Текст книги "Медленный фокстрот"

Глава 5

Даня

Я никак не мог уснуть. Все смотрел на елку, мигающую разными огоньками. Они бросали отблески на круглые бока стеклянных шаров, на грудки и спины зайцев и ежиков, на плоских, круглых вырезанных из дерева оленей, снежинок, на всякие колокольчики и крендельки, которые мы с Лаймой понавешали уже без разбора, лишь бы не оставлять ничего в коробках.

Помню, когда Лайма была маленькой, она думала, что игрушки обидятся, если не попадут на елку, и к следующему Новому году обязательно разобьются. Сейчас она уже ни во что такое не верила, но мне самому хотелось, чтобы каждая игрушка оказалась на ветке. Чтобы даже маленькие стекляшки были рады, как и я сам.

Елка вышла аляповатой и в целом безвкусной, но я мог бы разглядывать ее до утра. Мне нравилось, как блестит мишура и как отблески гирлянды красят ветки в разные цвета, как внутри меня словно зажигаются точно такие же огоньки и становится так приятно волнительно, что не уснуть.

Новый год с детства был моим любимым праздником. Намного важнее, чем день рождения.

В день рождения я получал подарки только от Лаймы и ее мамы, и это было единственное, чем этот день отличался от остальных.

Но на Новый год атмосфера праздничного безумия поглощала всех и каждого. Праздник так явственно заявлял о себе, что его чувствовали даже те, кто не собирался отмечать. Проходя мимо миллионов наряженных елок, пластиковых дедов морозов, мерцающих огней и глянцевой мишуры, было невозможно хотя бы на миг не затаить дыхание, не задуматься о маленьком новогоднем чуде. А вдруг?..

Прежде чем перебраться в Москву, на Новый год я всегда приходил к Лайме и тете Вере. Дома отец с мачехой и младшими братьями-погодками собирались за праздничным столом. Братья, тогда еще совсем маленькие, начинали беситься, кидаться едой и не слушаться. Мачеха нервничала и сердилась. Отец орал на них, пока не доводил до слез, а потом принимался за меня, если я не успевал выскочить из-за стола и крикнуть на ходу: «Я наелся. Я к Лаймке!» Обычно вслед мне летело что-то в духе:

– Даже друзей себе нормальных найти не смог. Водишься с девкой, потому что и сам – девка.

Поначалу вечные задирания и унижения, которыми щедро осыпал меня отец, я переносил болезненно. Никому не рассказывал. Но однажды тетя Вера сама услышала, как он, в очередной раз издеваясь над тем, что я выбрал танцы, а не бокс, назвал меня «старшая дочь». Ее гневу не было границ.

Она так едко и колко напала на отца, что тот терялся и заикался, а от этого только больше злился: на нее, на себя, на меня – на всех. Но высказать эту злость не мог – не хватало слов. А дать волю рукам не смел – тетя Вера не из тех женщин, которых можно безнаказанно ударить. Так и стоял, краснел аж до багровости, трясся, сжимал кулаки – и молчал.

– Если бы твоя мать была жива, – говорила мама Лаймы, – она бы не позволила ему так себя вести.

Сколько раз я сам себе повторял эту волшебную и нереальную фразу: «Если бы мама была жива…»

Я так глубоко задумался, что не сразу уловил звук, похожий на тихий стон, который тут же растворился в ночной тишине спящей квартиры. Сначала решил, что показалось, но вскоре опять услышал. Потом к нему добавилось шуршание, и я определил, что доносится оно из комнаты Лаймы.

Поднялся с дивана – мне постелили в проходной гостиной, – подошел к двери, за которой спала Лайма. Осторожно постучался костяшкой пальца.

– Лайм, у тебя все хорошо?

Ответа не последовало.

Вместо него послышался шлепок, когда на пол падает что-то небольшое, а через несколько секунд – грохот уже явно значительный, и я, не раздумывая, распахнул дверь.

В свете горящего ночника я увидел на полу Лайму, она была в розовой пижаме, а волосы растрепаны от сна.

– Напугала? – спросила она шепотом. – Извини.

– Что с тобой? – вместо ответа спросил я, подлетев к ней. – Тебе больно? Вызвать скорую?

– Нет, все хорошо, – прошептала Лайма. – Только не кричи так, пожалуйста, маму разбудишь.

Увидев, что Лайма в сознании и не корчится от боли, я немного успокоился. Привстал – комнатка крохотная, все рядом – потянулся к выключателю, но Лайма замотала головой:

– Не включай.

