Текст книги "Анархизм"

Анализ, рассудочное знание «умножают точки зрения», «разнообразят символы», но они бессильны постичь самое бытие; интуиция есть полное слияние с ним. Интуиция всюду, где есть жизнь, ибо интуиция и есть самосознание жизни. И человек, сливающийся в своем самосознании с жизнью становится творчески свободным.

Разумеется, Бергсон в своем понимании свободы далек от совершенного отрицания детерминистической аргументации. Он признает и физическую, и психическую причинности. Но он признает обусловленность только частных проявлений нашего «я», его отдельных актов. «Я» в его целом – живое, подвижное, неделимое, невыразимое в символах – свободно, как свободна жизнь вообще, как творческий порыв, а не одно из частных ее проявлений.

Человек и акты его свободны, когда они являются цельным и полным выражением его индивидуальности, когда в них говорит только ему присущее своеобразие.

Свобода человека есть таким образом свобода его творческих актов, и рассудочное знание бессильно постичь их природу. Для установления причинности оно должно разлагать природу на составные части; эти части мертвы и обусловлены. Но живой синтез частей всегда свободен и к нему неприменимы рационалистические выводы науки. Понятия жизни и причинности лежат в различных планах. Жизнь – поток, не знающий причинности, не допускающий предвидения и утверждающий свободу.

Так интуитивная философия утверждает первенство жизни перед научным изображением ее или философским размышлением о ней. Сознание, наука, ее законы рождаются в жизни и из жизни. Они моменты в ней, обусловленные практическими нуждами. В научных терминах мы можем характеризовать ее отдельные эпизоды, но в целом она невыразима.

Эту первоначальность жизни, подчиняющую себе все наши рационалистические и механические представления о ней, когда-то великолепно выразил наш Герцен: «Неподвижная стоячесть противна духу жизни… В беспрерывном движении всего живого, в повсюдных переменах природа обновляется, живет, ими она вечно молода. Оттого каждый исторический миг полон, замкнут по-своему… Оттого каждый период нов, свеж, исполнен своих надежд, сам в себе носит свое благо и свою скорбь…»

Вот мысли, отвечающие анархическому чувству, строящие свободу человека не на сомнительном фундаменте неизбежно односторонних и схоластических теорий, но на пробуждении в нас присущего нам инстинкта свободы. Вот философия, которая сказала «да» тому еще смутно сознаваемому, но уже повсюду зарождающемуся, повсюду бьющемуся чувству, которое радостно и уверенно говорит нам, что мы действительно свободны лишь тогда, когда выявляем себя во весь наш рост, когда действия наши, по выражению Бергсона, «выражают нашу личность, приобретают с ней то неопределенное сходство, которое встречается между творцом и творением» («Непосредственные данные сознания»).

* * *

Если в плане отвлеченной мысли сильнейший удар рационализму в наши дни был нанесен философией Бергсона, то в плане действенном самым страшным его врагом стал синдикализм, сбросивший догматические путы партий и программ и от символики представительства перешедший к самостоятельному творчеству.

В определении и характеристике революционного синдикализма надлежит быть осторожным.

Чтобы правильно понять его природу, необходимо ясно представлять себе глубокую разницу между синдикализмом как формой рабочего движения, имеющей классовую пролетарскую организацию, и синдикализмом как «новой школой» в социализме, «неомарксизмом» как теоретическим миросозерцанием, выросшим на почве критического истолкования рабочего синдикализма.

Это два разных мира, живущих самостоятельной жизнью, на что, однако, исследователями и критиками синдикализма и доселе не обращается достаточно внимания[12]12
  См. об этом мою брошюру «Революционное творчество и парламент» («Революционный синдикализм»), Москва, 1917.


[Закрыть].

Сейчас нас интересует именно «пролетарский синдикализм».

Его развитие наметило следующие основные принципы: а) примат движения перед идеологией, b) свободу творческого самоутверждения класса, с) автономию личности в классовой организации.

Все построения марксизма покоились на убеждении в возможности познания общих абстрактных законов общественного развития и, следовательно, возможности социологического прогноза.

