Текст книги "Сочинения"

VII

Рамки моей памяти раздвигались все шире и шире. Предо мной проходили далекие, давно забытые и, как мне казалось, никогда не виданные страны, дикие леса, какие-то гигантские бои, в которых к людям примешивались и звери. Но это были туманные очертания, из которых еще не складывалось никакого определенного образа. Среди этих картин промелькнула девочка в голубом платье. Эта девочка была мне давно знакома; во время моего последнего существования она изредка являлась мне во сне, и я всегда считал такой сон дурным предзнаменованием. Это была девочка лет десяти, худая, бледная и некрасивая, только глаза у нее были чудесные: черные, глубокие, с серьезным, совсем не детским выражением. Иногда эти глаза выражали такое страдание и такой испуг, что, встретившись с ее взглядом, я немедленно просыпался с биением сердца и с каплями холодного пота на лбу. После этого я бывал уже не в силах заснуть и несколько дней находился в раздраженном, нервном состоянии. Теперь я убедился в том, что девочка эта действительно существовала и что я ее знал когда-то… Но кто была она? Была ли она мне дочь, или сестра, или совсем посторонняя? И отчего в ее испуганных глазах выражалось такое нечеловеческое страдание? Какой изверг мучил этого ребенка? А может быть, я сам мучил ее когда-то и она являлась мне во сне как наказание и упрек?

Странно, что среди моих воспоминаний не было вовсе веселых, радостных, что мои внутренние очи читали только страницы зла и горя. Конечно, бывали в моих существованиях и радостные дни, но, вероятно, их было немного, потому что они забылись и потонули в море всяких страданий. А если это так, то к чему же самая жизнь? Нельзя же предположить, что жизнь устроена для одного страдания. Есть ли у нее какая-нибудь другая, конечная цель? Вероятно, есть, но узнаю ли я ее когда-нибудь?

Ввиду этого незнания мое теперешнее положение, то есть состояние безусловной неподвижности и покоя, должно бы было мне казаться верхом блаженства. А между тем из всего этого хаоса неясных воспоминаний и отрывочных мыслей начало у меня выделяться одно странное чувство: меня потянуло опять в ту юдоль мрака и скорби, из которой я только что вышел. Я старался заглушить в себе это ощущение; но оно росло, крепло, побеждало все доводы, – и наконец, перешло в страстную, неудержимую жажду жизни.

VIII

О, только бы жить! Я вовсе не прошу продолжения моего прежнего существования, – мне все равно, кем родиться: князем или мужиком, богачом или нищим. Люди говорят: «Не в деньгах счастье», и, однако, считают счастьем именно те блага жизни, которые приобретаются за деньги. Между тем счастье не в этих благах, а во внутреннем довольстве человека. Где начинается и где кончается это довольство? Все сравнительно, все зависит от горизонта и от масштаба. Нищий, протягивающий руку за грошом и получающий от неизвестного благодетеля рубль, испытывает, быть может, большее удовольствие, нежели банкир, выигрывающий неожиданно двести тысяч. Я и прежде так думал, но утвердиться в этих мыслях мешали мне предрассудки, внушенные с детства и признававшиеся мной за аксиомы. Теперь эти миражи рассеялись, и я вижу все гораздо яснее. Я, например, страстно любил искусство и думал, что чувство красоты доступно только людям культурным, богатым, а без этого элемента вся жизнь казалась мне слишком скудной. Но что такое искусство? Понятия об искусстве так же условны, как и понятия о добре и зле. Каждый век, каждая страна смотрят на добро и зло различно; что считается доблестью в одной стране, то в другой признается преступлением. К вопросу об искусстве, кроме этих различий времени и места, примешивается еще бесконечное разнообразие индивидуальных вкусов. Во Франции, считающей себя самой культурной страной мира, до нынешнего столетия не понимали и не признавали Шекспира; таких примеров можно вспомнить много. И мне кажется, что нет такого бедняка, такого дикаря, в которых не вспыхивало бы подчас чувство красоты, только их художественное понимание иное. Весьма вероятно, что деревенские мужики, усевшиеся в теплый весенний вечер на траве вокруг доморощенного балалаечника или гитариста, наслаждаются не менее профессоров консерватории, слушающих в душной зале фуги Баха.