Я опустил руку.

– Опять моя нога, – сказала она. – Хотела выпить таблетку – загнала упаковку под кровать. Попыталась достать – и вот, – она развела руки в стороны.

На ней была милая розовая пижама: рубашка с закатанными рукавами и раскрытым воротом и шортики с черным атласным бантиком.

Верхние пуговицы были расстегнуты, и я впервые в жизни поймал себя на мысли, что хотел бы провести пальцем линию от горла Лаймы вниз по гладкой коже.

Ее ноги, почти полностью оголенные, не считая коротких шорт, золотил мягкий свет ночника. Они были слегка разведены, как будто брошены и оставлены, как упали, – чуть согнутое колено смотрело вверх, другое – в сторону.

– Давай я тебя подниму, – прошептал я, отвлекаясь от своих мыслей.

– Не надо, – снова замотала головой Лайма, и ее волосы – длинные, сладкого медового оттенка, подсвеченные лампой, словно солнцем, – заструились, задвигались, как ветви ивы на ветру. – Сейчас станет лучше, я сама поднимусь.

Неудивительно – Лайма всегда с неохотой принимала любую помощь. Даже в детстве, когда я пытался помочь ей передвинуть тяжелое или починить что-нибудь в их квартире.

– Так и будешь на полу сидеть? – спросил я.

– Я уже привыкла, – произнесла она так, словно все и в самом деле было в порядке.

– Ну ладно, – пожал плечами я и опустился рядом с ней. – Лайм, послушай меня. Я пытался сказать еще вечером, в кафе, но не получилось. Я хочу помочь тебе. И сейчас у меня есть такая возможность.

Лайма опять замотала головой. Ее глаза, светлые, того же медового оттенка, смотрели на меня едва ли не с ужасом.

– Ты хоть представляешь, о какой сумме речь? – произнесла она.

– Я найду любую сумму, – тряхнул головой я, словно так мог отбросить ее возражения. – Для меня это не проблема.

– А ты подумал, как я буду тебе эту «не проблему» возвращать?

– Господи, Лайм, ну какая разница…

– Что значит, какая разница? – Лайма дернулась, чтобы сесть по-другому, и я заметил, что больная нога у нее лишь вяло шевельнулась. – А если не смогу вернуть?

– Значит, не вернешь.

– Не знаю, как в вашей Москве, но здесь на эти деньги можно три квартиры купить.

– Да хоть сто три. Деньги – бесполезные циферки, если просто лежат на счете. Поверь, – я нашел ее руку, сжал, – у меня все есть: дом, машина, развлечения. Есть возможность заработать еще. Я не пропаду.

– Все равно я не смогу взять, – ответила Лайма. – Ты зарабатывал их своим трудом. Притом у тебя скоро свадьба. Тоже удовольствие недешевое, знаешь ли.

– Лайм, это сейчас не так важно, как ты не понимаешь? – Я уже не знал, как ее убедить. – Я не хочу, чтобы ты мучилась.

Лайма устало улыбнулась и сразу перестала хмуриться. Потом осторожно привалилась ко мне сбоку, положила голову на плечо.

– Я не мучаюсь, Дань. Правда. Она же не болит. Просто иногда ее как бы нет. С этим можно жить.

– Кому-то другому да, но не тебе.

Лайма какое-то время молчала. Тогда я продолжил:

– Ты и твоя мама столько сделали для меня. Если бы не вы, я бы никогда не стал тем, кем стал.

– Ты преувеличиваешь.

– Ничуть! Это твоя мама дала мне возможность танцевать, а без тебя я бы ничему не научился. Так почему я не могу сейчас сделать что-то для вас?

– Я боюсь операции, – призналась Лайма. – Там же нервы, позвоночник, спинной мозг… Последний врач, хороший дядька, мне больше всех остальных понравился, сказал, что операцию почти невозможно провести так, чтобы в итоге нога перестала… отмирать. Зато очень велик шанс, что после нее я вообще не смогу ходить. – Голова Лаймы заерзала на моем плече – искала положение поудобнее. – Он сказал, самое разумное – жить так, пока живется. А если будет ухудшение, тогда уже что-то думать.

– Очень странное мнение, – ответил я. – И знаешь, я бы особо не доверял местным врачам. У них все или не лечится, или само пройдет. Лайм, – протянул я, слабо толкнув ее в плечо. – Ну давай хотя бы попробуем? Поехали со мной в Москву? Устроим тебе там полное обследование, послушаем мнения разных специалистов.

