Текст книги "Дорога в Тридесятое царство"

Кроме того, именно православие, а не государственность стало объединяющей идеей русичей (будущих русских, украинцев, белорусов и десятков других, ассимилированных ими народов), ведь ни о каком русском государстве на рубеже X века говорить не приходится. Хотя датой основания Руси и принято считать 862 г. н. э. (год прихода Рюрика в славянские земли), ни о каком славянском единстве в те годы и речи быть не могло, да и самоназвания «русские» в те времена еще никто слыхом не слыхивал (вопросов этнонимов мы подробно коснемся позже).

Парадокс восточнославянской культуры в том, что Церковь возникла прежде Государственности, нравственный закон пришел из первоначально чужеродной веры, задолго до того, как был создан первый свод законов мирских, то есть «людских», простых и понятных.

Поясним на индивидуальном примере. Если двухгодовалый малыш принес из садика чужую игрушку, он ее именно «взял», а не «украл», так как противоположение «свое – чужое» его сознанию еще попросту неведомо. Куда там! Еще целая эпоха до различения «одного и двух», «верха и низа», целая эра до «правого и левого». И если вместо того, чтобы объяснить ребенку, что так делать не нужно, потому что у каждого зайчика и куколки свой дом, и он бы сам очень расстроился, если бы его из садика забрала вместо мамы чужая тетя, начать ребенка наказывать, называть вором, взывать к совести и морали, – малыш услышит лишь одно: мама больше меня не любит, я плохой. В этом возрасте еще не существует самой способности к восприятию нравственно-моральных ценностей, но есть неизменная потребность в материнской любви и поддержке.

Под материнской любовью имеется в виду именно безусловная любовь, просто за то, что ребенок есть. В этом случае малыш не может быть плохим, таковыми могут быть только поступки, которые любящий родитель терпеливо разъясняет. Такое переживание материнской любви – пассивное переживание, то есть ребенок не делает ничего сам, чтобы быть любимым. Все, что от него требуется, – это быть ее ребенком. Это и счастье, и одновременно горе: ничего не зависит от маленького человека. Такую любовь не только не нужно, но и невозможно заслужить. Если она есть, она есть, если нет – ее никак не завоевать.

Эта психовозрастная стадия на этническом уровне и соответствует язычеству. Конечно, это заявление требует обоснования, которое я постараюсь сейчас дать.

Дело в том, что мифы политеистической эпохи любого народа не дают точных указаний, как должен вести себя человек; в них еще нет твердых запретов, императивов, нет нравственно-морального аспекта. Языческие мифы – это иносказательные повествования о том, какова жизнь. Языческие боги – утрированные архетипические образы, гиперболизированные отражения различных граней психики самого Человека. Мифы матриархальной (языческой) стадии не апеллируют к нравственности, не диктуют строгих законов, не угрожают – народ-ребенок попросту еще не дорос до такого уровня восприятия. Языческие сказания всего лишь дают иллюстрации – за такими-то действиями следует то-то. Прометей взял огонь вопреки отцовскому (Зевсову) запрету – последовала расплата. Точно так же мать говорит ребенку: один мальчик тоже не слушался родителей, забирал из садика чужие игрушки, поэтому пришел дядя милиционер, забрал все игрушки у этого мальчика и раздал чужим детям. Это совсем не то же самое, что «еще раз увижу у тебя чужое – получишь ремня» или «не укради – будешь гореть в геенне огненной»: для этого человек уже должен твердо знать, что такое «свое», а что «чужое» и, следовательно, что такое воровство. На матриархальной стадии восприятия эти знания еще только формируются, они пока не имеют формы целостного, постоянного понятия, которое сложится в дальнейшем из отдельных опытов столкновения сиюминутных желаний с реальностью. Например, что касается того же воровства: двухлетний ребенок, который «принес» чужую куклу из гостей, после «серьезного разговора» с родителями поймет лишь то, что нельзя больше брать игрушки именно из того дома, где он только что побывал. Потом «границы запрета» распространятся на другие гости, садик, площадку у дома и т. д. И только после многократных попыток присвоить чужое с последующими разъяснениями, а также после анализа чужих подобных примеров, включая и сказки, и проступки других детей, маленькому Человеку откроется истина «не укради». И вот тогда с него уже можно будет спрашивать по всей строгости, «по-отцовски».

