Текст книги "Три рассказа на восточную тему"

«Мальчишки бегали за ними, дразнили: „Соли надо? Ходя, соли надо?“ Не знаю, откуда пошла такая традиция. Китайцы не отвечали на это, не обращали внимания, вообще они были тихие. Только один раз я видел, как китаец-сапожник ответил из своей будки приставшему к нему пьяному мужику: „Русский дурак ты! Свободы надо?“ Очень я тогда удивился, до сих пор перед глазами тот пьяный мужик – тоже не ожидал такого поворота, глаза вытаращил, смотрит. Так и ушёл». Аркадий Изосимович рассказывал, что в 37-м или в начале 38-го, но ещё до Бухаринского процесса, отец перевёз их с матерью на Донбасс, где сам устроился работать на шахту. Когда началась война, и отец добровольцем ушёл на фронт, он отправил семью обратно в Новосибирск, к тётке. Это было в начале осени 1941-го года и в это время китайцев в Новосибирске уже не было. Возможно, Аркадий Изосимович и не обратил бы на это внимания, если бы не его детская любовь к пирожкам, которые китайцы готовили возле старого деревянного цирка прямо на глазах покупателей – таких пирожков больше никто не пёк. Исчезли также прачечные и башмачные будки, исчезли овощи.

В раннем детстве дедушкины рассказы заменяли Пшеничному сказки, однако они повторялись и, в конце концов, стали неинтересны. Дедушка, впрочем, не перестал что-то рассказывать, но теперь это был только фон, наподобие настенного радио, которое имелось в квартире каждого советского жителя. С исчезновением таких радиоприёмников, не стало и Аркадия Изосимовича. Пшеничный вспомнил его рассказы, только когда Степан Иванович, его руководитель на следственной практике, отвёл в морг, чтобы показать трупы прежних хозяев Ямы. Один из них был известен в городе как Дядя Фёдор; его обнаружили в собственной машине возле ночного клуба, где он любил проводить время: деньги, документы и личные вещи целы, тело без повреждений, вскрытие также ничего не показало. «Умер, потому что умер», – сказал тогда патологоанатом, и Пшеничный заново поверил в почти волшебную силу китайцев, способных убить человека лёгким прикосновением пальца и раствориться в воздухе.

Последним из трупов был Папаша – самый немолодой из Ямских и организатор всего сообщества. У Папаши были амбиции, он вырос и на момент смерти занимал пост градоначальника. Именно после его смерти власти заволновались. Самые отчаянные настаивали на силовой операции против Ямы, однако объективные причины не позволяли действовать столь радикальным образом. Тогда было решено блокировать Яму, отрезать её от городских коммуникаций и покупателей, однако и с этим возникли трудности: за прошедшие годы Яма превратилась в настоящее государство с собственной инфраструктурой, законами и традициями, способное неопределённо долго поддерживать автономное существование. Ещё до захвата рынка китайцами ненадёжные палатки и открытые прилавки стали заменять металлическими ларьками, очевидное преимущество которых заключалось в том, что такой ларёк мог быть использован не только как торговая точка, но и в качестве мини-склада. Покупатели также охотнее подходили к ларькам: и примерить в ним можно спокойно, и доверия они больше внушают. Новшество оказалось торгово-выгодным, и потому Ямская крыша посчитала, что владельцы ларьков и платить должны больше, чем безларёчники. Чтобы не упустить собственную прибыль, молодые люди почти насильно начали снабжать ларьками оставшуюся часть Ямских субъектов; несогласных, по традиции, выселили. Впрочем, это была вынужденная мера, поскольку увеличение площади индивидуальных торговых пространств требовало и значительного расширения рынка в целом, однако на практике экспансию на прилегающие территории совершить было практически невозможно. Эту проблему решили китайцы, которые оказались куда более удачливыми торговцами, нежели первобытные обитатели Ямы. Китайский товар привлекал своей дешевизной, при том что качество конкурентных товаров было сопоставимо – покупатели охотно брали китайское. Рыночное соревнование закончилось окончательной победой желтолицых пришельцев, которые начали переустраивать Яму на собственный вкус: ларьки заменяли грузовыми контейнерами, на них надстраивали деревянный этаж, куда изнутри контейнера вела лестница с люком – это помещение было только для хозяина торговой точки, здесь он спал и готовил себе еду. Такие постройки плотно прирастали одна к другой, так что в Яме образовались самые настоящие улицы с домами-магазинами; некоторые владельцы открывали в контейнерах небольшие кафе, где готовили лапшу, пирожки и другую китайскую еду, которую, при желании, могли попробовать не только сами торговцы, но и посетители рынка.