Синдикализм по самой природе своей есть полный отказ от каких бы то ни было социологических рецептов. Синдикализм есть непрестанное текучее творчество, не замыкающееся в рамки абсолютной теории или предопределенного метода. Синдикализм – движение, которое стимулы, определяющие его дальнейшее развитие, диктующие ему направление, ищет и находит в самом себе. Не теория подчиняет движение, но в движении родятся и гибнут теории.

Синдикализм есть процесс непрестанного раскрытия пролетарского самосознания. Не навязывая примыкающим к нему неизменных лозунгов, он оставляет им такое же широкое поле для свободного положительного творчества, как и для свободной разрушительной критики. Он не знает тех непререкаемых «verba magistri», которыми клянутся хотя бы пролетарские политические партии. В последних – партийный катехизис, заранее отвечающий на все могущие возникнуть у правоверного вопросы, в синдикализме бьется буйная радость жизни, готовая во всеоружии встретить любой вопрос, но не заковывающая себя в неуклюжие догматические доспехи. В политической партии пролетарий – исполнитель, связанный партийными условностями, расчетами, интригами; в синдикализме он творец, у которого никто не оспорит его воли.

Самый уязвимый пункт «ортодоксального» марксизма – вопиющее противоречие между «революционностью» его «конечной цели» и мирным, реформистским характером его «движения», между суровым требованием непримиримой «классовой борьба» и практическим подчинением ее парламентской политике партии.

В синдикализме нет и не может быть этого мучительного, опорочивающего основной смысл движения – раскола. В синдикализме все преломляется в самой пролетарской среде – среди производителей; движение и цель слиты воедино, ибо они одной природы; «движение» так же революционно, как и «цель». Цель – разрушение современного классового общества с его системой наемного труда, средства – диктуются духом классовой нетерпимости ко всем формам государственно-капиталистического паразитизма. Так, конечная цель синдикализма является действенным лозунгом и каждого отдельного момента в его движении.

Будущее в глазах синдикализма – продукт творчества, сложного, не поддающегося учету, процесса, модифицируемого разнообразными привходящими факторами, иногда радикально меняющими среду, в которой протекает самое творчество. Знать это будущее, как знают его правоверные усвоители партийных манифестов, невозможно. Под реалистической якобы оболочкой партийной и парламентской мудрости реформизма кроется, наоборот, самый беспредельный утопизм, вера в возможность путем словесных убеждений и частичных экспериментов – опрокинуть сложную, глубоко вросшую и в нашу психику систему.

Но можно желать изменить настоящее и строить будущее согласно воле производителя, той воле, которая отливается непосредственно в реальных, жизненных формах его объединения – его классовых организациях.

Воля пролетариата, его классовое сознание, творческие его способности, степень его культурной подготовки, личная его мощь – инициатива, героизм, сознание ответственности – вот революционные факторы истории!

Воля производителя, творца – вот духовный центр пролетарского движения.

Синдикат поэтому должен стать ареной самого широкого, всестороннего развития личности. Член синдиката не поступается своими религиозными, философскими, научными, политическими убеждениями. Они свободны. По моему выражению одного из пропагандистов синдикализма, синдикат есть «постоянно изменяющееся продолжение индивидуальностей, образующих его. Он отливается по типу умственных запросов его членов».

Воля производителя, этот, как мы сказали, духовный центр движения, не есть ни выдумка идеолога, ни нечто произвольно самозарождающееся. Воля эта есть «объективный факт», продукт определенных техно-экономических условий.

Синдикализм есть плод того расслоения, которое имеет место в пролетариате под влиянием технического прогресса и повышенных требований к самому рабочему.

Ортодоксальный марксизм в своих построениях опирался на первоначальную капиталистическую фабрику с деспециализованным рабочим – чернорабочим, низведенным до роли простого «орудия производства». Фабрика была своеобразным микрокосмом, в котором воля непосредственного производителя была подчинена воле хозяина, контролирующего органа и где от рабочего – по общему правилу – требовалось не сознательная инициатива, а слепое подчинение.

Синдикализм соответствует новой стадии в развитии капитализма. К современному рабочему, благодаря повышенным техническим условиям производства, предъявляется требование интеллигентности. Интеллектуализация труда повсюду идет быстрыми шагами. Чернорабочий уступает место квалифицированному и экстраквалифицированному рабочему, как отсталые технически броненосцы должны были в наше время уступить место дредноутам и сверхдредноутам.

