Текст книги "Разные понятия"

Алексей Будищев
Разные понятия

Моросит мелкий осенний дождь. В саду между голыми деревьями свистит ветер. Вымокший дворик Бахмутовского флигеля весь затоплен тусклыми сумерками, как пруд мутною водою. В этой бесцветной мгле осенних сумерек все предметы посерели и даже изменили очертания. Перевернутая вверх колесами телега походит теперь на китайский домик, а понуро сидящая на крыльце собака на индийского идола. Можно подумать, что Бахмутовский дворик простужен осенними ветрами и дождем и тяжко бредит. За двориком, обнесенным покачнувшимся тыном, высится скелет большого каменного дома; его железная крыша содрана с решетин; это старый Бахмутовский дом; ветер свободно гуляет по дому, проникая сквозь черные отверстия вынутых окон, и старый дом издает протяжные и жалобные звуки. В саду, кое-где на полянах, торчат такие же скелеты полуразрушенных теплиц и оранжерей; ветер гуляет и там и все эти развалины точно перекликаются между собою, как часовые, гудят и стонут. А два окна маленького флигеля скупо светятся. Там за столом с обгорелыми от утюгов краями сидит Бахмутовская кухарка Устинька и прохожая странница Ироида. Маленькая лампочка тускло озаряет их фигуры. Ироида чинит казинетовый шушун, побывавший и в Киеве, и у Тихона Задонского, и в Соровской пустыне у отца Серафима. Изрытое морщинами лицо Ироиды строго и сосредоточенно. Устинька вяжет чулок. Ее молодое личико худощаво, а в глазах ее страх. Ей двадцать лет и она вот уже два года служит в кухарках у Бахмутовых, бежав из соседнего уезда от зверств мужа. Ироида, ковыряя иглою, шепчет ей «Сказ об Аллилуевой жене». Устинька роняет порою свой чулок на колени и глядит на Ироиду глазами, полными страха. А Ироида шепчет:

– Как родился Христос в Виелееме, как крестился наш Спас в Иордане, антихристы-фарисеи его замечали, злой смерти Христа предать хотели. И кидался наш Спас во келью к Аллилуевой жене милосердной. Аллилуева жена печку топит, на руках своих младенчика держит. И сказал ей Христос, Царь небесный: «Ты послушай меня, Аллилуева жена, ты бросай свое детище во пламя, принимай Меня, Царя небесного, на руки»! Аллилуева жена милосердна свое детище во пламя бросала, принимала Царя небесного на руки…

– О, Господи, Господи! – шепчет Устинька с глазами, полными ужаса.

В тусклые окна кухни стучит дождь; за тонкою перегородкою, отделяющею кухню от кабинета, слышатся тяжелые шаги старика Бахмутова. Барышни нет дома, она гостит вот уже две недели у тетки в селе Толмазове, и старик Бахмутов скучает по дочери. Он ходит из угла в угол по кабинету, теребит длинные седые усы и порою мурлычет под нос старые кавалерийские сигналы. Стены кабинета облуплены, корявые половицы поскрипывают под ногами. У притолки на вытяжку торчит Бахмутовский приказчик Родион Родионыч. Почему он числится приказчиком – трудно сказать, так как у Бахмутова давным-давно уже ничего нет. От его некогда громадного имения осталось сто заложенных и перезаложенных десятин, а от богатой усадьбы – развалины. Но все-таки Родиона Родионыча все зовут приказчиком. Ему лет шестьдесят, он моложе барина, мал ростом и худ; подобострастное выражение застыло на его лице и делает его похожим на маску. Он глядит в глаза Бахмутова, а тот ходит из угла в угол, шлепая разбитыми туфлями. На барине старая плисовая венгерка и фланелевые шаровары.

– Знаешь ли ты, Родька, – говорит Бахмутов и останавливается: – знаешь ли ты кавалерийский сигнал «в поход»?

