Текст книги "Гулящие люди. Соляной бунт"

– Советчики тож! Да на экой жаре черти и те пить захочут…

– Ну, черт и будет пить! Хабар те доброй…

Они ушли, а квасник проворчал им вслед:

– Советчики, убытчики… – Он снял круглую крышку кади, положил рядом с ковшами, из ящика достал кусок льда, кинул в квас.

Два русых парня, немного хмельных, в красных рубахах, с красными от жары лицами, первыми подскочили к кваснику, махаясь, кричали:

– Мы подмогём!

– Дедушко-о! Дай сымем кадь, скамля народу-у!

– Письмо! Изменники, знаешь ли, чести будут – тебе подмогем!.. – Уронил крышку, срыл ковши в пыль на землю.

– Псы вы – собачьи дети! Бархат окаянной – хищены рубахи, летом в улядях, голь разбойная!

– Подмогем плешатому! Давай, Васюшка!

– Караул кликну – скамля, за нее налог плачен… место-о! Разбойники. – Старик нагнулся поднять крышку и ковши.

– Дедушко! Поди-кась, не пробовал свово квасу?

– Сварил, да не пил!

– Здымай, Васюшка! – Кадь сверкнула уторами, квас вылили на старика.

Старик не сразу опомнился – рогожный фартук с него сполз, с бороды текло, за шиворот тоже. Бормоча ругательства, едва успел подобрать ковши и кадь квасную откатить – хлынул народ, подхватил скамью на средину Красной площади. На скамью, горбясь, влез стрелец Ногаев, с другого конца, подсадив, поставили пропойцу подьячего, завсегдатая кабака Аники-боголюбца. Оба они во весь голос стали читать густой толпе народа одно и то же письмо, только в двух списках.

Толпы людей копились в слободах. Из слобод текли лавой на Красную площадь, в ряды Китай-города и на Лубянку. Идя мимо кузниц, кричали:

– Ковали! Седни гуляем, идем правды искать!

Кузнецы покидали работу – шли. Иные брали с собой на случай и молоты.

– Воет набат!

– Дуй, набат, звони панафиду изменникам!

С каждым переулком, жильем мастеровых толпа густела.

Проходя мимо ям-подвалов, открытых и от дыма вонючих, где среди железного хлама: жестяных бадей, чугунов и обрезков, обломков полосового железа – копошились оборванные люди, с серыми лицами, на которых видны лишь белки глаз, да синий рот, да черные уши, кричали:

– Оловянишники! Кидай ад, идем рай искать!

– Ле-е-зем!

– Лудило! Раздуй кадило – боярские клети кадить!

– Гоже на все!

Квасникам:

– Квасовары-пивовары! Иное таким поите, што день в руках портки носишь…

– Кидай кадь! Идем.

– Иду, товарыщи-и!

Толпа росла и росла. Без усилий и свалки смывала всех, вбирая в себя.

Иные шли из боязни, многие из любопытства, шли и такие, которым надоел бесконечный труд, а кому пограбить – те бемоли с шутками.

Царь, ревнивый к своей власти и имени, боялся умных бояр, хотя таких было немного, и этих немногих помня, как делали прежние цари, отсылал возможно дальше от Москвы в глухие места воеводами, но к Ивану, князю Хованскому[243]243
  Иван Андреевич Хованский (ум. в 1682 г.) – князь, боярин, имел прозвище Тараруй, начал службу при Михаиле Федоровиче, был воеводой во многих городах. Во время Медного бунта пытался уговорить восставших, после разгрома руководил главной сыскной комиссией, которая вела жестокое следствие над восставшими. Был главой Стрелецкого приказа во время восстания стрельцов 1682 г., пытался использовать его в своих целях, но после разгрома восстания казнен вместе с сыном Андреем.


[Закрыть], зная его невеликий ум, властью не ревновал. Рассердясь, царь называл князя Ивана «тараруем» за частую речь и необдуманную. Сам же князь Иван в тайне сердца своего гордился, ставил себя выше царя родом: «Мои-де предки – удельные князья повыше Романовых да Кошкиных, романовских предков…» Не раз во хмелю и сыну своему Андрею мысль таковую внушал: «Не ты, Андрюшка, так дети твои, гляди, быть может, царями станут!»

Теперь с Коломны, ведая любовь народа к Хованскому, царь послал князя Ивана уговаривать бунтовщиков. Солнце припекло с запада, толпа росла и росла на Красной, теснясь к скамье, где стрелец Ногаев и пропойца кабака Аники-боголюбца читали много раз и снова по требованию перечитывали «письмо об изменниках».

– Гляньте! Царев посланец наехал!

– Пошто не сам царь?