Современный рабочий должен быть активен, сознателен, обладать инициативой, обнаруживать гибкость и быстроту в решении предлагаемых ему технических проблем. Наряду с прогрессом техники современного рабочего воспитывает рост классового самосознания. Эра рабочего автоматизма кончена.

Современная мастерская должна сочетать самостоятельного работника с сознательным подчинением коллективной дисциплине, требуемой самой природой коллективного труда.

После сказанного – ясно, как неправильны указания отдельных критиков синдикализма на то, что если он наследовал что-либо в марксизме, то только утопические элементы. Подобное указание только и возможно при смешении синдикализма «пролетарского» с мифологическими концепциями Сореля[13]13
  Необходимо, однако, различать «утопию» и «социальный миф» Сореля. Утопия – рассудочное построение, плод выдумки, вдохновения кабинетного мудреца. И тем безжизненнее и отвлеченнее становится утопия, чем более доказательств приводит в ее защиту автор. Самые остроумные и проницательные схемы не могут охватить жизни в ее многообразии. И жизнь всегда смеется над бессильными фантазиями человеческого мозга. Социальный миф не есть рассудочное построение, он целый, живой, неделимый образ, созданный интуитивно, субъективно-достоверный, но не доказуемый логической аргументацией. Социальный миф не может быть изложен в терминах науки. Таков, например, миф о наступлении царствия божия на земле, таков наиболее популярный и властный у Сореля миф о «Всеобщей стачке» – социальной революции. Миф трепещет полнотой подлинной и целостной жизни; он неразложим на рационалистические клеточки, но сам является источником творчества. Миф, одушевляющий революционера идентичен религиозному огню, владевшему первым христианином. Он вне контроля интеллекта, ибо, по словам Сореля, он не «описание вещей, но выражение воли».


[Закрыть].

Пролетарский синдикализм в самой основе своей исключает «утопическое».

В центре синдикального движения – личность, единственная подлинная реальность социального мира. Личности объединяются по признаку, характеризующему положение их в производственном процессе, в определенных местных и профессиональных группах, именуемых синдикатами. Объединение это ставит себе совершенно определенные реальные цели: защиту жизненных, экономических интересов своих членов. Синдикат есть средство, орудие в руках образующих его рабочих – не более. Совокупность синдикатов представляет организацию «класса», «пролетарскую организацию». Класс как таковой есть, конечно, социологическая абстракция; в мире вещей – он искусственная группировка в целях самозащиты определенной совокупности индивидуальностей. Когда мы говорим о «воле», «психологии», «политике» класса – то, очевидно, имеем в виду не какую-либо вне личностей, самостоятельно живущую субстанцию, но совокупность лиц, связанных однородным положением в производстве, потребностью в защите однородных интересов и вытекающей отсюда необходимостью однородных актов. Поэтому, поскольку личности, образующие класс, удовлетворяют свои индивидуальные запросы, свою личную волю, они совершают акты, целиком относящиеся к области индивидуальной психологии и индивидуального действия, поскольку они выступают солидарно, в целях защиты некоторого, общего им всем интереса, выступают не как люди, но как пролетарии, они совершают акты, относящиеся к области классовой психологии и классового действия. Одно лицо своими индивидуальными действиями, разумеется, не осуществляет ничего классового, хотя оно и может не только угадать, но и твердо знать линию будущего поведения со стороны своих товарищей по положению в производстве, а, следовательно, и класса. Предположить, что отдельная индивидуальность несет в себе нечто «классовое», значило бы признать существование некоторых «средних», абстрактных индивидов, и о возможности этого мы уже довольно говорили. Но личность может выступать и как член класса, когда она выступает как член совокупности, защищая осознанные интересы совокупности.

Поэтому и класс не есть нечто, стоящее над личностью, подчиненное стихийным закономерностям, но орудие ее защиты в строго определенном экономическом плане. И «политика» класса обусловливается не заранее созданной «теорией», но непосредственными требованиями реальных личностей применительно к данному моменту.

Один из наиболее выдающихся практических деятелей синдикализма следующим образом характеризует общий план синдикальной организации: «Здесь (Всеобщая конфедерация труда) есть объединение и нет централизации; отсюда исходит импульс, но не руководительство. Везде федеративный принцип: на каждой ступени, каждая единица организации самостоятельна – индивид, синдикат, федерация или биржа труда… Толчок к действию не дается сверху, он исходит из любой точки и вибрация передается, все расширяясь, на всю массу конфедерации».