– Как же, интересно, я с тобой поеду? – спросила Лайма, и я услышал в ее голосе улыбку напополам с удивлением. – И что на это скажет твоя невеста?

– Да ничего не скажет, – ответил я. – Аня хороший человек, добрый. Она поймет.

– Расскажи о ней, – попросила Лайма.

Я улыбнулся.

– Только если ты ляжешь в кровать.

Лайма тихо рассмеялась.

– Что ты со мной как с маленькой?

– А на полу ты как взрослая сидишь? Давай руку.

– Да не надо, – ответила Лайма и осторожно, но самостоятельно поднялась на ноги.

И даже протянула руку мне. Я взялся за нее и удивился тому, с какой силой Лайма потянула меня наверх.

Она села на кровать и кивнула на место рядом с собой.

Я вздохнул и повиновался.

– Так ты расскажешь? – допытывалась Лайма.

– Что ты хочешь узнать?

Лайма пожала плечами.

– Какая она?

– Аня добрая, – начал перечислять я. – Красивая. Поддерживает меня постоянно. Прекрасно готовит. Никогда со мной не спорит.

– Да ладно? – не поверила Лайма.

– Ага, прикинь.

– И как вы такого взаимопонимания достигли?

– Никак, – хмыкнул я. – Она просто вечно хитрит. Смотрит мне в глаза, говорит то, что я хочу услышать, а делает то, что решила сама.

Лайма засмеялась, негромко, даже почти беззвучно, только все равно очень живо, по-настоящему.

– Мудрая женщина, – оценила она. – Только с тобой, разумеется, такое не прокатывает.

– Разумеется. Я на шаг вперед угадываю мысли того, кто хочет меня обмануть.

– Как же ты будешь с ней жить?

– Надеюсь, однажды из нее выветрится эта дурь.

– И она совсем не танцует?

– Совсем. Даже если это просто медленный танец в ресторане. Ни за что не выйдет из-за стола.

– Тяжело тебе придется, – вздохнула Лайма и хлопнула меня по плечу.

– А ты много понимаешь в шахматах? – спросил я.

Лайма снова пожала плечами.

– Конь ходит буквой «Г».

Я хохотнул, но, вспомнив, что за стенкой спит тетя Вера, прикрыл рот рукой.

– Дались мне эти шахматы, – насупившись, пробурчала Лайма. – Но если вдруг я захочу, он меня научит играть.

– А если Аня захочет танцевать – я ее научу.

– Погоди, – вдруг сказала Лайма. – Она же сестра Кристины Ладо… Получается одна сестра – чемпионка мира по бальным танцам, а другая вообще не умеет танцевать?

– Ага. Все или ничего.

Лайма усмехнулась.

– Забавно.

– Мне кажется, – впервые решился я высказать свою мысль; тут, в комнате Лаймы, можно было делиться чем угодно – всегда, – это у нее такой протест. Ну, мол, раз не могу быть лучше, чем сестра, буду поваром. Хотя они с Кристиной не разлей вода.

– Да уж, чего только между сестрами не происходит, – задумчиво протянула Лайма. – И братьями. Ты, кстати, общался со своими?

– Не-а. Да и что с ними общаться? Я уверен, они готовы повторять за отцом каждое его слово. Только бы завтра все прошло мирно, – тихо, как молитву, произнес я, сам не зная, к кому обращаясь.

Лайма легонько толкнула меня плечом.

– Подбери хвост. Я буду рядом.

Эта фраза всегда действовала на нас, как заклинание. Она была больше простого и бессмысленного «не бойся» и заставляла отпустить страх и взяться за дело.

Я кивнул. Благодарить Лайму еще рано, но я уже сейчас был ей признателен.

– Ложись спать, – сказал я. – И, пожалуйста, будь так добра, отнесись серьезно к тому, что я сказал про Москву, твою ногу и врачей.

Лайма устало выдохнула.

– Давай ты сначала женишься, – сказала она. – Вернешься из Доминиканы, позвонишь. А там что-нибудь решим.

Я знал, что она тоже мне благодарна и что ей тоже еще рано говорить мне «спасибо».

Глава 6

Шесть лет назад

Даня

Когда я узнал, что Лайма в больнице, у меня оборвалось дыхание. Как от настоящего удара в грудь – мне даже показалось, что я больше никогда не смогу дышать.