Проспект, площадь, река – естественные границы Ямского оврага вновь остановили застройку, теперь контейнерную. С четвёртой стороны Яма вплотную приблизилась к частному сектору и заброшенным барачным постройкам, и если со вторыми обошлось быстро: китайцы моментально захватили их, заново превратив, пускай в нелегальный, но жилой фонд, – перед домами частного сектора рынок в нерешительности замялся, будто приглядываясь, решая, с какой стороны будет удобнее откусить. Деревянные дома стояли в центре города ещё с дореволюционных времён, удобства в них было немного, и местные жители не предпринимали попыток к переселению только по причине своего излишнего оптимизма: надеялись на снос всего района, в результате чего могли рассчитывать на квартиру с выгодным приростом жилплощади; многие ради этого специально прописывали в домах своих родственников. Однако ожидание сноса затягивалось. Когда китайцы вплотную приблизились к частному сектору, держать с ними соседство многим показалось делом неприятным и хлопотным: крики, запахи незнакомой еды, мусор – постепенно дома начали продавать самим же китайцам. Не ясно, откуда последние брали деньги, но суммы за дома, по слухам, отдавали вполне приличные; впрочем, торговля, возможно, и правда позволяла неплохо заработать. Став полностью китайским, частный сектор, в отличие от собственно Ямы, в городе стал называться «Китайским кварталом».

Таким образом, китайцы заняли всю северо-западную часть исторического центра – это была внушительная территория, которую, после смерти Папаши, власти, не осмеливаясь на грубое вторжение, почти наверняка приведшее бы к новым жертвам, решили отрезать от всех возможных коммуникаций и, главное, от товарно-денежных отношений с городом. Всего за день вокруг китайского поселения выросло высокое сеточное ограждение с колючей проволокой по верхам, а по его периметру были расставлены постовые. Осадное мероприятие длилось несколько недель, по истечении которых стало ясно: жизнь Ямы и Китайского квартала никак не зависит от жизни вовне их. Воду китайцы брали в колодцах, имевшихся почти в каждом дворе частного сектора; там же, в частном секторе, они выращивали огурцы, помидоры и другую съедобную растительность, кое-кто разводил кур. Оставалась надежда, что китайцы задохнутся в собственном мусоре, однако обитатели Квартала и Ямы нашли самое простое решение проблемы – катапультировали мусор через ограду. Особенно досталось реке, почти вплотную к которой подходила северная часть китайского поселения: мусорные свёртки и пакеты летели прямо в воду и, оттянутые течением вниз, к мосту, образовали там дамбу, которая очень скоро начала разлагаться. Положение усугублялось наступившим июлем, когда жара и насекомые катализируют процессы гниения, так что блокада Ямы и Квартала грозила обернуться для города экологической катастрофой. Тогда и стало понятно, что в городе образовался свой Коулун, покончить с которым одним лишь волевым решением вряд ли удастся. И дело было не только в гниющем мусоре – финансовые потери от сноса рынка угрожали чиновничьему благополучию крахом; властям пришлось убрать ограждения. Это событие стало большой победой Ямы, отстоявшей свой суверенитет перед городом; в тот же вечер рынок отметил триумф продолжительными гуляниями и взрывами петард. Город не протестовал, понимая своё поражение, беспокойно засыпал, укрываясь одеялом от трескотни хлопушек.

