад, – вздохнула Лайма.

Дети снова принялись взвизгивать.

– А можно мне тоже? – спросил я.

Лайма лишь беззлобно хмыкнула и вышла из танцевального класса.

И началось.

– А когда вы начали танцевать?

– А как вы стали чемпионом?

– А почему вы переехали в Москву? Вам что, тут не нравилось?

– А можно сфоткаться?

– А можно потрогать?

– А можно мне тоже особый подарок на Новогоднем балу?

Мы все сели в круг на пол, и я рассказал ребятам, как в восемь лет сам пришел в спортивную школу. Как в семнадцать мы с Лаймой стали чемпионами России. Как сразу после него готовились стать чемпионами мира. Но не стали.

– Это из-за травмы Лаймы Викторовны, да? – участливо спросил Стас.

Все замерли со своим горячим шоколадом. Лайма смотрела в окно и словно не слушала нас.

– Да, – ответил я.

И продолжил. О том, как с другой партнершей – уже третьей после Лаймы – по второму кругу стал чемпионом России в двадцать, а звание чемпиона мира получил только в этом году, сменив еще трех партнерш. Как между Россией и миром был еще миллион разных турниров. Была Европа – седьмое и второе места.

Как переехал в Москву после второй победы на чемпионате России, потому что мой новый тренер жил в столице.

– И как в Москве? – спросил Стас, словно думал, надо ли ему самому покорять столицу.

– Сначала было сложно, – ответил я. – Город другой, живет в другом ритме. Как если бы вы все время танцевали медленный вальс, а тут вдруг приходится танцевать самбу. Но ко всему привыкаешь. А потом и нравиться начинает.

– А какой ваш любимый танец? – спросила девочка, с которой Стас был в паре.

– Джайв.

Она обернулась к Лайме.

– А ваш?

– Медленный фокстрот.

– Мы такой еще не танцуем, – вздохнула девочка со светлым хвостиком, Маша.

– А почему такое название – фокстрот? – спросил какой-то парень, судя по виду, самый младший.

Я посмотрел на Лайму, но она кивнула, мол, рассказывай ты.

– Есть две версии. Если верить одной, то этот танец придумал американский актер, комик и танцор Гарри Фокс. И «фокстрот» переводится как «походка Фокса».

– А по другой версии? – спросили ребята, когда я замолчал.

Теперь я посмотрел на Лайму и кивнул. Она крепче сжала в руках кружку с горячим шоколадом.

– Кто помнит, как по-английски «лиса»?

Несколько голосов сразу отозвалось: «fox».

Лайма продемонстрировала свою ладонь, как бы говоря: вот видите.

– По другой версии название переводится как «лисья походка», – продолжала она. – Потому что этот танец очень плавный, в нем есть аккуратные, крадущиеся шаги.

– Это настолько неповторимый и индивидуальный в своем исполнении танец, – добавил я, – что его могут красиво исполнить только пары очень высокого уровня подготовки и с очень хорошей взаимосвязью и пониманием друг друга. Иначе ничего не получится. Это самый сложный танец, собственно, поэтому он и нравится Лайме Викторовне. Как все сложное и, желательно, невыполнимое.

Дети захихикали. Лайма пнула меня по щиколотке.

Из Дома культуры я вышел без двух минут восемь.

Глава 13

Даня

Аня, конечно, была рассержена, но виду не подавала.

Она быстро освоилась в нашем люксе – две очень даже просторные комнаты, спальня и гостиная, с небольшой условной прихожей и огромной ванной, – переоделась в спортивный костюм, завязала свои белые волосы, темные у корней, в высокий хвост, который при движении то и дело неощутимо хлопал ее по лопаткам.

Я перехватил Аню на пути из ванной, куда она определила свою косметичку.

– Прости! – улыбался я, глядя ее в серо-голубые глаза. – Но это же дети.

– Понимаю, – без особой интонации, как будто ей совсем не обидно, ответила Аня. Но она не умела притворяться. – Но и ты пойми – я в этом городе впервые, мы договаривались, что ты встретишь, а ты только сообщения шлешь: «Прости – задержусь», «Прости – не могу», «Доберись до отеля».

– Знаю, вышло вообще не так, как мы договаривались. И не как должно было быть, – добавил я, решив не упоминать в свое оправдание, что сам вызвал такси и все, что ей оставалось, – дойти от поезда до машины, а потом от машины до отеля. – Но сейчас вечер в нашем распоряжении. Пойдем куда скажешь.

На лице Ани появилась улыбка, не радостная – жалостливая.

– Никуда не хочешь, – догадался я.

– Устала, – ответила она.

– Ладно. Тогда ужин в номер? – Я коснулся ее талии. – Душ? – Рука соскользнула чуть ниже. – Постель?

Аня снова улыбнулась и снова не так, как мне бы хотелось.