Здесь необходимо сделать наиважнейшую оговорку о том, что «материнской», то есть безусловной, любовью ребенка могут любить и отец, и дед, и любой другой значимый в его жизни взрослый. Определение «материнская любовь» в реальных человеческих отношениях является в большей степени описательной характеристикой для выражения того самого безусловного чувства.

Длится «матриархальный» период до пяти-шестилетнего возраста (недаром дети идут в школу с семи лет, требовать с них соблюдения дисциплины раньше – преждевременно и нецелесообразно). А в масштабе народа эта стадия охватывает эпохи от самого возникновения человека до общинно-родового строя с тотемическими верованиями, до феодализма с четко выстроенной иерархией многочисленных языческих богов и заканчивается появлением Отцовских фигур – сильного монарха и единого Бога, провозглашающих строгую морально-этическую норму в виде мирских законов и религиозных заповедей. Подробно развивать тему архетипически-возрастных стадий человечества в этой книге я считаю излишним и выходящим за рамки основной темы; кроме того, этому вопросу посвящено замечательное, крайне подробное и глубокое исследование Эриха Нойманна «Происхождение и развитие сознания».

В свете вышесказанного встает вопрос о первичности яйца или курицы: созревшая ли психика индивида или народа дорастает до возможности принятия и ранее существующего Отца, Отец ли становится удобным архетипическим образом для проекций повзрослевшей психики? Ответ: и так и так, ибо эти процессы невозможно разделить.

Долго ли коротко ли, маленький человек (молодой народ) становится все более независимым: ребенок – от реальной матери, народ – от матушки-природы. Ребенок учится ходить, говорить, самостоятельно изучать мир. Народ вынужден осваивать новые территории с более жесткими климатическими условиями, добывать пищу, уже не просто принимая готовые дары матушки-природы с помощью охоты, рыболовства, собирательства, но самостоятельно возделывая землю и разводя скот. Связь с матерью несколько утрачивает свое жизненно важное значение, и вместо нее все более и более важной становится связь с отцом – реальным и архетипическим. Это связь совсем другого характера. Далее я позволю себе процитировать Эриха Фромма: «Мать – это дом, из которого мы уходим, это природа, океан; отец не представляет никакого такого природного дома… Но отец представляет другой полюс человеческого существования: мир мысли, созданных человеческими руками вещей, закона и порядка, дисциплины, путешествий и приключений. Отец – это тот, кто учит ребенка, как узнавать дорогу в мир… Отцовская любовь – это обусловленная любовь. Ее принцип таков: я люблю тебя, потому что ты удовлетворяешь моим ожиданиям, потому что ты исполняешь свои обязанности, потому что ты похож на меня»¹⁵.

Итак, любовь отца – обусловлена, она «не просто так, потому что ты есть», она «за что-то». И в этом – и горе, и счастье ее. Трагичным является то, что она не дается за сам факт существования ребенка, она может быть только заслужена, а также и утрачена, если человек сделает не то, что от него ожидают. Сама суть отцовской любви, а также благосклонности маскулинного единого Бога заключается в том, что послушание становится высшей добродетелью, а неповиновение – главным грехом. Благом же отцовской любви является то, что она находится в пределах контроля самого чада, ее можно добиться, заслужить (в отличие от неподконтрольной материнской), если следовать установленным правилам[13]13
  Само собой разумеется, термин «отцовская любовь» тоже является описательной конструкцией; такой любовью может любить и мать, и бабушка, и любой другой человек. Определяющим моментом здесь является казуальность отношения: не «за просто так», а «за что-то».