Дым от этих хлопушек, перенесённый ветром из Ямы на улицы города, осел на них ощущением притихшей тревоги. Прохаживаясь знакомыми с детства маршрутами, Пшеничный испытывал чувство неприятного томления, похожего на то, которое он испытал однажды, когда получал результаты анализов в кожно-венерологическом диспансере. Неизвестность ожидания тяготила и хотелось уйти от неё – куда угодно, только чтобы не было ни самого ожидания, ни осуждающего взгляда старушки с псориазом, для которой он наверняка был олицетворением потерянной молодёжи… Вспоминая прошлое, Пшеничный вдруг понял, что пришёл и стоит теперь прямо возле ворот Ямы. Ещё несколько шагов – и он уже был за воротами, внутри. Конечно, после вынужденного перерыва, на рынок пришли покупатели, но Пшеничному казалось, что он здесь один, и все взгляды из контейнеров направлены только на него – узкие щёлки. Пшеничный старался не заглядываться по сторонам, отворачивался, если кто-нибудь из китайцев обращал на него прямое внимание, ускорял шаг, и, как тогда, в диспансере, ему снова захотелось уйти отсюда, сбежать, и он почти побежал, сорвался, но – выкатившая из-за угла тележка остановила…

В больнице, ежедневно навещаемый Лао Ли, и позже, когда сам приходил просиживать вечера в сторожевом вагончике, Пшеничный понял – дальше горизонта не убежишь. Но даже если найдёшь где-нибудь тихий угол, где захочешь поставить свой лагерь, не забудь оглянуться по сторонам – нет ли где поблизости кибитки с ветхим бесцветным куполом, со ржавой дымящей трубой, с чёрной Псиной, которая лежит рядом и внимательно следит за каждым движением с твоей стороны? Обязательно увидишь такую кибитку. Возможно пешком, без кибитки, возможно, без Псины, – так ли важно? – но с огромным запасом жизненной силы первые маньцзы, а может – заблудившиеся охотники, преодолев недобрую стихию Амура, разбрелись по левобережным лесам, ветвили дорожки в нежилое пространство, залегали в первозданной непроходимости, спасая своё одиночество, впадали в анабиоз и пребывали в нём, пока вдруг рядом не появлялись робкие признаки человеческой деятельности – тогда просыпались навстречу новому существованию. Срединная Империя эмитировала в окружающий мир своих послов; лишённые подпитки материнского организма, они вынуждены были искать себе хозяина, поселялись в нём симбионтами, становились неотъемлемыми участниками процесса. Империя ждала удобного случая: так, Китайско-Восточная железная дорога задумывалась царским правительством как часть плана по отторжению части Маньчжурии от ослабевшего Цинского Китая, однако результатом стала волна китайских переселенцев на левый берег Амура. C началом Первой мировой войны, когда в царской России началась активная прокладка железных дорог и другое строительство, поток китайского населения в страну только усилился. Революция, казалось, прекратила этот поток и даже предприняла отчаянные попытки обернуть его русло вспять, но, не желая возвращать отвоёванное пространство, китайцы сумели быстро интегрироваться в новую власть, вступая тысячами и десятками тысяч в ряды Красной Армии – они делали ставку на победителей. Окончание Гражданской войны и значительное сокращение войск повлекло новое осаждение китайской взвеси по городам. Пшеничный заново вспомнил дедушкины рассказы о трудолюбии пришлого населения, будь то городские ремесленники, люмпены или крестьяне из новосибирской Огурцовки. Однако за пределами дедушкиных рассказов оставались подробности того момента, который более всего интересовал Пшеничного: «Их перед войной никого в городе-то и не осталось. Ну, может, на фронт их свезли – может быть. Война многих побила. Так ведь одно – остался бы хоть кто-то из них, вернулся бы. А тут, почитай, будто и не было никогда…» – истории свои дед заканчивал там, где начинались вопросы внука…

