Текст книги "Нога судьбы, пешки и собачонка Марсельеза"

Александра Николаенко
Нога судьбы, пешки и собачонка Марсельеза

© Николаенко А. В., текст, иллюстрации, 2016

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

Саша Николаенко вызывает у меня восхищение, граничащее с преклонением

Павел Санаев

С первых строк возникает ощущение, что читаешь что-то знакомое, но основательно забытое…

Сегодня уже никто так не пишет.

Владимир Ломовой

Проза Александры Николаенко цепляет с первого абзаца, а иногда и с первой фразы.

Николай Свечин.

Часть 1
Игрок

Ах, какие стояли дни! Какие ночи… Бывали ли вы в городе нашем после дождя в сирень?

Ведь и городом-то не пахнет… Акацией. А дворики? Старенькие дворики с качелями? Тут у нас черемухи, тут жасмины, незабудки, подснежники, шиповники. Яблони. Бывает, поднимешь голову, а там… Небо. И знаете, такое синее-синее, что голова закружится.

А. П. Райский. Роман «Липовая аллея»

1. e2-e4 e7-e5

2. 12–14 e5:f4

3. Cf4-c4 Фd8-h4+

4. Kpe1-f1 b7-b5. Белые лишились возможности рокировки.

5. Cc4:b5 Kg8-f6

6. Kg1-f3 ФИ4-И6

7. d2-d3 Kf6-h5

8. Kf3-h4 Фh6-g5

9. Kh4-f5 c7-c6

10. Лh1-g1 c6:b5

11. g2-g4 Kh5-f6. Заметьте, черные не спешат развивать фигуры. Напрасно, судя по результату партии.

12. h2-h4 Фg5-g6

13. h4-h5 Фg6-g5

14. Фd1-f3 Kf6-g8

15. Cc1:f4 Фg5-f6

16. Kb1-c3 Cf8-c5

17. Kc3-d5 Фf6:b2

18. Cf4-d6 ФЬ2:а1+

19. Kpf1-e2 Cc5:g1

20. e4-e5 Kb8-a6

21. Kf5:g7+Kpe8-d8

22. Фf3-f6+Kg8:f6

23. Cd6-e7#. Тут я Карпова полностью поддерживаю. Партия очень красивая. И хотелось бы придраться, да не к чему. Белые, уступив значительное материальное преимущество черным, стесняют их на их же стороне доски и ставят экономичный мат.

Глава 1
В которой главный герой не находит себе места

Антон Павлович Райский не любил людей.

«Терпеть их всех не могу. Тьфу на них! – думал Антон Павлович, глядя, как люди бессмысленно бегают туда-сюда по тротуару под окном его кабинета. – Просто зла на них не хватает, до чего надоели»! – И Антон Павлович шевелил во рту языком, накапливая слюну.

Накопив слюны достаточно, чтобы плюнуть, Антон Павлович обращал взгляд к арке, ведущей во двор. Многолетний опыт плевания (Антон Павлович плевал на людей с раннего детства) подсказывал ему верную траекторию падения плевка, с учетом направления ветра и скорости вынырнувшей из-под арки цели. Если пешеход выныривал стремительно, а ветер дул в его, Антона Павловича, сторону, – Антон Павлович ограничивался лишь мысленным: «Тьфу на него!» – и не плевал, накапливая слюну до следующего раза.

Направление ветра и прочие погодные условия Антон Павлович определял значительно точнее Гидрометцентра. Выйдя в полдень из кухонной двери на балкон, Антон Павлович опускал в рот указательный палец и, щедро смочив фалангу, устремлял палец в небо, мгновенно производя необходимые расчеты.

В такие минуты Антон Павлович возвышался над двориком, как капитан в рубке возвышается над форштевнем океанского лайнера.

Над форштевнем двора Антон Павлович нависал зимой, нависал летом, нависал осенью, в ноябрьские сумерки и Рождество.

