Текст книги "Залив девочек"

Грейс

Я вымела песок из комнат – сточенные осколки звезд. Подметая, придумала картину: сильно увеличенные песчинки и ворс метлы; зрители приняли бы ее за абстракцию, а потом увидели – это метут пол.

Я сделала уроки с девочками. Маленькие никак не понимали, что «will» указывает на будущее время, а «was» на прошлое. Для них время было целым и крепким, как кокосовый орех. Я подумала, что в государственной школе английский преподают ужасно; раньше мы ходили в школу Святого Рафаэля и знали язык хорошо.

Я постирала и развесила на балконе школьные блузки. Когда я встряхивала мокрую ткань, любовь, рожденная ночью, плескалась и пела над Мадрасом. Я еще не знала своего любимого, но как же я любила его.

Я пожарила рыбу на ужин. Кстати, откуда взялась караподи, отливающая золотом?

– Бабушка, мне нужно поехать в дом учителя, – сказала я, слыша, как мой голос наполняет огромная вина.

– И что? – ответила бабушка равнодушно.

Она напоминала каменных Якш Матхура[28]28
  Якши Матхура – гигантские антропоморфные статуи (2 век до н. э.), произведения искусства школы города Матхура.


[Закрыть], тяжелая в широком платье в мелкий коричневый узор. Ее единственный глаз смотрел щербинкой в монолите породы. Второй был прикрыт и облит белизной, как белый камень, инкрустированный в песчаник. Бабушка была строгой богиней нашего дома, и дары ей подносили задолго до любой просьбы.

Никто не понимал и не одобрял моей любви к живописи, к тому же она не приносила дохода. Но я не могла предать мечту о выставке даже ради них. Я выкраивала крупицы времени, вырезала его из пространства ножничками, которыми отстригают детские ногти. Я чувствовала вину за то, что люблю не то, что положено любить.

– Сегодня постояльцы придут, ведь отец тебе говорил.

Мы решили сдавать каморку, втиснутую возле комнаты девочек. Там раньше лежали вещи, но мы их вытащили и утрамбовали по коридору у кухни. Нужно было как-то сводить концы с концами.

– Бабушка, но ведь комнату показать – это просто дверь открыть. И все.

– О-о! Да они про вентилятор станут спрашивать, про воду, про кухню. Откуда мне знать, что они там будут болтать!

Бабушка родилась при английском губернаторе, ее муж, мой дед, работал учителем, но говорила она по-английски хуже наших малышей. Самое большее, что я слышала от нее: «Я – off, свет – off»[29]29
  Off – прочь, выключить (англ.)


[Закрыть]. Я почти заплакала из-за того, что придется остаться дома. Однако вкус любви, похожий на суп с кардамоном, заполнил мой рот.

– Я напишу тебе записку: английские слова тамильскими буквами, там все будет подробно.

– У Пылинки температура поднялась после школы.

– Я дам ей парацетамол, Чарита ведь здесь.

Я давно уже понимала, что болезни детей не требуют безотлучного присутствия. Мы умели обходиться без врачей, которые немало берут за вызов. Три-четыре дня – и ребенок снова играет. Бабушка знает это лучше моего, просто ей нравится, чтоб я была дома.

– Тебе бы только рисовать. – В ее единственном глазу проплыла печаль. – Раз нужно, иди.

Я не знала, как стряхнуть с себя вину. Я так скучала по краскам, по материалам, но не оправдывала ожиданий семьи. Внезапно бабушка подошла и привязала к моим волосам гирлянду жасмина. Я чувствовала прохладную свежесть цветка на шее, аромат раннего вечера, который он источает.

– Чарита принесла сегодня с рынка, – сказала бабушка. – Тебе и себе, конечно. Слишком она наряжается, нехорошо для замужней.

О Чарите я не думала в те дни. Она всегда крутилась в комнатах и кухне, как разноцветный ветер, позванивая браслетами на щиколотках и запястьях. Приходила рано и работала допоздна. Не жаловалась на малую плату. Не каждая прислуга соглашалась идти в такой сумасшедший дом, где не кончается работа. Все уходили после нескольких недель. Чарита осталась, проворная, молчаливая. Какое дело до ее прически? Все тамильские женщины украшают волосы жасмином.

* * *

Если есть в Мадрасе дом более не похожий на наш, так это дом учителя Ганеша. Башня стоит на улице, полной автомобильных гудков, рычания автобусов и криков чаек, детских голосов из десятка школ и шума рыбного рынка. Дом учителя прячется в зеленой тени тамариндов, на тихой улице в глубине Майлопора[30]30
  Майлопор – один из центральных старейших жилых районов Ченная.


