Текст книги "Салюты на той стороне"

Хватит, ну хватит, пожалуйста. Ведь ничего не случилось страшного, ты была сама виновата. Хватит. Повернись. Она поворачивается, вижу лицо – все белое в цинковой мази от прыщей.

– Ты похожа на зомби.

– Ну спасибо.

– Нет, я серьезно. Может, прекратишь уже? Один хрен эта мазь не помогает.

– Да нет, раньше хуже было. Я иногда даже в школу не ходила, когда их слишком много вылезало. Еще и болючие, пипец.

Она расчесывает щеку, морщится от выступившего кровавого пятнышка.

– Ну что ты делаешь, а? Только хуже.

– Да по фигу, все равно с утра смывать. Слушай…

– Ладно, – сажусь на кровати, поворачиваюсь в ее сторону, – ты мне скажи, какого хрена тут произошло? Ну, пока меня не было, я же долго… Ну, как Муха? Жив? Его увезли куда-то? Правда, что Хавроновна… правда ли, что о ней говорят? Это, получается, произошло, когда мне… когда меня… И почему Ник ведет себя так, как будто его избрали президентом? Почему с ним ходит Юбка и эта стремная, как там ее?

Ленка все механически ковыряет кожу, смотреть страшно. Утром все замажет тональником, запудрит, и под этим слоем все будет снова болеть и гнить, а вечером – снова мазь. И забавно, что при дневном свете практически не видно ничего такого, ну, если совсем в упор не рассматривать, и только я знаю.

– Прекрати.

– Ладно. – Она прячет обе руки за спину, чтобы не поддаваться искушению.

Не понимаю ее. Если бы у меня такое было, я бы что угодно сделала, только не ковыряла, – вон сколько девок на улице с ямами на коже, которые уже не замазать ничем. Уж лучше сейчас потерпеть, а потом всю жизнь красивой ходить.

– Он велел давящую повязку Мухе наложить. Сказал как, – Ленка говорит тихо и невыразительно, уперев подбородок в грудь, – потому что никто не знал, а он книжку читал, книжник, мать его, но только сдается, что в этой книжке было правильно все написано, потому что кровь довольно быстро перестала идти, ему еще двигаться запретили, вообще шевелиться. День. И завтра тоже. А потом Ник сказал, посмотрит. Но наверняка все хорошо будет, я уверена. Ну вот как-то так и получилось, что все признали, поняли. Как-никак, он Муху от смерти спас.

Выходит, что Крот сильно ударил, хотя с моего места и не видно было.

А меня кто спас, подумала.

А меня.

Я хочу принести Кроту в тюрьму конфету какую-нибудь, но ни у кого нет. Нужно было не есть, подождать совсем плохих времен. Он ведь мне две предлагал, а я, как дурочка какая, обе и съела.

– Лучше бы он умер.

– Кто, Муха? Совсем уже? Он не подарок, согласна, придурковатый, но уж явно не хуже остальных пацанов, того же Юбки. По крайней мере, он ни до кого не доматывается, то есть…

– А что? Понимаю, что тебе по фигу, тебя никто не тронет, ты у нас королева. Хотя не знаю, что за королева ходит с прыщами.

– Какая королева? Конопля, понимаю, тебя обидели. Но никто не виноват, я так вообще не слышала…

– Конечно. Никто ничего не слышит, хотя у нас, блин, всего два этажа. Где уж тут услышать. Зато каждое слово Ника слышишь, да? Даже если он говорит шепотом в другом конце коридора. Да что там – даже в душевой. Хотела бы к нему в душевую, а? Хотела? Шлюха ты.

Вот ты кто. Не королева.

Иди отсоси у него. Или уже? Я бы не удивилась.

Глаза Ленки делаются неживые, страшные, неподвижные.

• •

Крот.

Кротик.

Ответь мне.

Гулко, неслышно. Если бы вода лилась – так вообще бы ничего не услышал, мы раньше прикалывались так: подойдем близко-близко и крикнем: Степашка – лошок, Юбка – дебил, а они не реагировали, потому что вода. Даже в предбаннике. Отчего-то если компания Мухи в душевую шла, то уж непременно все вместе, будто нападет кто, если поодиночке пойдут.

(Могли. Только ведь тогда в столовке вместе были – значит, не так уж это и помогает, когда вместе.)