– Правильно! Ходокам обещал наехать в Москву суд-расправу чинить…

– Дорого просишь! Изменники – свойственники ево!

Князь Иван с малыми стрельцами в пять-шесть человек пробрались к Лобному месту.

– Эй, детушки! Детушки – штоб вас!

– Слышим, батюшко!

– Чего сгрудились? Чего расшумелись, штоб вас кинуло!

– Правду потеряли! Ище-ем!

– Детушки-и! Слушайте, понимайте, знайте!

– Слушаем тебя! Тебя нам не надо…

– Твоя служба против польского короля всем ведома-а!

– Детушки-и! Пошто сильны деетесь? Великий государь гневается, а коли пастырь озлен, то по стаду лишний кнут пойдет…

– Замест хлеба кнут?!

– Затихнем, как уберут изменников да медные деньги-и!

– Пущай царь выдаст нам Милославских, Ртищева Феодора-а тож!

– На Ртищева с Польши давно листы были!

– На Феодора лихие поклеп навели! Лжа на Феодора, детушки… Про пастыря еще скажу: коли пастырь добер, то кусочек перепадет лишний овце хлебца!

– Докормила по гроб!

– С голоду дохнем!

– Когда волками стали, овец меж нас не ищи-и!

– Князь Иван, эй!

– Слушаю вас, детушки! Слушаю, на ус мотаю!

– Мотай, да во Пскове баб не имай!

– Сказовают, как наместником был во Пскове, полгорода баб да девок перепортил!

– Навет, навет, навет! Детушки, старик ведь я, старик! Андрюшка мой таки баловался, так сын большой – где укажешь?

– Ой, бедовый – тоже грешен!

– Черт овец давит – на волка слава идет, на Андрюшку!

Князь Иван вспотел, снял с головы стрелецкого начальника шапку, расправил русую бороду лопатой, развеянную на груди, и, пригнувшись, перетянул через седло на гриву коня тучный живот. Чалдар[244]244
  Чалдар – попона.


[Закрыть] на его вороном коне сверкал лалами и изумрудами, заревом на князе горел под вечерним солнцем золотный парчевой кафтан. Обтерев цветной ширинкой пот с головы, князь сказал ближним, сгрудившейся кругом толпе:

– С женками грех не велик, детушки! Коя женка заветца, ежели ей мужика не надо?

– Верно-о!

– Не надо мужика? Иди в монастырь, а они на глазах и стриженые с монастыря за мужиками бегают.

– Бывает, князь Иван!

– Со всей Сибири да из Тобольска епископы жалуютца патриарху, а паче царю, «что-де многие черницы с монастырей бегут, не снимая чернецкого платья, по избам ходят и детей приживают с приголубниками своими», а за то про то и грех мой кинем о Пскове! Што вот сказать от вас государю? Дело неотложное, детушки! Будете ли смирны?

– Смиримся, как изменников даст!

– Сами придем на Коломну, у него искать будем!

– Бу-удем!

– Налоги, детушки, бойтесь! Своевольство помирите! Заводчиков не слушайте!

– Наша сказка царю такова – сами придем и Шоринова парнишку приведем!

– Он про батьку скажет, изменника, да иных назовет!

Крики разрастались:

– Назовет! Назовет!

– Да мы и сами знаем, а царь пущай послухает!

Хованский надел шапку, махнул стрельцам:

– На Коломенскую!

Они, повернув лошадей, медленно поехали, толпа расступилась, кто-то крикнул:

– Вот бы, товарыщи! Хованского князя царем – добер князь!

– А живого царя куда денешь?

– Эй вы! Буде о царях– смышляй телегу. Лучка Жидок в передок.

– Письмо у Лучки Жидкого! Гляди в оба.

– С Шориновым парнишкой и Лучку в телегу!

Толпа лавой потекла на Коломенскую дорогу, но толпа не вся двинулась в Коломенское, на Красной площади людей было довольно. Скамья опустела. Ногаев ушел с толпой в Коломну, пропойца – искать кабака.

На скамью, где читали письмо, встал Таисий.

– Ватаман говорит! Чуйте-е…

– Люди московские! Вы кричали – Хованский, князь Иван желанный вам царь! – хрипло, но громко сказал Таисий.

Все молчали вместо ответа.

– Вы желали Хованского, а не подумали, чего желать хорошего от боярина! Подумайте – кто разоряет вас? Боярин! Пятую деньгу с ваших животов кто тянет? Боярин! Куда же идет эта пятая деньга? Идет она на пиры боярские да на войну… Война – прямой урон и головам вашим и прибыткам!

– Правильно, ватаман!