О, только бы жить! Только бы видеть человеческие лица, слышать звуки человеческого голоса, войти опять в общение с людьми… со всякими людьми: хорошими и дурными! Да и есть ли на свете безусловно дурные люди? И если вспомнить те ужасные условия бессилия и неведения, среди которых осужден жить и вращаться человек, то скорей можно удивляться тому, что есть на свете безусловно хорошие люди. Человек не знает ничего из того, что ему больше всего нужно знать. Он не знает, зачем он родился, для чего живет, почему умирает. Он забывает все свои прежние существования и не может даже догадываться о будущих. Он не понимает цели всех этих последовательных существований и совершает непонятный для него обряд жизни среди мрака и разнородных страданий. А как ему хочется вырваться из этого мрака, как он силится понять, как хлопочет устроить и улучшить свой быт, как напрягает он свой бедный, ограниченный разум! И все его усилия пропадают даром, все изобретения – часто гениальные – не разрешают ни одного из волнующих его вопросов. Во всех своих стремлениях он встречает предел, дальше которого идти не может. Он, например, знает, что, кроме земли, существуют другие миры, другие планеты; с помощью математических выкладок он знает, как эти планеты движутся, когда они приближаются к земле и когда от нее удаляются; но что происходит на этих планетах и есть ли там подобные ему существа, – об этом он может догадываться, но наверное не узнает никогда. А он все-таки надеется и ищет. В Америке, на одной из самых высоких гор, собираются зажечь электрический костер, чтобы подать сигнал обитателям Марса{123}123
  После очередного (1877 г.) «великого противостояния» Марса, когда видимые на Марсе пятна были истолкованы как «каналы» – следы разумной деятельности марсиан, американский астроном Лоуэлл предлагал для сношения с марсианами в своей горной обсерватории устроить световой телеграф. В 1880-е гг. об этом много писали, но идея не была осуществлена.


[Закрыть]. Разве не трогателен этот костер по своей детской наивности?

О, я хочу вернуться к этим несчастным, жалким, терпеливым и дорогим существам! Я хочу жить общей с ними жизнью, хочу опять вмешаться в их мелкие интересы и дрязги, которым они придают такое важное значение. Многих из них я буду любить, с другими бороться, третьих ненавидеть, – но я хочу этой любви, этой ненависти, этой борьбы!

О, только бы жить! Я хочу видеть, как солнце опускается за горой и синее небо покрывается яркими звездами, как на зеркальной поверхности моря появляются белые барашки и целые скалы волн разбиваются друг о друга под голос неожиданной бури. Я хочу броситься в челноке навстречу этой буре, хочу скакать на бешеной тройке по снежной степи, хочу идти с кинжалами на разъяренного медведя, хочу испытать все тревоги и все мелочи жизни. Я хочу видеть, как молния разрезывает небо и как зеленый жук переползает с одной ветки на другую. Я хочу обонять запах скошенного сена и запах дегтя, хочу слышать пение соловья в кустах сирени и кваканье лягушек у пруда, звон колокола в деревенской церкви и стук дрожек по мостовой, хочу слышать торжественные аккорды героической симфонии и лихие звуки хоровой цыганской песни.

О, только бы жить! Только бы иметь возможность дохнуть земным воздухом и произнести человеческое слово, только бы крикнуть, крикнуть!..

IX

И вдруг я вскрикнул, всей грудью, изо всей силы вскрикнул. Безумная радость охватила меня при этом крике, но звук моего голоса поразил меня. Это не был мой обыкновенный голос, это был какой-то слабый, тщедушный крик. Я раскрыл глаза; яркий свет морозного ясного утра едва не ослепил меня. Я находился в комнате Настасьи. Софья Францевна держала меня на руках. Настасья лежала на кровати, вся красная, обложенная подушками, и тяжело дышала.

– Слушай, Васютка, – раздался голос Софьи Францевны, – проберись как-нибудь в залу и вызови Семена на минутку.

– Да как же я туда проберусь, тетенька? – отвечала Васютка. – Сейчас князя выносить будут, гостей собралось там видимо-невидимо.

– Ну, как-нибудь проберись, на минутку всего вызови, ведь все-таки отец.

