Текст книги "Залив девочек"

Джали

Локти касались друг друга за длинными столами. Мы включили компьютеры, сели и стали ждать наш чай. Звонки еще не начались. Мы шептались, чтоб мужчины не слышали. Так вот, коллега по секрету сказала, что у нее будет еще один ребенок. Срок уже четыре месяца, под свободной куртой[25]25
  Курта – свободная длинная блузка.


[Закрыть], конечно, не видно. Ее даже не тошнит, чувствует она себя прекрасно, как дерево в цвету. Я слушала ее с завистью. Говорить ничего не хотелось, чтобы она этого не заметила, я пошла просить горничную принести сладостей.

– Тебе теперь придется кушать за двоих, – сказала я. – Сейчас принесут вкусные кусочки для твоего малыша.

От притворной улыбки у меня рот заболел. Я боялась, что заплачу: так сильно мне тоже хотелось ребенка. Я разозлилась на Винкей: он ничего не понимает, что ли!

Когда я спустилась, то увидела – конторская горничная заходит через черные двери. А ведь рабочее время давно началось.

В других фирмах служат офис-бои, а у нас вот женщина. Она разносит обеды, которые передают из дома, чай и воду. Она отправляет почту, прибирает наши столы. Ее имени я никогда не знала.

Я спускалась по лестнице, когда откуда-то выскочил наш начальник Серое Сукно. Он как толкнет бедняжку в плечо. Я ахнула от испуга и отошла за угол, я слышала, как он говорит раздраженным голосом:

– Утро должно начинаться с горячего чая. Одно дело ты делаешь с утра, и того не можешь. Скажи, для чего компании такая глупая работница?

– Простите, сэр, простите меня. Мой сын заболел, я опоздала на автобус.

– Сиди тогда дома, и нечего работать. Вы, далиты, захлебнулись в льготах и хотите только на кровати лежать.

Наша горничная всегда хорошо работала. Она побежала кипятить чай. Когда разносила стаканы, руки ее дрожали. Я сама принесла сладостей в кабинет.

Я знала, такие случаи бывают то тут, то там. Офис-бой подаст вместо синей ручки черную, принесет папку с прошлогодними счетами, не помоет стол от липкого кофе – так начинаются крики. В Калькутте избили одного офисного мальчика, в газетах писали. Сейчас это нельзя.

Наша горничная обычно приходит раньше всех и уходит последней, чтоб запереть кабинеты на ключ. А если подумать, человек, который задержался, мог бы и сам закрыть двери. Она ждет и ничего не говорит, хотя в пригороде у нее, наверное, большая семья. Днем она моет посуду, подает чай много раз (все только и хотят чаю), моет пол, стены, столы. Но я никогда не думала о ней до того утра.

В семь часов, когда я уходила, то видела, как она сидит на полу в кухне и плачет. Никто не вступился за нее. Мне стало нехорошо, что я тоже промолчала. А что? Я дорожу работой. Слишком много людей здесь, в Бангалоре, и новые люди едут и едут сюда. Никто не хочет потерять работу. И горничные, и мы, девочки из колл-центра, и экономисты из других кабинетов. Даже беременная Деви вряд ли долго засидится дома после рождения ее ребенка. Нам всем нужна эта работа. Стоит ошибиться, так на наши места люди посыплются как песок.

Вечером я возвращалась на поезде домой и думала: «Мы совсем не замечаем армию невидимых людей, которые так стараются для нас». Я посмотрела на человека, который сидел на полу у двери в вагон. На его шее висела гирлянда из непроданных пластмассовых светящихся игрушек. «Возвращается в пригород ни с чем», – вздохнула я.

Дома было скучно без Сашу. Тихо оттого, что дети не бегают по лестнице и не галдят у крыльца. Винкей ушел в магазин пива. Теперь, когда его мама уехала, он постоянно туда ходил выпить с друзьями. Зачем они пьют, этого я не могу понимать. Правда, Винкей пьет немного, он не становится пьяным, но все равно я не люблю эти дела.