– Не зови народ на гиль! Худо будет тебе и народу-у! – крикнул кто-то из толпы.

Таисий продолжал, не обращая внимания на супротивников:

– Вы видите сами! Бояре дотла разоряют мужиков, посадских и мелкий торговый люд! Ежели хотите искать – когда тому время придет – иного царя, то ищите того, кто смерду и холопу волю даст! У царя из бояр не ищите счастья себе! Счастье ваше в свободе от кабалы! Боярин той воли дать не мочен… Боярину отпустить вас едино, что лошадь у тяглой телеги отпрячь, – вы та лошадь, отпряг – телегу тащи на себе-е!

– Хо-хо-хо! Правда!

– Верно, атаман!

– Бояре работать гнушатся… воюют тоже худо, мешают один другому, боятся чужой славы, удачи и головы ваши ронят впусте!

– Говоришь ладно, но ужели боярин сам будет землю орать?!

– Без вас, мужики, холопы и вы, торговые люди, бояре – как тараканы на снегу!

– Бояр не будет, царя тоже – кто зачнет войско назрить и государить?

– Сами тому научитесь! Меж себя удалых изберете…

– Эй, парень! К смуте народ зовешь!

– Заткните глотки тем, кто мешает для вас правду сказать! Государить зачнет тот, кто с вас кабалу снимет, волю вам даст! Медные деньги вас оголодили, а кто их выдумал? Бояре! Кто кроет тех, что делают фальшивые деньги? Бояре!

– Милославские! Ведомо, кто воров кроет за посулы!

– Бояре думают из веков так: чем вы голоднее, тем плодливее. Самый злой к своему страднику помещик радуется, когда у мужика семья растет. Лишнего человека, ежели самому не надобен, можно продать в кабалу.

– Оно верно – продают!

– Но вы – люди! Имя имеете, вас крестили попы, а вас, как скотину, на Мытном дворе загоняют платить за постой, за труд и труд ваш отбирают! Захотят – угонят на бойню, и вы, как скот, покорно бредете!

Толпа молчала, кто получше одет – уходили с площади. Таисий хрипло кричал:

– Развели семью! Побежал от боярина мужик, семья осталась. По семье у кого из вас душа не болит! А вернулся к семье, бьют батоги, в тюрьму кидают, потом снова работай на боярина, пока не помрешь. Идете к царю за правдой – не ищите! Требуйте ее… Царь законом держится, – тот закон царев для вас – тюрьма, дыба и кнут! Для вас, малых людей, у царя правды нет!

– Слышим тебя, атаман! Понимаем!

– Идем громить боярские дома-а!

Таисий устал, и без Сеньки пусто и грустно было кругом.

«Мало отдохнуть, а там на Коломну! Неладно идут люди, руки пусты, будто с крестным ходом. Эх, будь что будет! Всякая кровь новый бунт родит…»

На белесом горизонте, отводя ветки кустов, подняв голову, Таисий по тропам стороной обходил Облепихин двор. Улька заметила остроносое лицо в дьячьей шапке; по короткой бороде клином, по волосам, завитым на концах, и по всему обличью признав Таисия, скрылась в кусты за тын. Спустя час из кустов с того места, где была Улька, раздались удары в тонкое железо:

– Раз! Два! Три!..

– Выпей, мужичок, пива, поешь да усни! Глядико-сь, умаялся, волосы мокры, с обличья стал хуже… – уговаривала Фимка, лежа с Таисием на кровати, на столе горела свеча, в подземелье, далеко на столбе, светил огонек лампадки.

Таисий вынул тяжелую кису с деньгами из-за пазухи:

– На-ко вот, баба, спрячь! Жив буду – отдашь… Убьют – тебе на век хватит! Народ несговорной – стрельцы не любят холопей, холопи над мужиком смеются, а торговый люд идет, чтоб при случае всех покинуть…

– Тебе-то забота велика о том! Из веков народ несговорен – каждой норовит про себя…

– Велика моя о том забота! Изопью пива, есть не хочу… Много спать времени нет – высплюсь… Слушай, женка, когда проходил, слышал – стрельцы говорили: «С утра рано бояра ворота в город затворят…»

– Эк, чего спужался! Знаю лаз – мы и без ворот с города уйдем.

– Лошадь наряжена?

– Конь лихой, садись – и все!

– Вот ладно!

Таисий встал, осмотрел пистолеты, они лежали близ свечи на столе… Выпил ковш пива, лег и закрыл глаза, он стал дремать…

Фимка в валяных улядях куда-то скользнула в сумрак.

Таисию стал сниться тревожный сон.

Беззвучно, как во сне, появилась Фимка, бледная, руки у ней тряслись. В руках она держала рухлядь: красный сарафан, шугай такой же и кику.