Тетя Вера что-то сбивчиво говорила про аварию. Такси… Грузовик… Столкновение на большой скорости… состояние тяжелое…

Это звучало как сон, как самый настоящий ночной кошмар. Я не мог в него проверить, но и проснуться тоже не мог.

Мы ведь должны были встретиться. Я ждал ее на тренировке с младшей группой, в которой уже год подрабатывал помощником тренера.

– Приезжай, Данечка, – попросила тетя Вера в трубку.

По голосу я понимал, что она еще не плачет, но уже на грани, уже вот-вот…

Я всегда восхищался тетей Верой, ее силой, выдержкой, стойкостью. По виду не скажешь – хрупкая, изящная, очаровательная хохотушка. С самого детства мне было невыносимо смотреть, как она тащит из магазина здоровые пакеты или пытается сама сделать в квартире ремонт. И тем не менее я ни разу не видел, чтобы она срывалась.

– Скоро буду, теть Вер.

– Спасибо, мой хороший, – прошептала она на выдохе и отключилась.

Я старался не впадать в панику, заставляя свой разум соображать.

Господи, Лайма в больнице… как такое могло случиться? С ней… почему именно с ней? Почему сегодня?

Я подошел к Слонихе, сбивчиво объяснил, что Лайма попала в аварию и что я сам еще не знаю подробностей. Слониха отпустила меня и попросила держать в курсе.

Такси ехало бесконечно долго, хотя телефон уверял, что машина оказалась у спортшколы через семь минут после вызова. Потом вечность в еще пятнадцать минут, пока ехал до больницы. Я столько раз повторял водителю: «Простите, а можно быстрее?», что почти физически ощущал, как начинает лопаться его терпение.

Тетя Вера встретила меня у входа в операционный блок – дальше никого не пускали.

– Что произошло? – спросил я, сжав ее руки и опускаясь рядом с ней на скамейку.

– Толком пока ничего неизвестно, – прошептала она, и я заметил, как хрипит ее голос. – Она возвращалась из института, позвонила мне, сказала, что села в такси и едет к тебе, что вы собрались вместе провести занятие. Но где-то через час мне позвонили из больницы. Сказали, что произошла авария, и попросили приехать.

– Что с Лаймой? – не выдержал я. – Что говорят?

– Перелом позвоночника, – ответила тетя Вера и посмотрела на меня пустыми глазами.

Казалось, она не здесь, не со мной. Все это тот же чертов сон, потому что в жизни у тети Веры никогда не было таких опустошенных глаз.

Я старался держаться хотя бы внешне, но изнутри всего меня ломало.

Позвоночник… Господи…

Она же может на всю жизнь остаться лежачей. На всю жизнь, которая только-только началась.

«Лайма, – мысленно звал я, – Лайма, милая, все будет хорошо. Мы ждем тебя, мы без тебя не сможем. Пожалуйста, Лайма, ты должна выкарабкаться!»

Я жалел, что не знал ни одной молитвы. Мне хотелось хоть чем-то помочь, хоть что-нибудь сделать, но сейчас ей помогали врачи за плотно закрытыми белыми дверями.

– Ты забрал у меня его, – услышал я шепот тети Веры и похолодел, – оставь хотя бы ее.

Повернулся к ней. Глаза ее были закрыты.

Я осторожно обнял ее за плечи, боясь, как бы она не испугалась. Но она не испугалась и не отстранилась. Тогда я обнял ее крепче и прижал к себе. И она разрыдалась.

– Все будет хорошо, – шептал я раз за разом пустую, ничем не способную помочь фразу. – Все будет хорошо.

Глава 7

Шесть лет назад

Лайма

Я открыла глаза. Белая стена, белый больничный потолок с длинной лампой посередине. Она была выключена. Я вновь закрыла глаза. Тянуло в сон. Хотелось верить, что это от лекарств. Врачи здесь не жалели успокоительных, как их и просила моя мама. Думала, я не слышу.

Впрочем, у меня не было никакого желания с ней спорить. В памяти, в ощущениях еще осталось это ужасное чувство: ты хочешь пошевелиться – и не можешь. Даже сквозь уютный покой обезболивающих ко мне пробирался леденящий страх. Вдруг я снова подвигаюсь, а мое тело не отзовется?