Его сестра позвала меня смотреть сериал. Я решила: зачем готовить и строить из себя правильную жену? Я радовалась, что за мной не следят глаза свекрови и можно ничего не делать. Но потом мне самой захотелось покушать.

* * *

Лейте тесто на разогретую сковородку, распределите его хорошенько, а сверху постучите ложкой. Если подгорает – сбрызните маслом. Пока доса жарится, я вам расскажу, как урегулировать дела большой семьи в маленьком доме.

До свадьбы я жила в тишине с мамой, дедушкой и сестрой. У нас было две комнаты, да еще закуток без окон. Дедушка любил отдыхать на крыше или сидеть на лестнице. Сестре нашли мужа в Джаянагаре, на юге города. Папа ушел. Мама меняла цветочные гирлянды у его черно-белой фотографии, потом шила и вязала на полу, иногда тихо переговариваясь с папой. Готовые вещи мама продавала на рынке. Я привыкла быть одна, смотреть телевизор. Я любила смотреть фильмы, которые захочу.

Вот я шагнула через наш переулок и оказалась в другом мире. Я вышла замуж за двенадцать человек из дома Винкей.

Раньше я была одна, и моя мама не давала мне много советов. Ей понятно было – мы с сестрой знаем, что нам делать в нашей жизни. Мы окончили колледж, и мы умеем готовить, мы знаем, как обращаться с детьми. К тому же после смерти папы она стала молчаливой, разговаривая больше с ним мысленно и изредка вслух:

– Пойду на рынок и продам вещи, куплю твою любимую рыбу, – говорила она фотографии.

В доме Винкей на меня обрушился водопад вопросов и советов.

Купишь сумку или серьги на рынке Маллешварама, так свекровь и сестры Винкей набегут:

– Слишком невыгодная сделка.

– Ты дорого отдала, заплатила пять монет за рисовую воду.

– Зачем ездишь в Маллешварам? Там покупают брамины. А какие цены из-за этого? Ты хотя бы подумай!

– Можно ходить на базар Шрирампура и не тратиться на рикшу. У тебя большой кошелек?

Не только они, но и вся тамильская родня давали мне советы по телефону. Тетушки и кузены из Ченная, троюродные бабушки из Пондичерри засыпали меня рецептами для беременных. Хотя беременной я не была. За этим потоком людей, жужжанием их голосов я едва видела и слышала Винкей.

Муж его старшей сестры считал, что у женщин от природы маленький мозг, и был уверен, что детям не передаются гены матери. Он при мне говорил с Винкей так, будто я всего лишь сосуд для вынашивания младенца их семьи. Он приходил каждый день, садился на нашей кровати и рассуждал, будто меня нет в комнате:

– Пусть она поест бананов, чечевицы и картофеля, чтоб зачать сына.

– Нужно снять со стены Мариаманн и повесить Ханумана[26]26
  Имена богов в индуизме.


[Закрыть].

– Следи, чтоб она не пила ни молоко, ни йогурт, даже мороженое повредит делу.

– Когда останешься с ней, попей сначала кофе – семя, что несет мальчиков, станет быстрым.

Этот человек, похоже, ничего не слышал о хромосомах. Хоть на голове пройди через весь переулок, если отец не дает нужную хромосому, так нечего и думать о мальчике. Хотя я все равно очень надеялась тогда, на всякий случай варила картофель и покупала бананы.

* * *

Я чувствовала, что теряю себя среди всех этих людей, а мужа, в которого влюбилась с первого взгляда, так и не нахожу. Поговорить с мамой или сестрой я не могла, они бы сказали, что любовный брак сразу не предвещал ничего хорошего.

Когда прошел месяц со свадьбы, меня засыпали вопросами:

– Когда же мы услышим хорошую новость?

– Не хочешь нам ничего рассказать?

– Может, тебе уже пора кое в чем признаться?

«Они совсем глупые и не понимают?» – думала я. Мы хоть и ночевали на одной кровати, но от стыда даже за руку не держались. До самой поздней ночи двери нашей комнаты были открыты в улицу. До самой поздней ночи свекровь просиживала у нас на стуле или на крылечке, с которого и начиналась комната. Дядюшки и тетушки ходили что-нибудь взять в холодильнике. Какие новости могла я им предоставить, если я сидела на кровати, дожидаясь, когда они все уйдут?