– Справляйся, мужичок! – тихо, почти шепотом сказала она. – Объезжий, стрельцы – Улька, сатана, довела…

Таисий вскочил на ноги.

Он молча напялил на себя сарафан, шугай и кику надел на голову.

– Кика рогатая… в ей я колдую… многи боятся ее…

– Понял…

– Низ повяжи лица… вот плат… Тут, под лестницей, дверка, толкни – ползком уйдешь в хмельник, десную о избу, а там задворками в лесок…

Вверху в избе шагали. На лежанке хлопнули откинутые половинки входа в подвал. Таисий схватил пистолеты, один взял в руку, другой сунул за кушак, повязанный под грудями сарафана…

Показались ноги в сапогах, и вниз бойко перегнулась голова в стрелецкой шапке. Таисий выстрелил, человек с лестницы упал, не шелохнувшись. Дым заволок пространство у стола и лестницы. Таисий кинул пустой пистолет, схватил другой, присел к земле, пополз мимо убитого… За хмельником у угла избы в теплом сумраке стоял дежурный стрелец, стоял он там, где указала Улька. Стрелец был молодой парень, суеверный, – он дрожал и пугливо озирался. Когда скакали к Фимкину двору, парня напугали старые стрельцы россказнями:

– Вот хижка! Ее, ребята, берегчись надо! Едем мы, а душа в голенище ушла…

– Да, окаянный дом! Слышал, Фимка-баальница не одного человека волком обернула… ходи да вой!

– Глянь – и вылезет на тебя черт преисподний – рожа, што огонь, рога, тьфу!

По дороге парень испугался, сказал:

– Да што вы, дядюшки! Ужели правда?

– Ей-ей – пра!..

Объезжий Иван Бегичев велел делать все молча.

– Стрельба будет? Отвечайте стрельбой, а голоса ба не было.

Молодой стрелец едва устоял на ногах, когда мимо его из хмельника в сумраке поползло адское чудище, мало схожее с человеком. Помня приказ объезжего «стрелять, ежели что!», он попятился, перекрестился, поднял карабин, худо помня себя и худо целясь без мушки, только по стволу, приставил к полке карабина тлеющий фитиль, выстрелил, уронив карабин, кинулся бежать с молитвой: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»

Он бежал к крыльцу, где фыркала лошадь объезжего, привязанная к крылечному столбу, а сам объезжий, горбясь и гладя бороду, сидел на татуре[245]245
  Татурь – обрубок, пень, чурбан.


[Закрыть], у крыльца же смутно краснел кафтан и белела борода.

– В кого стрелил, парень? – тихо спросил объезжий, встряхивая бороду и распрямляясь. Стрелец, едва переводя дух, молчал.

– Куда бежишь от государевой службы? – Голос объезжего зазвучал строго.

– Ой, ой! Там, господин объезжий, бес! В беса стрелил я… – Парень едва выговорил. Зубы у него стучали.

– Перестань бояться! Тут баба живет мытарка[246]246
  Мытарка – плутовка.


[Закрыть], она те подсунет кочета заместо черта! Веди, кажи, куды, – в белый свет стрелял, как в копейку? Лезь позади меня, ежели боишься…

Они пошли.

– Тут вот, дядюшко! Во, во, вишь?

– Вижу! Бабу саму и ухлестнул…

Бегичев возвысил голос.

– Эй, стрельцы!

Стрельцы все были спешены, лошади их стреножены в кустах. Подошли два стрельца:

– Господин объезжий! Чул стук из пистоля?

– Два стука было – пистольной да карабинной, – оба слышал.

– Так, господин, когда был пистольной стрел, тогда лихой убил Трофима-стрельца!

– Эх, неладно, парни! Трофим самый надобный стрелец был… А он вот, – указал Бегичев на молодого стрельца, – хозяйку убил. Обыщите дом!

– Да где ёна?

– Вон там, за хмельником лежит, нам не ее – лихого взять надо!

– Тогда, господин объезжий, мекаем мы избу подпалить!

– Пожог? Нет, парни! Пожог – верно дело, лихой укроется… На пожог прибегут люди, а мы не ведаем – може, под избой есть ходы тайные, проберется лихой к народу и сгинет в толпе… Разбирай, кто такой! Все во тьме на лихих схожи!

– Как же нам! Полезем, а лихой в подполье, место тесное, играючи ухлестнет любого, едино как Трофимку-стрельца!

– Перво – тащите убитую колдунью сюды на крыльцо!

– Слушаем! Давай, ребята…

Стрельцы подняли переодетого Таисия, из травы и сумрака перенесли на сумрачное крыльцо, Бегичев спросил:

– Есть ли факел?