[Закрыть]. Однако эти правила, как утверждает Фромм, становятся понятны не ранее, чем к пяти-шестилетнему возрасту.

Так вот, Риму и Византии накануне крещения уже исполнилось шесть, Руси же было едва ли полтора!

К вопросу психовозрастных стадий развития этноса мы еще неоднократно вернемся в последующих главах. Пока же просто попробуем представить, каково приходится двухлетнему малышу, когда к нему вдруг начинают предъявлять те же требования, что, скажем, к шестилетнему.

Это предложение – не пустая риторика. Я абсолютно серьезно прошу вас, Читатель, сейчас оторваться от книги на несколько минут и представить двухгодовалого ребенка, на которого вдруг обрушились требования, соответствующие старшему дошкольному возрасту. Представьте малыша, которому вместо «Курочки Рябы» читают душераздирающего «Льва и собачку», которому отныне не положено играть в песочнице, а вместо этого требуется собирать конструктор еще столь неумелыми ручками, а также помогать маме и папе мыть посуду, протирать пыль, уметь считать и читать по слогам. Что же до правил и запретов, непонятных двухлетнему, то здесь действует юридический принцип: «Незнание закона не освобождает от ответственности».

Как живется такому малышу?

Прошу вас, Читатель, не поленитесь, прикройте книгу и ответьте обстоятельно на этот вопрос. Сделайте это в собственных терапевтических целях.

Полученный ответ касается всех нас: русских, белорусов, украинцев, а также в немалой степени обрусевших немцев, татар и т. д. Это касается всех нас вместе и каждого в отдельности. Все те фантазии, что пришли вам относительно травмированного малыша, живут в глубинах именно вашего бессознательного, все это – лично ваше архетипическое наследие. Этот страх, непонимание происходящего, знание: что бы ты ни сделал, все равно все будет не так, как надо, упование лишь на счастливый случай и везение вместо собственных сил, старательное бездействие до тех пор, пока вконец не прижмет, – вот архетипические корни того самого известного русского долготерпения.

«Пока гром не грянет, мужик не перекрестится» – эта пословица имеет куда более глубокий смысл, нежели простая констатация русской беспечности. Страх неуспеха, в равной степени как и страх успеха (ведь за него потом тоже придется нести ответственность), порождает полное неверие в собственные силы. Так на что же в этом случае остается надеяться, кроме волшебной щуки и «авось»? Архетипическому Родителю, который персонифицируется в родителе реальном, во власти, начиная от вахтера и заканчивая президентом, в начальстве, во враче, священнике, учителе, госслужащем любого чина, угодить все равно нельзя; все его требования воспринимаются на уровне бессознательного как приказ доставить «то, чего на белом свете вообще не может быть». На что ж здесь уповать, кроме чуда?

Я не хочу сказать, что все мы, восточные славяне, запуганы и бездеятельны всегда и во всем. Это было бы немыслимой ложью! Важно понимать: эта тенденция уповать на чудо присутствует архетипически. Комплекс, развившийся в результате национальной травмы, может найти любую лазейку, на индивидуальном уровне у каждого будет «рваться там, где тонко». Приведу лишь несколько случаев из терапевтической практики, в которых комплекс реализуется в виде обездвиживающей надежды на чудо.

Данил, мужчина в возрасте под сорок, воистину являл собой своего архетипического тезку Данилу Мастера – был виртуозом своего дела. Он сам разрабатывал, изготовлял и монтировал рекламные конструкции из любого материала, любой сложности, любых размеров, на любой вкус и цвет. Ремесло в наше время, кажется, неоспоримо выгодное. Да к тому же Данил свое дело явно любил. Однако успех никак не шел к нему. Помощники постоянно подводили, заказчики то не хотели платить, то требовали это самое «чего на белом свете вообще не может быть». Как-то раз я поинтересовалась у Данила, в каком виде ему вообще представляется собственный успех. Ведь как можно найти то, что неизвестно как и выглядит? Данил не задумался ни на секунду; по всей видимости, он уже не раз задавал себе тот же вопрос: «Я встречу какого-нибудь сумасшедшего, ну или просто очень неуверенного в себе “кулибина”, у которого будет гениальное изобретение. Я уговорю его запатентовать это изобретение, сам налажу производство и буду продавать. Ну а что, в самом деле, есть же такие люди?»