Отказ синдикализма от рационализма, науки и научного прогноза в качестве руководителей его жизненной политики, отказ от демократии и парламентаризма как господства идеологов есть прежде всего продукт «массовой психологии», весьма неблагосклонной к утопизму.

Ничего утопического действительно не заключают ни проникающий синдикализм «индивидуализм», ни «насилие» как метод классовой борьбы.

Абсолютный индивидуализм и революционный синдикализм прямо антиномичны. Тот «страстный» и «напряженный» индивидуализм, про который пишут некоторые синдикалисты, который действительно живет в синдикализме и без которого самый синдикализм был бы невозможен как самостоятельная – вне партийного руководства – форма пролетарского движения – никогда и нигде не высказывался в смысле отрицания «общественности» или даже существенных ограничений ее в пользу неограниченного произвола отдельной индивидуальности. Самая возможность подобных утверждений зиждется, с одной стороны, на преувеличении роли анархизма в синдикалистском движении, с другой, на старом представлении об анархизме как абсолютно индивидуалистическом учении. Но такого анархизма вообще ныне нет и менее всего абсолютными индивидуалистами были те анархисты, которые вошли в синдикализм и играли в нем заметную роль. Даже редактор официального органа Конфедерации (“La voix du Peuple”), – анархист Э. Пуже, во всех своих писаниях подчеркивавший плодотворное значение творческой инициативы личности и понимавший хорошо роль «сознательного» меньшинства, тем не менее никогда не заключал в себе ничего ни штирнерианского, ни ницшеанского.

Столь же неправильно было бы видеть «утопизм» и в «насилии» синдикализма. Большинство исследователей понимает это «насилие» обычно в каком-то нарочито «материалистиеском» смысле, в смысле непосредственного принуждения кого-либо к какому-либо акту или непосредственного разрушения чего-либо.

Но «насилие» синдикализма не есть террор.

Террор, укладывающийся в рамки традиционного анархистского права, совершенно исключен из методов борьбы революционного синдикализма.

То, что на языке «теоретических синдикалистов» называется «насилием», есть, в сущности, аполитические, внепарламентские способы борьбы или открытые классовые выступления пролетариата, так называемые «action directe» (прямое действие). Последние могут с начала до конца носить легальный характер, оставаясь тем не менее революционными, так как всегда посягают на самые основы капиталистической системы. Революционный синдикализм – как прекрасно определил Пуже – не боится частичных «реформ». Но он борется… против системы, которая возводит в принцип «соглашения» с хозяевами (патронатом) и не идет далее смешанных комиссий, арбитражей, регулирования стачек, «советов труда» с их увенчанием в форме «Высшего Совета Труда».

Синдикализм полагает, что «насилие» – необходимый спутник всякой принудительной санкции, а, следовательно, и всякого «права». Нет организованного «права» без насилия.

Но наряду с правом – публичным и гражданским, санкционированным государством, – есть иное неписанное право, покоящееся на коллективной вере, коллективно выработанном убеждении в справедливости притязаний как личности, так и общественного класса на полный продукт их творчества.

Каждый общественный класс имеет сознание своего права. И право «пролетарское» глубоко враждебно праву «капиталистическому». Наличность подобного правосознания и принципиальное содержание его, обусловленное разрывом с другими классами, определяет духовное рождение класса. И разрыв между классами тем полнее, чем резче, чем ярче правовое сознание классов. «Чем капиталистичнее будет буржуазия, – правильно писал Сорель, – тем воинственнее будет настроен пролетариат, тем больше выиграет движение». И, поскольку «право» одного класса считает желательным или справедливым ограничение или упразднение «прав» другого, и класс пытается осуществить свое «право», он совершает «насилие».

«Всякий общественный класс, – пишет итальянский синдикалист Оливетти, – всякая политическая группа стремится применить насилие к другим и не допустит его по отношению к себе самому, узаконит собственное насилие и будет бороться против насилия со стороны других. Ни одной человеческой группе никогда не удавалось восторжествовать иначе, как при помощи силы…»

Поэтому «насилие» революционного синдикализма есть не только организованное нападение на капиталистический режим, но и необходимая самооборона, ответ на покушения со стороны «права буржуазного» на «право пролетарское». Это «насилие» – в истинном смысле этого слова – борьба за существование. А содержание синдикалистского «права» – не объявление пролетарской «диктатуры», а обеспечение свободы и социальной справедливости.