Но сейчас за дверью тишина, может быть, Ник нарочно перекрыл воду, чтобы Крот не захлебнулся, ничего не сделал с собой. Может, просто не дурак, не включает. Пить же надо что-то – никто не принесет, дверь на замке, вот и придется эту, сырую, хлорированную. Брр.

В Городе нельзя пить воду из-под крана, а в других городах, слышала, – можно.

Ну у нас здесь как в Городе, само собой. Нельзя.

Крот.

Что-то скребется за дверью, слышатся шаги. Гулко, тихо. Может быть, к нему уже приходили – и надоело отмечать, но ведь теперь-то я. Я.

– Кто? – глухо из-за двери. – Ты, Кнопка?

– Да, ты там в порядке?

– Господи, – слышится смех, он стучит кулаком о стену, – да тут шикарно вообще, не парься… Они мне даже на скамейку какой-то матрас постелили. Из чего делаю вывод, что ночевать придется здесь.

– Не может быть.

– Ну он же сказал – тюрьма. Кстати, где он?

– Не знаю, но точно не здесь, не волнуйся. Мы одни.

(А я ведь даже в девчачью душевую заглянула – проверила, чтобы точно никого, хотя я не собираюсь говорить ничего важного. Но вдруг, вдруг – вдруг и это запрещено, вдруг – не знаю – нужно получать особое разрешение на свидание, на визит. Разное читала, кто знает, что из этого читал Ник.)

– Хорошо. А что тебе нужно?

Теряюсь, замираю, прижимаю ухо плотнее к двери, может, ослышалась? Он что, не рад мне?

– Меня завтра будут судить.

– Херня.

– Будут. Ник сказал. Тебе нельзя будет меня защищать, потому как ты лицо заинтересованное.

Какое еще лицо?

У меня никакое лицо, не заинтересованное, не любопытное. Вообще считаю, что это бред собачий – все, что они тут без нас напридумывали. Какое лицо, у нас никаких лиц нет пока что, нужно вырасти, прочитать все книжки, которые стоят тут в библиотечке, хотя их здесь не так много, знаю – бывает больше, даже в нашей школе. И слышала о людях, у которых их от пола до потолка, они на стремянку встают, чтобы достать что-то с верхней полки. Наверное, у Крота дома тоже такая библиотека.

– Слушай, можешь для меня сделать кое-что?

– Конечно. Только ты же понимаешь, что передать ничего не выйдет…

– Да, – он нетерпеливо вздыхает, – тут такая тишина, а воду включать боюсь – влажно, тяжело дышать, а еще целую ночь сидеть. Ты можешь через дверь включить песню?

– Мне не на чем, Крот…

– Попроси у Ленки телефон. Там была эта песня, она не откажет, если объяснишь. Она неплохая, твоя Ленка, только штукатурится сильно.

Блин. Как же у нее попрошу теперь?

– Ладно, я сейчас.

Поднимаюсь на этаж, думаю – что, реально можно просто зайти в нашу, все еще нашу комнату, и спросить? А если пошлет подальше? И телефон, с которым она теперь не расстается, все думает, что полосочки вернутся и МТС соединит ее с родителями, но все никак. Но она соглашается почти сразу. Забыла, как я ее послала, сделала вид, что ничего такого не было, не напоминает. Все же хорошая.

– Включить? А ты знаешь как?

– Вроде.

– Ладно. Только смотри, чтобы не отобрали. И очень громко не включай.

– Как я тебе очень громко не включу, если он за дверью и иначе не услышит? – зло говорю, непривычно.

Ленка протягивает телефон, терпит. Не буду извиняться, я права была. Но Ник – одно дело, а телефон Кроту надо принести. Может быть, я бы даже и извинилась, если бы Ленка потребовала.

Прячу телефон в карман, снова спускаюсь в подвал.

– Ладно, ну и какая песня?

– Называется «Полчаса», посмотри, там английскими буквами должно быть…

Замираю, улыбаюсь, спохватываюсь, что можно не улыбаться, он же все равно не увидит:

– Серьезно? «Татушек»?

– А что такого?

– Да нет, просто чтобы пацан… чтобы пацан слушал – это странно. Хотя мне нравится песня. Только я тихо включу, ладно? Не хочу, чтобы…

– Ладно.