Васютка исчезла и через минуту воротилась с Семеном. Он был в черном фраке, обшитом плерезами, и держал в руке какое-то огромное полотенце.

– Ну, что? – спросил он, вбегая.

– Все благополучно, поздравляю, – произнесла торжественно Софья Францевна.

– Ну, слава Тебе, Господи, – сказал Семен и, даже не посмотрев на меня, побежал обратно.

– Мальчик или девочка? – спросил он уже из коридора.

– Мальчик, мальчик!

– Ну, слава Тебе, Господи, – повторил Семен и скрылся.

В это время Юдишна оканчивала свой туалет перед комодом, на котором стояло старое кривое зеркало в медной оправе. Повязав голову черным шерстяным платком, чтобы идти на вынос, она обратила негодующий взгляд на Настасью.

– Нашла тоже время, – нечего сказать. Князя выносят, а она в это время рожать вздумала. О, чтоб тебя!..

Юдишна с ожесточением плюнула и, набожно крестясь, поплыла по коридору. Настасья ничего ей не ответила, только улыбнулась ей вслед какой-то блаженной улыбкой.

А меня выкупали в корыте, спеленали и уложили в люльку. Я немедленно заснул, как странник, уставший после долгого утомительного пути, и во время этого глубокого сна забыл все, что происходило со мной до этой минуты.

Чрез несколько часов я проснулся существом беспомощным, бессмысленным и хилым, обреченным на непрерывное страдание.

Я вступал в новую жизнь…

История рода Апухтиных, или Болховские пенаты поэта

В библиотеке Апухтина имелось многотомное издание труда В.В. Руммеля и В.В. Голубцова «Родословный сборник русских дворянских фамилий», в части VI которого были записаны родовитые предки писателя. Он всегда чувствовал себя частью, наследником большого именитого семейства, известного всей России.

«Для того чтобы глубоко понять поэта, нужно побывать у него на родине», – так говорил Гейне. От Болхова, где родился Алексей Апухтин, всего несколько десятков вёрст до родных мест Тютчева и Тургенева, Фета и Лескова. В этом плодородном подстепье исток многих талантов, многих великих озарений…

Апухтины – древний дворянский род, вели свою родословную с Фёдора Юрьевича Опухтина, жившего в конце XV – начале XVI веков. Вскоре род разделился на две ветви: одна ведёт своё происхождение от Фёдора Юрьевича, вторая – от Василия Апухтина, жившего в конце XVI века. К примеру, Дмитрий Тимофеевич Апухтин в 1585 году владел имением в Карачевском уезде, а его сын Константин отличился в Московском осадном сидении.

Это «сидение» стало, пожалуй, ключевым моментом в последовавшем вскоре возвышении Апухтиных. Хрестоматийно известно, что Московское осадное сидение – осада столицы войсками польского королевича Владислава IV, поддержанного запорожцами Петра Сагайдачного. Согласно договору 1610 года Владислав IV после принятия православия должен был занять Московский престол. Избрание в 1613 году на царство Михаила Фёдоровича что называется подвесило вопрос в воздухе. Спустя четыре года Владислав при поощрении Сейма решил идти походом на Москву. На подмогу посулами призвал запорожских казаков.

Казаки по пути к Первопрестольной сожгли Рыльск, Ливны, Елец и другие города. Решительный момент наступил уже возле Москвы, которую поляки и запорожцы, соединившись в сентябре 1618 года, взяли в осаду. Однако деньги и припасы у претендента на русский престол быстро закончились, а осада не принесла желаемого – её итогом стало заключённое в декабре того же года Деулинское перемирие. Владислав отказался от прав на престол, Польша получила Смоленскую и Черниговско-Северскую земли…

За Московское осадное сидение Михаил Фёдорович Романов наградил Апухтиных землями на просторах между Калугой и Орлом. Апухтины ещё не раз отличились в борьбе с литовцами, поляками, турками, за что их жаловали и другими вотчинами. Служили представители фамилии воеводами, стряпчими, стольниками…

Иоаким (Аким) Иванович Апухтин был болховским помещиком, с младых лет занялся интендантским ремеслом, затем перешёл на строевую службу в армию, участвовал в военных кампаниях, в 1768 получил чин генерал-майора. Спустя пять лет он уже генерал-поручик: член военной коллегии, член суда, который вынес приговор Емельяну Пугачёву. Был одним из первых симбирских и уфимских генерал-губернаторов (первая половина 1780-х гг.). А ещё он переводчик пьес Франтишека Богомольца «Мот, или Расточитель», «Брак по календарю», «Из одной чрезвычайности в другую».