Порывистый северо-западный ветер был непредсказуем. Северо-восточный относил плевок в сторону песочницы. Юго-восточный означал, что плевать следует сразу после появления из-под арки тени идущего. Каждый такой плевок Антон Павлович производил не от презрения к отдельному человеку (его еще было не видно), но от неприязни ко всему человечеству. А от человечества Антон Павлович не ждал ничего хорошего.

Стихия боролась с Антоном Павловичем, а Антон Павлович боролся со стихией, отдельным человеком и человечеством в целом, доставляя себе ни с чем не сравнимое удовольствие. Это ни с чем не сравнимое удовольствие он доставлял себе, не нанося никому видимого вреда. Оплеванный пешеход беспечно устремлялся дальше, Антон Павлович провожал его торжествующим взглядом.

Совершив пару попаданий против одного промаха, Антон Павлович, бодро насвистывая, отправлялся завтракать. Проигравшись вчистую, Антон Павлович садился к столу мрачный, ел без аппетита яйцо и уходил к себе, раздраженно звеня ложечкой в чае.

Здороваясь в парадном с консьержкой, проходя мимо стайки знакомых старушек в парке, стоя в очереди за хлебом или сталкиваясь с соседом на лестничной клетке, Антон Павлович вежливо здоровался и улыбался, слегка приподнимая край шляпы. Без шляпы Антон Павлович не выходил. Улыбка Антона Павловича говорила: «Здорово, приятель! Веду шесть ноль. Эх ты, лысина!» Или она говорила: «Погоди у меня, торопыга, будет тебе еще не такой каркаракуль!»

Оплеванные соседи улыбались Антону Павловичу в ответ.

«Антон Павлович, дорогой! Как продвигается книга?» – говорили они.

«Я тебе покажу – продвигается!» – думал Антон Павлович, улыбаясь.

«Антон Павлович, милый, ваша последняя книга – это просто апофеоз!» – говорили они.

«Я тебе покажу – апофеоз!» – думал Антон Павлович, улыбаясь.

«Антон Павлович, оплатите, пожалуйста, пятьдесят рублей за домофон», – говорили они.

«Я тебе покажу – пятьдесят рублей за домофон»! – думал Антон Павлович, улыбаясь.

И так шли дни.

Антон Павлович был писателем.

Обласканный неприхотливым, доверчивым читателем, на которого плевал; издерганный ненавистным критиком Добужанским, на которого не имел возможности плюнуть, поскольку негодяй Добужанский жил на другой улице; страдающий от отсутствия новизны в сюжетах (все, что можно было бы написать, было уже написано Антоном Павловичем по нескольку раз); терзаемый издателем и терзаемый несвареньем желудка; преследуемый неотступно газами, глазами жены, журналистами и ежемесячной выплатой ипотеки за дачный участок, Антон Павлович Райский, был трагически немолодой, блистающий лысиной человек со съёмной челюстью и больной печенью.

Розовый нейлоновый имплантат по утрам эластично улыбался Антону Павловичу со дна дезинфицирующего раствора. Это было отвратительно и снилось в кошмарах. Кошмары Антон Павлович записывал. Челюсть свою ненавидел.

То место, где на заре мятежной зрелости у Антон Павловича еще оставались кое-какие волосы, теперь, неприкрытое шляпой, отражало свет настольной лампы.

В кошмарах бедный Антон Павлович часто видел себя бегущим от нейлонового имплантата по скользкой пластиковой поверхности собственной лысины. Лысина отражала луну и звезды.

Печень являлась Антону Павловичу во снах одетой в черное, точно Фагот, покойницей, но не бежала за ним, а стояла на горизонте и грозила вслед кулаком.

Пробегав всю ночь, как дряхлый лис по запертому курятнику, Антон Павлович просыпался в холодном поту, мутно видел в окне зарю и засыпал опять, чтобы опять проснуться.

И увидеть в стакане челюсть.

Все это было ужасно. Но хуже «ужасного» было то, что с некоторых пор у Антона Павловича в голове началась какая-то ужасная, молчаливая и мучительная клаустрофобия. К кошмарам его добавился лифт, похожий на полый металлический шар, несущийся из никуда в ниоткуда, в котором Антон Павлович болтался резиновым мячиком, отбиваясь от стен и не умея остановиться.