[Закрыть]. Тамаринды образуют над переулком арку, густая ее тень спасает от южноиндийского солнца. За покровом почти неподвижной листвы – виллы цвета слоновой кости. Над стеклянными дверями позолоченные имена: Шивалингам, Шривадьям и другие, придающие домам сакральность храмов. На балконах домов – плетеные кресла и горшки с цветущими растениями. Хозяев никогда не видно, иногда за оградами возятся садовники или рабочие кладут дорожку.

Там отступало ужасное нечто, которое всегда ходило за мной по пятам. Лишь изредка я видела его среди веток, которые покачивались за окном студии.

Я помню все до мелочей в том квартале и в доме учителя из-за любви. Тонкая трещина на стене дома, кора деревьев, внезапный трепет листвы, похожий на вздох, становились ее частью.

* * *

Вот я иду. У двери дома учителя на тротуаре потертый ногами узор ранголи – переплетение линий и точек, рисунок жены учителя, Решам.

Я просовываю руку сквозь решетку, отодвигаю засов, поднимаюсь по узкой лестнице, касаюсь руками каменных стен. На площадке наверху кто-то гибкий с кожей цвета жженого сахара, миндально-золотистой, появляется и исчезает. В дневных сумерках лестницы остается его свечение. В этом ускользающем прекрасном свете уже летают мотыльки будущей печали.

Вход в комнаты Решам украсила чашей с водой, в которой плавают анютины глазки, астры, герберы, бархатцы и маленькая свеча. Решам уложила пестрые цветы и у порога. Я думаю: «Люди наряжают свои дома, а у нас никогда нет времени. То уроки, то стирка, обед, ужин, болезни. Из-за этого Башня кажется временным неуютным пристанищем, как будто люди зашли пожить туда случайно».

Мимо меня крадутся кошки. У учителя Ганеша и Решам нет детей. Они держат дома семь белых кошек с рыжими пятнами. У них так тихо дома, что слышно, как ступают кошачьи лапы.

Решам сидит на полу гостиной, как на дне колодца, стены которого увешаны непальскими масками, пейзажами, полками с кувшинами и книгами по искусству.

– Прожгла. – Она смотрит на коричневый след, зияющий посреди великолепного облачного кружева, раскроенного под лехенгу. – Поставила утюг, чтоб сметать края, и прожгла. А к вечеру я должна отдать эту юбку.

Решам шьет одежду для одной ведущей нашего тамильского канала.

– Ладно, ткань еще есть, отдам уличному портному, он сделает, – задумчиво произносит она. – Там уже все пришли, работают наверху.

Я поднимаюсь в мансарду как заколдованная, чтоб моя любовь нашла того, кого она ищет с ночи, в которой из всех цветов текла черная кровь.

* * *

В мансарде художники приклеивали острые кусочки картона к панно. Получался, если издалека смотреть, спиральный лабиринт. Я увидела того парня с лестницы, золотистый мед его кожи. Огромное солнце прожгло студию, как утюг Решам – кружево.

Волна, свободная и одновременно грязная из-за водорослей, башмаков и мусора, который кидают в океан люди, с тяжелой силой ударила меня, захотелось за что-то схватиться. «Какая же ты глупая, Грейс, – сказала я себе, – это всего лишь парень, человек».

– Климент Радж, – сказал тихим голосом наш наставник, раскрыв ладонь в сторону медового свечения, – он учился у меня, а теперь приехал из Кералы поучаствовать в выставке.

Наверное, другие уже знали его имя, они сидели в студии задолго до моего прихода. Я посмотрела в окно и увидела, как с желтых цветов дерева кассии осыпается пыльца. Я кивнула, не глядя. Я делала все очень медленно: осторожно садилась к панно, клеила частички картона нарочно долго. Я боялась, что рука дрогнет, я уроню что-нибудь, а хуже, если мое дыхание станет слишком тяжелым.

Ребята курили биди, струйки дыма плыли по студии, переплетаясь между собой в узор. Я боялась смотреть на Климента Раджа, но чувствовала, как гладкое сверкающее тепло исходит от него и заполняет студию. Я молилась, чтоб со мной никто не заговорил – уж точно я скажу какую-нибудь глупость и опозорюсь. Уверенно я разговаривала только с детьми. К счастью, ребята слушали музыку, изредка переговариваясь тихими далекими голосами. Ветки дерева кассия ласкались о решетку окна. Кошка прыгнула на пустой стул. Я почувствовала, что Климент Радж смотрит на меня, и сердце замерло от ужаса. Я склонилась над панно и медленно поправила жасмин, привязанный к косе.