Каково?!

Все мои дальнейшие простые и естественные вопросы заставляли Данила лишь широко открывать рот от удивления. Где вы возьмете деньги на производство? Если и найдете спонсора, зачем ему лично вы, когда они с изобретателем вдвоем договорятся? И, самое главное, с чего вы решили, что сможете стать в этом деле хорошим управляющим, если сейчас не можете наладить собственное дело с рекламой? В ответ на все эти вопросы Данил лишь смотрел на меня в изумлении, как если бы я спрашивала на полном серьезе, кем он запланировал стать в последующей инкарнации. Единственное, что он еще смог хоть как-то объяснить, – это причину, по которой он, собственно, нужен «кулибину»: мол, «поддержать, раскрутить, вселить уверенность».

В этом месте мне чрезвычайно хочется процитировать Ильфа и Петрова, и я не откажу себе в этом удовольствии:

В то время Саша Корейко представлял себе будущее таким образом: он идет по улице – и вдруг у водосточного желоба, осыпанного цинковыми звездами, под самой стенкой находит вишневый, скрипящий как седло, кожаный бумажник. В бумажнике очень много денег, две тысячи пятьсот рублей… А дальше все будет чрезвычайно хорошо¹⁶.

Разница между моим клиентом и достопочтенным советским миллионером заключается в том, что Саша Корейко, доросший до Александра Ивановича, очень скоро понял, что «вишневый кожаный бумажник» находится не у водосточного желоба, а у него в голове. Далее материализация кошелька, пускай и мошенническими методами, стала лишь делом времени[14]14
  Правда, с прискорбием надо сказать, что Корейко угодил в другую архетипическую ловушку – он идентифицировался с Кощеем, который чахнет над златом, не имея никакой возможности им воспользоваться. Но это уже совсем другая история, о которой мы поговорим в главе о Герое.


[Закрыть]. Данил же и представить себе не мог (вот она, работа комплекса!), что тот самый «кулибин», которого и нужно-то всего лишь, по его же собственным словам, «поддержать, раскрутить, вселить уверенность», есть не что иное, как его собственная часть. Кроме того, и «гениальное изобретение» было давно готово, пожалуй, ко времени нашей встречи: он разработал и создал десятки уникальных рекламных конструкций.

Вот так. Это лишь одна из историй, в которых ложная надежда на совершенно ненужное чудо буквально лишает человека разума. Ведь всего-то-навсего оставалось соединить в своем внутреннем пространстве «кулибина» с «управляющим»… А Данил после этой сессии больше ко мне не пришел. К сожалению, вера в чудо, причем именно такое – внезапное, абсолютное и никак не подготовленное, оказалась для него более ценной, нежели собственная реальная жизнь и настоящие возможности.

Травма русской души, сформулированная в пословице «пока гром не грянет…», выражается не только в избегании любой активности (лишь бы еще хуже не стало). Поразительно, что этот русский мужик, который никак сам по себе не перекрестится, бессознательно ждет «грома». А бывает, и сознательно, что уж совсем не поддается никакой логике!

Моя давняя подруга, назовем ее Светой, после развода с мужем-социопатом вот уже много лет живет с сыном в доме родителей. Сказать, что ее родители просто люди «старой закалки» и очень строгих правил, – не сказать практически ничего. Например, Света не может в тридцать пять лет (!) сходить на свидание с мужчиной, прежде чем познакомит его с родителями. Она не может позволить себе пойти к подруге на день рождения: она никудышная мать, раз позволила себе провести вечер без сына. Она не может отдохнуть в выходные, так как отказ пропалывать грядки на даче равносилен предательству семьи. Можно рассказывать очень долго. Но, полагаю, и этих немногих примеров достаточно, чтобы представить, в какой дружной, любящей тюрьме живет Света.