Когда они засыпали глубокой ночью, я переодевалась в туалете и ложилась на самом краю. Винкей к тому времени уже крепко спал. Он-то спокойно мог спать при маме и сестрах. А как бы я улеглась на глазах свекрови? Она бы тогда обсуждала с соседями, что я ленивая.

Спустя месяц мы с мужем стали привыкать друг к другу. По ночам мы разговаривали шепотом, чтоб никто не услышал:

– Почему вся твоя семья рожает нашего ребенка? Мне всего-то двадцать три. Каждый разговор о детях и о детях. Это действует на мои нервы, – говорила я едва слышно.

– Успокойся, детка, – шептал Винкей. – Я знаю, что этот вопрос тебя злит. Они так спрашивают из-за меня, они обо мне переживают, а вовсе не хотят тебя обидеть.

Эти слова меня еще больше расстроили. После месяца брака мы оба все еще не знали друг друга. Но с тех пор Винкей начал как бы невзначай касаться моей руки, чаще заходил на кухню, если я случайно оставалась там одна, чтоб сделать свекрови ее любимый кофе: черный с пенкой. Вся его семья продолжала ходить за нами по пятам со своим назойливым вопросом, подсовывать мне бананы и забирать от меня молоко.

Однажды мы все сидели и смотрели старую кассету с тамильским фильмом. В фильмах Колливуда всегда такие громкие барабаны, и ни слова не поймешь: вместо ха – па, вместо ке – че. Но кое-где было смешно. Потом я заметила, что Винкей совсем не смотрит, а подает мне какие-то знаки. Я пригляделась, а он показывает глазами: «Иди вниз, иди вниз».

Я потихонечку спустилась будто бы в туалет, а сама стояла возле лестницы. Через десять минут долгого ожидания он тоже спустился. Мы стали целоваться как безумные. Было так сладко! Винкей закрыл дверь на улицу, и мы пошли на нашу кровать. Мы легли и как дикие обнимались, гладили друг друга. Вдруг я услышала, что его сестра идет, ей хватило ума запеть тамильскую песню из того кино:

– Канаве, канаве, визшил нигаш ниджаме.

Мы вскочили, поправили одежду. Винкей сделал вид, что роется в холодильнике, а я от стыда ушла на улицу и стала мыть ноги под краном.

Не знаю, как люди в тесных лачугах умудряются производить детей десятками. Мы не справлялись даже в доме.

А как было в прежние времена! Особенно в муссоны, когда вся семья оказывалась в одной комнате. Впрочем, раньше люди работали в поле и в саду. А куда ты уйдешь в Раджаджинагаре, где повсюду соседи и даже в туалете слышны их голоса?

Моя мама молчалива, но мудра. В один из дней она подошла ко мне на улице и сказала:

– Завтра я поведу дедушку к врачу. – И ушла.

Я взяла ключ, который всегда у нас лежит под ковриком у входа. Я сказала Винкей:

– Берег чист.

За тот час, что мама с дедушкой ходили в госпиталь на соседнюю улицу, мы успели зачать нашего Сашу.

* * *

Да, мне было так одиноко в этой тамильской семье, хотя я была окружена людьми. Я словно не могла быть собой, боялась, что обо мне подумают, что скажут, не решат ли, что я недостаточно хороша для Винкей. Первое время я больше молчала, что бы ни обсуждали: от блюда на ужин до телевизионного канала. В те дни мне казалось, что девушка во мне умирает.

Все изменилось, когда мою беременность было уже не скрыть, и приметы говорили о том, что это мальчик.

– Твой живот треугольный, Джали, хороший знак.

– Твое лицо стало совсем темным, значит, в животе у тебя завелся сын.

– У тебя соски стали черными? – спрашивали шепотом сестры Винкей.

Я кивала, и они одобрительно качали головами:

– Все приметы говорят, что это племянник!

Стоило мне поесть сладостей, все ликовали – сладкое хотят только будущие мамы сыновей.