* * *

Эта по необходимости беглая характеристика философии революционного синдикализма все же позволяет утверждать, что рабочий синдикализм, выросший и развившийся самостоятельно, чуждавшийся каких-либо «теоретических» выдумок, в движении своем создал несколько моментов, поразительно напоминающих столь далекое, казалось бы, ему философское учение Бергсона. Один из авторитетнейших представителей теоретического синдикализма, Лягарделль, протестовал однажды против того, что многие стараются усмотреть в «антиинтеллектуалистской философии Бергсона философские основания синдикализма». «Это неверно, – писал он, – имеется аналогия, совпадение, сходство в нескольких существенных пунктах… Но это все…»

Это замечание для нас драгоценно. Тем знаменательнее и значительнее становится это «совпадение», это «сходство в нескольких существенных пунктах», если основы синдикализма слагались самостоятельно, вне какого бы то ни было влияния французского философа. Это означает, что философское движение против «разума» как единственного источника познания, не одиноко, что рядом с ним, но независимо от него, движется в том же направлении, быть может, самое могучее по идейному смыслу течение современности.

Мы знаем уже, что все рассуждения Бергсона вытекают из его общего представления о жизни как бесконечном, слитном, неделимом и неразрывном потоке. Всякое расчленение его рассудком, т. е. всякая научная работа, дает нам лишь условное, ограниченнее представление о жизни и ее явлениях. Лишь интуитивное знание позволяет нам проникнуть внутрь предмета, постичь жизнь и ее явления в их внутренней глубочайшей сущности.

И синдикализм, это практическое рабочее движение, одухотворяется теми же мыслями. Бергсоновское учение о жизни чрезвычайно близко воззрениям синдикалистов на самый синдикализм. Они рисуют себе синдикализм не как застывшую форму, сказавшую все свои слова, выработавшую раз навсегда свою программу и тактику, а как непрестанное классовое творчество, своеобразный трудовой поток, не замыкающийся ни в рамки каких-либо абсолютных теорий, ни раз навсегда установленных методов.

Как у Бергсона наряду с поверхностным, внешним рассудочным «я», выработавшим язык и научные методы для удовлетворения своих практических нужд, живет глубокое, внутреннее, жизненное «я», раскрывающее свое самосознание через интуицию, так в социальной философии синдикализма живет тоже противоположение применительно к социальной среде.

В экономии – это противоположение между обменом, преходящей формой, обслуживающей внешние потребности хозяйственного общества, и производственным процессом – глубоким внутренним механизмом, неотделимым от самого существования общества[14]14
  Это противоположение существенно для современной хозяйственной формы. Торговый капитализм, некогда открывавший дорогу промышленному, когда-то бесспорный и могучий хозяин рынка, приучается ныне к скромной роли агента промышленного капитала, олицетворяющего современное производство.


[Закрыть].

В политическом плане синдикализм выдвигает противоположение между летальным реформизмом, исповедующим культ малых дел, и революционным реформизмом – в своих завоеваниях утверждающим свою подлинную сущность, свое «право».

* * *

Синдикализм открыл новую эру в развитии пролетарского самосознания.

Первоначально стихийный, непосредственно выросший из жизни, синдикализм в наши дни становится сознательным классовым протестом против рационализма – против слепой веры в непогрешимость теоретического разума, всеустрояющего силой своих отвлеченных спекуляций.

Синдикализм утверждает автономию личности, утверждает волю творческого и потому революционного класса.

В синдикалисте живут рядом: «страстный индивидуализм», ревниво оберегающий свою свободу, и напряженное чувство «пролетарского права». Синдикалист уже не исполнитель только чужих мнений, но непримиримо и героически настроенный борец, своим освобождением несущий свободу и другим.

И спор между редеющими защитниками рационализма и его врагами, думается мне, уже не есть только столкновение двух противоборствующих духовных течений, не есть контроверзы философских школ, турнир политических мнений, но борьба двух разных типов человеческого духа.