Долго ищу песню, и сколько же всякой ерунды у Ленки, зато потом:

Зареветь.

Убежать.

Или дверь на замок…

Не знаю, слышал ли Крот что-нибудь, но молчал всю песню, пока гулко разлеталась по коридору, озвучивала серо-зеленую краску, деревянную скамейку, лампочки, вкрученные в патроны без абажуров, отчего наверх лучше не смотреть, чтобы не испортить вконец и без того больные замученные глаза.

Полчаса.

Полчаса.

Не иначе как полчаса и слушали, слушали – длинно время тянулось, кажется, Крот и не дышал, чтобы лучше разбирать слова и мелодию. Скоро песня смолкла и включилось что-то громкое, дерганое, – почти почувствовала, как вздрогнул Крот за дверью, выключила.

– Спасибо. Завтра приходи.

– Опять за свое. Я пойду к Алевтине, расскажу. Куда она смотрит? Ведь бред же, бред.

– Алевтине не говори.

– Почему?

– А о себе почему не сказала?

– Что – обо мне? Чего не сказала?

А потом вспоминаю, гляжу на почти зажившие болячки на ладонях. Быстро они, если так подумать, уже почти не видно, так – тоненькие темные царапины, а между тем ногти вонзала, ничего не чувствовала.

Алевтины нет, говорит Крот, вообще не верю ни в какую Алевтину.

• •

– Ох, это ты – напугала, – неискренне говорю.

Почти наскакиваю на Сивую, отстраняюсь. Она стоит на нижней ступеньке лестницы, ведущей в подвал. Кажется, давно стоит – облокотилась на перила, выставила ногу в черной балетке, украшенной бисером. Замечаю, что множество бисеринок отскочило и потерялось, отчего на ткани видны уродливые белые разводы от клея и простые нитки. Видимо, у Сивой это домашняя обувь, в которой бы на улицу ни за что не вышла, а здесь по лестницам, по подвалам – можно, ничего.

– Ну и что тебе здесь нужно, а?

– Я вообще-то мыться иду.

И стоит, не шевелится, смотрит – прямо как тогда в комнате Мухи, когда она была в расстегнутой на груди длинной рубашке, с красными воспаленными прыщами на подбородке. Они и сейчас есть, кажется, расковыряла, поэтому еще больше, ярче, хочется взгляд отвести.

– Да? А где твои мочалка, мыло?

– Мочалка уже в душевой, а мыло давно у всех закончилось.

– Это видно.

Сивая автоматически поднимает руки к лицу, трет подбородок.

– Что?

– Видно, говорю.

– У тебя такие же будут, когда начнешь трахаться. Хотя что это я – ты же уже начала. Забыла поздравить.

– Это с чем?

– Ну как с чем… С первым разом. Ведь так говорят?

Чувствую, как что-то сжимается внутри, опускается глубоко в горло, скоро придется в умывалке выплевывать этот комок, словно при простуде, словно при фарингите, – сам не уйдет, он плотный, вязкий. Встанешь над раковиной, сплюнешь, а он долго смываться тоненькой струйкой воды будет, в сливе застрянет. Так и на себя мерзко смотреть.

– Говорят не так.

– А как?

– Отвали.

Начинаю подниматься, нарочно задеваю плечом – думала, только в кино бывает.

– Стой, нет, серьезно, стой, Кнопка. Кто тебе вообще разрешил здесь ошиваться? Ты что, говорила с заключенным? Нельзя. Ник не велел.

– Ни с кем я не говорила, – поднимаюсь быстро, слишком быстро, перепрыгиваю через две ступеньки, но только зачем она на самом деле спустилась? Долго ли стояла?

Достаточно долго, чтобы услышать песню.

Думаю, что они еще вспомнят об этом завтра; и они вспоминают.

• •

Введите обвиняемого.

Ник мрачный, торжественный, Юбка и Сивая конвоируют Крота. Кажется, он не спал ночью – под глазами не просто темное, но красное, будто со всей силы ногтями ковырял. Не знаю, как мог вообще там заснуть – лавочка узкая, едва можно присесть, чтобы переодеться, натянуть носки или колготки. То есть у девочек в душевой такая лавочка, но наверняка в тюрьме такая же – нам одинаковым все делали, чтобы никому не было обидно.