– Где у моего внука голова? – спрашивала свекровь.

Я говорила, что, кажется, слева.

– У Винкей будет сын, – сообщала она соседям.

– У тебя живот болит или спина? – узнавали женщины нашего переулка.

– Мне кажется, что и живот, и спина.

– Бог благословил вас внуком, тетушка, – сообщали свекрови соседки.

В семье все стали кормить меня, спрашивать, какую передачу я бы хотела посмотреть. К нам в комнату принесли новый вентилятор, который прежде стоял у старшей сестры и ее мужа. Я боялась, что будет, если знаки окажутся ложными и мой ребенок вовсе не сын. Каждый день я осматривала живот в душе. Снимала маленькое зеркало с гвоздя, подносила со всех сторон. Четкая линия волос, что росла до пупка, говорила, что беспокоиться не о чем.

Приметы не обманули, накануне Дивали я стала матерью сына. С тех пор я уже делала в доме что хочу и когда хочу.

Скоро я привыкла к тому, что люди в доме с надписью «Шалом» не чужие, а «наши» или «мои». Я перестала ждать от них чего-то особенного, ведь они, как и я, просто жили здесь. Со временем мы стали больше смеяться и разговаривать. Я стала давать им уважение и любовь, они стали отдавать уважение и любовь мне.

Васундхара

Когда живешь с безумцем, сама становишься безумна. Мой муж уходит, а я остаюсь в темном доме, чтобы переписывать его книгу о чистоте людей нашей общины. Эта книга о превосходстве браминов хойсала не только над другими кастами, но и иными браминами. В его учении хойсала величественней тамильских браминов лейяров и ленгаров, керальских браминов намбудири, браминов Махараштры – кланов дешаст, читпаванов, пешв. Среди браминов хойсала он выделяет шривайншваров и смартаров как хранителей священной чистоты. Он пишет, что хойсала вишиштаадвайта испортили себя другими языками – тамильским и телугу, хотя это такие же дравидийские языки, как и каннада, на котором говорим мы. Он пишет, что мадхвами с севера Карнатаки чересчур напитались культурой маратхов, чтоб претендовать на право быть чистыми хойсала. Те хойсала, что селились на юго-западе, обесчестили себя гоанским языком конкани и порочными прибрежными манерами. В его книге только брамины центра сохранили незапятнанную культуру.

Он доказывает величие и божественность хойсала. Министры, вожди, философы, учителя, создатели трактатов о музыке, писатели, актеры и даже игроки в крикет из хойсала являются «величайшим живым светилом общества».

Демоны пишут эту книгу умом моего мужа: «Неприкасаемые должны оставаться на своем месте и выполнять приказы чистых людей. Недопустимо, чтоб загрязненные люди селились в местах, где живут люди, соблюдающие чистоту».

Я переписываю его черновики. Хоть я тоже из семьи хойсала, его книга не тешит меня, я чувствую горечь. «Необходимо расчистить общество, прекратить пагубное смешение на основе бездумной похоти. Те, кто призван служить чистым кастам и не способен в силу природной ограниченности на созидание высокого, должны продолжить служение тем, кто веками хранил культуру, во имя ее расцвета». Подобное писали кровавые диктаторы, и даже я знаю, что эти идеи мертвы. Только мой муж, безумец, заново открывает их для себя и желает доказать миру.

Когда часы показывают полдень, я накрываю книги шелковой тканью и иду в кухню. Я вспоминаю старые поговорки: «Хотя собака рождается на улице брамина, знает ли она Веды?» или: «Он от рождения чистое железо» – о тех, кто гордится своей кастой. Так, без улыбки, я шучу сама с собой. Улыбаться по-настоящему я разучилась.

Я смотрю из-за занавески, как живут другие брамины Маллешварама. Разве они живут так, как мы? Они смеются и едят мороженое со своими детьми.

* * *

Сегодня я готовлю три порции. Беру продукты из кладовой. Мой муж никогда не будет есть морковь, картофель, лук или имбирь, что растут в земле. Рис надо промывать семь раз в проточной воде. Помню, молодой я перемыла рис лишь пять раз. Мой муж угадал это по вкусу и высыпал его во двор. Черные птицы слетелись и склевали белые зерна. Эти птицы склевали и мою жизнь.