* * *

Но в «традиционном анархизме» – вопреки основным настроениям его – упорно говорят еще старые рационалистические ноты.

Правда, и общефилософская (смешение материализма с позитивизмом), и историко-философская физиономии Бакунина страдают крайней невыясненностью. В той творческой лихорадке, какой была вся жизнь Бакунина, ему было некогда продумать до конца философские основания своих утверждений. Любой аргумент в защиту его «дела» казался ему пригодным.

И потому у Бакунина мы найдем столько же рационалистических положений, сколько и разрушительных возражений против них. Бакунин оказывается одновременно близким и Конту, и Бергсону.

Бакунин посвящает красноречивую страницу автоматизму «закоченевших» идей, страницу как будто предвосхищающую тонкую аргументацию Бергсона: «Каждое новое поколение находит в своей колыбели целый мир идей, представлений и чувств, который оно получает как наследие от прошлых веков. Этот мир не представляется перед новорожденным в своей идеальной форме как система представлений и понятий, как закон, как учение; ребенку, неспособному ни воспринять, ни постичь его в такой форме этот мир говорит на языке фактов, воплощенных и осуществленных как в людях, так и во всем, что его окружает, во всем, что он видит и слышит с первого дня своей жизни. Эти человеческие понятия и представления были вначале только продуктом действительных фактов из жизни природы и общества, в том смысле, что они были рефлексами или отражениями в мозгу человека и воспроизведением, так сказать, идеальным и более или менее верным таких фактов с помощью этого безусловно вещественного органа человеческой мысли. Позднее, после того как эти понятия и представления внедрились указанным образом в сознание людей какого-нибудь общества, они достигали возможности сделаться, в свою очередь, продуктивными причинами новых фактов, собственно, не столько в природе, сколько в обществе. В конце концов они видоизменяют и преобразуют, правда, очень медленно, существование, привычки и учреждения людей, – словом, все человеческие отношения в обществе, и своим проявлением во всех мелочах повседневной жизни каждого человека они явно делаются чувствительными всем, даже детям».

И далее Бакунин даст убийственную характеристику «разума». Неоднократно подчеркивает он его бессилие, его неспособность творить или даже удовлетворительно выразить в логических терминах всю полноту бытия. Разум расчленяет и убивает жизнь. Абстрактное мышление оперирует общими идеями, но они являются бледным отражением реальной жизни.

Бакунин как будто презрительно относится к «науке». Наука живет отраженной, несамостоятельной жизнью; она конструирует представления, понятия жизни, но не самую жизнь. Общество, которое бы управлялось на основании законов, открытых «наукой», Бакунин объявляет «ничтожеством». Он выносит беспощадный приговор «ученому» правительству.

Но наряду с подобным «антиинтеллектуализмом» Бакунин высказывает и прямо противоположные идеи, категоричностью своей далеко отходящие от учений прагматистов об «инструментальном» значении разума.

«Разум» объявляется единственным органом, которым мы обладаем для познания истины. В «Антитеологизме» Бакунин утверждает, что мысль определяет место человека в животном мире. «Человеческий мир, – пишет он, – являясь ничем иным, как непосредственным продолжением органического мира, существенно отличается от него новым элементом: мыслью, произведенной чисто физиологической деятельностью мозга и производящей в то же время среди этого материального мира и в органических, и неорганических условиях, в которых она является, так сказать, последним резюме, все то, что мы называем интеллектуальным и моральным, политическим и социальным развитием человека – историю человечества».

Недоверие к «науке» сменяется неожиданно ее апофеозом. «Мы полны уважения к науке; мы смотрим на нее, как на одно из самых драгоценных сокровищ, как на одну из лучших слав человечества. Наукой человек отличается от животного…» Науке мы обязаны обладанием «несовершенной, но зато достоверной истины» («Антитеологизм»). Отсутствие знаний, невежество оказывается самостоятельным фактором общественного процесса. «Каковы причины приводящей в отчаяние и столь близкой к неподвижности медленности, которая составляет, по-моему, самое большое несчастие человечества? Причин этому множество. Между ними одной из самых значительных является, несомненно, невежество масс» («Бог и Государство»). И в конечном счете Бакунин переходит к славословию «универсальной науки» – позитивной философии Конта.