Кабинет, прекрасный кабинет вишневого дерева, с ливингстоновским креслом, золотой росписью «Мюльбах» над нотной решёткой кремового рояля, с каминными часами, копиями Доре и тремя терракотовыми коллекционными котами на полочке, казался Антону Павловичу западней.

Мышеловкой Антону Павловичу представлялась разверзнутая пасть ноутбука.

Разверзнутая пасть манила Антона Павловича, как манит прекрасная женщина, обещая взаимность. С восторгом мыши, привлеченной запахом сыра, Антон Павлович бросался к столу. Заносил безымянный палец над россыпью букв, намереваясь облачить их рассеянное богатство в гениальную повесть или роман. И беспомощно замирал.

Холодно взирал на Антона Павловича с книжной полки Спиноза, ухмылялся Вольтер. Гёте, Руссо и Ауэрбах прятались за тяжелыми гардинами, высовывая длинные носы. Шуршал и ворочался Гоголь. Хихикал Заратустра, подмигивала хитрая ведьма Вульф. Печально отворачивался Виклиф. Скрипел пером надутый лицемер Шекспир. Томас Мор высовывал край лиловой мантии из-за плеча грустного бородатого Диккенса. Шептались адские сестрички Шарлотта с Эмилией.

Спина Антона Павловича горбилась. Под халатом разливался ядовитый пот умственных усилий. Антон Павлович ненавидел Спинозу. Взгляд Спинозы был ему отвратителен. Толстые губы и глупые брови Спинозы, густые волосы Спинозы, спокойный взор тихих чайных очей Спинозы, бессмысленный трактат Спинозы «О Боге, человеке и его счастье» и весь он сам доводили Антона Павловича до отчаяния и чесотки. Болела печень. Имплантат вдавливался в десну.

Антон Павлович хватался за голову. Вскакивал из своего «ливингстона» и бросался к полке со Спинозой с воинственным, пронзительным стоном.

Когда поверженный насмешливый бенедиктинец в семи томах оказывался на полу, Антон Павлович тапочкой отправлял его под диван. Это помогало. Но ненадолго. Кроме ненавистного Баруха, оставалась еще вся английская, французская, испанская, японская и прочая классика. Оставался Маркс. Оставался Энгельс. Оставалась нестерпимая, жалкая, скучная, отвратительно написанная Русская Классика. Фиглярская поэзия Золотого века, хромоногий Байрон, ловелас Александр Сергеевич, Жуковский. Замятин и Карамзин…

Лесков и Федор Михайлович. Фонвизин и Шмелёв. Два Толстых и еще одна Толстая.

С ними было ничего не поделать.

Джером Клапка Джером…

Оскар Уайльд…

Блейк…

Остен…

Мери Шелли…

Конан Дойл с Агатой.

Шоу, Киплинг и Грин…

Жужжа в пустой голове Антона Павловича, начинал кружиться Карлсон. Малыш бил его сочинением Линдгрен по твердой лысине…

Все они – те, что стояли на полках справа и слева, посередине, вверху и внизу, те, что с таким ледяным презрением взирали на Антона Павловича свысока, – были воры! Воры и негодяи, удачливые негодяи, опередившие Антона Павловича отнюдь не талантом, умом или плодовитостью, а только временем своего рождения.

Родись Антон Павлович в семье Габриэля Альвареса в 1632 году, он стал бы Спинозой. Но хитрый Барух – спинозист, пронырливый, как его метафизика, – обошел Антона Павловича на четыре столетия.

Уайльд отнял у Антон Павловича «Дориана Грея».

Кристи – «Десять негритят» и «Восточный экспресс».

Шекспир отнял Гамлета, Ромео с Джульеттой и «Сон в летнюю ночь».

Все эти так называемые авторы, а на самом деле воры и негодяи, отняли у Антона Павловича сон, успев написать до него все, что он мог бы написать, и, теперь умерев, торжествовали, недоступные и безнаказанные.

