Текст книги "Анархизм"

Глава III. Анархизм и рационализм

Быть может, еще большие опасности, чем крайности абсолютного индивидуализма, для анархистской мысли представляет тот рационалистический плен, в котором она находится доселе.

Что такое рационализм?

Культ отвлеченного разума, вера в его верховное значение в решении всех – равно теоретических и практических задач.

Рационализм – мировоззрение, которое в едином мире опыта устанавливает и противополагает два самостоятельных и несоизмеримых мира – мир материальный, вещный и мир мысли, духовный. Только последний мир нам дан непосредственно, второй – мир явлений (феноменализм), мировой механизм познается разумом и в его деятельности получает объяснение, рациональное обоснование.

Однако посягательства разума идут еще далее.

«Основным принципом всякого рационализма, – пишет проф. Лопатин, – является утверждение полного соответствия между бытием и мышлением, их внутреннего тождества; иначе никак нельзя было бы оправдать притязаний нашего разума познать истину вещей путем чисто умозрительным, отвлекаясь от всякой данной действительности; а в этих притязаниях самая сущность рационализма. Но такое предположение всецелого соответствия бытия и мысли в своем последовательном развитии неизбежно приводит к признанию логического понятия о вещах за всю их сущность и за единственную основу всей их действительности. Через это рационализм переходит в „панлогизм“ – учение о таком абсолютном понятии, «в котором никто и ни о чем не мыслит», и которое «предшествует и всему познающему и всему познаваемому».

Это рационализм в его крайнем философском выражении.

Между тем рационализм есть многообразнее явление, пронизывающее все сферы человеческого творчества. И потому он может быть исследуем в различных планах: как миросозерцание, как культурно-историческое явление, как политическая система.

В дальнейшем изложении мы будем иметь дело с рационализмом в смысле миросозерцания, в смысле слепой энтузиастической веры в конечное, всепобеждающее, творческое значение разума.

Рационализм характеризуется прежде всего безусловным отрицанием опыта, традиций, исторических указаний. Он глубокий скептик. В его глазах религиозная системы, мифы, разнообразные формы коллективного, народного творчества не имеют никакой цены. Все это – варварский хлам, рабский страх или разгул инстинктов, существующий лишь до тех пор, пока к ним не подошел с формальной логикой рационалистический мудрец.

Но этот беспредельный скептицизм, это беспощадное отрицание всего порожденного жизнью и опытом живет в рационализме рядом со страстной верой в разум, способный собственными силами все разрушить и все построить.

Скептический, рассудочный, антиисторический рационализм «искусственному» противопоставляет «вечное», «естественное», согласное с «законами природы», открываемое и построяемое человеческим разумом. Он говорит об естественной религии, естественном праве, естественной экономике. Он создает наконец «естественного» человека – человека-фикцию, без плоти и крови, среднего абстрактного человека, лишенного каких бы то ни было исторических или национальных покровов.

В этом своеобразном индивидуализме, усвоенном всеми рационалистическими системами, не остается места для живой, конкретной, оригинальной личности.

* * *

Рационализм знаком самым ранним человеческим культурам. Государственная наука греческих софистов впервые говорит об естественном среднем человеке, платоновское государство мудрых – гимн человеческому разуму. Аристотель учит о «среднем» гражданине и «средней» добродетели.

Римская культура оставляет один из величайших памятников рационалистической мысли – систему гражданского права, в абстрактные и универсальные формулы которого улеглась кипучая правовая жизнь целого народа. Рационалистами оставались римляне и в религии. По выражению одного историка, римская религия – «сухая, безличная абстракция различных актов человеческой жизни… Культ – скучная юридическая сделка, обставленная многочисленными и трудными формальностями…»

Раннее Средневековье с общинным землевладением, феодальной эксплуатацией, отсутствием крупных промышленных центров, не могло быть благоприятным для успеха рационалистического мышления. Средоточием его становится город уже после трехвековой победоносной освободительной борьбы против феодалов. Первым «рационалистом» был городской купец-авантюрист, бандит, но пионер европейской цивилизации. Смелая, энергичная, свободолюбивая натура, первый путешественник, первый исследователь чужих стран, объезжает он в погоне за прибылью отдаленнейшие края, ареной своих хищнических подвигов делает весь доступный ему мир, изучает чужие языки и нравы, полагает основание международному обороту.