– Иметца – вот!

– Зажигай!

В безветренном сумраке задымил факел.

– Эк его Филька стукнул! Затылка будто и не было. Только, господин объезжий, он не баба – мужик!

– Пощупай! Глазам не верь.

– Мужик! Филька ему снес весь затылок, потому – карабин забит куском свинца двенадцать резов на гривенку…

Таисия стали осторожно и внимательно разглядывать.

– Свети ближе!

– Кика рогатая, красная… На брюхе, глянь, объезжий, хари нашиты, тоже рогатые.

Отмотали повязку, закрывавшую низ лица. Обнажились: борода клином, усы. Губы плотно сжаты, брови нахмурены, глаза глядели остеклев – прямо. В правой руке, крепко застывшей, неразряженный пистолет.

Бегичев перекрестился, снял шапку:

– Слава богу, парни!

– Ён, што ли? Сам лихой?

– Он, парни, он! От сыскных ярыг узнавал про его обличье: все так – он! Был он, парни, большой заводчик Медного бунта! С ним кончено, великого государя опасли… За бабой потом наедем, а не возьмем – то пусть идет она… Не в ей дело…

– Да баба – черт с ей!

– Теперь лихого доставьте на Земской двор… Ночью дьяка, подьячих там нет…

– Ведомо, нет!

– Пытошные подклети тож на замках, так вы его сведчи положите на дворе к тыну, опричь иных мертвых, а завтра к вечеру я буду… Воеводе все обскажу, и вы будьте видоками… Вам за то будет от великого государя похвальное слово и в чине, мекаю я, повысят… Заводчика великого не уловили, так убили, а то он бы еще гиль творил…

– Господин! А как с Трофимкой?

– Трофима тож заедино с лихим на Земской двор и к тыну с ним рядом…

– Э, стрельцы! Волоки Трофима.

– Я, парни, на Коломну… посплю мало и на Земской оборочу завтре… лошадь к дому ходко пойдет, муха ее ночью не обидит…

– Добро, господин объезжий! Мы так все, как указано, справим.

В щели сгнившей крыши солнце протянуло прямые золотые нити. Как жемчужины в солнечном золоте, сверкали, пролетая, мухи, пылинки, кружась, серебрились…

Без мысли в голове Сенька, ожидая Таисия, глядел на игру солнечных блестков. Тихо шумела вода, пущенная руслом мимо водяного колеса. Из города на мельницу издали доносились крики толпы, иногда молящие, порой с угрозой. Крики то слабели, то вновь становились громкими:

– Го-о-суда-арь!

– Измен-ни-ки!

– Дай их нам!

– Правду! Правду со-о-твори!

На крики ответа не слышно было. Сквозь отдаленный шум слышался звон колокола из церкви.

Рядом с Сенькой на мельничном полу в старой мучной пыли лежал человек, как и он, богатырского склада, только на голову длиннее Сеньки.

Сенька сосал рог с табаком, сосед его плевался, отмахивался от дыма.

– Ужели тебя, брат Семен, на изгаду не тянет?

– Пошто?

– Поганой сок табун-травы сосешь, а ведомо ли, откель поросла та трава?

– Нет…

– Изошла, чуй, сия трава от могилы блудницы, из соков ее срамного места.

– Брат Кирилл! Хлеб и всякий крин червленой та же таусинной[247]247
  Таусинной – темно-синий.


[Закрыть] растут из земи унавоженной… Все из праха, и мы тоже прах!

– Эге-е! Чуешь, ревут люди?

– Слышу давно…

– Так ведь нам по сговору на кабаке Аникином быть надо с народом!..

– Не двинусь с места без атамана.

– Чего ж поздает? Струсил, должно?

– Што Таисий не струсил – знаю, а почему поздает, не ведаю…

– Время давно изошло! Не пора атамана ждать, больше не жду!

– Без атамана трудно к делу приступить, он знает, с чего начать.

– Я и без атамана знаю – рука горит, топор под полой, свалю окаянного отступника веры Христовой, а там хоть в огонь…

Тяжелый, со скрипом половиц, старовер встал, золотые нити солнца изломились на его темном кафтане. Он шагнул к выходу.

– Пожди, брат! Не клади зря голову на плаху.

– Когда добуду чужую в царской шапке, свою положу – не дрогну!

Кирилка ушел.

Посасывая рог, Сенька думал: «Таисию не учинилось ли дурна какого? Ранним утром хотел быть, теперь уж много за полдень…»

Он, куря в легкой прохладе заброшенной мельницы, под неугомонное бормотание воды и далекие шумы стал дремать. От дремоты его разбудил отчаянный рев толпы и выстрелы.