А утром мне бумажку под дверь подсунули, мы с Ленкой смеялись, когда читали вслух:

ПОВЕСТКА

Гр-ке Конопле (Кнопке), проживающей по адресу: второй этаж санатория-профилактория «Алмаз», комната № 21.

Вам надлежит явиться 4 июня в холл второго этажа для участия в качестве свидетеля по делу обвиняемого Крота.

При себе иметь документ, удостоверяющий личность.

Предупреждаем об ответственности за дачу ложных показаний.

Явка обязательна!

Подпись (неразборчиво)

– Это не Ника подпись, – сказала Ленка, – он, наверное, судья.

– А кто должен был подписать – не судья разве?

– Нет, наверное, секретарь. Пойдешь?

– Пойду.

И я надеваю единственное платье, черное платье без рукавов, которое не берегла – просто не доставала из сумки, так что оно жутко мятое, я в туалете долго пыталась заломы-складочки расправить, не справилась. Ленка глянула, сказала – ладно, бери уж тогда мои туфли на каблуке, с таким кеды не смотрятся совсем. И я надела ее туфли, они чуть велики, но в носки положила немного смятой туалетной бумаги, нормально. Ведь они же смотреть станут.

Первым Крот посмотрел, улыбнулся своим красным под глазами. Его наверняка сегодня отпустят, должны – бывает же какая-нибудь подписка о невыезде, залог, не знаю. Уже думали с Ленкой, нашли триста пятьдесят рублей, выгребли всю мелочь – взяла с собой на всякий случай.

Я бы за него еще много отдала.

Завтрака не было, а в половине седьмого утра в комнату зашла мрачная Белка, оставила на кровати два сухаря и две чашки с компотом без изюма, сказала, что дежурной по кухне назначили, вот и приносит.

Значит, Хавроновна и правда повесилась, потому что уж Белке точно нельзя было доверять кухню – помню и черную кайму под нестрижеными ногтями, и грязные пальцы, темные нитяные фенечки, что никогда не стирались, разлохматились от времени.

На платье крошки от сухарей. Стряхиваю.

– Встать, суд идет, – говорит Юбка, прячет смешок.

Ник судья, Ник объясняет, как все будет происходить:

– Адвоката не будет, никто не захотел быть адвокатом.

– Я могу, – говорю сразу, и все смотрят, – могу.

– Нельзя, – Ник пожимает плечами, – ты свидетель, это важнее, тебе уже и повестка пришла. Ничего, мы обойдемся. Только нельзя говорить без разрешения, запомни. Запомните.

И он не меняется в лице, когда в холл входит Муха – живой, даже не хромает, не бледный. Крот выглядит хуже, хотя он не лежал в фельдшерском пункте, не стонал. Только Муха руку держит напоказ – возле сердца, хотя нож не задел сердца.

Знала ли я, что обвиняемый Крот принесет с собой в столовую нож?

Нет, не знала.

Знала ли я, что обвиняемый Крот побежит к реке и никто его там не найдет?

Нет, не знала.

Знала ли я, что он владеет боевыми приемами и искусством ножевого боя?

– Какого ножевого боя, вы чокнулись? Он инвалид по зрению, как и многие, нас ведь поэтому сюда и отправили, вы забыли?

Обвожу взглядом собравшихся в холле. Сидят на диванчике под выключенным телевизором, на подоконнике среди увядающих традесканций. Почему мы перестали включать телевизор или ничего там нет, в телевизоре, только наши отражения в ртутно-темном экране? Девочки из комнат, в которых зеркал нет, раньше даже красились здесь – губы видно, глаза только не очень. Поэтому сразу видно тех, у кого нет зеркал, – веки накрашены кривовато или не накрашены вовсе.

Отвечайте на вопрос, свидетельница.

Нет, не знала.

Предупреждаем вас об ответственности за неуважение к суду.

Это он про «чокнулись».

У Ника глаза поменялись с тех пор, как мы ели минтай в столовке, – словно подернулись какой-то непрозрачной пленочной, поволокой, как говорилось в тех книгах, что мы читали в школе, только я думала, что это что-то хорошее, ласковое, только у девушек бывает, но для него никакого другого слова не нашла.

Спасибо, свидетельница, вы можете сесть. Перейдем к допросу обвиняемого.