Страница в истории экономического развития человечества, которую называют наиболее трагической – эпоха первоначального накопления капитала, послужила исходной точкой для пышного расцвета рационализма.

Капитал, увенчавший походы купцов-авантюристов, дезорганизует средневековый ремесленный строй с его опекой, освобождает средневекового человека от пут корпоративных связей, подготовляет разложение крепостного права. Эти глубокие революционные процессы, открывшие дорогу свободной инициативе личности, не могли не поднять и самого ее значения. Идеологические конструкции, слагающиеся на этой почве – религиозные, философские, политические – приобретают рационалистический характер.

Под знаком рационализма идут величайшие освободительные движения эпохи – Реформация и Ренессанс.

Ренессанс родит гуманизм – триумф личного начала. Гуманизм рвет все общественные цепи, разрушает все связи. Из-под обломков средневековой коммуны подымается человек. В индивидуалистическом экстазе Ренессанс воздвигает алтари человеку. Красота человека, права человека, безграничные возможности человека – вот темы Ренессанса, по выражению его живописного историка Моннье. Подобно античному миру, Ренессанс знает только одну аристократию – аристократию ума, таланта. «Боги улетают, – восклицает Моннье, – остается человек!»

Итальянский город был только предвестником мощного рационалистического вихря. Со стихийной быстротой перебрасывается он во все европейские центры, сбрасывавшие феодальные путы и копившие в стенах своих сытое и просвещенное бюргерство.

Вихрь, поднявшийся из Ренессанса, крепнет с успехами европейской техники. Триумфы торгового капитализма, обезземеленье крестьян и образование пролетариата, рост мануфактуры, предчувствие того разгула свободной конкуренции, который должен был окрасить первые шаги капитализма – были событиями, укреплявшими в мыслившем и действовавшем человеке веру в самоценность человеческой личности, силы ее разума, безграничность ее возможностей.

Философская, историко-политическая, правовая, экономическая мысль – все – под гипнозом всесильного разума.

В области философской мысли вслед за учением Декарта о врожденных идеях, Спиноза – один из философских основоположников рационализма – создает учение о познании из чистого разума как высшем роде познания, обладающем способностью постигать сверхчувственное, постигать то, что недоступно непосредственному опыту.

«Нашим общим понятиям, – учил Спиноза в своей „Этике“, – соответствуют вещи». И раскрытие причинной связи между вещами должно идти через познание, через исследование отношений между понятиями.

Куно-Фишер так характеризует систему Спинозы: «Философия требует уяснения связи всех вещей. Это уяснение возможно лишь посредством ясного мышления, посредством чистого разума, поэтому оно рационально… Лишь в законченной системе чистого разума, лишь в абсолютном рационализме философия может разрешить задачу, которую она как таковая должна ставить себе. Рациональное познание требует познаваемости всех вещей, всеобъемлющей и однородной связи всего познаваемого… Оно не терпит ничего непознаваемого в природе вещей, ничего неясного в понятиях о вещах, никакого пробела в связи понятий… Учение Спинозы есть абсолютный рационализм и хочет быть таковым…»

Разум у Спинозы – верховный властитель как в области чистого познания, так и практической жизни. «Чувственный аффект, – учит он в главе „Этики“, посвященной „Свободе человека“, – перестает быть таковым, как только мы образуем о нем ясную и отчетливую идею».

То же верховенство разума возглашается политической и правовой мыслью.

Памятниками ее остались естественно-правовая договорная теория государства.

В противоположность действующему положительному праву, естественное прав – вне истории. Для него нет гипноза настоящего. Его задача – построить те идеальные цели, которым должно отвечать всякое право. Источники, в которых почерпает оно свой материал – всечеловечны: это сам внеисторический человек, его разумная природа, его неограниченное влечение к свободе. Естественное право не хочет мутить эти чистые родники историческими наслоениями; именно потому оно и естественное, а не искусственное, не историческое[8]8
  Некоторые исследователи, впрочем, протестуют против чрезмерного подчеркивания антиисторизма в естественно-правовых учениях.


[Закрыть].