Я оглядываюсь – за дверью кладовой проплывают души моих дочерей. Старшая сейчас готовилась бы к экзаменам в колледж. Может быть, стала врачом, который лечит людям сердца. Другая дочь, подросток, изучала бы музыку, оставалась дома в некоторые дни, пока мы ходим в храм, как и я когда-то. Средней исполнилось бы десять, она бы прыгала со скакалкой, играла с сестрой-погодкой. Другую девочку повели бы в детский сад, где преподают йогу и древнее искусство танца. Я слышала, такие сады для детей браминов есть у нас в Маллешвараме. А малышка научилась бы быстро бегать – только глаз да глаз.

Я дала всем дочерям мусульманские имена назло мужу. Я говорю с ними каждый день, пока его нет. Не вслух говорю, внутри. Я редко раскрываю рот, не хочу слышать свой голос, голос убийцы, не защитившей своих детей. Вот они, мои красивые девочки, сидят вместе на ступеньках лестницы: Махнур, Ааб, Ума, Куши, Оджати и маленькая Лила.

– Дайте я пройду, девочки, мне нужно отнести третью порцию риса в комнату, на которую ваш отец повесил замок.

* * *

Я чувствую что-то похожее на радость, слабое мерцание внутри – руки мои приносят немного пользы. Что я делаю? Только переписываю имена мертвых да разговариваю с духами. Разве такая я была?

Я красила волосы хной и любила кольца. Когда мы с матерью шли в древнюю Тиртха[27]27
  Тирха – буквально священный водоем, здесь – храм, построенный вокруг маленького озера.


[Закрыть] Дакшимукханди, парни оглядывались мне вслед.

– Постыдись, – говорила мама, если и я оборачивалась, – опусти глаза.

Я была веселой. Мы спускались в Тиртха, а я глядела не на богов, а по сторонам: как на меня посмотрят люди. Внизу у ступенек в зеленой воде плавали черепахи и карпы. Вода стекала во внутренний пруд храма изо рта каменной коровы. Люди бросали на дно пруда монеты.

Получив у богов благословения, мы шли на базар покупать мне сари и большие серьги. Мама собирала приданое.

В те дни ко мне сватался человек. Но, наверное, плохо я поклонилась богу, сильно крутилась, что вся судьба моя рассыпалась, будто пепел от сожженной сандаловой палочки.

Родители поместили объявление о поиске жениха в брачной газете, которую читают по всему югу. Жених ехал в автомобиле из Мадраса с приятелем. Они сменяли друг друга ночной дорогой, чтобы немного поспать. Они приехали голодными, и мама подала обед: рис с фасолью и баклажанами.

– Мы придерживаемся вегетарианской кухни, – ласково говорила мама, – и, уж простите, не используем чеснок.

Парень засмеялся красивым смехом, от которого потеплело в середине.

– Да, моя матушка тоже так готовит, – сказал он.

Его друг сидел тихо. Он был маленький и скромный человек. Они оба оделись нарядно: в голубые рубашки и темные брюки. Так и не скажешь, что с долгой дороги. Может, переменили одежду на подступах к Бангалору?

Мы ели молча, чтоб потом поговорить о наших делах. Я села так, чтоб отец не видел, куда я смотрю. А смотрела я прямо в лицо тому парню, мы улыбались друг другу. Солнце перетекало из наших глаз: от меня к нему, от него ко мне, туда и обратно. У него глаза были веселые и добрые. Я радовалась, что такой человек приехал ко мне из Мадраса.

Я умела тогда смеяться и петь, я знала много стихов.

– Дочка, почитай нам стихи, почитай Рамачандра Бендре.

– О, Бендре, – сказал парень, – пожалуйста, я очень люблю его поэзию.

– Да, поэт из касты браминов хойсала – алмаз короны поэтов каннада, – сказал отец.