И Крот со своими красными воспалившимися глазами занимает мое место. Ник сидит на стуле, перед ним – ничего, ни стола, ни трибуны, от этого кажется, что он не смотрел никаких фильмов про заседание суда, иначе нашел бы и молоточек, и мантию.

Крот встает перед Ником, и тогда понимаю – вот оно, впечатление, потому что выходит так, что ты стоишь перед судьей, как в школе стоял перед всеми, у доски и нет, и чувствовал себя не собою, непоправимо униженным.

Вы признаете себя виновным в убийстве Мухи?

(В каком «убийстве», хочу крикнуть, он ведь жив, вон стоит, улыбается!)

Да.

Да.

Ты с ума сошел!

Вы с ума сошли.

Ник кивает, наклоняется к Сивой, она что-то записывает в протокол – понимаю, что и повестка была ее почерком написана, и подпись ее –

Св

Свет

Света, вспоминаю вдруг отчего-то, ее зовут Света, и я буду это помнить, даже когда все остальные имена забудутся.

Потому что она ни словечком не обмолвилась, что видела вчера меня возле мужской душевой, не рассказала никому, что мы с Кротом «Полчаса» слушали.

– Если обвиняемый признает себя виновным, то я не вижу смысла в дальнейшем разбирательстве. Может быть, разве что потерпевший хочет что-то сказать?

– Плечо болит, – говорит Муха. – Этот пидор мне сильно саданул, еще получит.

– Не надо этого, – морщится Ник, – мы же для того и собрались, чтобы не было разборок.

– Ну и что ты ему сделаешь? – Муха усмехается, но Ник снова говорит про неуважение к суду, и Муха замолкает, больше от удивления.

– Мне нужно подумать, – медленно говорит Ник, – хотя некоторые идеи уже есть.

– Господи, – вдруг громко говорит Крот, поднимает голову, – какой же дурак, ну. Ты бы хоть почитал что-нибудь, посмотрел. «Некоторые идеи есть», тоже мне. Не говорят так судьи, если бы так говорили судьи, то…

Тишина обрушивается, наступает, Крот сам чувствует, что нужно ее услышать, тишину, и замолкает, хотя он прав.

– Я придумал. Мы объявим ему бойкот. Мы не будем с ним разговаривать.

– Вот еще.

– Нет, вы не поняли. Это наказание. Никто не будет с ним разговаривать. Даже Кнопка.

– Детский сад какой-то. Может, еще по попке ремнем? Кто тебя только выбрал? – Муха презрительно фыркает, демонстративно распахивает джинсовку на груди – там что-то намотано, пластырем заклеено, видно только белое.

– Ты дослушай. Совсем не будем. Ни словечка. – Ник терпеливо объясняет, не злится, не говорит про неуважение к суду. – А для того, кто заговорит, – наказание будет таким же. Он станет как Крот.

Ты что, хочешь стать такой же?

Я хочу.

– Ну да, и дело закончится тем, что мы вообще друг с другом разговаривать не будем, будем молчать, шляться по коридору.

– Наказание вступает в силу с этой секунды. И да, Крот тоже не должен ни с кем разговаривать, иначе все будет работать точно так же для того человека. Если, конечно, Крот не захочет плохого для того человека, а он ведь не захочет.

– И ты сейчас с ним говоришь, Ник? – спрашиваю, уже понимая, что не с ним, что теперь только в – как это называется? – в третьем лице, а ведь так нельзя ни к кому обращаться, ужасно, невежливо. Мама говорила – никогда не говори так о присутствующих, получается, что Крот не будет присутствовать, будто его и вовсе нет.

И нас отпустили, мы могли разойтись, но все остались, Крот только отошел в сторону, и его не прогнали, только не посмотрели вслед – это пока, утешаю себя, они пока не решили, как с ним быть, потому что Сивая, если подумать, нормальная девочка, что уж говорить о моей Ленке, и тут еще Блютуз – взрослый парень, футболист, ему уж точно Ника не стоит бояться, скажет, заговорит, подойдет.

И я, конечно.

Даже ранки на ладонях перестали болеть, так разволновалась, когда говорила, но они все не могут нормально зажить – мочу и мочу руки холодной водой, мою хозяйственным мылом, которое кто-то положил в туалете: наверное, Белка, она теперь по хозяйству.

– Жрать охота, – говорит Муха, – у нас что – реально больше ничего нет? В этих поганых подвалах?