Его сын Дмитрий Апухтин дважды избирался болховским уездным предводителем дворянства, участвовал в Отечественной войне 1812 года, был отмечен орденами. А Наталье – дочери Дмитрия, было суждено войти в «литературную историю». Её, супругу генерала и героя Отечественной войны Фонвизина, считали прообразом пушкинской Татьяны. Когда муж-декабрист был отправлен в Сибирь, она последовала за ним. Пережила смерть всех своих четверых детей. Через три года после кончины мужа вышла замуж за Пущина, друга Пушкина. Вела много лет переписку с Фёдором Достоевским.

Гавриил Петрович Апухтин участвовал в русско-персидской войне, дослужился до чина майора, с 32 лет был в Орле губернским предводителем дворянства (1806 – 1813 гг.). Потом служил в военном министерстве и Сенате, стал действительным статским советником… И перевёл с французского языка несколько книг.

Дом его брата Александра, участника Отечественной войны 1812 года, полковника, в Москве был одним из культурных центров. Другой брат – Андрей – прапорщиком сражался на Бородинском поле, был ранен, участвовал в заграничных походах русской армии.

Известен и попечитель Варшавского учебного округа Александр Львович Апухтин (в 1879 – 1897 гг.).

Были Апухтины и в числе предков И.С. Тургенева.

Отец поэта Николай Фёдорович Апухтин начал службу юнкером в Екатеринославском кирасирском полку в 1821. Монотонно следовали чины: корнет, поручик. Был назначен гевальдигером (начальником полицейской части) во 2-ю Кирасирскую дивизию, стал штабс-ротмистром и ротмистром. В 1835 «по домашним обстоятельствам уволен от службы с награждением чином майора и с мундиром». Помещик средней руки (владелец 100 крестьянских душ и 1100 десятин земли) он был уездным судьёй в Болхове, женился довольно поздно и был на полтора десятка лет старше своей супруги Марии Андреевны Желябужской (1821–1859).

Сохранился датированный апрелем 1843 года документ, выданный Орловской духовной консисторией: «По указу его Императорского величества дано сие свидетельство из Орловской духовной консистории Волховского уездного суда судье майору Николаю Фёдорову сыну Апухтину, по прошению его, о времени рождения и крещения сына его Алексея, на случай внесения его в дворянскую родословную книгу, а по возрасте для определения его в какое-либо казённое учебное заведение и потом в государственную службу, в том, что рождение и крещение оного Алексея в поданной города Волхова соборной Спасопреображенской церкви от священно– и церковнослужителей за 1840 год метрической книге запискою значится так: Волховского уездного суда у судьи майора Николая Фёдорова Апухтина и законной его жены Марии Андреевой, кои оба православного исповедания, родился сын Алексей того тысяча восемьсот сорокового года ноября шестнадцатого, а крещён двадцатого числа; восприемники были Калужской губернии, Лифинского [Лихвинского] уезда, сельца Бутенева помещик штабс-ротмистр Андрей Алексеев Желябушский [Желябужский] и болховского городничего майора Петра Барышникова жена Агриппина Алексеевна. Молитвовал и крестил протоиерей Петр Максимов с причетом своим».

Алексей стал первенцем в этом браке и получил домашнее образование под пристальным руководством матери. Мать баловала поразительно рано проявившего свои способности мальчика. У него было трое братьев: Николай (1842–1878), Афиноген (1849–1908) и Владимир (1851–1927).

Апухтин вспоминал: «Мне было девять лет, когда я написал первое стихотворение, которое теперь затеряно, но содержанием которого служила, сколько мне кажется, религиозная молитва. В других стихотворениях, написанных дома, я воспевал то гения, то луну, то добродетель. Из этих заглавий уже видно, что я не обращал никакого внимания на собственные впечатления, а повторял с чужого голоса старые, избитые мысли».