«У народа оружия нет. Бьют по толпе стрельцы!..»

К мельнице бежали люди, они пробирались по плотине и кричали – Сенька в окно видел их ноги.

– Теперь беда! Государь озлился, двинул стрельцов!

– Чего гортань открыл? Спасайсь!

«Да, надо опастись!» – подумал Сенька. Он встал, нашел в углу вход вниз, спустился по лестнице к сухому колесу. Прислонясь спиной к шестерне, сел на бревно, стал глядеть в полуоткрытый на Коломенское ставень.

Теперь твердо решил выждать. Ему вспомнились когда-то сказанные Таисием слова: «Дело гибнет – с народом тогда не тянись! Голова твоя в ином месте гожа будет!»

«Да… опоздали, и Таисия нет! Дело погибло… Недаром старик таскал на Коломну Ульку… Ужели взяли друга в тюрьму?»

Сенька слышал: в ужасе ревел народ, содрогалась земля от топота тысячей ног.

– Батюшко-о!

– Щади-и!

– Смилуйся-а!

– Бей гилевщиков!

– Стрельцы! Великий государь…

– Ука-зал не щади-ить!

Слыша голоса стрелецких начальников, Сенька шагнул к ставне, потрогал ее. «Играючи вышибу, коли што…» Он снял с плеч мешок, вынул из него пистолеты, сунул за ремень рубахи под кафтан. Привесил под полой шестопер, подумал: «Батог оставил где лежал? Найдут, кину его, а не заскочат в мельницу – подымусь, возьму; батог – конец железной… гож…»

Толпа, густая, беспорядочная, ревущая, топталась на дорогу к Москве, за ней гнались конные стрельцы, рубили людей саблями.

Глядя в ставень по Коломенке, Сенька прошептал: «Дурак Кирилка! Никакому богатырю тут подступиться не можно… Жаль мужика, убьют!»

Вновь переходили плотину, осторожные голоса переговаривались:

– Сколь людей утопло в Москве-реке!

– Тыщи, ой, тыщи!

– В Москву кои прибегут – тех расправа ждет!

– Скоро в Москву… Ты пожди меня! Плотина гнилая, гляди! Едино, – как в Москве-реке утопнешь…

– Жду… Чего молыл? Скоро в Москву…

– Скоро туда поспевать – смерть! В полях укроемся… поголодаем луч… О черт, в сапог зачерпнул!..

– Бойси! Тут глы-ы-боко…

Когда стихло и смерклось, Сенька, захватив батог, вышел из мельницы. Его преследовала неотступно одна мысль – поискать на ближних улицах села Кирилку. «Лежит где – подберу… Знает, что на мельнице… должен сюда бежать, если цел», – думал гулящий, идя знакомой дорогой в гору к караульному дому. Сенька не опасался, он совсем забыл в шуме и заботах, что Бегичев объезжий, не малый чин Земского двора. Идя в отлогую гору, приостановился, взглянул: из калитки в малиновом распахнутом кафтане выходил Бегичев под руку с попом в синей рясе, с наперсным золоченым крестом на шее. Оба были горазд хмельны. Они завернули на улицу, Сенька шагнул за ними, держась в отдалении.

Поп и Бегичев говорили громко, были как глухие.

Бегичев почти кричал:

– Батько протопоп!

– Понимаю! Слушаю. Все одно и то же!..

– Нет, радостью моей ты не радошен! Гуляю седни, пойми зачем?

– Неделанной день пал! Господа для – пошто не гулять?

– Не то… не так! Там, где стрелецкие головы, объезжему с ними не мешаться!

– Чиноначалие, сыне. Великое дело – чин!

– Чин! Они великое дело сделали – избыли скопище бунтовщиков! А я? Я, мене их чином, с малыми стрельцами сделал больше их! Убил бунтовщика самого большого… Чаю, всему бунту голову снес! И мне ба на первом месте быть, да, поди, того не станет!

Слова пьяных до Сеньки долетали ясно. «Ужели Таисия он убил?» – чуть не вскрикнул Сенька.

– Огруз ты, Иване! Господа для – прости! Кой раз доводишь то же одно…

– Нет, батько… Они бьют безоружных, а мы? Мы убили оружного – в тесном месте… под избой, а?!

– У Фимки? Таисий! – прошептал Сенька. Шагнул вперед. Ему хотелось спешно догнать пьяных. Он сдержался, остановился, стал ждать, вглядываясь в дорогу, на которой кое-где лежали убитые люди. Иные стонали тихо.