Я порадовалась его имени: он тоже христианин, и я могу выйти за него замуж. И тут же изругала себя: «Какая же ты глупая, Грейс!»

Под конец я осмелела и несколько раз подняла глаза. Я узнала, что волосы у него длинные и собраны в пучок, что глаза у него вытянутые, светло-карие, как мокрый песок. Они поднимались остро от носа к вискам, слегка по-монгольски. У кошек, что мягко ступали по студии, были похожие глаза. В его руках и крепком тонком теле тоже было что-то от плавных движений животных. Я представила, как он бежит через джунгли, перескакивая поваленные деревья и огибая лианы. Мне стало отвратительно. От нескольких взглядов у меня в голове грохотало бурное море, а руки едва слушались. Чтобы успокоиться, пришлось подумать о том, что я буду делать, если бабушка, папа, все наши девочки умрут.

* * *

Моторикша с улиц, где горели цветные огни, свернул в закоулки, освещенные лишь электрическим светом лавок в первых этажах. Одни магазины были здесь всегда – «Полуночная масала», «Морской император гриля», «У дядюшки Диндигула»; и еще закутки без названий, в которых рабочие по утрам пьют чай из липких стаканов. Другие, новые, вспыхивали яркими вывесками и чистыми стеклами – «Безлимитная пицца», «Ким Линг», «Ченнай мобайл», «Сундари шелк».

Выше вторых этажей город медленно пережевывал коровьим ртом тьму. В эту задумчивую тьму плыл дым: на дороге готовили кофе, кипятили молоко, жарили в масле круглые пакоты, уттапам с луком[31]31
  Южноиндийские закуски.


[Закрыть]. Запахи смешивались с ветром, который выдыхал в улицы Бэй.

Мужчины везли на мотоциклах женщин с обритыми головами и женщин с жасминовыми гирляндами в волосах, как у меня. По обочине шли раздетые по пояс мальчики, били в огромные барабаны. Я смотрела в щели, уводящие в глубину городского чрева, где варился густой мрак, где уже не мягкие коровьи губы, а чьи-то остренькие зубки глодали закоулки.

Я думала, что в мире существует темное и порочное, похожее на теплую человеческую кожу, на части тела, спрятанные под бельем, на тень того человека на кокосовой плантации в Калачеле. Я всегда была ограждена от этого темного стеной католического воспитания.

Я думала, что Климент Радж знает об этой темной стороне. Я разозлилась, стало обидно, что у него есть какая-то отдельная от меня жизнь, что он свободный, простой и загадочный, как джунгли.

Когда я поднималась по широким и мрачным ступенькам Башни, то встретила нашу горничную Чариту. Ее браслеты на щиколотках позванивали, оберегая ее от жуткой дороги, по которой она каждый день шла домой в прибрежные трущобы. Она смутилась, суетливо простилась и убежала в густую ночь. Звон браслетов еще долго оставался в коридорах, слышался на улице.

* * *

Папа сидел в столовой возле компьютера. Его дыхание было неровным, как будто в комнате душно, хотя вентилятор разгонял ночной ветер.

– Вот что значит нехватка женщин, – сказал папа. – Когда речь идет об удочерении, все молчат, как мыши в норах, но когда приходит пора жениться, то все они тут. Столько женихов прислали анкеты, посмотри.

Папа неловко пошевелил компьютерной мышкой и переключился на анкету парня. Самый древний на земле компьютер загудел.

– Вот хороший человек, работает инженером в Бангалоре. Пишет, что приданое ему не нужно, нужна только скромная жена.

– Папа, он похож на дикого слона и толстый. Неужели ты хочешь кому-то такого мужа? – мне вдруг захотелось говорить как современной независимой девчонке, но голос мой прозвучал ненастоящим.

Еще я невольно подумала о медовой коже Климента Раджа, и мои бедра окатила полуночная кровь цветов. Уже почти сутки любовь была со мной.

– Не суди по лицу, а суди по сердцу. На ладонях Иисуса мы все равно красивы.