Его друг смутился, лицо его потемнело от прилившей крови. Я стала читать стихотворение «Рассвет»:

– Дом на востоке сиял жемчужной водой, позолота в двери и окна текла, – мой голос был тогда нежным, как теплая вода ручья. – Кто цветы поместил в руки ветра? Выпустил пчел из горла деревьев?

Наши гости смотрели на меня с наслаждением.

Мы уже доели обед, когда парень обратился к другу:

– Абдул, нам надо долить моторное масло.

Мы все так и замерли: друг оказался мусульманином. После обеда отец, смущаясь, сказал:

– Простите, мы не можем помыть тарелку вашего товарища. По правилам касты сосуд, коснувшийся губ другого человека, загрязняется. После этого он не может быть обработан моей женой.

С лица парня стекла радость.

– Ну, знаете ли, сэр, тогда нам говорить не о чем. Учите своим правилам других. Абдул – мой самый близкий друг, он приехал со мной как брат.

Они поднялись и ушли навечно. Он даже не посмотрел на меня больше, на мои волосы, сияющие от солнца.

– Ничего, ушли и ушли, – сказал отец задумчиво. – Люди не рождаются одинаковыми, мы лишь движемся к одной судьбе.

Воздух

Аафрин

Мы долго шли с мамочкой внутри огромного мира, как будто в чьем-то животе. Маленькие цветы мерцали по ночам.

– Это души детей, которых опустили в ручей, они уплыли по течению, – сказала мама.

Я тогда не знала, что бывает электричество, в нашей деревне ночью горели только очаги. Теперь я знаю, это светили окна далеких домов.

Мы шли в город на фабрику. У нас были деньги, если на пути появлялась деревня, мы покупали там еду. Шли через земли, где поклонялись красной богине. Такую богиню мы не знали, но она походила на Мать дождя.

Везде была засуха. Мы боялись разных зверей, леопардов и диких кабанов. Но мама сказала, что, видно, звери ушли из этого края в поисках воды. Мы видели только мангуста. Его шерсть издалека походила на птичьи перья, а глаза были рыжие. Он так проголодался, что ненавидел нас.

– Ты у меня похожа личиком на мангуста, – сказала мама задумчиво. – Только на доброго, не такого сердитого.

– Это плохо? Я не выйду замуж?

– Нет, у тебя сладкое лицо! Глазки похожи на мангустовые, когда он еще детеныш.

Мы видели на деревьях белок с большими телами и маленькими головами, колючих древесных крыс с пушистыми хвостами. Однажды у ручья мы видели, как пьет олень с тонкими ногами, тельцем зайца и головой мыши. Я хотела забрать его себе, но мама сказала:

– Учитель говорил, что звери – это не забава, они живут на земле не для нашего развлечения.

Все-таки этот мамин учитель много успел сказать полезного, хотя мама недолго ходила в школу.

По ночам мы ложились спать на землю. Над нами лежала перевернутая чашка неба, полная густого и пышного молочного пара. Мама, чтобы я не боялась, чтобы не бояться самой, рассказывала:

– Минакши живет на небе. Каждый день она прибирает двор космоса, собирает черепки, выметает оттуда сор, а ее муж Шива снова и снова разрушает мир, бьет посуду. Посмотри, видишь, весь небесный двор испачкан сливками?

Я смотрела, смотрела – то ли это осколки красивой посуды, то ли это звезды мигают, и глаза закрывались.

* * *

Никаких деревень не было. Мы захотели поесть и увидели красивое дерево с белыми цветами. Дерево было красивое, а его яблоки оказались горькими. Мы чуть-чуть поели и плюнули.

Мы прошли по дороге к маленькой бурой реке. Сердце забилось как-то по-другому, медленно. На лбу мамы выступил пот. Ее лицо стало цвета ободранного дерева. Сердце то прекращало биться, то снова запускалось. Потом нас стало рвать. Во рту жгло, я задыхалась. Мама тоже, она даже ничего не говорила, потому что нас без остановки рвало, начался понос. Лило и сзади, и изо рта, мы даже не успевали дойти до реки, чтобы вылить туда яд, который из нас тек.