Важно не это. Дело в том, что все Светины проблемы решились бы с переездом от родителей, как считает она сама. И несколько лет назад я, как казалось мне, убедила ее в правильности решения снять квартиру. Света даже согласилась с тем, что родительский гнев можно будет пережить, и… через пару недель решила, что ей позарез нужна машина! Автомобиль был взят в кредит, и тем самым возможность свободной жизни отодвинулась на долгое время. Но и это еще не самый большой парадокс. Света – ценный специалист, в свое время она поработала в одной из тех постсоветских государственных компаний, которые платят сотрудникам сущие копейки, но дают возможность получить нужный опыт и очень весомую запись в трудовой книжке. Именно за этим в них идут молодые специалисты на пару-тройку лет. Света же выдержала лет десять, получив не только солидный стаж, но и множество всевозможных международных дипломов и сертификатов. Когда разговор заходит о том, что с ее опытом ей была бы рада любая приличная компания и доход бы ее существенно увеличился, что позволило бы хоть ипотеку, хоть съемную квартиру, Света отвечает: «Ну что ж, видимо, меня еще не совсем все достало. Вот станет вовсе невмоготу, начну рассылать резюме».

Чего же, спрашивается, дожидается Света, на что надеется? Здесь провожатый в Ирий на земле, как и у многих женщин, принимает образ этакого Царевича Елисея, который штурмом возьмет Светину темницу и на веки вечные решит все ее проблемы. Тем более, поскольку из тюрьмы она уйдет «в замуж», она получит не только супруга с царством в придачу, но и долгожданное родительское одобрение. Сдается мне, не нужно и разъяснять: фантазия о том, что найдется человек, который сразу одним махом решит все проблемы, – этакий Дед Мороз для девочек с выросшей грудью, с бездонным мешком подарков круглый год, – на бессознательном уровне являет собой желание вернуться в материнскую утробу, где лишь и существует беспрерывное, беззаботное блаженство.

Еще более плачевные последствия ожидают, к сожалению, того, кому град нездешний, изобильный Ирий привидится наяву.

Другу моей беззаботной юности, назовем его Нахимовым, в отроческие годы крупно повезло – просто «свезло так свезло», как говорил Шарик, очутившись в «похабной квартирке» профессора Преображенского. Пятнадцатилетний Нахимов был завсегдатаем видеосалона при аэропорте, близ которого мы жили. В таких салонах в самом начале 1990-х прокручивали видеопленки с зарубежными фильмами. Читателям более младшего возраста нужно сказать, что по телевизору таких фильмов тогда не было, а обладателей собственных видеомагнитофонов в ту пору насчитывалось примерно столько же, сколько сейчас владельцев личных яхт. Поэтому зрителей в этих салонах было великое множество, да прибавим к ним еще пассажиров, ожидавших своего рейса в аэропорту.

Нахимов же, прогуливая школу, ходил практически на все сеансы. Вскоре он примелькался хозяину салона, и тот, решив, что негоже господам предпринимателям самим за кассой стоять, перепоручил это нашему юному киноману. А дальше хозяину стало совсем не до салона: он занялся «реальными пацанскими делами» и полностью оставил салон на Нахимова, взимая с того лишь небольшую фиксированную плату. За сутки в салоне пятнадцатилетний оболтус зарабатывал больше, чем его отец за месяц на заводе! Что мог подросток делать с такими доходами – вполне понятно: он поил-кормил весь микрорайон, устраивал грандиозные по тем временам вечеринки, раздавал деньги друзьям, чувствовал себя королем и думал, что так будет вечно. Надо ли говорить, что все это закончилось очень быстро?