Численность постоянно живущего китайского населения СССР неуклонно падала и только с крушением социалистического блока и сменой руководства страны начала обратно отвоёвывать потерянные позиции. Говорят, от лишних кусков в Советском Союзе было принято напросто избавляться, однако Пшеничный не нашёл свидетельств подобного избавления от китайцев. Но даже если свидетельства были вовремя уничтожены, и кто-то пал всё-таки жертвой классовой борьбы как чуждый элемент, – мелкий собственник, политически неблагонадёжный или простой хунзун, – это не могли быть все. Дед же, Пшеничный наверняка это помнил, всегда говорил о тотальном исчезновении китайцев из города своего детства. Другая подробность, которую помнил Пшеничный: среди китайцев почти не было женщин. Могло ли это послужить причиной вымирания? Да, но вымирание всё же требует времени, а китайцы пропали враз… От них не осталось хоть сколько-нибудь заметного следа. Пропали рабочие, не было студентов, не было детей от смешанных браков, которые в заметном количестве заключали корейцы в республиках Средней Азии…

На примере Ямы Пшеничный видел, как быстро и насколько надёжно китайцы могут осваивать новые территории. Коренное население не в силах противиться этому и может только принять новые правила: все знали, что, готовясь к встрече китайского Нового года, Яма на целый месяц прекращает товарооборот с городом. Но Пшеничный знал: традиция – это всего лишь образ существования, но не его способ. Должен быть какой-то механизм, которым китайцы прицепляются к жизни, именно попытками выяснить такой механизм Пшеничный объяснял, – себе же, – свои хождения в Яму и посиделки в сторожевом вагончике Лао Ли.

Валентине Ивановне, матери Пшеничного, не нравилось, что китаец приходит в палату к её сыну, однако она молчала. Лао Ли, если видел других посетителей, всегда вежливо здоровался и, спросив разрешения занять свободный стул, садился возле окна и молча наблюдал происходящее. Он мог просидеть так час или полтора, затем поднимался и выразив надежду на скорое выздоровление пациента, прощался и уходил. Перед тем как покинуть больницу, Лао Ли заглядывал к лечащему врачу Пшеничного. «Чует ведь, чёрт, что виноват, боится, что через суд на него управу найдём», – бурчала Валентина Ивановна. Пшеничному такое объяснение тоже казалось вполне вероятным: китайцы могли волноваться о том, что лечение может потребовать каких-либо затратных процедур, и хотели знать об этом заранее. В день выписки Лао Ли снова привёл с собой в больницу племянника, и тот снова, коверкая слова, выразил нескончаемое удовольствие, вызванное улучшением здоровья Пшеничного. Дядя перевёл слова племянника на удобный русский, от себя добавил, что в любое время с радостью готов видеть Пшеничного в вагончике в качестве гостя. «Вот ещё!» – шикнула Валентина Ивановна. Сам Пшеничный, хоть и промолчал, был настроен иначе.

Он пришёл в Яму через месяц. Повязку Пшеничный давно уже снял, однако от взгляда Лао Ли не ускользнуло, что его гость не очень-то ловко орудует повреждённой рукой. Китаец сказал тогда: «Ты не можешь сжать кулак в полную силу по вине Сяо Ли. Как дядя, я несу ответственность за его поступки, а значит, в твоей болезни есть и моя вина. Теперь, когда ты не можешь работать, как работает здоровый человек, я несу за тебя ответственность. Если когда-нибудь, по причине твоей болезни, ты будешь испытывать нужду, я дам тебе еду и одежду». Пшеничного позабавила искренность этих слов и удивила их серьёзность, от которой к китайцу возникло новое чувство, очень похожее на уважение. Тогда он не подозревал, насколько быстро эти слова могут превратиться в осязаемую реальность: через полтора года нагрянула реформа МВД. Под новую вывеску Пшеничный не попал, не прошёл переаттестацию – ограниченная подвижность правой кисти не позволила сдать некоторые нормативы по физической подготовке. Зато теперь у него появилось больше возможностей для походов в Яму: после увольнения Пшеничный устроился охранником в продовольственный магазин. Несмотря на смену деятельности, прозвище у него осталось, какое Лао Ли дал ему в начале знакомства: «Кроме настоящего имени, китайцы имеют Хао. Ты служишь в милиции, и твоё Хао будет – Милиция». Лао Ли был единственным из ямских китайцев, кому это слово удавалось почти без искажений, остальные произносили отрывисто, почти по слогам: «Ми-ли-ци пришёл! Надо чай заваривать!» За чаепитием время проходило до позднего вечера, и Пшеничный уходил из Ямы, когда её ворота были уже давно закрыты для обычных посетителей. В привычной для себя обстановке Лао Ли оказался любителем поболтать: говорил сам, задавал вопросы, всегда внимательно выслушивал ответ.