Гоббс и Локк, Гуго Гроций и Спиноза, Пуффендорф и Кант, Руссо и Монтескье и за ними целая плеяда политических мыслителей построила идеальное «рационалистическое государство» (civitas institutiva). В основе государства лежал договор. «Последовательное проведение идеи социального договора, – пишет немецкий государственник Еллинек, – необходимо приводит к идее суверенного индивида – источника всякой организации и власти». Отсюда неизбежно вытекало положение, что если творцом всего существующего была суверенная неисторическая личность, она была и верховным судьей во всех вопросах, касающихся общественной организации. Если данная власть есть только результат свободного договора, то расторжение договора есть падение власти, ибо ни один свободный человек не мог бы согласно договорной теории – добровольно отказаться от прав на свободу самоопределения.

Под знаменем этих идей выступала в XVIII веке в Англии, Америке, Франции и вся революционная публицистика. Спекуляции отвлеченной мысли она претворила в действенные лозунги. Продолжая гуманистическое движение Ренессанса, она утверждала, что нет и не может быть преград просвещенному человеческому разуму. Свободный от цензурного гнета, он создает идеальные условия человеческого общежития. Исторический опыт был взят под подозрение, творчество масс подверглось осмеянию. По удачному определению одного историка – вся история человеческой культуры под пером Вольтера могла бы принять следующий вид: до Вольтера и его рационалистических товарищей – мрак, суеверие, невежество; с их появлением – «разум необъяснимо и сразу вступает в свои права».

Великолепную характеристику мыслителя этой эпохи дал нам Доуден в портрете одного из родоначальников анархистского мировоззрения Годвина: «Ни один писатель не выражает более ясно, чем Годвин, индивидуализма, характеризующего начало революционного движения в Европе; ни один писатель не дает более поразительного доказательства абсолютного отсутствия исторического чувства. Человек у него не представляется созданием прошлого… Настал как бы первый день творения. Вся Вселенная должна быть переустроена на принципах разума, без внимания к накопившимся наследственным тенденциям. Есть что-то возвышенное, трогательное и комическое в том героическом безумии, с которым философ в своем рабочем кабинете образует целый человеческий мир».

На рационалистическом фундаменте воздвигнут и один из величайших памятников человеческой мысли, бывший политическим принципом революции XVIII века, ее социально-политической программой: декларация прав человека и гражданина.

Конечно, сама декларация была результатом чрезвычайно сложных и противоречивых исторических влияний. Новейшие исследования показали, что мысль установить законодательным путем ряд прирожденных, священных, неотчуждаемых прав личности – не политического, а религиозного происхождения и восходит не ко времени французских или американских освободительных движений, а к гораздо более раннему времени – эпохе Реформации. Французская декларация впитала в себя множество исторических струй. Отсюда ее противоречия и пестрота, за которые ее обвиняют исследователи, критически настроенные к принципам 1789 года. Но декларация замечательна тем, что освободительные принципы, созданные задолго до нее, были претворены в ней силой философского гения и темперамента ее творцов в общечеловеческую проповедь, обращение к миру. И не только декларация и другие политические акты революции были продуктом естественно-правовых воззрений, но можно было бы сказать, что вся революция в ее последовательных превращениях была грандиозной попыткой реализации рационалистических мечтаний.

Но если для прославления суверенной внеисторической личности строились многочисленные памятники, реальная, конкретная личность, наоборот, осталась в жизни без защиты. Революционная государственность заливала ее потоками декретов, ее гильотинировал якобинизм, позже гибла она на всех европейских полях, защищая идеи «отвлеченного космополитизма» против «воинствующего национализма» вспыхнувшей реакции.

Под тем же рационалистическим гипнозом жила и экономическая мысль.

С именем физиократов или «экономистов XVIII века» связано представление не только об определенной экономической доктрине, но и о новом миросозерцании, пришедшем на смену идеям старого порядка.

Вере в спасительную силу положительного законодательства и администрации, характеризовавшей учение меркантилистов, физиократы противопоставили глубокое убеждение в торжестве извечных законов природы над временными и случайными творениями человека. Социологические построения Кенэ, основоположника физиократической доктрины, базируются на идеях естественного права. В кажущемся хаосе общественных явлений он склонен видеть строгую закономерность – «естественный порядок». Законы этого порядка созданы Богом. Они абсолютны, вечны, неподвижны. Благоустроенное общежитие должно быть построено на их познании. Такой порядок, создаваемый человечеством, в соответствии с извечными принципами, Кенэ и его школа называют «положительным порядком» (ordre positif). Этот порядок, в отличие от первого, носит временный относительный характер и подлежит дальнейшим усовершенствованиям.