«Нет, погодите у меня, мерзавцы, я вам еще устрою! Я вам покажу, как! – угрожал классикам Антон Павлович, затравленной тенью мечась вдоль полок. – Я тебе покажу „Войну и мир“! – обращался Антон Павлович к Льву Николаевичу. – Я тебе покажу „Преступление и наказание“! – обращался Антон Павлович к Федору Михайловичу. – Я тебе такие алые паруса устрою!» – обещал Антон Павлович Александру Степановичу. И классики замирали в испуганном, благоговейном ожидании.

Сразив птеродактилей от литературы, Антон Павлович падал в кресло и, обессиленный, затихал. Ему не писалось. В голове оставался жужжать Карлсон. Лысина по-прежнему отражала свет настольной лампы.

Кабинет погружался в сумерки. Тикали, еще дальше унося по времени от классиков, каминные часы Антона Павловича. С полочки равнодушно смотрели на Антона Павловича коллекционные терракотовые коты.

Что оставалось? Оставалось плеваться.

И Антон Павлович просыпался после очередного кошмара, согреваясь этой освещавшей его мучительное существование мыслью. «Сейчас я вам!» – думал Антон Павлович просыпаясь и, опуская с дивана синие, жилистые ноги, нашаривал ступнями тапки.

Глава 2
Марсельеза Люпен Жирардо

Утро окрасило нежным цветом все, что сумело окрасить. Трепетные тени кленов легли на тротуары аллеи и беговые дорожки парков. Оранжевые работники ЖГС бодро высыпали из зарешеченных автозаков с кистями и красками, чтобы окрасить все то, что не успело окрасить утро. Весенний воздух, наполненный чириканьем возвратившихся в мегаполис птиц, понес над гудроном запах растворителя КПК «Ласка». Радужно засияли бензиновые лужи.

По широким проспектам большого города спешили застывшие в пробках автомобили. Просторные «икарусы» везли, перетряхивая и притискивая друг к другу, хмурых менеджеров среднего звена, неповоротливых круглоглазых бухгалтерш и лохматых корректоров. Мускулистых монтеров и худых плитоукладчиков, длинных продавцов-консультантов и крепких кожаных прорабов. Бледных кассирш и зеленых электриков. Печальных учителей и веселых учеников. Коротконогих брюнеток и отцветших блондинок. Любовников и любовниц, брошенных жен, пассажиров с детьми, качающихся на тонких ногах кадыкастых студентов и крепких выносливых пенсионеров.

Выдавленные из наземного транспорта, потоки спрессованных граждан вливались в распахнутые двери транспорта подземного и продолжали свое стремительное передвижение к местам служб по разноцветным веткам туннелей.

Призрачные лица пассажиров с расплющенными по окнам носами пристально вглядывались в мелькающие кабели высоковольтных электрических передач. Поверх этих призрачных лиц было указано, кого именно перевозит подземный общественный транспорт. Транспорт перевозил пенсионеров, пассажиров с детьми и инвалидов. Для остальных мест в подземном транспорте не было. Остальные лица, ехавшие там, ехали там нелегально.

Антон Павлович Райский беспокойно метался по подушке. Ему снилась косматая, покрытая вулканической грязью гора, на которую он тяжело взбирался, позвякивая полным чистой, сверкающей родниковой воды ведром, после чего, установив ношу на вершине, опрокидывал ее вниз и бежал к подножию, чтобы снова наполнить.

Действия, производимые им во сне, Антон Павлович считал бессмысленными и надуманными. Однако остановиться он не мог: опять и опять волочился наверх, выливал ведро и спешил за новым.

Наконец каминные часы пробили полдень.

Антон Павлович вздрогнул, оскользнулся на какой-то козявке, покачнулся, пытаясь удержать равновесие, но выронил ведро с родниковой водой и кубарем покатился с горы к подножию, давя жалкие травки, клопов, качающихся в лепестках, мурашек, паучков и прочих букашек. Пустое ведро с похоронным звоном устремилось следом.

Бурелом в низине косматой горы с хрустом принял Антона Павловича в свои колючие объятия, на голову ему свалилось ведро, Антон Павлович зажмурился и проснулся.