Мне стало совестно, папа был прав. Раз в неделю папа просматривает анкеты женихов со всей страны. Мы разместили фотографии выросших девочек на сайте брачных объявлений. Трем из них исполнилось девятнадцать. Мы не могли выгнать их на улицу, но не знали, получится ли устроить в общежитие. Одна была очень способной и могла учиться в колледже, но ее подруги не хватали звезд с небес. Мы должны были подумать об их будущем. Да, наши девочки не были взрослыми, но мы искали таких женихов, которые согласятся поддерживать их, возможно, оплатить образование. И мы находили таких, хотя сироту сложно выдать замуж. Часто бывает так: парень готов жениться, но его родители отклоняют даже самую милую и добрую девушку из-за того, что у нее нет настоящей семьи. Люди думают, что девушки из приюта холодные и недоверчивые. Господи, они не знают, какие наши девочки щедрые, сильные, добрые, любящие! Как серьезно они относятся к браку, потому что все, что они ждали в своей жизни, – это семья.

На праздники они приезжали к нам с некрасивыми, но заботливыми мужьями. Бабушка улыбалась и брала на руки их младенцев, будто это ее внуки. «Да, в такие дни мы счастливы и благодарим Деву Света, которая ведет нас через бурное море», – подумала я по привычке, но тут же во мне вспыхнуло негодование.

Я посмотрела на проем балконной двери – штрих синей гуаши среди белых стен. Одиночество мое стало бесконечным. Папа всегда ищет женихов только для девочек. Он ни разу не подумал о моей судьбе. Или что? Я должна умереть в этом приюте? А ведь я уже люблю!

Я для папы товарищ, коллега по работе, бухгалтер и нянька. Монахиня в келье, чье предназначение – это вечная благотворительность и обслуживание других. Я разозлилась второй раз за тот вечер. Мне хотелось только моей любви. Моя любовь, как голодная тигрица, бежала по улицам Мадраса.

– Папа, я пойду спать.

– Не будешь читать анкеты? Погляди, тут интересные, даже брамины написали.

– Извини, папа, я лягу пораньше. Напиши им, пожалуйста, сам.

– Да я не знаю, где тут писать, где тут отправлять.

«И этого не могут без меня!» – подумала я, но спокойно показала ему:

– Напечатай так, как мы обычно пишем: «Сэр, будем рады видеть вас в любое воскресенье по адресу: Ченнай, Сандхомхай роад, Башня, четвертый этаж», потом нажимаешь «отправить», вот здесь.

Я ушла в свою комнату и закрылась на щеколду. Надела ночную сорочку, задернула жалюзи из тонкого бамбука, за которыми все еще рычал и метался Мадрас. Я достала из-за кровати «Китайскую эротику», стала смотреть на белокожих галечных людей, которые с удивлением соединялись друг с другом в вывернутых немыслимых положениях. Я закрыла книгу, но не могла спать – внутри бились горячие волны и к сердцу подходили провода, оголенные и полные тока. Я представляла, как мы с Климентом Раджем безумно целуемся, и наши руки движутся друг по другу.

* * *

Один раз отец позвал меня:

– Эй, а что тут нажимать?

Я сделала вид, что сплю. Потом я вспомнила о Пылинке, мне стало стыдно и грязно от себя. Я сунула книгу в тайник, выскочила из кровати и пробежала мимо папы вниз. На лестнице горел желтый мутный свет, я открыла дверь, и свет вяло пополз в комнату. Девочки спали на матрасах. Маленькие никогда не лежали, раскинувшись, даже в жаркие дни сворачивались, положив ручку под голову. Так же сворачиваются кошки Решам в клетке с мягкой подстилкой. Она закрывает их там, когда приходят гости с аллергией на животных.

Лучик скатилась с матраса на пол, я хотела переложить ее назад, но матрас оказался мокрым.

Эсхита лежала головой у окна под ночным небом, от нее пахло биди. Откуда у нее деньги на папиросы?

Я проверила лоб Пылинки – он был холодным и влажным. Это значит, болезнь отступила, но не далеко, она еще может вернуться, как задумчивая волна.

Я посмотрела на девочек-подростков. Они спали, словно тайные книги ночи.

Амн вытянулась и сложила руки на груди, будто мертвая. Ее лицо было скульптурно правильно. «Папа очень сильно любил нас, – рассказывала она, – но когда он умер, то дяди выгнали нас из дома». Ее мать привела голодную девочку к нам: «Возьмите ее, мне нечем ее кормить, нам негде жить». «Однажды мама заберет меня, и я стану полицейской», – говорила Амн. Ее мама исчезла среди миллиарда четырехсот миллионов человек, как бусинка в магазине бисера «Наврабеадс» в Калешнагаре.