Имея новый рабочий график – два через два – Пшеничный появлялся в Яме каждое третье утро этого четырёхдневного цикла, оставляя один выходной для личных дел. Обязательная процедура сердечных приветствий и вежливых вопросов о здоровье, семье, здоровье семьи, работе и прочих обстоятельствах жизни могла быть продолжена обсуждением новостей или беседой на отвлечённые темы. Хотя они менялись ролями, Лао Ли чаще выступал рассказчиком. Иногда он затевал долгий монолог, только изредка сам себя перебивая, чтобы задать вопрос гостю или попросить Сяо Ли или кого-нибудь другого из молодых людей заварить новую порцию чая. Пшеничный старался быть вежливым и внимательным слушателем, однако, несмотря на всё прилежание, запомнить рассказы китайца никак не удавалось: они сливались в памяти в непрерывный голосовой поток, очень похожий на тот, что когда-то выдавал в своём углу дед Пшеничного. Иногда, между словами, Лао Ли сипел чаем, втягивая его из пиалы вытянутыми губами; это всегда выдёргивало Пшеничного из ставшего привычным состояния полувнимания. После паузы старик шумно выдыхал, будто желая, чтобы и гостю тоже досталась часть удовольствия, которое Лао Ли получил от глотка. Монолог продолжался: «Нельзя искать смысл, если его нет. Нельзя выдумывать себе религию – это обман. Есть только один смысл и одна религия – жизнь, которая продолжается. Куда иду – не вижу границ. В любой стране ты найдёшь тысячи моих братьев – видишь ли ты разницу между ними? Есть земля, где я родился, но меня ли родила эта земля? Дом всегда там, куда я иду. Не я живу в государстве, но государство живёт во мне», – всякий раз услышанные слова китайца оставляли в Пшеничном раздражающее чувство дискомфорта, будто что-то чешется, но почесать невозможно, потому что не знаешь – что. Казалось, слова Лао Ли – это только. torrent, описание данных, и теперь нужно снова ждать, когда в сети появятся раздающие, чтобы началось скачивание самих данных. В надежде, что старый китаец, указав направление, отдаст и карту, Пшеничный продолжал наведываться в сторожевой вагончик, как только появлялся свободный день. Однако, Лао Ли будто нарочно смеялся над своим гостем: «Ветер может подуть с любой стороны. Хочешь поймать его – наберись терпения». Пшеничный молчал, хотя невозможность понять что-либо злила его. Кажется, ещё когда навещал в больнице Лао Ли поучал Пшеничного, что иногда лучше отпустить обстоятельства, дать им свободу, и тогда они сами сложатся в удачную комбинацию.