Но если воззрениям Кенэ и его последователей суждено было остаться по преимуществу отвлеченным умозрением, без особого влияния на судьбы государственной практики, классическая школа политической экономии в лице Мальтуса, Смита, Рикардо и их эпигонов в Англии и на континенте, сумела из отвлеченных посылок естественного права сделать все практические выводы.

На страницах экономической науки появился отвлеченный «экономический человек», руководимый только своим «средним» хозяйственным эгоизмом. Иные стимулы его жизни просто игнорировались, полная его свобода была объявлена условием всеобщей гармонии, а свободная, ничем не ограниченная борьба между хозяйственными единицами возглашена естественным, незыблемым законом, покушения на который бессмысленны и бесплодны. Рабочий и капиталист, товар и капитал, деньги и заработная плата и все иные экономические категории приобрели в конструкциях их абсолютный самодовлеющий смысл. В погоне за логической стройностью своих теорий буржуазные экономисты, а за ними и их методологические наследники насильственно уродовали жизнь. Они населили ее неорганическими существами – абстрактными «атеистами», абстрактными капиталистами, абстрактными рабочими. Все в фантастических системах их действовало с неукоснительной правильностью часового механизма. Беспримерный оптимизм скрасил их построения. В разгуле хищнических инстинктов, казалось им, они нашли ключ к человеческой гармонии. Все ими было предусмотрено; гений, знание, остроумие соединились, чтобы выстроить по всем правилам рационалистической науки экономические картонные домики, которые жизнь развеяла потом одним дуновением.

* * *

XVIII век был эпохой высшей напряженности рационалистической мысли. Никогда позже не имела она такого разнообразного и блестящего представительства, никогда не скрашивала собой целые общественные движения.

Но, разумеется, рационалистическое мышление не умирает с XVIII веком.

В XIX веке рационализм волнует философскую мысль, воплощаясь в «панлогизме» Гегеля, проникнутом верой в могущество разума, полагающем разум самодовлеющей причиной самого бытия. В этом учении не было места индивидуальному «я», живой, конкретной, своеобразной личности.

В области политической и правовой мысли успехи радикализма сказались в возрождении «естественного права» в разнообразных его формах, но уже с рядом принципиальных поправок к конструкциям старого «естественного права».

Наконец рационалистические схемы во многом подчинили себе и крупнейшее из идеологических движений XIX века – социалистическое.

Рационализм обнаружил поразительную живучесть. Не было ни одной исторической эпохи, которая не знала бы его.

Но, как ни был чист энтузиазм его жрецов, как ни были прекрасны те узоры, которые ткала человеческая мысль в поисках совершенных условий земного существования – жизнь реальная, пестрая, неупорядоченная мыслителями жизнь была сильнее самой тонкой и изощренной человеческой логики.

Под ударами ее гибли системы, теории, законы. И гибель их не могла не погружать в пучины пессимизма их недавних поклонников. Она будила протесты против идолопоклонства перед разумом.

Уже в XVIII веке «эмпиристы» и во главе их Юм предъявили рационалистам ряд серьезных возражений. Они отвергли их учение о возможности раскрытия причинной связи вещей через исследование отношений между понятиями. Они выразили недоверие «разуму» и на первое место поставили «опыт». Рационалисты считали математические науки абсолютно достоверными; эмпиристы, прилагая к ним свой опытный критерий, отвергли их соответствие действительности, так как математические науки не есть науки о реальном бытии. Эмпиристы перестали видеть в «разуме единый источник познания. Истинным познанием они назвали то, которое приобретается через органы чувств.

Юм был не только философом, но и политическим мыслителем, и его философские убеждения легли в основу его историко-политических конструкций.