Так, несмотря на все стремления Бакунина изгнать из своего историко-философского credo все рационалистическое, оно тем не менее властно вторгается в него, и именно наличностью рационалистических элементов обусловливается характер той анархистской «политики», которая была воспринята и большинством его последователей.

Более законченным, хотя и менее оригинальным является учение Кропоткина.

В обширном, представляющем выдающийся интерес – по важности трактуемых автором проблем – „La Science Moderne et l’Anarchie“ («Современное знание и анархия»[15]15
  Более полную мою рецензию этого труда Кропоткина см. в журн. «Голос минувшего» за 1912 г.


[Закрыть]), Кропоткин стремится показать, что анархизм не есть только социально-политическая программа, но целостное миросозерцание.

«Анархизм, – пишет он, – есть миропонимание, базирующее на механическом (или, лучше сказать, кинетическом) истолковании явлений; миропонимание, объемлющее всю природу, включая и жизнь обществ. Метод анархизма – метод естественных наук. Его тенденция – построение синтетической философии, обнимающей все факты природы. Как законченное материалистическое мировоззрение, анархизм полагает, что всякое явление природы может быть сведено к физическим или химическим процессам и потому получает естественно-научное объяснение. Анархизм есть бесповоротный отказ от всякого религиозного или метафизического мировоззрения».

Критикуя современных экономистов, Кропоткин устанавливает понятие социологического закона. Он указывает, что всякий закон имеет условный характер, имеет свое «если». Социологи и экономисты обычно совершенно забывают об этом условном характере их законов и изображают «факты, явившиеся следствием известных условий, как неизбежные, неизменные законы». В эту ошибку впадает, по мнению Кропоткина, и социалистическая (марксистская) экономия. Между тем политическая экономия (как и всякая вообще частная социологическая дисциплина) должна конструироваться как «естественное знание», она должна стать «физиологией обществ», должна изучать «экономические отношения так, как изучаются факты естественной науки». И Кропоткин заканчивает рассуждение замечанием, что «научный исследователь, незнакомый с естественно-научным знанием, неспособен понять истинный смысл, заключенный в понятии закона природы».

Сам Кропоткин биолог, и в его концепции социальная жизнь не есть какой-либо самостоятельный тип существования, не имеющий себе подобных, но лишь особая форма органического мира.

Дарвинизм, по убеждению Кропоткина, совершил революцию и в области социального знания. Но мы уже выше указывали, что Кропоткин далек от того ортодоксального понимания дарвинизма, которое весь жизненный процесс сводит к неограниченной и беспощадной борьбе за существование. Социальный инстинкт есть такой же закон животной жизни, как и взаимная борьба. И человек не является исключением в природе. Он также подчинен великому принципу взаимной помощи, гарантирующей наилучшие шансы выжить и оставить потомство.

В этих положениях – ядро всех социально-политических построений Кропоткина.

Переходя к изучению социальной жизни, Кропоткин указывает на народ, массы, трудящихся, как могучий родник социального творчества, отвечающего идеями взаимопомощи. Самый анархизм есть продукт творческой силы масс; подобно всякому революционному движению он родился не в кабинете ученого, не в университетах, а в недрах народа, в шуме борьбы. К этой идее народного творчества Кропоткин возвращается непрестанно. Все учреждения, имевшие задачей взаимопомощь и мир, были выработаны анонимной «толпой».

Могучему народному инстинкту, творящему истинное справедливое право, Кропоткин противопоставляет магов, жрецов, ученых, законников, государство, несущих в социальную жизнь ложь и тиранию. Даже когда революционные волны взмывают к кормилу правления людей одаренных и преданных народному делу, и тогда они, по мнению Кропоткина, не остаются на высоте задачи. Общественное переустройство требует «коллективного разума масс, работы над конкретными вещами», свободной от утопических, метафизических бредней.

И наиболее целесообразную форму общественной организации Кропоткин видит в общине, коммуне, представляющей реальные интересы входящих в нее членов, стремящейся к широчайшему, в пределах возможного, обеспечению развития их личности. Кропоткин не отрицает, что и коммуна знает борьбу. Но… есть борьба, двигающая человечество вперед. Коммуна боролась за человеческую свободу, за федеративный принцип; войны, которые вели и ведут государства, влекут ограничения личной свободы, обращение людей в рабов государства.