Ветер неожиданно поднялся в самой Яме. Лао Ли и Пшеничный беседовали за чаем на веранде сторожевого вагончика, пристроенной с другой стороны, так что посетители рынка не могли видеть ни её, ни совсем крохотного дворика, украшенного тремя кадками с кустами декоративного барбариса в них. Находясь в самом центре рынка, здесь можно было отвлечься от окружающей суеты и даже странным казалось, что вот оно, торговое оживление, – всего в паре шагов. Лао Ли, по привычке, рассказывал что-то, когда снаружи вдруг донеслись непривычные крики: так не приглашают приглядеться к товару, не обращаются к хозяину соседнего контейнера за разменом денег – такие крики, вероятнее, означают: «Держите вора!». Нарастающий характер криков говорил о явном их приближении к сторожевому вагончику. Так сложилось: если в Яме происходило событие из ряда вон, китайцы, будто ведомые безусловным рефлексом, являлись к Лао Ли. Снаружи, – Лао Ли жестом пригласил Пшеничного за собой, – показалось, будто Ямское население, бросив свои дела, целиком сгрудилось здесь, на небольшой площади перед вагончиком, заполнив собой ещё и близлежащие рукава торговых улиц. Покупатели, оказавшись невольными свидетелями событий, были прижаты толпой к торговым контейнерам, втиснуты внутрь, и наблюдали оттуда со смесью удивления, любопытства и страха на лицах. Центром притяжения всеобщего внимания был молодой китаец, который, с театральным энтузиазмом обращаясь к толпе, показывал ей свою левую руку; Пшеничный не сразу разглядел, что ладонь китайца испачкана кровью – только когда крикун подошёл ближе к вагончику, заметив, что Лао Ли уже вышел на крыльцо и ждёт. В обращении к старшему молодой китаец значительно умерил свой пыл, однако говорил с уверенным напором; вместе с окровавленной рукой он показывал Лао Ли медицинский скальпель. Пшеничный не понимал путунхуа, но легко было догадаться, что китаец обвиняет кого-то в нападении на себя: в стороне двое других китайцев удерживали пленника, который, впрочем, и не пытался сбежать. Когда от бесноватого выступления жалобщика повеяло затянутостью, Лао Ли остановил его поднятием руки. Он что-то тихо сказал, видимо, попросил подвести пленника, походка и сложение, но более всего – ржавый цвет волос которого предполагали в нём близкое родство с орангутанами. Сходство не оставляло сомнений: в пленнике Пшеничный узнал Пашку Рыжего, который не выдавал себя, смотрел в сторону или под ноги; казалось, он делает это нарочно.

После происшествия с Псиной общение Пашки с компанией как-то расстроилось. Он стал реже появляться во дворе и поэтому почти не принимал участия в общих прогулках и развлечениях, а специально за ним никто из ребят не заходил; учился Пашка в другом районе, в школе с английским уклоном – подсуетились родители. Со временем даже краткие появления Пашки стали большой редкостью: выйдет из подъезда, кивнёт, если нельзя прошмыгнуть незамеченным, и торопливо идёт со двора на улицу, а к старшим классам его совсем перестали видеть, может, просто не замечали. Уже студентом, Пшеничный сам несколько раз натыкался на Пашку, когда приходил встретить подругу к медицинскому институту, и, кажется, успевал даже спросить о чём-то и услышать ответ – или нет?.. Скоро Пшеничный сменил подругу, а новая училась вместе с ним на юридическом – курсом младше. Походы к медицинскому институту прекратились, и вместе с ними из виду пропал и Пашка. Память о нём почти истёрлась, занимаемая насущными проблемами текущих дней, – вино, любовь, экзамены, – и только в исключительных случаях его выносила на поверхность разговора чья-нибудь фраза типа: «Рыжего тут видел…» Собственно, называние места и времени встречи и было единственной достоверной информацией о состоянии Пашкиных дел, остальное – слухи, домыслы и предположения. А через год примерно из Пашкиного подъезда выносили два гроба – его родители, попали в аварию на пригородном шоссе. «Сильно, видать, расквасило-то», – сказал тогда кто-то; крышки с гробов действительно не снимали. Пшеничный наблюдал процессию со своего балкона: большинство провожающих были местные старушки, которые всегда собирались вместе по случаю чьей-нибудь смерти. Когда похоронный автобус уехал, старушки кучками разбрелись по лавкам, чтобы в привычной компании обсудить возмутительное неприсутствие на церемонии сына погибших. Во дворе Пашка больше не появлялся, по слухам, забрал документы из вуза и куда-то уехал. Его квартиру, оставшуюся от родителей, скоро заняли другие жильцы – сняли через посредника.