Юм обрушивается на «естественное право», которое в методологическом смысле было своеобразной попыткой построения социологии на основании математических принципов. Для Юма «естественное право» – недостоверно. В его глазах религия, мораль, право не абсолютные категории, а продукты истории, многовекового жизненного опыта, и именно это – и только это – является их «оправданием». Политические триумфы рационализма вызывали у Юма страстный отпор; скептицизм его в области политики принял глубоко консервативную окраску.

Наиболее яркое выражение этот консерватизм принял в писаниях блестящего публициста Борка, давшего полную остроумия и силы критику французской революции. Здесь уже – отказ от «разума», гимны опыту, решительное предпочтение неписанной конституции английского народа абстракциям французских конституций. Это убеждение стало в Англии надолго общепринятым. Ранний бентамизм был им проникнут.

Начало XIX века было временем единодушного и общего протеста против «духа XVIII века», «принципов 1789 года», против всего наследства просветительной эпохи. Процесс реакции против рационализма отличался чрезвычайной сложностью. Разнородные, противоречивые, даже враждебные силы объединились, чтобы громить позиции рационализма.

Временными союзниками оказались: крайние реакционеры-фанатики, изуверы католицизма, позитивисты, отвергшие метафизическую политику, романтики, «историки» и проч.

Наиболее решительные формы подход этот принял в той стране, где наиболее полно цвела и рационалистическая мысль – во Франции.

Философская реакция во главе с Ройе-Колларом, безбоязненно смешав философию с политикой, отвергла претензии во всем сомневающегося «разума» и стала искать твердынь, которых бы он не мог коснуться.

Более глубокой была реакция теологическая. Ее вождями были Бональд и особенно Жозеф де Местр, канонизированные современным неомонархическим движением во Франции.

Учение де Местра – пламенный, фанатический протест против свободы человека.

В мире господствует порядок, установленный Провидением. Человек – сам по себе – ничтожен, сосуд страстей и похоти. Гордыня его должна быть сломлена, сомнениям его нет места. Человек может видоизменять существующее, но он бессилен создать новое. Его попытки построить «конституцию» из разума бессмысленны. Конституция не может быть придумана, тем более для несуществующего человека, человека «вообще». Конституция – общественный порядок диктуется волей Провидения; им управляет Божественный промысел. И в основе всех человеческих учреждений должно лежать религиозное начало. Идеальное государство – теократия, в которой неограниченное распоряжение судьбами всего человечества вверяется папе. Папизм поглощает светское начало; светское государство растворяется в церкви. Поскольку эта власть установлена богом, она ограничена; в ее отношениях к людям она безапелляционна. И хотя папская власть стремится к тому, чтобы быть мягкой и кроткой, но человек должен чувствовать над собой авторитет непогрешимой и нетерпимой власти. Де Местр одобряет инквизицию; для вразумления человека он зовет палача.

Это теократическое изуверство, хотя и антипод рационализму, но близко ему в одном – методологическом смысле. Подобно рационализму, обратившему все прошлое и всю историю в ничто, де Местр в результате своих абсолютистских построений приходит также к мертвящим абстракциям. В чем их опора? В способности разума построить совершенный, теократический порядок.

Ярким и могучим врагом рационализма был романтизм.

И в романтизме звучит как будто аристократическая нота, но этот аристократизм – аристократизм не рождения, не привилегий, но сильной личности, дошедшей до глубокого, живого самосознания, вдруг поднявшейся на небывалую дотоле высоту.

Романтизм есть прежде всего реакция против «классицизма».

Превосходную характеристику обоих течений в их взаимоотношении находим мы в этюде Жуссена «Бергсонизм и романтизм».

«Классический дух, – пишет Жуссен, – превозносит абстрактное знание в ущерб интуитивному знанию. Он стремится всецело подчинить волю и чувства разуму. В литературе и философии он всецело пребывает в области представления, движется в мире понятий. Романтический дух, напротив, защищает первенство интуиции над понятием, отстаивает права инстинкта и чувства, подчиняет познание воле».

Классическая эстетика утверждает, что произведения должны строиться по заранее созданным законам и теориям. Романтическая эстетика объявляет творчество свободным. Теория не порождает вдохновения, и правила выводятся из вещи, а не обратно. Чрезмерное следование правилам может убить индивидуальность, гений, т. е. единственно драгоценное в творчестве.

To же в философии и политике.