Мать поэта похоронена на кладбище села Александровского Болховского уезда. Девятнадцатилетний Алексей тяжело переживал её смерть как уход самого близкого и дорогого человека. После учёбы вернулся в 1862 году в родовое имение Павлодар; в 1863-1865 гг. служил старшим чиновником особых поручений при орловском губернаторе; затем в Петербурге – чиновником министерства внутренних дел.

Древний город Болхов был его малой родиной, Болховский уезд – не только колыбелью предков, но и той культурной средой, в которой рос и формировался будущий поэт. Общепризнанно, что Болхов – один из красивейших и самых богатых святынями малых городов России. Город стоит на реке Нугрь при впадении в неё небольших речек Болховки и Клечетни. Орловский краевед XIX века Г.М. Пясецкий писал: «Он расположен между несколькими холмами, которые, постепенно возвышаясь над берегом реки, придают городу живописный вид».

Хотя официальной датой основания Волхова считается 1556 год, нет сомнений, что его история корнями уходит в куда более древний период. Вместе с Русью город разделил и времена княжеских усобиц, и татарщину, и литовское разорение, но через все испытания поднялся, отразив в своей многовековой истории судьбу России. Годы Смутного времени принесли Болхову неисчислимые бедствия: город переходил из рук в руки, а его окрестности становились ареной больших и малых сражений. Военная история Болхова закончилась во второй половине XVII века. В 1706 году Пётр I распорядился снять со здешних крепостных укреплений пушки. Стены и башни кремля простояли до середины XVIII века, когда дело разрушений завершил большой пожар.

По количеству церквей в XVII–XVIII веках Болхов превосходил соседние города. В 1681 году даже предполагалось учредить в Болхове самостоятельную епархию, куда вошли бы Орёл, Карачев, Кромы, Мценск и Новосиль.

В своё время Болхов пользовался славой одной из кожевенных столиц России. В 1719 году фискалы Свенской ярмарки доносили киевскому губернатору: «В Волхове есть кожевенные заводы превеликие», к 1797 году их число в городе достигло 107. Выделанные в Болхове кожи шли на сапоги, рукавицы, пользовались большим спросом в стране. Этому содействовали мягкость воды и обилие в окрестностях известняка и дубильных растений.

К середине XIX века в Болхове насчитывалось 102 каменных и 2594 деревянных здания, население превысило 15 тысяч человек. На всю Россию был знаменит Троицкий Оптин монастырь, где игуменом был архимандрит преподобный Макарий (Глухарёв), прославленный в лике святых известный церковный деятель, переводчик Священного Писания на русский язык, просветитель Алтая. Его назначили настоятелем монастыря в 1843, а до этого он проповедовал среди язычников-алтайцев – изучил их язык, овладел медицинскими и сельскохозяйственными знаниями, чтобы помочь преобразовать их быт. Митрополит Филарет называл его «истинным слугой Христа Бога». Три года настоятельства Макария в Болхове стали целой эпохой в духовной жизни города и уезда. Г.М. Пясецкий писал: «Никогда ещё богомольцы не стремились в таком множестве в Болховский монастырь, как это было при архимандрите Макарии… сюда привлекло многих желание видеть отца Макария, принять от него благословение, получить мудрый совет или утешение в скорби и особенно послушать его проповеднического слова». Макарий умер в Болховском монастыре в 1847 году.

С Болховом и его окрестностями связаны имена поэта В.А. Жуковского, декабриста С.И. Кривцова, участника русско-турецкой войны 1877–1878 гг. генерал-майора В.Н. Лаврова. Уроженцы Болхова – профессор Варшавского университета Николай Павлович Барсов (1839–1889), профессор Академии художеств, академик исторической и портретной живописи Михаил Николаевич Васильев (1830 –1900). В Волхове жил и работал писатель Николай Васильевич Успенский (1837–1889), преподававший в 1868 – 1869 гг. русский язык в местном уездном училище.