Когда Нахимов вернулся из армии, в которую пошел по оставшимся с недавней для того времени советской эпохи идейным соображениям, к своему немалому удивлению он обнаружил, что теперь придется работать, причем совсем за другие деньги. Сейчас ему под сорок, и из разговоров с ним становится ясно: он все еще не верит, что это навсегда. Тому уж скоро двадцать лет, как он не может принять, что это и есть его реальность и она не временна. Нахимов действительно верит, что он еще поймает удачу. Проводником в земной Ирий в его фантазии является некий хозяин ночного клуба, который, сам не справляясь с заведением, перепоручит его Нахимову…

Это какой же силы должен грянуть гром?! Видимо, должно случиться цунами, как в Индии в 2004, чтобы Светино желание быть хорошей дочкой, абсолютно невыполнимое, как она многократно убеждалась, уступило место здравому рассудку и потребностям собственной души. И еще спорно, останутся ли у нее силы после этого стихийного бедствия на построение собственной жизни. Какой силы должно случиться землетрясение, чтобы перетряхнуть представления о реальности Нахимова? И сколь более вдохновенной, полноцветной и полнокровной стала бы их жизнь, если бы они распрощались с тщетной надеждой на чудо и решили действовать сами?!

Я описываю эти примеры с самым что ни на есть коварнейшим умыслом: обесценить и веру в чудо, сиречь русское «авось», и даже прославленное русское долготерпение. Ибо оба этих столь воспеваемых феномена суть «волки в овечьих шкурах»; это ложные боги, истинные враги русской души, виртуозно маскирующиеся под благочестивыми покровами, да еще подкрепленные религиозно одобренным самоотречением.

Вера в чудо есть гипертрофированная надежда. Это чувство настолько наделено нуминозным[15]15
  Нумино́зность (от лат. numen – «божество», «воля богов») – понятие, характеризующее важнейшую сторону религиозного опыта, связанного с интенсивным переживанием таинственного и устрашающего божественного присутствия.


[Закрыть] смыслом, особенно в православной культуре, что сейчас, когда я, сознательный гностик и в сердце язычница, пишу эти строки, из того самого национального архетипического пласта моей души поднимается настоящий сакральный ужас, будто я покусилась на святое и сейчас это самое иррациональное сверхбытие покарает меня.

Но, слава богам, я, как юнгианка, знаю, что единственная возможность справиться со страхом – идти прямо на него с широко открытыми глазами. Поэтому – вдох-выдох, и отправляемся дальше, через тернии комплексов к звездам Тридесятого царства. Кроме того, когда не хватает собственных душевных ресурсов в каком бы то ни было предприятии, всегда можно, отбросив ненужную гордость (мол, «мы сами с усами»), опереться на авторитет и знания другого. Мир велик, и если в собственном доме кончилась мука́, хоть и по сусекам поскребли, и по амбарам помели, всегда можно занять у соседа. Я действительно не нашла в восточнославянском фольклоре мотива обесценивания чуда и понимания тщетности надежды на вознаграждение за долготерпение. Поэтому обратимся к помощникам заморским. В данном случае нам могут пособить древние греки и совсем еще не древний в сравнении с ними Ницше.

Эллины еще несколько тысячелетий назад разоблачили коварную теневую сторону надежды в мифе о Пандоре. Пандора (напомню, прекраснейшая из женщин) была создана богами в наказание человечеству за принятие огня от Прометея. Имя ее означает «всем одаренная», так как она получила от каждого из богов наилучшие качества. Но мстительный Зевс, прежде чем отправить ее на землю, наделил Пандору ко всему прочему и любопытством, а также вручил ей ящик со всеми земными бедами, который строго-настрого запретил открывать. Конечно, любопытство возобладало, Пандора открыла ящик, и все горести-напасти, заточенные в него Вседержителем, выбрались в людской мир. Осталось одно-единственное, никому не известное зло – надежда.