В лазоревом небе меж створок гардин стояло лимонное солнце. Жемчужный луч делил кабинет писателя надвое. В луче кружились пылинки. Левую ступню Антона Павловича, угрюмо чавкая, грызла небольшая, похожая на больную лишаем летучую мышь, собачонка. Антон Павлович отнял у животного ногу, широко зевнул, потянулся и, зябко кутаясь в полосатый махровый халат, шлепая тапками, направился к кухне.

Маленькое несимпатичное животное, цокая о паркет коготками, поспешило за ним.

Животное звалось Марсельеза Люпен Жирардо. Сокращенно Марсельеза Люпен называлась Мерсью. Это было вздорное, истеричное существо женского пола пяти годов от роду, приобретенное за огромные деньги на Парижской собачьей выставке. Глаза Марсельезы были круглы и мутны, как болотные пузыри. Пара острых клычков росли из нижней отвисшей губы Марсельезы. Над бровями висела прямая пегая челка. Хвост дорогого животного украшала кисточка, придававшая крошке, по мнению ее стилиста и имиджмейкера Васечки, сходство с львицей или пантерой. Какое отношение кисточка имела к пантере, мастер парикмахерского дела не уточнял. Зато принадлежность Мерсью к семейству кошачьих казалась несомненной и была налицо.

Из сумеречного коридора прихожей Антон Павлович и его странное животное попали наконец в просторное кухонное помещение, где в полном габардиновом кресле сидела полная жена Антона Павловича Людмила Анатольевна Райская, втайне от мужа читавшая Дружинина. Увидев в руках супруги Александра Васильевича, Антон Павлович ничего не сказал, но так сморщился и задрожал подбородками, что Людмила Анатольевна тут же захлопнула «Поленьку» без закладки и занялась завтраком.

Антон Павлович и Мерсью, не пожелав изменнице «Доброго утра», вышли на балкон.

В дверях собачонка обернулась и с удовольствием тявкнула. Людмила Анатольевна выронила диетическое яйцо.

Людмила Анатольевна любила мужа. Любя мужа, Людмила Анатольевна чувствовала свою обязанность читать его. Любовь требовала от нее этих исключительных усилий. Сам муж тоже требовал, чтобы его читали. Часто муж читал вслух. Муж читал хорошо, верно расставляя акценты, напряжение в паузах и изменяя голос при прочтении диалогов.

О чем читал муж, оставалось для Людмилы Анатольевны загадкой.

Читая, Антон Павлович пристально следил за женой тяжелым взглядом левого глаза. Правым глазом Антон Павлович читал.

Когда Антон Павлович читал «свое», нельзя было перебивать его, спрашивать или приподнимать бровь. Заметив приподнятую бровь на лице жены, Антон Павлович мгновенно вспыхивал, отбрасывал рукопись в сторону и пулей вылетал в туалетную комнату. Где запирался, впадал в депрессию и мог промолчать до ужина.

При прочтении Людмила Анатольевна сидела перед мужем, замерев как кролик перед удавом. Смотрела вдаль и, когда голос мужа приобретал трагические оттенки, доставала платок и всхлипывала.

Муж оставался доволен.

В сущности, муж был беззащитен и доверчив, как дитя. Подвержен влиянию магнитных бурь. Вспыльчив, капризен и не уверен в себе. Перемена направления и силы ветра могли довести Антона Павловича до отчаяния. Его обижали критики. Особенно негодяй Добужанский. Молодые нахальные авторы, саблезубые, как свора диких шакалов, мчались вслед Антону Павловичу, стараясь покрепче тяпнуть его за ляжку и отбить загнанную Антоном Павловичем в кювет литературную музу.

Литературная муза, изменчивая, как юная любовница, то бросалась от Антона Павловича Анной Карениной на рельсы, то изменяла мужу с фантасмагористом Лукуменко. То уходила к драматургу Дрозякину с первого этажа.