Пшеничному странно было видеть Пашку теперь, – лет десять уже? больше? – при подобном стечении обстоятельств… Лао Ли принял решение после небольшого раздумья: оглядев толпу, он что-то сказал собравшимся здесь, и они начали понемногу расслаиваться, редеть, пока на площадке перед вагончиком не осталось всего двое – молодой китаец и Пашка. Дела, видимо, складывались не в пользу молодого китайца, и он снова заговорил, судя по настроению, настаивая на своей правоте, однако получил в ответ что-то резкое от Лао Ли – замолчал. Досада, кислым выражением проступившая на лице, выплеснулась под ноги Пашки звонким плевком, когда молодой китаец, развернувшись, побрёл прочь, ворча и недовольно покрякивая. Пашка, удивлённый, похоже, и не вполне поверивший в своё неожиданное спасение, наконец, посмотрел на Пшеничного, и тот хотел уже было потянуться ему навстречу, но Лао Ли, будто нарочно, не позволил этого сделать, пригласив обратно в вагончик. Заходя внутрь, Пшеничный краем глаза видел, как Пашка, диковато оглянувшись по сторонам, быстро зашагал прочь.

Вечером Пшеничный снова увидел его – Пашка поджидал напротив Ямских ворот, через дорогу. Как в шпионской игре, они, не сближаясь, параллельно шли до угла, где открывался проспект; здесь Пашка перебежал на сторону Пшеничного, и они пошли рядом – ни слова. Пашка заметно выцвел за годы отсутствия: волосы местами повылезли, а местами выгорели до прозрачно-жёлтого и светились в лучах заходящего солнца белёсым нимбом; брови и ресницы тоже, будто выгорели, выцвели, и стали теперь совсем незаметны. Лицо Пашки, усеянное когда-то золотой чешуёй веснушек, теперь было покрыто сплошным сусальным листом, от взгляда на который, казалось, приходится щурить глаза. Под тонкой жёлтой кожей проступали синие вены, особенно на лбу, – это придавало лицу зеленоватый оттенок. Впрочем, это не было новоприобретённой особенностью Пашки: «Мы его „Желчным пузырём“ называем. Нам в анатомичке показывали вместе с другими органами – очень похож. Вообще, странный он», – вспомнил Пшеничный слова подруги из медицинского института.

Молчаливая прогулка скоро наскучила, и Пшеничный предложил спуститься в пивной подвал; за кружкой тёмного Пашка рассказал кое-что из последних событий своей биографии:

После гибели родителей он не захотел больше оставаться дома, поэтому сдал квартиру, а сам, за неимением другого жилья, ушёл служить в армию – два года где-то под Уфой. Институт ему, конечно, пришлось оставить, однако после армии Пашка решил продолжить обучение в медицинском, но не дома: остался в Башкирии, поступил в медицинский, на педиатрический, где выбрал недавно открытую специальность – микробиология. Закончил с красным дипломом, остался в аспирантуре; защитив кандидатскую, направил резюме в Москву, в инфекционную клинику, получил положительный ответ.

Подробности Пашкиной биографии, впрочем, быстро удовлетворили интерес Пшеничного, уступив место вопросу о происшествии в Яме. Заметно было, что Пашка и сам хочет всё объяснить, однако не имеет для этого никакого заранее обдуманного ответа – с трудом подбирает слова и заметно нервничает. Пшеничный вспомнил когда-то произнесённое Лао Ли: «Бывает, что ты хочешь объяснить очень простую вещь, и тогда вдруг она становится очень сложной».