В деревне Знаменское (18 вёрст к югу от Болхова) в 1793–1803 гг. неоднократно бывал Н.М. Карамзин и подолгу жил у своих друзей, Алексея Александровича Плещеева (1755–1827) и его жены Анастасии Ивановны. Карамзин посвятил Плещеевым «Письма русского путешественника». Примечательно, что замысел издания одного из наиболее известных альманахов конца XVIII века «Аониды» появился у Карамзина именно в Знаменском. Поэт И.И. Дмитриев в своих воспоминаниях «Взгляд на мою жизнь» писал о матери Плещеева Анастасии Ивановне, оказавшей на молодого Карамзина большое влияние: «В её-то сельском уединении развивались авторские способности юного Карамзина. Она питала к нему чувства нежнейшей матери». В одном из писем в октябре 1795 года Карамзин сообщал из Знаменского: «Дней пять я занимаюсь новым планом: выдать к новому году русский Almanach des Muses (Альманах муз)». В первой книге «Аонид» были напечатаны стихи поэта-орловца А.И. Клушина и стихотворение Карамзина «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву». В Знаменском будущий историк познакомился с сестрой А.И. Плещеевой Елизаветой Ивановной Протасовой, ставшей в 1801 году его женой.

В селе Большая Чернь Болховского уезда родился поэт, драматург, композитор, виолончелист Александр Алексеевич Плещеев (1778 – 1862). Его жена Анна Ивановна была дочерью генерал-фельдмаршала, президента Адмиралтейской коллегии И.Г. Чернышева. Выйдя в отставку в молодом возрасте, Плещеев вместе с семьёй поселился в Черни. В своей усадьбе он создал домашний театр и оркестр крепостных музыкантов. Плещеев в октябре 1812 года был избран почётным смотрителем Болховского уездного училища. После смерти жены в 1817 году Плещеев вернулся в Петербург и по предложению хорошо знавшего его Жуковского был избран в члены общества «Арзамас». Ноты его многочисленных романсов (на стихи Жуковского, Державина, Вяземского) и рукописи литературных произведений почти целиком погибли во время пожара, но сохранились восторженные отзывы современников о творчестве Плещеева.

Ещё один весьма известный уроженец Болховского уезда – родственник Алексея Аухтина, военный историк и археолог Всеволод Ростиславович Апухтин родился 11 февраля 1874 в сельце Бильдино (Бельдино), он с ранних лет увлекся стариной. Большое влияние на его развитие оказала бабушка, благодаря которой он выучился читать по старинным богослужебным книгам на церковнославянском языке. «В деревенском доме нашем, – вспоминал впоследствии Апухтин, – в комнате, называемой образной… по большим праздникам и каждого месяца первого числа местное приходское духовенство совершало богослужение. Бабушка была очень религиозна; совершала паломничество по монастырям, много жертвовала на святые обители и привозила благословения – местночтимые образа». Здесь же в имении хранился и фамильный архив. Мальчик рано научился разбирать замысловатую скоропись XVII века.

В кадетские и юнкерские годы и во время военной службы на окраине России, лишь урывками он мог заниматься любимым делом – изучением старины. Но интерес к древностям с годами только рос. Выйдя в отставку в 24 года, Всеволод Апухтин уже регулярно стал работать в центральных архивах, библиотеке Румянцевского музея в Москве и в Императорской публичной библиотеке в Санкт-Петербурге. Его кругозор расширился после того, как с 1900 по 1902 год он прошёл курс в Санкт-Петербургском археологическом институте. Его научным руководителем в области археологии и палеографии был академик А.И. Соболевский, преподавателями – профессора Н.П. Лихачёв, Н.В. Покровский, В.И. Сергеевич, уроженец Орла. Благодаря нему Апухтин был принят в Санкт-Петербургский университет.

Попутно с 1900 года В.Р. Апухтин стал собирать материалы для составления своей родословной: в московских архивах он нашёл много ценнейших сведений, а около церквей, построенных предками в Волховском уезде, обнаружил несколько эпитафий XVII–XVIII вв. над могилами родных людей. Помог и семейный архив, где хранилось родословное древо Апухтиных, составленное в XVIII веке. С 1902 года он проводил археологические раскопки в Болховском уезде Орловской губернии, а затем в Псковской, Калужской, Тульской, Харьковской, Черниговской, Екатеринославской, Новгородской и других губерниях, а также на Кавказе.

Его научная деятельность была прервана в 1904 году. На Дальнем Востоке разгорелась война. Отставной поручик посчитал долгом дворянина встать в ряды действующей армии. Сражался с японцами, был ранен. После войны вновь вернулся к археологии. Избрал для жительства Москву, где продолжил учёбу в Московском университете. Работал под руководством профессора Д.Я. Самоквасова. В его лице археолог всегда находил моральную поддержку, как при раскопках курганов, так и при архивных занятиях.