«Если пойдет назад?» Поп громко сказал:

– Вернись с миром, Иван! Пошумели, а ныне мало кто есть Господа для, меня крест опасет…

– А ну, проси… спать! Завтре дело…

Бегичев повернулся, пошел обратно. Вытянув шею, он шел, как старый конь, спотыкался.

Сенька стоял с краю дороги. Бегичев, поравнявшись с ним, выпучил глаза, остановился, крикнул пьяно, пробуя голос наладить на грозный тон:

– Ты пошто здесь, нищеброд?!

– Тебя жду! – Сенька сунул батогом в ноги объезжему.

Бегичев упал, захрипел:

– Э-эей! Ра-ат…

Он не кончил. Гулящий шагнул, опустив объезжему на голову конец батога. Бегичев с раздробленной головой замотался в пыли.

«Али мало черту?» – Сенька еще раз опустил батог на живот Бегичева. Из объезжего, как из бычьего пузыря, зашипело и забрызгало.

– Эх, Кирилка! Уходить мне. – Сенька повернул к мельнице, но в ней ночевать не решился.

– Уходить!

Переходя по плотине, гулящий подержал в воде замаранный кровью чернеющий конец батога.

– Таисий, Таисий!.. Раньше надо было смести с дороги червей… Эх ты!

Крики пытаемых за Медный бунт приостановлены, дьяки, подьячие, палачи и стрельцы ушли на обед…

Сенька в часы послеобеденного сна пробрался на Облепихин двор в свою избу. В сумрачной избе Улька лежала на кровати без сна. Волосы раскинуты по голой груди, по плечам. Рубаха расстегнута, и пояс рубашный кинут на скамью.

Сенька на лавку у коника сбросил суму и нищенский кафтан. Его окликнула негромко Улька:

– Семен!

– Был Семен!

– Семен, я стосковалась…

– По ком?

– По тебе!

– Тот, кто вырвал на моем лице глаза не пошто, впусте тоскует! Пущай тонет в злобе своей…

Отвечая, не оглядываясь, Сенька переодевался. Надел киндячный кафтан, под кафтан за ремень рубахи сунул два пистолета, привесил шестопер. По кафтану запоясался кушаком.

Улька быстро села на кровати – глаза ее в легком сумраке светились.

– Ты меня никогда, никогда не любил!

– Тот, кто замыслил сделать многих людей счастливыми, – он помолчал, потом прибавил: – не может до конца любить! О своем счастье не должен помышлять…

– Не пойму тебя!

– Я зато тебя много понимаю! Ты пошто его предала?

– Старики, Серафимко пуще! Они меня разожгли…

– Ты забыла наш уговор, мои слова: «Он – это я!»

– Серафимко сказал – подслушал, как Таисий тебя с Фимкой свел!

– С тех слов ты и поехала с бесом на Коломну?

– Они приступили к образу, взяли с меня клятьбу довести на Таисия объезжему… Ведали мое нелюбье к Таисию… Сказали еще: «Увел к Морозихе, а нынче совсем уведет…» Там меня били нагую… – В голосе Ульки слышались слезы.

– Уймись! Где старики?

– Под прирубом в подвале спят…

– Поди проведай, там ли они?

Улька проворно подобрала волосы, застегнула рубаху, накинула кафтан и беззвучно скрылась.

Сенька сел на лавку, оглядывал избу. Изба нетоплена – пахло застарелым дымом, хлебом и краской неведомой ему ткани. У выдвинутого окна, близ кровати лежит Улькин плетеный пояс, – много лет тут Сенька сидел, курил, – ближе стол, за которым рассуждали они с Таисием; здесь первый раз Улька, потушив огонь, кинулась в злобе на Таисия. «Оповещал против змеи…»

Улька вернулась.

– Все спят… старики в подполье…

– Возьми свечу!

Улька сняла с божницы восковую свечку, они осторожно вышли. Когда входили в избу, из подклета, скрипнув легонько дверью, высунулось желтое лицо в черном куколе. В общей избе воняло онучами, потом, прелью ног. Жужжали мухи у корзины с кусками хлеба на полу. Нищие бабы спали на своих одрах, закутав головы. Сенька прошептал:

– Выдуй огня!

Улька в жаратке печном порылась в углях, дунула на лучинку, от нее свечу зажгла, дала огонь Сеньке. Руки у ней не дрожали, хотя Улька знала, что задумал ее приголубник. Она беззвучно села против дверей в прируб на скамью. Сенька шагнул мимо нее, держал левой рукой свечу, правой защищая огонь. Постукивая коваными сапогами, спустился в подполье. Ставень был приставлен к стене. Сидя недалеко от входа, Улька слышала голос Серафима, старик визгливо бормотал:

– Сынок! Сынок! Не мы… крест челую – объезжий…

В ответ спокойный голос Сеньки:

– Если б мой отец был ты, я бы не испугался кнута и казни зa смерть такого отца!