В подвалах ничего, мы же смотрели, когда…

Мнется, молчит, не хочет вспоминать, как несли Хавроновну, он ведь и нес: как самый высокий, самый главный. Тот же Юбка ему и помогал, может, еще кто-то из пацанов.

– И где Алевтина? Неужели она на наш ор не выйдет? – Муха делает шаг вперед, он, единственный, из-за раны и может от Ника требовать. – Я бы вышел. Где она, Ник?

– Она сидит в комнате воспитателей.

И он так это сказал, что я поняла: не надо туда заходить, не надо нам, а лучше бы подумать, где достать еду, потому что у меня уже и голова кружиться перестала, желудок не ноет, но знаю – плохо, очень плохо. Ленка два раза плакала прошедшей ночью, и знаю, что не от жалости. Желудок у нее ноет, два раза в больнице лежала с обострением гастрита – в девять лет и в одиннадцать. Замечаю только, что в последние дни ее кожа стала заметно чище, даже на ночь белой цинковой мазью мазаться перестала. Один раз вскочил у меня какой-то гнойничок случайный на подбородке, открыла баночку, а там все засохло, к горлышку пристало. Закрыла и убрала, словно не было. Может быть, кожа на наших лицах теперь навсегда останется чистой, только ведь Ленке нельзя голодать долго, а то придется ложиться в больницу в третий раз.

И я тихонько обхожу всех, чтобы пойти к комнате воспитателей – она в конце коридора, в противоположной стороне от туалетов и всякого такого. Ловлю на себе взгляд Крота – извини, извини, я ненадолго, все ради тебя.

• •

Алевтина сидит на стуле, уронив голову на стол.

• •

Алевтина сидит за заваленным всякими мелочами столом, ее руки очень прямо лежат на книгах, вытянуты вперед, будто она делает растяжку.

• •

Алевтина не шевелится.

• •

Но ведь мы не виноваты, не виноваты, что все так произошло. Может быть, у нее сердце разорвалось от взрывов, которые больше не кажутся похожими на фейерверки, может быть, она недаром обратила внимание на запись в моей медицинской карте, только неправильно поняла про порок сердца – вспомнила, что у самой есть то, что в детстве не пролечили.

Вот и ударило.

Алевтина Петровна, тихо говорю, Алевтина Петровна. Без страха трогаю эту длинную, тонкую руку, обтянутую зеленой трикотажной кофтой. Рука твердая, застывшая – это значит, что она давно здесь сидит, три или два дня.

(Все потому, что не зря программу «Человек и закон» смотрела, там иногда говорят про такие вещи, даже детей не просят от телеэкрана убрать, наверное, предполагается, что несовершеннолетние такие вещи не смотрят, а я только их и смотрела.)

Алевтина Петровна, говорю, ну крикните на них, на нас, скажите, чтобы немедленно прекратили. Потому что из зеркала вышла Акулина – помните, вы говорили, что нам, таким большим девочкам, стыдно в нее верить? – и заставила Хавроновну повеситься, остановила вам сердце и что-то сделала с Ником такое, чему я пока названия не знаю.

А может, она вышла раньше, гораздо раньше – и вселилась в Муху, когда он…

Может, она тут жила.

Это она все, Акулина, это не мы.

Алевтина Петровна, не скажете, куда она спряталась? Нужно искать в комнате воспитателей, но их нет – точно воспитатели не причесываются, не поправляют косметику.

Может быть, маленькое зеркальце есть в сумочке, в косметичке.

Простите, говорю, я ничего себе не возьму.

Сумку Алевтины я нахожу почти сразу, помню, как в первые дни она прямо с ней в столовую приходила, потом перестала бояться нас, стала в комнате оставлять. Это большая сумка из поддельной крокодильей кожи, лаковая, с посеребренной застежкой-защелкой. Там я нахожу зеркальце – отломанное от старой пудреницы, еще хранящее сладкий и приторный запах.

Здесь она, некуда ей больше пойти было, здесь, в этой комнате, некуда бежать – тем более что рядом тело.

Отчего-то не страшно совсем, даже когда в зеркало смотрюсь – вот она я, пока Акулины нет. Белая кожа, россыпь веснушек на носу, клубничный блеск для губ – все-таки Ленка дала, как и обещала, хоть и не на дискотеку.