– Ужин, душ, постель, – сказала она, мягко отстраняя от своего тела мою ладонь. – У меня был тяжелый день, а завтра я хочу выглядеть отдохнувшей. Во сколько, кстати, мы встречаемся с твоим отцом?

Я поглубже вдохнул.

– А тут не все так просто. Понимаешь, Ань, у нас с отцом сложные отношения. Мы с ним встретились, но разговора не вышло. Поэтому завтрашний день у нас абсолютно свободен.

– То есть я зря приехала? – спросила Аня, сделала шаг назад и опустилась в одно из кресел, которые в гостиной расположились рядышком, парой.

– Почему сразу зря? Проведем несколько дней вместе в городе моего детства – разве плохо?

– Нет, – наконец оттаяла Аня и потянула ко мне руки. – Неплохо.

Я взял их и присел на подлокотник кресла.

– Мне все равно придется пробыть тут до Новогоднего бала, – продолжал я. – Сегодня двадцать шестое, бал тридцатого. У нас есть четыре дня. Целых четыре! Устроим себе крутой мини-отпуск. Что скажешь?

Аня улыбалась, обдумывая мое предложение.

– Это, конечно, здорово. Мы давно никуда не выбирались. Да и когда еще ты окажешься в городе детства? С другой стороны, мы могли бы и в Москве неплохо отдохнуть. Хоть завтра можем поехать домой, а на Новогодний бал ты потом приедешь. Можно даже одним днем. Поезда ходят часто.

Логика в Аниных словах была, но почему-то следовать ей меня не тянуло. Не скажу, что сохранил к родному городу так уж много теплых чувств и временами плачу в подушку, мечтая вернуться, но отчего-то уезжать сейчас не хотелось.

– Да к чему эти метания? – ответил я. – Мы уже здесь, у нас есть время, чтобы побыть вдвоем вдали от всех. Без моих тренировок, без твоей работы – ну разве не сказка? Давай расслабимся, прогуляемся по местным ресторанам. Сходим… – я судорожно начал вспоминать, что же такого необычного есть в моем городе. – В театр? В художественный музей? В кино? Когда ты вообще последний раз была в кино? Только не говори, что в Москве полно кинотеатров – это не считается, если мы туда не ходили.

Аня с долгим вздохом закивала.

– Хорошо, – улыбнулась она. – Побудем здесь, раз все так сложилось. Жаль, конечно, что с твоим отцом встретиться не получится.

– Ой, поверь, тут не о чем жалеть.

Разве что пропустишь драку отца и сына.

– Мои родители огорчатся, – сказала она, хотя, наверное, сюда бы больше подошло «рассердятся». – Ты же знаешь, как это для них важно.

Родители Ани присматривались к ее выбору куда внимательнее, чем она сама. В целом я их устроил – знаменитый спортсмен, квартира в столице, доход удовлетворительный. Вопросы вызвала только моя родословная. Мама умерла – хоть с нее спроса никакого. А отец? А отец конченый шизик, которого даже на один-единственный день страшно подпускать к моей невесте, чего уж говорить про вас?

Но Аниным родителям я сказал только то, что официально подтверждено в моей биографии: отец из рабочей семьи, сам всю жизнь отдал заводу. После смерти первой жены женился повторно, поэтому у меня есть два брата. Все они проживают в Улинске – примерно триста километров от Москвы.

– Он все равно не попал бы на нашу свадьбу в Доминикане, – сказал я. – Они все равно бы не познакомились.

– Да, но если бы мы встретились, я увидела его и рассказала бы родителям, какой он.

«Тогда никакой свадьбы уже не было бы», – чуть не сорвалось у меня с языка.

– Да что там рассказывать? – улыбнулся я. – Честный труженик, суровый отец троих пацанов. Воспитан на идее труда, из спорта признает только борьбу и футбол.

Аня снова вздохнула.

– Может, тебе не стоило идти к нему одному? Надо было дождаться меня?

– Я был не один, – без всякой встречной мысли ответил я.

– А с кем? – удивилась Аня.

И я почувствовал себя так, словно меня поймали на измене. Хотя отлично понимал, что никакой изменой не пахнет и в помине.

– С Лаймой.

– С Лаймой? – брови Ани изогнулись. – Вы уже виделись?

– Ну да.

Я бы еще добавил, что остался у нее ночевать. Но не стал.

С полминуты Аня о чем-то думала, а потом сказала, опустив взгляд и проведя пальцем по подлокотнику кресла:

– А может, ты меня хотя бы с ней познакомишь? Раз не получится с отцом. А то ты столько о ней рассказывал.

– Давай, – улыбнулся я. – С радостью. Я завтра ей позвоню и приглашу куда-нибудь.

Аня тоже улыбнулась – одними губами.

– Дань, – позвала она как-то особенно мягко. – Мы с тобой об этом не говорили, но раз я в городе твоего детства и собираюсь узнать тебя получше, может, ты расскажешь про свою маму?