Так как Человек никогда не имел возможности толком ее разглядеть, он ошибочно считает надежду великим благом. Однако Зевс знал истинную суть этого чувства; он именно для того и положил надежду на самое дно ящика с бедами, чтобы Человек сам себе отныне обеспечивал вечные страдания и ничего не предпринимал для их прекращения, ибо «пока живу, надеюсь». Надежда – самое большое зло, говорил Ницше: она продлевает мучения человеческие.

Надежда, что умирает последней, попросту не дает нам жить. Это вечная иллюзия того, что где-то там есть для нас Ирий, надо лишь подождать. Надежда – это всегда отсутствие человека в настоящем, она направлена в будущее сознательно, а бессознательно – в невозвратное прошлое, в райские кущи младенческого периода или даже в материнскую утробу. Когда же мы воплощены в настоящем моменте – в чувствах, потребностях, в теле, – надежды нет, она не нужна. Более того, если какая-то надежда и сбылась, это все равно не приносит счастья. Когда мы получаем отсутствующий ресурс, все просто «становится на свои места»: появляется впечатление, что так всегда и было, – ведь Ирий, который был спроецирован в недавнем прошлом на новое приобретение или достижение, снова оказался миражом. И снова в настоящем человек погружается в скуку и инертность, все хорошее вновь отправляется посредством надежды в то самое «прошлобудущее», в царство «Нигде-и-никогда»: «Эх, вот если бы у меня было… вот тогда бы жизнь была». Есть на эту тему превосходный анекдот. Поймал мужик Золотую рыбку и говорит: «Хочу, чтоб у меня все было!» – «Ну что ж, – говорит рыбка, – твое желание легко исполнить. У тебя, мужик, все было».

Не будем отрицать, порой происходят чудеса. Но только не в том случае, когда любая надежда на успех в чем бы то ни было возлагается только на счастливую случайность или промысел божий. На эту тему есть еще один превосходный бородатый анекдот. Человек годами молил Господа о выигрыше в «Спортлото». В конце концов разверзлись небеса и он услышал возмущенный глас божий: «Да сколько можно, дурак! Ты хоть лотерейный билет-то купи наконец!»

Однако, если мы будем утверждать, что надежда – это однозначно деструктивное чувство, мы не просто вновь угодим в силки комплекса, но только глубже увязнем в них, ибо тут же попадем на противоположный полюс – в отчаяние. Просто будем помнить, что в блюдо под названием «мотивация» надежды нужна всего лишь щепотка. Основным же ингредиентом на пути к воцарению-восамлению будет интерес.

Интерес – это то, что исходит непосредственно из Самости; это то чувство, что обостряет наше чутье до звериного, то чувство, что делает нашу интуицию предельно чуткой, глазам придает орлиную зоркость, а телу – легкость и силу. Это то, что вдохновляет, направляет и излечивает. По-русски это чувство именуется также страстью.

Душе, что пылает страстью, вдохновленному уму, рукам, что горят от азарта, не нужны опоры в виде «надо», «принято» и «придется». Когда истинное желание, исходящее из природной Самости, обретает свободу, душа, разум и тело действуют заодно, желание становится бескомпромиссным: «Хочу настолько, что, пока не рискну, не опробую все способы, – не успокоюсь». И, как подсказывает опыт, здесь-то и начинаются настоящие чудеса! На пути Героя начинают встречаться волшебные помощники только после того, как он осознаёт: кроме него, воевать со Змеем некому.

Однако, чтобы пробудить в себе страсть, услышать голос Самости, нужно предать забвению надежду на чудо. Сделать это нужно добросовестно и чистосердечно – оплакать, отпеть и захоронить. Это весьма и весьма непросто. Для начала придется пережить чувство разочарования. Это и будет оплакиванием. Оплакиванием мечты о граде нездешнем, где нам дадут все, чего ни пожелается, просто за то, что мы есть. Оплакиванием надежды на то, что можно сделать что-то, стать каким-то – и жизнь полюбит нас безусловной родительской любовью. Прощанием с верой в то, что к нам снова отнесутся как к любимым детям, поверят в нашу исключительность и превосходность на слово.