Протестуя против рассудочности классицизма, его априоризма, его склонности к схоластике, романтизм отрицает абсолютные истины, отрицает общезначимость объективных законов, оставляет широкое место произволу, фантазии.

Романтизм – это разгул субъективизма; это подлинный культ личности, человеческого «я». Он освобождает индивидуальность от оков автоматизма, от того деспотического подчинения готовым общим правилам, которые нес с собой рационализм.

Романтизм побеждал своим чутьем жизни, презрением к кодексам, новым пониманием человека, освобождением и оправданием, которые он нес его прошлому и настоящему, его страстям и падениям, всему, на чем лежала творческая печать человека. И в плане социальной мысли он породил чудесную плеяду утопистов, которые, волнуемые любовью к человеку, впервые разверзли пред глазами современников общественные недра и первые предложили несовершенные, непрактичные, но полные одушевления проекты освобождения угнетенного человека[9]9
  Ни одно умственное течение не было жертвой такой легкой и жестокой критики, как романтизм. Его чрезвычайная и быстрая возбудимость, его иногда чрезмерная чувствительность, его гипертрофическое представление о своих способностях, его апология смутных настроений, его податливость химерам давали богатую пищу пародиям и злым карикатурам. Интересные и в своем роде талантливые работы Леметра, Ляссерра, традиционалистов, неомонархистов и особенно Мегрона пытались уничтожить романтизм. Им удалось осмеять частности, но они были бессильны против общечеловеческого значения всего течения.


[Закрыть].

Особенно пышный цвет дал романтизм в Германии. Философы Шеллинг и Шлейермахер, публицисты, критики, братья Шлегели, поэт Новалис – вот наиболее значительные имена романтической эпохи. И в этом беглом перечне имен нам следует особенно отметить шлейермахеровские «Речи о религии». Здесь впервые, предвосхищая основные мотивы современного философствования Бергсона, Шлейермахер говорит об особом, отличном от научного, способе познания, об «эмоциональном знании», не отрывающем познающего от реальности, а сливающем в самом переживании и познающего и познаваемое. Другая, не меньшая заслуга Шлейермахера заключается в его замечательном учении о личности – живой, конкретной, своеобразной.

Если оставить в стороне религиозный пафос, окрашивавший все построения Шлейермахера, нельзя его антирационализм не назвать самым ярким предшественником штирнерианства. А еще позже боевой клич последнего – культ сильной, непреоборимой личности, личности – мерила всех ценностей, с несравненной силой и блеском зазвенел в романтическом вдохновении Ницше[10]10
  И, быть может, менее остро, но еще более полно, более примирено со всем, более радостно – в «человекобожестве» Достоевского (Кириллов в «Бесах»).


[Закрыть].

Мой беглый обзор противников рационализма был бы неполон, если бы я хотя в двух словах не указал еще на одно учение, в свое время сыгравшее весьма значительную роль в общем умственном процессе XIX века. Это учение – «историческая школа» в юриспруденции, в политической экономии. Историческая школа объявила войну политической метафизике; «разуму личности» противопоставила она «дух народа», исторический факт объявила последней инстанцией в решении всех волнующих вопросов. Более чем полувековое владычество исторической школы дало, однако, печальные результаты: оно оправдало беспринципность, полное пренебрежение теорией, защищало консерватизм и выродилось в бесплодное коллекционирование фактов.

И рационализм мог считать себя в полной безопасности, пока возражения, предъявлявшиеся ему, осложнялись политическим исповеданием, окутывались мистическим туманом, или строились на «позитивной», «научной» почве…

Бунтующему разуму с его грандиозными обещаниями человечеству не могли быть страшны ни политиканствующий католицизм с изуверской догмой искупления, ни пленительный своей чувствительностью романтизм с его еще тогда неясными мечтаниями, ни скопческий историзм, не ушедший далее плоской бухгалтерии, ни феодальный анархизм во вкусе Ницше…

Рационализм оставался господствующим принципом философско-политической мысли, ибо для своего времени он был единственно возможной и жизненной теорией прогресса.

Но великие завоевания разума наполнили живой мир фантомами – величественными, ясными, но холодными, как геометрические сады Ленотра. И реальному живому человеку стало душно среди порожденных им миражей. Не интересы стали управлять людьми, а лишь более или менее верные представления, которые о них сложились. Представление стало над волей; во власти его оказался самый человек. Призраку подчинилась личность, и ее свобода стала отвлеченной.