Пашка начал издалека: «Тогда пару лет уже, наверно, как я в Москву перебрался. Обустроиться уже успел, прижился, ну, неважно… Александр Иванович, завлабраторией наш в инфекционке китайских нелегалов подлечивал. Черкизовский недалеко там от нас был, ну, как-то они нашли друг друга, ещё до меня там всё налажено было… Ну, в общем, вдруг он говорит мне – хочешь цирк покажу китайский? Короче, у них там на рынке эпидемия коро началась. Это болезнь такая, когда человеку кажется, что у него гениталии уменьшаются, в живот втягиваются. У китайцев она так, вроде, и называется – „маленький член“, если перевести, я не помню как на китайском звучит. Раньше я об этом слышал немного, но вот когда сам увидел – действительно цирк какой-то. Представляешь, сидят несколько человек мужчин и за члены держатся, кто-то прищепками зажал, кто в кулак. И оттягивают, потому что боятся, если член совсем исчезнет, они умрут, ну, или станут евнухами. Их, кажется там так и называли – евнухи. Их даже содержали отдельно… Ну, в общем, там проблема, как считают, психическая. Они и вылечиваются-то в большинстве простым ликбезом по медицине. Но мне, понимаешь, странно было, что психическая болезнь от человека к человеку передаётся – их же там не один, не два, их там было почти полсотни! Не может без материального носителя такое произойти! Ну, я Александру Ивановичу и предложил кровь у этих китайцев взять на исследование…» – Пашка, будто черепаха из панциря, вытягивал голову, выдыхая на Пшеничного запах пива и жареного арахиса. Чем дальше говорил Пашка, тем крепче уверен становился Пшеничный в неполном его психическом здоровье или воздействии на него каких-нибудь препаратов: «…В общем, ничего там не было необычного. Посмотрели здоровых – то же самое. Я уже хотел отказаться от этой идеи, но Александр Иванович, он, понимаешь, загорелся… Говорит, если есть патоген, значит подействует… Он себе решил эту кровь ввести, понимаешь… Результата мы так и не узнали – Александр Иванович пропал. Конечно, переполох был, милицию задействовали – не нашли… Только один раз мне показалось вдруг, что я его вижу, там же, на Черкизовском: стоит среди китайцев, говорят они о чём-то. Я бросился к ним в толпу, но – там были только китайцы… Я к одному, к другому – нет его. Очень странное у меня тогда ощущение было… У нас начальство проверку устроило тогда, узнали о наших делах. Только чудом меня не уволили. Но я уже не мог остановиться, продолжал с китайцами, тайком. А потом Черкизовский закрыли – и всё. Они пропали все разом куда-то – китайцы, будто и не было никогда… Тогда я и вспомнил про Яму, взял отпуск. Дальше ты примерно знаешь… Но я успел, успел…» – и Пашка достал откуда-то из-за пазухи маленькую пробирку, закрытую пробкой. Изнутри пробирка была запачкана коричнево-бурым, в чём можно легко было узнать кровяную кляксу…

Пшеничный испытал облегчение, когда затянувшийся разговор, наконец, закончился, и они разошлись. Хотелось поскорее забыть Пашку и его странные слова, однако они плескались где-то на самой поверхности памяти, и всплески эти оставляли в Пшеничном неприятное чувство тревоги и дискомфорта, которое особенно рельефно проявлялось во время визитов в сторожевой вагончик – Пшеничный никак не мог отвязаться от предчувствия необъяснимой опасности, когда находился в компании Лао Ли. От привычки ходить в Яму пришлось отказаться, однако заполнять выходные дни, чтобы не позволять разным мыслям проникать в голову, чем-то было нужно, поэтому Пшеничный скорее обрадовался, чем был застигнут врасплох сообщением своей гражданской жены о её беременности. Совместное планирование будущего заняло весь остаток лета и перекинулось на осень, бытовые приготовления не оставили места лишним мыслям, тем неожиданнее было новое появление Пашки, который буквально вывалился на Пшеничного, будто ворох опавших листьев из мусорного мешка – в тот день в городе проходил субботник.