Я невольно напрягся, но напомнил себе, что передо мной Аня, моя невеста, которая лишилась возможности лицезреть моего прекрасного отца и которой я ровным счетом ничего и никогда не рассказывал про свою мать.

– Я плохо ее помню, – сказал я. – Когда она умерла, мне не было и пяти. Но все, кто ее знал, говорят, что она была хорошим человеком. Добрым. Она работала фотографом. Поэтому моих детских фотографий полно, а тех, на которых она сама, – единицы.

Я смотрел на Аню и пытался улыбнуться. Обычно я ни с кем не говорю о матери. Единственный человек, с которым я мог о ней болтать, конечно же Лайма. Помню, как однажды взял и все ей рассказал. За один присест и во всех подробностях. И сам еще удивился тому, как просто и быстро вылился из меня рассказ о всей моей жизни.

Но тогда мы были детьми, а дети всегда проще находят общий язык, чем взрослые, и проще делятся друг с другом что шоколадками, что страшными тайнами.

– А почему она умерла? – спросила Аня.

Я ждал этого вопроса. Именно его и ждал. Потому что это как раз то, что я бы в первую очередь хотел вычеркнуть из своей биографии.

– У нее было какое-то осложнение после родов, – ответил я. – Мы с ней оба чуть не погибли, но выкарабкались. Я родился раньше срока и не должен был выжить. А она была абсолютно здорова, но после того, как родила меня, начала болеть и в итоге умерла. Как-то так.

Я пожал плечами и улыбнулся – наверняка, вышло жалко. И история вышла жалкой и скомканной. Но Аня смотрела на меня большими глазами, чуть не плача.

– Твой отец сильно любил твою маму?

Я вдохнул поглубже.

– Сложно сказать. У меня в голове не складываются вместе слова «отец» и «любил».

Аня прикрыла глаза и тряхнула головой.

– Прости. Просто я подумала, может, поэтому он так с тобой?

Это похоже на правду: считать сына причиной смерти любимой жены и люто его ненавидеть. Только в этой истории не сходится с реальностью один лишь факт.

– Если бы мой отец любил хоть кого-нибудь, я бы именно так о нем и думал. Но я ведь не один, с кем у него не сложилось нормальных человеческих отношений. Да и после смерти мамы он как-то быстро женился, снова стал отцом. Так что – не знаю.

Аня обняла меня, а я положил руки ей на плечи.

– Слушай, мне завтра нужно в торговый центр, – вспомнил я. – Прокатимся?

– В торговый центр? – Аня посмотрела на меня настороженно. – Обычно тебя в такие места не затянешь.

– Да, блин, пообещал одному из Лайминых ребят подарок на Новый год.

– Одному из ее ребят?

– Из учеников, – уточнил я.

Аня растянула губы в улыбке.

– Оказывается, ты у нас Дед Мороз.

– Да там такой парень, ты бы его видела! Озорной, как я в детстве. Но, – я поднял палец, – с тонкой душой поэта.

– Да! Что-что, а вот складно мед в уши лить ты умеешь.

– Кстати, я еще неплохо танцую.

Аня засмеялась. Я немного отдалил лицо, чтобы вглядеться в нее, еще раз рассмотреть округлые щечки, добрые светлые глаза, мыс маленького, чуть курносого носика. Аня была красивой, женственной, но почему-то во мне не просыпалось того чувства, какое я внезапно ощутил, глядя на Лайму в голубом кафтане.

Впрочем, все это ерунда и глупости от утомительного дня, встречи с отцом, которая забрала сил не меньше, чем драка с пятью противниками в течение трех часов подряд.

Надо все оставить за дверью. Надо оказаться здесь и сейчас, с Аней, моей будущей женой.

– Ань, – осторожно заговорил я, потому что слова обжигали губы. – А у нас с тобой будут дети?

До этого я ни разу не осмеливался задать этот вопрос. Мы были знакомы год, но встречаться начали осенью, как раз после чемпионата мира. И ни я, ни она не поднимали эту тему всерьез – разве что где-то в шутке могло проскочить что-то про детей.

Аня призадумалась, но кивнула.

– Ну конечно, когда-нибудь будут.

А я смотрел на нее, думал о Стасе и никак не мог представить, какой же ребенок будет у нас с Аней – девочка или мальчик? Похожий на меня или на нее?

– Но пока ведь рано об этом, – произнесла она, в то время как я успел только подумать, что надо об этом поскорее сказать.

– Конечно.

– У тебя же чемпионат в следующем году. Я только-только устроилась…

– Конечно, Ань.

– Да и мы еще слишком молоды. Раньше тридцати я как-то не планировала.

– Я тоже.

Аня улыбнулась.

– Мне нравится, что мы друг друга понимаем.

– И мне, – ответил я, и ее губы коснулись моих.