Родька прекрасно знает этот сигнал, так как слышал его от барина раз четыреста, но он отрицательно мотает маленькою и седенькою головкою, похожею на серебряный набалдашник. Ему хочется доставить барину удовольствие.

– Сигнал этот в 53-м пелся так, – продолжает Бахмутов и напевает жидким, старческим голосом:

 
– Всадники-други, в поход собираетесь,
Радостный звук вас ко славе зовет.
С бодрым духом храбро сражаетесь.
За царя, родину сладко и смерть принять!
 

– Хорошо? – добавляет он.

Родька присвистывает губами.

– И-и, до чего чудесно сочинено, скажите пожалуйста!

– Хорошо было в 53-м, – говорит с одушевлением Бахмутов: – лихо в атаку ходили, конь в конь, молодец к молодцу, только этишкеты покачиваются.

– Ты Вознесенский уланский помнишь? – добавляет он: – рыжий, на рыжих он был?

– Господи, как же не помнить, Создатели, – говорит Родька, захлебываясь от радости.

– Хороший был полк, но до нашего далеко, – заявляет Бахмутов.

– До нашего? Господи, отцы… до нашего? Как до неба им до вашего!.. – восклицает Родька, который никогда не служил в военной службе.

– Хм, куды им до нашего! – саркастически ухмыляется он.

Лицо Бахмутова делается задумчивым.

– И все это ушло, Родька, – говорит он: – все ушло! Куда это только молодость людская уходит?

Он вопросительно глядит на Родьку, но тот безмолвствует, не зная, что ответить. В маленькой комнате делается тихо. Только дождь и ветер стучат в тусклое окошко и тоже не дают ответа, в те земли, куда уходит людская молодость, они не заглядывали никогда.

Бахмутов начинает молчаливо ходить из угла в угол. Половицы поскрипывают под его шагами и стекло лампы монотонно потренькивает. Ироида шепчет за перегородкою:

– Прибежали тут антихристы-фарисеи, говорили Аллилуевой жене милосердной: «Ты скажи, Аллилуева жена милосердна, покажи, куда Христа схоронила»?

Отвечает им Аллилуева жена: «Бросила я Христа в печь во пламя»! Антихристы в печь заглянули, Аллилуева младенца увидали, заплясала они, заскакали, заслонкою печь закрывали, из Аллилуевой кельи пропали. Аллилуева жена заслон открывала, слезно плакала горько причитала: «Согрешила я, грешница, согрешила, свое детище, свое милое погубила»!

– О, Господи, Господи, Господи! – шепчет Устинька.

– Хорошее времячко было, – говорит Бахмутов. Он присаживается у стола и задумывается. Ему вспоминаются старые битвы.

Голос Ироиды шепчет за стеною:

– И сказал ой Христос-Владыко: «Ты не плачь, Аллилуева жена, загляни-ка ты в печь во пламя». Заглянула Аллилуева жена во пламя, увидала в печи вертоград райский, в вертограде трава шелковая, по траве младенчик ее гуляет, золотую книгу евангельскую читает, за отца, за мать Бога молит!

– Вот и шушун готов! – добавляет тот же голос.

– О, Господи, Господи, Господи! – вздыхает Устинька.

Родька шевелится у притолки.

– А вчерась, Лиодор Палыч, – говорит он: – к нам Никандров из Ворошилова приезжал, не продадите ли, грит, просяной соломы? Я, грит, пять рублей дам. Продать ничто? Все равно за зиму мыша съест.

Бахмутов молчит, погруженный в думы.

– Продать беспременно надо, – продолжает Родька: – лавошнику мы пять рублей за чай, за сахар задолжали, судом лавошник угрожает.

– Продай, продай, – шепчет Бахмутов.

– Да топить вот еще нам нечем, – шевелится Родька: – Парники нешто старые сломать, а то задаром лес гниет.

– Сломай, сломай, – шепчет Бахмутов.