Голова трещала, будто в ней стадо сверчков и быков, которые месят голову копытами. Мы рвали и рвали на землю вокруг нас, встать не могли. Так и лежали на берегу.

Ночь пришла, вокруг носились тени. Наверное, Каррапу – черный, что всегда летает в темноте. Он пришел поднять нас туда, где Минакши прибирает небесный беспорядок. Он кружился, подлетал к лицу. Я засыпала или теряла сознание, просыпалась, чтобы снова рвать рядом на землю, потому что я даже ползти уже не могла. Все улетало и гудело, я не знала, где моя мамочка. Подо мной лежала земля, но я летела в пропасть. Иногда я вдруг видела, как мамин учитель считает мелки в классе; как падают на поле козы, подогнув ножки; как папа, помолившись в мечети, несет в подарок деревенским богам сигареты и печение. Воздух, который я пыталась вдохнуть, был мерзкий и вязкий, как помои. Он нажимал в горло. Это длилось дольше, чем я жила.

Утром нас нашли рыбаки. Мы были уже почти мертвыми. Мама смотрела в небо стеклянными глазами. Губы ее стали серые как камни. Рыбаки увезли нас на лодке, отдали нас старым людям. Мы жили возле хижины, потому что в доме мы бы все испортили. Мы рвали желтой водой и тем, что росло у нас внутри.

Старушка давала нам горячий напиток с топленым маслом и солью.

– Пейте потихоньку. Масло смажет вам живот, а соль уничтожит яд.

Она давала нам жевать семена фенхеля и сухую гвоздику. Из еды давала только пахту.

Через много дней мы могли медленно ходить, еще через много дней могли есть хлеб. Целая луна выросла и снова исчезла, пока мы стали такими, как раньше. Старушка говорила:

– Видно, вы поели плоды с дерева самоубийц. Это дерево-оборотень, только прикидывается красивым, яд его смертелен. Видно, вы поели не так много и сразу выплюнули, раз боги оставили вас на земле.

– Семена этого дерева легко спрятать в еде – посыпать как следует специями или растолочь вместе с сахаром, – объяснил старичок. – Так делают, чтоб человек не узнал о яде.

Мы с мамой радовались, что выплюнули кусочки плодов.

Еще долго мы жили в той деревне, помогали старикам в огороде. Уходя, мы оставили им наши деньги за камень. Себе взяли только совсем чуть-чуть.

– Все равно мы идем работать на фабрику.

Мы думали: город уже близко, ведь позади осталось столько дорог.

* * *

После дерева самоубийц я очень боялась потеряться от мамы, боялась, если с ней что-нибудь случится. Я следила, как она идет, как у нее двигаются руки, похожие на камыши.

Мы проходили разными деревнями. Там жили старые люди, они говорили немного на другом языке, но мы их понимали. Они говорили, что все молодые ушли работать в город. Ушли, потому что земля отказалась рожать. Шушна, демон засухи, дитя ядовитых туманов, гуляет по свету. Еще они говорили, что в их деревнях многие люди убили сами себя, когда высохли их сады.

– Мертвые деревья плачут по ночам голосами тех людей, – рассказывали старухи, похожие на кору.

Мы с мамой узнавали, какой большой мир, как далеко фабрика. Мы крутились в огромном колесе. Солнце появлялось по утрам с разных сторон, а луна бежала как хочет.

Рядом с озерами стояли хорошие деревни, Шушна туда не заходил. В одной такой мы ночевали, и человек, старый, как папа, сказал маме оставаться и выходить за него замуж.

– Простите, дядюшка, но мы идем в город на швейную фабрику.

Мама уже ни за кого не хотела замуж, ей хватило замужней жизни в нашей деревне. Тот человек сказал маме:

– Я бы стал отцом твоей девчонке! Тьфу на тебя, ведьма.

Была еще одна деревня, совсем без дверей. Там дома глядели пустыми проемами, и было видно, что внутри. Мы поели в этой деревне и выстирали вещи. Пока вещи сохли, сидели у одной женщины, закутавшись в тряпки.