Так же ждала своего дедушку Тамши, единственная девочка с розовой кожей и бирюзовыми страшными глазами. Дедушка привел ее после смерти родителей. Он отказался давать внучке еду и кров. Он сказал: «Я отказываюсь давать внучке еду и кров, как Индия отказывается от подписания Конвенции о беженцах. Мой сын не мог даже телефон себе подключить, чтобы звонить. Даже его телефон принадлежал индийскому приятелю. Как я отдам ребенка в школу? Ее никто не берет. Мы пуштуны, беженцы долины Кабула, обречены быть ничем. Когда Индия подпишет Конвенцию о беженцах и я получу статус человека, я приду и заберу ее». Потом он каждый день приходил к Тамши, единственной девочке, которую навещали, но что-то случилось. Что-то случилось с этим стариком, чьи веки всегда слезились от печали по Афганистану.

Ждала и Назо, которой нечего было ждать. В ту ночь она свернулась в клубок и накрыла себя сверху половинкой матраса. Она привыкла ночевать так на рыбном рынке, где ее спальней была бетонная галерея с облупившимся кафелем на колоннах, где к вечеру оставались только стаи диких кошек. Она спала среди корзин с остатками непроданного товара, который закрывали на ночь брезентом. Назо еще помнит, что кто-то привел ее на рынок, «какая-то знакомая рука», привел и исчез.

– Мама, – закричала Лучик, – мамочка!

– Тише, тише, – я скорей убрала мокрую простынь и клеенку, переложила ее обратно на матрас. Так странно звучал ее голос с легкой детской хрипотцой. Днем она только молчала, глубоко погружаясь глазами мангуста в то, что видит. «Мусульманка, – предположила я, – из тех племен, что отмечают Понгал, ходят в тирху по большим праздникам, соблюдают Рамадан, да еще и поклоняются деревенским божествам».

За шкафом взрослые девочки спали в красивых позах, похожие на сурасундари[32]32
  Сурасундари – скульптуры, изображающие чувственных женщин в индийской архитектуре.


[Закрыть]. Их бедра были налиты силой, готовой принимать мужчину, давать жизнь детям, стать частью великого торжества природы. Я невольно коснулась рукой своих ног, отправляясь в новое плаванье любви к Клименту Раджу.

Из-за любви должен родиться новый человек. Но ребенка я совсем не хотела. Мои материнские чувства давным-давно разрослись огромным деревом, и для этого мне не нужно было рожать. Я натаскалась детей на поясе и на спине, я кормила их из бутылки, с ложечки и из пипетки, как котят (так я кормила Двух Хлебов, вялых, не способных даже глотать). Я знаю, что такое мыть младенца и что такое вставать по ночам. Я знаю, как опасно даже дыхание для недоношенных детей. Знаю, как зубы прорезаются через плотную кожу детских десен.

Мне знакома радость из-за того, что ребенок научился вставать и ходить, стуча и елозя перед собой пластиковым стулом; отправился в школу, начал сам стирать. Я люблю, когда пятилетние девочки, изо всех сил сжимая скользкое мыло, старательно трут гольфы и трусы.

Мне казалось, что я живу две тысячи лет. И я знала, что если к нашему порогу вновь подкинут беспомощное существо, то я пройду все снова.

Некоторые наши девочки, которые вышли замуж не слишком далеко, ближе к родам по традиции возвращались в Башню. Так возвращаются молодые жены в дом своих матерей. Их мужья звонят по телефону и спрашивают, все ли хорошо, поела ли жена. Многие благодарят нас, потому что наши девочки очень преданные. Они безмерно счастливы, что у них после стольких лет надежд и ожидания появляется настоящая семья. Всю свою нежность, которая томилась годы, они отдают мужу, свекрови со свекром.

Как бы ни была хороша Башня, как бы мы ни старались, ни сбивались с ног, она оставалась лишь временным жилищем. Один раз приехали люди из газеты. Папа им сказал: «Мы не открыли детский дом, а создали семью». В глубине души мы понимаем, что это неправда, что все-таки мы создали лишь убежище.

Из комнаты девочек я поднялась к отцу. Палец его кружит над клавиатурой в поисках нужной буквы. Я села рядом, подвинула к себе клавиатуру. Между кнопок бегали маленькие жучки. Я начала отвечать тем женихам, которым было неважно следующее: есть ли у их будущей жены родители, ее каста, вера. Я забыла, что мне самой нужен мой жених.