После окончания русско-японской войны изменился и вектор разысканий В.Р. Апухтина: его всерьёз заинтересовала военная история, он занялся проблемой формирования Петром I первых русских регулярных полков, собрал много первоисточников, которые существенно дополнили и исправили полковые хроники. О своих находках учёный доложил на одном из заседаний Императорского Военно-исторического общества и получил предложение подготовить к печати всё, что касается пехотных полков. Отсюда было рукой подать до одной из главных тем в его жизни: истории ополчения в Отечественную войну 1812 года. Так появились публикации Апухтина о дворянских ополчениях Вятской губернии, Казани, Москвы, Нижнего Новгорода, Рязани, Симбирска, Пензы, Твери, Орла; очерк для сборника «Орловское дворянство в Отечественную войну» (Орёл, 1913); брошюра «Формирование легионов из пленных французов, итальянцев и голландцев в Орле в 1812–1813 гг.» (М., 1913), труд «Народная военная сила. Дворянские ополчения в Отечественную войну» (М., 1912. Т. 14). Еще он издал археологическую серию открыток. Другая, не менее интересная, серия была посвящена Отечественной войне 1812 года – «Ермоловское юбилейное издание В.Р. Апухтина» из 30 открыток.

В 1912 началась война на Балканах, и Всеволод Ростиславович Апухтин вновь ушёл на фронт. Вернулся на родину, недолго пробыл в мирной передышке, а в 1914 отправился на уже третью в своей жизни войну, дослужился до штабс-капитана, был награждён орденами и ранен, лечился в госпитале в Петрограде. После революции вступил в ряды Красной Армии, преподавал на командирских курсах.

Удивительно, но родословная и дореволюционные заслуги не помешали Апухтину вступить в Коммунистическую партию в 1918 году.

Покинув военную службу, В.Р. Апухтин работал учителем на Смоленщине, затем перебрался на Кавказ. Заметим, что добытые при раскопках предметы вместе с журналами раскопок и описями он передавал в Археологическую комиссию. Случайные же находки археологических предметов, различные редкости, которые приобретались четверть века на собственные сбережения, им были переданы в центральные музеи, в том числе в Румянцевский, и в провинциальные – в частности, в Орловский и Волховский (в уездное хранилище он отдал большое собрание оружия и каменных орудий).

Далее по просьбе Апухтина сделали запрос в отдел по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса о переводе его коллекций из Румянцевского музея в Пятигорск (раритеты – 500 томов редких изданий, рукописи, произведения живописи и т. д. – из столицы были перевезены в Пятигорск). Пока решался вопрос, он приехал в этот город. Всеволод Ростиславович вошёл в комиссию по созданию археолого-этнографического института Северного Кавказа, руководил краеведческим музеем, был заведующим бюро Истпарта (особая структура в партии большевиков, занимавшаяся сбором и изучением исторических материалов), заведующим Пятигорским архивом, печатал статьи в периодике.

Однако постепенно сгущались тучи над головой краеведа-энтузиаста: не помогло и заступничество супруги Троцкого – Натальи Ивановны, заведующей Главмузеем. Апухтина голословно обвинили в утрате архивных документов. Последовали обыски, следствие, суд, увольнение… Так Пятигорск отплатил за щедрые подарки. Пришлось перебираться в Ставрополь, а затем в Ростов-на-Дону. По косвенным сведениям, ушёл из жизни Всеволод Апухтин в конце 1920-х гг.

Рыцарь, историк, поклонник старины – такая незаурядная натура вполне укладывалась в апухтинский «генетический код», определивший многое и в характере писателя Алексея Николаевича Апухтина.

Многовековая история рода Апухтиных и их родных мест стала почвой для роста таланта Алексея Николаевича, благодатной средой для расцвета его поэтического слова и прозы – золотой страницы в собрании русской классической литературы.

А.И. Кондратенко

доктор филологических наук, член Союза писателей России, доцент кафедры журналистики и связей с общественностью. Института филологии, Орловского Государственного университета имени И.С. Тургенева