Как бы страшно это ни звучало, но, чтобы достигнуть душевной зрелости и иметь возможность проживать собственную жизнь, наполненную интересом и свершениями, нам придется душевно осиротеть. Еще в Библии сказано о необходимости оставить отца и мать своих (Бытие 2: 24). «Оставить» не в том смысле, что бросить их под старость лет в богадельне: речь идет именно о прощании с надеждой на вечную опеку, безусловную любовь и безвозмездную поддержку. Разочарование в чуде возвращает к пониманию истинных возможностей и ресурсов.

Отпеванием станет чувство светлой печали на волне понимания и приятия того, что отсутствие «вечных идеальных родителей» есть благо, хоть и с привкусом горечи. Ведь если бы Ирий и вечные родители существовали, у человека не было бы ни единого шанса повзрослеть, услышать голос Самости и прожить жизнь по собственному сценарию.

А дальше придется пережить страх. Это одно из самых древних, архаических переживаний. В период взросления, в том числе и духовного, он связан с процессом приспособления Эго-сознания к новой среде; реальность в это время воспринимается как тотальная неизвестность. В действительности это архаический страх дикаря перед темнотой. Все, абсолютно все новое вызывает страх, это архетипично, так работает инстинкт самосохранения. Однако любые эволюционные прорывы, как в общечеловеческом, в национальном, так и в личностном масштабе, происходят только на волне осознанного преодоления страха.

Более того, как раз страх, как еще один мотиватор наравне с интересом и надеждой, и есть настоящий «компас земной». Согласно Юнгу, именно страх – указатель направления к тем зонам развития, которые требуются Самости. Тем более это справедливо для нас – русскоговорящих, в чьем языке слова «страх» и «страсть» являются однокоренными. Ведь в языке, каковой является вещественным отражением менталитета, случайностей и простых совпадений не бывает. Поэтому если в преддверии какого-нибудь начинания не возникает ни капли страха, значит, в этой области, по большому счету, и делать-то нечего. Это никакое не свершение, а лишь укрепление текущего status quo.

Говоря о направлении развития и преодолении страха, невозможно пройти мимо такой сказочной метафоры, как камень на распутье в славянских сказках. Нужно сказать, еще древние греки использовали развилку дорог в качестве символа сложного жизнеопределяющего выбора. Совсем еще юный Геракл, оказавшись на распутье, повстречал двух женщин, одна из них оказалась Изнеженностью, другая – Добродетелью. Первая соблазняла его жизнью, полной удовольствий, вторая же призывала встать на путь служения людям – полный испытаний, зато ведущий к бессмертию и славе. Юный Герой сознательно отверг легкий путь, выбрав лавры.

Однако славянский миф во многом превзошел греческий. Во-первых, в наших сказках Герой встречает на пути не просто развилку дорог, а камень с надписью. На архаических этапах культа сакральность камней связана с представлением о том, что в них воплощаются души предков; отсюда обычай ставить возле усыпальниц камни. Они вечны, как и вечна мудрость предков. Поэтому надпись, которую видит Герой на камне, является прямым посланием из иного мира. А во-вторых и в-главных, русская сказка предлагает Герою не два, а целых три пути!

В сказке о молодильных яблоках и живой воде говорится: «Едучи путем-дорогою, близко ли, далеко ли, низко ли, высоко ли, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, наконец приехал он в чистое поле, в зеленые луга. А в чистом поле лежит камень, на нем надпись высечена: “Направо поедешь – богату быть, коня потерять. Налево поедешь – коня спасать, быть голодну да холодну. Прямо поедешь – убиту быть”»[16]16
  Есть варианты этой сказки с другими надписями, но именно этот вариант является самым древним, так как отец Ивана в нем – царь Берендей, а не более поздний Выслав. Берендеи, они же половцы, – кочевые племена в южнорусских степях, исчезнувшие после XIII века.


[Закрыть].