И для реальной личности есть безвыходный трагизм в том, что призраки, давившие ее, утверждались вдохновением наиболее выдающихся и мощных индивидуальностей. Освободительные стремления гения готовили новые оковы дальнейшему развитию личности. Это, конечно, надо понимать не в смысле последовательного сужения творческого кругозора отдельной индивидуальности, но в смысле принудительного подчинения ее призракам, созданным ранее другими и зафиксированным признанием других.

Человеку рационалистической мысли принадлежит великое прошлое. Культ разума имел свои героические эпохи. Обратив мир в обширную лабораторию, он создал научные методы, принес великие открытия, построил современную цивилизацию. Но он был бессилен проникнуть в тайны мира. С внешним освобождением он нес внутреннее рабство – рабство от законов, рабство от теорий, от необходимости, необходимости тех представлений, которые породил он сам. Обещая жизнь, он близил смерть. Немало рационалистических туманов было развеяно жизнью, но гибель иллюзий каждый раз несла отчаяние жертвам самообмана.

Нашему времени – с его гигантскими техническими средствами, глубокими общественными антагонизмами, напряженным и страстным самосознанием – суждено было поколебать веру во всемогущество разума. Оно, во всеоружии огромного опыта, сбросило оковы феноменализма, вернулось к «реальной действительности», провозгласило торжество воли над разумом.

И в этом новом человеческом устремлении открылись возможности творческого преодоления мира – необходимости.

В конце XIX века почти одновременно на свет явились две системы, ярко окрашенные антиинтеллектуализмом.

Одна принадлежит интуитивной философии, прагматистам и особенно Бергсону. Она есть наиболее глубокое и категорическое отвержение ложных претензий «разума».

Другая принадлежит пролетариату. Это философия классовой борьбы, выросшая непосредственно из жизни и, подобно первой, провозглашающая примат «воли» над «разумом».

В основании обеих систем лежит признание автономии конкретной личности.

* * *

Антирационализм или антиинтеллектуализм утверждает приоритет инстинкта над разумом. За последним он признает инструментальное, то есть вспомогательное значение. Вопреки идеализму, полагающему для нас непосредственную данность духовного мира, он склонен утверждать, что разум для нас не имеет первоначального значения. Он возникает на определенной ступени общего мирового развития. И тогда мы начинаем разделять физическое и психическое.

Так интеллект наряду с инстинктом объявляется только одним из «направлений» жизненного процесса, органом нашего приспособления к жизни.

При этом интеллект, характеризующийся, по словам Бергсона, «природным непониманием жизни» является только орудием человека в разнообразных формах его борьбы за существование; его собственная природа ограничена: он не постигает самой сущности действительности, «бытие» для него есть «явление». Он группирует «явления», отбирает, устанавливает их общие свойства, классифицирует, создает общие понятия. Но последние не совпадают с самой действительностью, а являются лишь ее символами. Рассудочное знание искусственно расчленяет жизнь, разрывает ее слитный, неделимый, никогда не повторяющийся поток и стремится представить непрерывную последовательность событий как сосуществование отдельных вещей[11]11
  Бергсон, с присущей ему тонкостью, различает в интеллектуализме «мысль, черпающую из ее глубоких источников», и мысль, закоченевшую в формуле. «Есть два рода интеллектуализма: интеллектуализм истинный, который переживает свои идеи, и ложный, который подвижные идеи превращает в неподвижные, затвердевшие понятия, чтобы пользоваться ими, как жетонами» («Психофизический параллелизм и позитивная метафизика»).


[Закрыть].

Но в живой действительности нет ничего неподвижного; она – алогична, она – «непрестанное становление», «абсолютная длительность», она – свободная «творческая эволюция».

Познание подлинной сущности предмета, предмета в целом, а не отдельных частей его или механической их суммы возможно только при помощи особого источника знания – «интуиции». «Интуиция, – определяет Бергсон, – есть особый род интеллектуальной симпатии, путем которой познающий переносится внутрь предмета, чтобы слиться с тем, что есть в нем единственного и, следовательно, невыразимого» («Введение в метафизику»).