Врач, выбирая самые обтекаемые формы, дал понять, что ходить я, скорее всего, смогу. Мне повезло. Но вот бегать или танцевать…

– Нет, дома – пожалуйста! – улыбнулся он, решив, что этим сможет меня успокоить. – Но большой спорт придется оставить.

– Да какие идиоты танцуют дома?! – не выдержала я и хлопнула рукой по хлипкой больничной тумбочке возле кровати.

Даня, стоявший рядом, тут же взял мою руку в свою.

– Ваша нога функционирует, – устало принялся объяснять врач. – В целом – функционирует. Но нервная проводимость в ней нарушена безвозвратно. Ваш спинной мозг был поврежден вследствие перелома. Чудо, что вы вообще можете стоять на ногах, другие с такими повреждениями навсегда остаются в кресле…

– Зачем мне нужны эти ноги, если я не смогу танцевать, – проговорила я, стараясь не повышать голоса.

Даня приходил в ужас, когда я начинала крушить больничную палату. А это случалось почти каждый раз после посещения лечащего врача.

– Лайма, – говорил врач, глядя на меня, и я не могла понять, то ли мать его просила со мной поговорить, то ли ему самому нравилось включать психолога. – Вы уже взрослая девушка, вам восемнадцать. Вы должны понимать, что жизнь не может состоять из одних только танцев.

– А моя состоит! – крикнула я.

И тут же почувствовала на своем плече руку Дани. Я из последних сил сдержалась, чтобы не скинуть ее.

– У вас прекрасная любящая мать, надежный друг, – доктор решил зайти с другой стороны. – Нельзя же замыкаться на одном только спорте.

– Мы взяли золото на чемпионате России! Впереди мир. Нам нужно начинать тренировки.

– Ну какие тренировки? – едва не взвыл доктор. – Вам двигаться-то надо с осторожностью. Не хватало еще осложнений.

– Лайм, – Даня вступил так тактично и мягко, что даже на пике злости я не могла его как следует послать. – Давай еще немного подождем, а? Никуда мировое золото от нас не уйдет.

И мы принялись ждать.

День за днем я видела перед собой белую стену, переходящую в белый потолок с длинной лампой посередине. Я уже не могла на это смотреть.

Ни с того ни с сего на кровать ко мне что-то прыгнуло. Или упало.

Я пощупала рукой рядом с собой. Лайм.

В абсолютно пустой одноместной палате.

Я усмехнулась.

– Выходи, Штирлиц[2]2
  «Штирлиц, а вас я попрошу остаться» – популярная фраза из телесериала «Семнадцать мгновений весны». Главный герой был близок к провалу как никогда, и фраза являет собой кульминацию напряженности, переходящую в катарсис.


[Закрыть] цитрусовый.

Уже давно – с тех пор, как Даня стал подрабатывать и у него появились собственные деньги, – если у меня было плохое настроение, Даня приносил мне лаймы.

– Ну, ты же Лайма, – сказал он, впервые притащив его мне домой, когда пару лет назад из-за растяжения пришлось пропустить несколько тренировок. – И сейчас ты почти такая же зеленая.

Тогда это меня рассмешило, и Даня завел привычку время от времени подкидывать мне лаймы в сумку или оставлять в раздевалке.

Он вышел из-за двери палаты, улыбнулся, как всегда, очаровательно, прицелился и кинул еще один лайм на кровать.

– У тебя их что – ящик?

– Бери больше – дерево.

Даня подошел к моей кровати и сел прямо на нее. Нас уже не раз за это ругали медсестры, но Даня, при них извинившись и спрыгнув с койки, снова плюхался на нее, как только они уходили.

– Как себя чувствуешь? – спросил он.

– Ни живу, ни умираю, – ответила я.

Даня вздохнул.

– Ну, что не умираешь, это хорошо. Это пахнет надеждой.

– А что не живу?

– А это мы исправим. Нужно только вытащить тебя отсюда. Тут не круто.

– Вообще тухляк.

– Может, через окно? – спросил он, а я почему-то решила, что он шутит. – Тут же первый этаж.

Он подошел к окну.

– Вот черт! Кто-то свистнул ручку.

– Медсестра, – сказала я. – Два дня назад. Мне тогда увеличили дозу обезболивающего.

– М-да, – оценил ситуацию Даня. – Сколько они еще грозятся тебя здесь держать?

– Обещали уже завтра отправить домой, если ночью со мной ничего не случится.

Даня заметно расслабился.

– Ну, до завтра ты дотянешь.