Вот она я.

Привет.

Привет, говорит Акулина, я ждала. А почему не шевелится твоя воспитательница, почему не утешает плачущего мальчика?

Какого – плачущего?

Того, что с красными глазами. Они красные потому, что он всю ночь проплакал.

Неправда, Крот никогда не плачет.

И все-таки я видела. Видела, когда ты ушла и унесла с собой музыку.

Получается, что ты была там, с ним?

Заходила. Он сидел на полу.

На лавочке, я думаю, что он сидел на лавочке…

Нет, он сидел на полу. Пол был слишком холодным, в этой вашей белой плитке, немного отколовшейся с краю, но он сидел. Его руки лежали на коленях. Он думал про песню, которую ты ему включала, даже напевал тихонечко себе под нос. Ему показалось даже, что в другое время и в другом месте вряд ли бы отважился запеть, так что хорошо.

Потом он подумал о тебе и заплакал.

Неправда.

Правда.

Я отвожу зеркало подальше от лица, но Акулина никуда не уходит – ухмыляется мне оттуда, из захватанного стекла, поэтому приходится перевернуть, а потом и вовсе убрать обратно в сумочку из поддельной крокодильей кожи.

Счастье еще, что Акулина сейчас надолго здесь останется – пока мы Алевтину не уберем, а это снова мальчики только могут сделать, сильные.

Интересно, куда ее денут, куда положат – рядом с Хавроновной? А где Хавроновна? Ленка шепнула – мол, сама не уверена, но вроде бы во внутреннем дворе, там еще акации посажены, скоро зацветут. Мама говорила, что это поздно, потому как у нас север, а в южных областях уже все отцвело. Но я ни разу не была в южных областях, и уж точно вряд ли там хоронят воспитательниц под деревьями.

Оставайся пока в этом зеркале, не приходи к нам, не хочу тебя, не хочу про Крота слушать – тем более что, может, про него и думать нельзя, а не только разговаривать.

Выхожу из комнаты, и в коридоре глаза в глаза с Ленкой сталкиваюсь.

– С кем ты разговаривала?

– Ни с кем.

– Брось. Я же слышала. Слушай, ты бы так не расстраивалась. Ведь ничего такого страшного… Ну то есть…

– Да, ничего? Ты уверена?

– Да.

– Раз так, то не хочешь туда, в комнату, зайти? Посмотреть кое-что.

– Нет, – ее передергивает всю, – ты же знаешь, что я мертвецов боюсь.

– Не знаю, откуда?

– Так их все боятся.

– Откуда ты знаешь, что Алевтина умерла?

– Ну, она давно не выходила, после того как Муху пырнули. Ни в туалет, никуда. Ни в столовку.

– Ну и что? Может, она заболела. Может, ушла.

Ленка не успевает ответить. Услышали – за спинами, за дверью: кто-то словно бы ходит, открывает шкафы, выдвигает ящики. Стук-стук, шорох. Потом тишина.

Ленка замирает, на лице огромные перепуганные глаза, побелевшие. Она успела накраситься перед судом, но только теперь я уже так внимательно не смотрела, больше думала о том, что скажу, как буду стоять, держаться.

– Эт-то кто, Кнопка? Это что? – шепчет, а к двери подойти боится, боится даже представить, что там может быть.

Не бойся, говорю, и радостно, потому что только я и знаю, чего в этой комнате точно бояться не следует, – Алевтина Петровна мертва, она мертвые руки на стол уронила, а под руками наши карточки, личные дела, анкеты, дневники эмоций, которые нас заставили заполнять первые дни, но такой фигней даже совсем мелкие детишки заниматься не стали, открытая губная помада, выпотрошенные блистеры с таблетками, а ведь можно было внимательно рассмотреть, что она принимала и что не помогло; но бояться следует не ее, потому что хоть она и раньше кричала на нас, но не просто так, а потому что хотела угомонить, хотела, чтобы мы услышали, успокоились, ничего плохого не хотела.

И я поднимаю голову, впервые за целый день поднимаю голову, хотя это я виновата, я вошла в комнату, вытащила из ее сумки зеркальце, пахнущее пудрой, а оказалось, что Акулина тоже любит пудру, она бы себя густо-густо пудрила, была б ее воля.

Не бойся, говорю, это просто Акулина, она вышла из зеркала.