Соломон Арутюнович Миргрызоев, владелец издательства «Луч-Просвет», холодный расчетливый монстр от книжного бизнеса, питавшийся муками авторов, как Дракула кровью невинных младенцев, издававший Антона Павловича в твердом переплете и с иллюстрациями, давил литературную музу Антона Павловича договорными сроками.

Мымра Куликовская из редакционного отдела «Луч-Просвета» губила музу мужа препинательными знаками. Подрубала музе крылья. И резала Антон Павловича живьем.

Муж возвращался из «Луч-Просвета» мрачнее тучи. Муж говорил: «Выдра Куликовская убила сцену с газонокосилкой. Это конец!» Людмила Анатольевна не помнила, что именно это была за сцена, у мужа было много трагических сцен, связанных с газонокосилками, элеваторами, экскаваторами и эскалаторами. Но она опускала руки или взмахивала ими и произносила: «Боже мой! Антоша! Какой ужас, ни в коем случае не уступай!» Но Антон Павлович обреченно вздыхал, из чего Людмила Анатольевна заключала, что муж уже уступил сцену беспощадной Куликовской.

Они садились напротив друг друга в кабинете мужа, и муж хрипло подрагивавшим, упавшим голосом перечитывал зарезанную Куликовской сцену. Людмила Анатольевна доставала платок и всхлипывала. Выла Мерсью.

После прочтения Людмила Анатольевна бережно прятала убиенную в третий нижний ящик письменного стола Антона Павловича, где, подписанные ровным, четким подчерком Людмилы Анатольевны, хранились в папках все задушенные, зарезанные и обезглавленные кикиморой Куликовской сцены.

Муж оставался доволен.

Людмила Анатольевна вытерла со столешницы разбитое диетическое яйцо и сквозь тонкий тюль колышемой вешним ветерком занавески с нежностью посмотрела в полосатую спину мужа. Антон Павлович плевался. Людмила Анатольевна не одобряла этой привычки мужа, но прощала ему ее.

«В конце концов, кто из нас не без греха? – рассуждала сама с собой Людмила Анатольевна, помешивая в кастрюльке геркулесовую смесь „Неженка“ с изюмом, молоком и корицей. – Ибо сказано: „Пусть первым плюнет нам в лицо тот, кто никогда не плевал нам в спину“…»

Антон Павлович вел один: ноль. Северо-западный ветер налетал порывами, сбивая прицел. Было прохладно. Майский полдень лежал в колодце двора рваными слоями. Солнечные зайцы трепыхались на козырьках подъездов. Качались акации.

Тем временем из тени арки выползла многообещающая тень с большой головой, похожей на раздутый мыльный пузырь серого оттенка. Антон Павлович подобрался, блеснув глазами.

Тень неторопливо вскарабкалась на тротуар и потянулась к первой подъездной тени. Антон Павлович мгновенно произвел свои демонические подсчеты. Учитывая все погодные факторы и скорость передвижения мыльного пузыря, плевать следовало сразу, еще до его появления. Антон Павлович надулся жабой, подался вперед всем телом и – «Тьфу!» – выдав крепкую, достойную голкипера НХЛ подачу, замер над перилами.

Из арки, держа под мышкой зеленого цвета папку с рецензиями и приглашениями на литконференциале с чтением стихов, докладов и банкетом, появился литературный критик Семен Борисович Добужанский.

Семен Борисович шел, обратив гладко выбритое свежее лицо к балконам, в надежде случайно обнаружить в одном из них Антона Павловича Райского. Дело было в том, что Добужанскому случайно оказалось по дороге занести Антону Павловичу приглашение на то самое литконференциале; на конверте был указан адрес, но, к несчастью, не указан подъезд.

Счет сделался два: ноль. Обомлев от неожиданности, оба служителя Мельпомены уставились друг на друга.

Семен Борисович медленно извлек из нагрудного кармана синий платочек и так же медленно утер высокий бровяной лоб.

Антону Павловичу ничего не оставалось, как провалится сквозь землю. Залившись багрянцем, Антон Павлович виновато привстал на цыпочки и приветливо помахал ненавистному критику.

Критик слабо махнул платочком в ответ.