В деревне, где все дети были близнецами или тройняшками, нам подарили деревянную клетку с попугаем, который умел тянуть клювом карты и предсказывать судьбу.

– Возьми, сестра. Его хозяин в городе, он забыл о птице. Попугай уже тысячу раз предсказал судьбу каждому в нашей деревне, даже младенцам и тем, кто еще в утробе, и даже тем, кто только будет зачат. Возьми, заботься о нем.

Так попугай стал нашим. Звали его Апсара, он был девочкой. Деревни пошли одна за другой. Это были хорошие деревни с деревьями, цветами, полями риса и овощами. Дома в них были разноцветные, а люди веселые. Мы кричали по улицам:

– Предсказание судьбы!

Люди выходили из домов и давали нам монеты, зерна. Апсара вытаскивала карты с разными рисунками. Не все люди умели читать, и мама объясняла:

– Десять чашек – жизнь в достатке, большой праздник в вашей семье.

– Восемь монет – долгожданная награда после долгого труда.

– Два меча – новая дружба.

Плохие предсказания мы сожгли на костре.

– Нам не нужно, чтоб люди расстраивались и называли нас ведьмами, – сказала мама.

* * *

Как-то раз мы шли полем, и что-то сильно зашумело и зарычало. Мы испугались, но решили посмотреть – вдруг водопад. Оказалось – серая дорога из длинного камня. По ней сразу ехало много машин, и похожих на ту, что привозила в нашу деревню воду, и других. Я тогда не знала, что в городах все дороги такие. Мы пошли, как учила старшая сестра, далеко от дороги, но так, чтобы видеть, куда она течет. Дорога и привела нас в город.

Сколько человек там жили! Они с ума сошли! Там на каждом доме висели надписи, я стала читать, потому что люблю читать слова. У меня голова заболела. Там были надписи нашими буквами и другими буквами, которые я тогда еще не знала. Люди продавали, кричали, я думала, у них горло сломается. Некоторые брали руку, прислоняли ее к уху, другой рукой махали во все стороны и орали как резаные козы. Машины вопили что есть мочи. А дома стояли друг на друге, и крылечки у них висели в воздухе. Там, в воздухе, тоже люди стояли и тоже орали.

Мама стала искать старых людей, чтобы узнать, где фабрика. Никто ничего не знал. Один человек сказал, что в этом городе нет фабрики и нужно ехать на автобусе в другой город, а из того города на поезде ехать в Канчипурам.

Перед тем, как ехать на автобусе, мы пошли в кино. Внутри кино было холодно, мы замерзли. Но там показывали людей огромных и настоящих. Они дрались, и было много полиции. Часто было страшно и часто смешно. Мы тогда кричали, если страшно, и хохотали. Люди нам сказали: «Замолчите, дикарки! Дайте послушать картину». Если смешно, почему нельзя? В конце мы сильно заплакали, когда одного друга порезали ножом, и тогда люди сказали: «После фильма мы скажем, чтоб вас арестовали. Кто так себя ведет в кино!» Но ведь так жалко было того друга! Терпеть слезы, что ли? Я думала, его убили по-настоящему, но мамочка сказала, что это все не по правде. Я ей не поверила, ерунда. Он умер весь в крови ни за что ни про что. Я все время спрашивала маму, почему то, почему се. Люди вокруг очень сильно злились: «Вы должны воспитывать вашего ребенка, да и себя, сестрица». Когда закончилось кино, нас сильно изругали, но мы даже не слушали, в голове находилось только кино, только песни.

Мы поехали на автобусе. Так высоко было, что мы засмеялись. В другом городе мы нашли станцию через стариков. Поезда так гудели, как будто плакали, а когда уезжали, то стучали. Уезжали, а стук еще слышался.

Мы увидели, что многие люди приходят и ложатся спать на пол станции. Мы купили билеты, как учили старики, и тоже легли спать прямо в середине станции. Наш поезд в Канчипурам должен был только утром прийти, так маме сказали в кассе. Голос из потолка говорил, какой поезд придет, люди просыпались и уезжали.

– Никаких проблем, – сказала мама, она уже становилась городской. Мы засмеялись.