Он вернулся на кровать, покопался в кармане, достал и протянул на ладони два деревянных значка с сочными лаймами: на них один лежит целый, жесткий, а другой – в разрезе, с прорисованной объемной бледно-зеленой мякотью.

– Это мне, – сказал Даня и забрал один значок, – а этот твой.

Он приколол значок себе на футболку и, заметив, что я ничего не делаю, забрал у меня второй и прикрепил на мою больничную пижаму.

– Ну круто же! – настаивал он.

– Круто, – отозвалась я, после таблеток еще не готовая в полной мере радоваться.

– Мы с тобой команда, – объяснил он. – А это наши талисманы. Понятно?

– Понятно.

Спустя несколько месяцев начались тренировки.

Тело, отвыкшее от нагрузок, долго сопротивлялось. Даня терпеливо помогал мне, поддерживал в обоих смыслах – говорил, что я сильная и справлюсь и, когда ногу все-таки клинило, старался не дать мне упасть на пол. Но я падала. Снова и снова. Иногда Даня просто не успевал меня поймать, а иногда я сама отталкивала его.

Мне хотелось танцевать как раньше. Даже лучше, чем раньше.

Но в большинстве случаев я не могла даже просто достоять танец до конца. Нога то и дело меня подводила.

Я последняя осознала, что придется бросать танцы. Сначала это поняли все вокруг. Потом тренер. Потом мама с Даней. И только потом я.

Но до этого момента он продолжал со мной тренироваться – сколько я хотела и могла – и отказывался искать новую партнершу. Тренер ничего нам не говорила, разрешала приходить в класс, заниматься с другими учениками или без них, даже сделала нам дубликат ключа на случай, если ее не будет в спортшколе.

И когда я упала в очередной раз, – Даня пытался меня поймать, но не успел, – что-то вдруг поменялось. Оборвалось внутри меня.

Мне надоело.

Я лежала на полу и думала о том, как притворялась последние месяцы. Постоянно, безостановочно притворялась. Что приду в норму, что смогу танцевать.

– Ушиблась? – спросил Даня, бросившись ко мне. – Сильно?

Я подняла на него глаза.

Я и раньше замечала, как он смотрел, когда тело переставало мне подчиняться. Он жалел меня, я видела. И боялся моих падений гораздо больше, чем я сама.

– Лайм, – позвал он и коснулся моего локтя. – Чем ударилась? Давай я за льдом схожу?

– Я сюда больше не приду, – сказала я.

Даня сразу все понял. Даже если бы я не произнесла и слова, он бы все равно догадался.

Ногу стало отпускать, и я перевернулась на спину, выдохнула и впервые за долгие-долгие месяцы почувствовала если не облегчение, то покой. Моя жизнь по-прежнему рушилась. Я по-прежнему теряла самое дорогое, любимое и необходимое.

Но вдруг я поняла, что уже этого лишилась. Этого уже нет. Последние месяцы были истерикой, отказом принимать новую реальность. А теперь наступил покой, густой и тягучий, как мед.

Даня все смотрел на меня, а потом сказал:

– Тогда я тоже больше не приду.

И улегся на пол рядом со мной.

Я усмехнулась и, несмотря на то что старалась говорить бодро, произнесла так, что сама еле расслышала:

– Нет, Дань. Теперь мы пойдем разными путями.

– Я не хочу разными. Да и какой смысл? Без тебя я бы видел золото на России только во сне. И то – в руках у соперников.

– Глупости, – ответила я.

Даня был не прав, но мне не хотелось с ним спорить, что-то доказывать. Хотелось лежать на полу в танцклассе и смотреть на криво побеленный потолок. В одном месте он пожелтел – весной протекла крыша. Пятно расползлось и так и осталось.

– Лайм, я серьезно, – сказал Даня. – Без тебя я танцевать не буду.

И тут я поняла, что он боится. Что последние месяцы моей истерики были месяцами и его истерики. Он, как и я, любил то, чем занимался. Как и я, боялся бросать и оплакивал победы, достигнутые в прошлом.

Разница в том, что он мог идти вперед, а я нет. Я падала на каждом пятом шаге.

Я приподнялась на локте, повернулась к нему и коснулась пальцем значка с лаймом, приколотого к его танцевальной рубашке, – он накалывал его ко всему, в чем ходил в танцкласс. Мой болтался на рюкзаке.

– Мы команда, забыл, что ли? – сказала я. – И поэтому я буду с тобой. Все твои выступления. В зале – в самом первом ряду.