– Я меди из старого дома на три с четвертаком продал. Мяснику долг уплатил. Шпингалеты, ручки дверные, заслонки – все продал. На три с четвертаком.

– Продай, продай, – шепчет Бахмутов.

Он ничего не слышит. Ему грезится молодость и черный, как вороново крыло, полк. В окна стучатся дождь и ветер и навевают дремоту.

– Барышне башмаки в долг взял. Без четвертака три. В спальню под кровать под ихнюю поставил, – кивает головою Родька на комнату барышни.

– Продай, продай, – шепчет Бахмутов и вдруг вздрагивает и повертывает к Родьке испуганное лицо.

– Поручика лошадь понесла, – говорит он.

– Чего-с? – переспрашивает Родька.

– Поручика лошадь понесла, – повторяет Бахмутов: – Вознесенского уланского, в пятом эскадроне. Так по колено ногу и отхватило, – добавляет он.

Родька присвистывает губами.

– И-и, до чего чудесно сочинено, скажите, пожалуйста.

– Дурак, – огрызается Бахмутов: – это не сочинено, это я говорю.

Он досадливо машет руками на желающего возражать Родьку.

– А ты мне не мешай, не мешай, я сейчас кончу.

Он снова отдается мечтам, подпирая руками голову, но через минуту снова повертывается к Родьке и заявляет:

– В Ахтарском гусарском кобель «Воевода» сбесился… Жену казначея укусил. Совсем молоденькая женка.

Он вздрагивает; на дворе, сквозь шум ветра, раздается глухой стук и затем хриплый лай собаки.

– Не барышня ли Лидия Илиодоровна приехала? – спрашивает Бахмутов Родьку.

– Нет, это, должно, в старом доме щекатурка обвалилась, – отвечает тот.

И оба они начинают напряженно слушать. За окном слышится шлепанье лошадиных копыт. Бахмутов привстает с кресла. Родька устремляется в дверь. Минуту со двора слышатся сквозь протяжный свист ветра, собачий лай, тихий говор и встряхивание мокрой лошади.

Родька снова появляется в кабинете; в его руках смятый мужичьим карманом конверт.

– От барышни письмо, – говорит он: – от барышни Лидии Илиодоровны из Ворошилова.

Бахмутов принимает из его рук конверт.

– Как из Ворошилова? Да ведь она же в Толмазове у тетки?

– Из Ворошилова; Покатиловский кучер привез и обратно отъехал. Ответа, грит, не надобно.

Родька почтительно становится у притолки. Бахмутов нетерпеливо рвет конверт.

«Дорогой батюшка! – читает он письмо дочери: – прости меня, дорогой батюшка. Я ушла от тебя к Покатилову; вот уже неделя, как я живу у него. Он начинает дело о разводе и, когда выиграет дело, женится на мне».

В глазах Бахмутова все мелькает и кружится. Лицо его делается серо-зеленым. Он хватается рукою за стол и продолжает чтение. «Прости меня, милый батюшка, – читает он: – мне опостылела вечная нищета и жизнь впроголодь. Я буду жить у Покатилова. Он меня любит. Завтра мы приедем к тебе. Будь добрым и прости меня. Я молода и совсем не жила, а теперь я буду богата, очень богата. Батюшка, мне опротивела вечная нищета, опротивела, опротивела…»

Бахмутов швыряет письмо на пол, далеко отбрасывает его от себя ногою и хрипло шепчет:

– Сжечь это паскудство, сжечь сию же минуту!

Он стискивает руками голову, тяжело опускается в кресло и умолкает. Родька, ничего не понимая, глядят на барина. За тонкою перегородкою в кухне слышится тоскующий шепот Устиньки:

– Ребенок мой у мужа, у изверга, остался; младенчик; третий годок ему теперь пошел. Подумаю, жив ли уж он, а сердце так и тоскует, так и тоскует.

Ироида покашливает, позевывает и говорят:

– Умер младенчик, тебе, раба Божия, печалиться неч

...

конец ознакомительного фрагмента