– Сыно-о-к! Щади-и! О-о…

Улька хотела зажать руками уши, но уронила руки на колени. Она слышала, как в стену ударили мягким, потом послышалось коротко, будто хрустнули кости.

Сенька поднялся из подполья, свечи в его руках не было.

Он сдернул одеяло ближней кровати, обтер правую окровавленную руку.

– Ради тебя – твоего не тронул… видал его ноги в соломе…

– Семен, пойдем ко мне!..

– Я теперь слепой… Ты потушила мои глаза…

– Семен! Не покидай!

– Здесь быть – сама ведаешь – нельзя!

– Скажи, где ты будешь?

– Не спрашивай и меня не ищи!

– Сенюшко! Што ты? Сенюшко!

– Забудь мое имя.

Когда затворилась за Сенькой дверь, Улька упала со скамьи навзничь, стукнув головой о пол, – ее начала бить падучая.

В сенях подклета вышла вся в черном старуха, на ее голове черный куколь был надвинут до глаз. Старуха, войдя в избу, двуперстно помолилась на образ, сдернула с пустой кровати нищенское одеяло, закинула Ульку с головой. Одеяло долго прыгало, потом из-под него высунулась голова с дико уставленными в потолок глазами, с пеной у губ. Улька перестала биться в падучей, с помощью старухи встала на ноги. Старуха заговорила вкрадчиво:

– Тебе, девушка, сказую я, уготована келья тихая… сколь твержу и зову, а ты отрицаешься… Теперь зришь ли сама своими очами – в миру скаредном, в аду человеческих грехов многи люди душу погубляют… В миру посторонь людей бесы веселятца, и ныне сама ты содеялась – слышала и видела я – убойство, разбойное дело приняла на себя! Кинь все… и мы с тобой к старику Трифилию праведному уйдем, и отпустит подвижник грехи твоя, причастит благодати, и будешь ты сама сопричислена к спасенным от греха Вавилона сего и мерзостей диаволовых, аминь!

– Бабка Фетинья! Иду отсель! Идем, идем скоро.

– Идем, голубица! Идем!..

Жарко, пыльно и душно на улицах Москвы. В рядах и на Красной площади малолюдно. Лавки наполовину пусты. Многие кузницы и мастерские ремесленников закрылись.

В Кремле у Благовещенья панихидно звонили – так указал царь, а еще было приказано ближним боярам идти в смирной одежде в Грановитую палату. Палата по стенам и по полу была покрыта черным сукном, так же как боярские армяки и однорядки; бояре должны быть не в горлатных шапках, а в скуфьях черных.

– Сказывают бояре – будто в палате устроено Лобное место и палач наряжен?

– Спуста говоришь… увидим, что есть!

Сам царь на своем государеве месте сидел в вишневой однорядке с черным посохом в руках, и на его голове не корона, а скуфья. В дверях Грановитой, бойкий на язык, крайчий[248]248
  Крайчий или кравчий – от слов: кроить, резать. Один из высших придворных чинов; в ведении кравчего были царские кушанья на торжественных обедах и рассылка их боярам и разным чинам.


[Закрыть] старик Салтыков сказал оружейничему Хитрово:

– Быдто дедич его Иван Васильевич… наш государь…

Хитрово передернул узкими плечами молча.

Царь тучнел и, казалось, опухать стал, как и отец его Михаил, но глаза царя были зорки и слух тонок. Он издали расслышал слова Салтыкова. Колыхнув тучным животом, утирая пот с потемневшего хмурого лица, сказал вместо приветствия:

– Да, родовитые! Я, чай, не худо бы на время сюда прийти прапрадеду моему Ивану Васильевичу! За ваши делы он бы понастроил вам церквей на крови…

Гневно глядя на бояр, постучал в подножие трона посохом, и все же квадратным лицом и фигурой царь мало походил на Грозного Ивана. Бояре униженно закланялись.

– Чем прогневили великого государя холопы твои?

– Вы из веков непокаянны в своих грехах!

С левой стороны от царского места возвышение в три ступени, на помосте том, тоже покрытом черным, думный разрядный дьяк Семен Заборовский. Перед дьяком на черном столе пачка столбцов. Имея кресло, дьяк не садился, так же как и бояре.

Дьяк неторопливо разбирал столбцы, в стороне от столбцов, желтых и старых, лежал белый лист.

У дьяка русая выцветшая борода, темные глаза узко составлены на широком скуластом лице. Один глаз косил в сторону носа, и дьяк, глядя перед собой, казалось, глядит внутрь себя.