Текст книги "Грешники"

Страстная неделя пролетела быстро. Всё как-то разом навалилось. Шажков погряз в бумажной текучке, в решении бесчисленных организационных вопросов, в долгих и нервных совещаниях. Так всегда бывало перед крупными международными конференциями, одна из которых с неумолимостью айсберга на пути «Титаника» приближалась не с каждым днём, а, казалось, с каждым часом. Окладникова совсем осунулась, но с маниакальным упорством помогала Валентину разгребать текущие дела, пытаясь броситься на все амбразуры сразу. У Шажкова мало было возможностей (или желания) задуматься о вечном. С четверга он решил поститься, поначалу отказавшись даже от участия в банкете по поводу защиты коллегой докторской диссертации. Валентина образумил Хачатуров, сказав ему: «Валя, ты ведь тоже будешь докторскую защищать, и ты обидишься, если меня пригласишь, а я к тебе не приду. Что случилось? Заболел кто? Умер кто? Ах, Страстная Пятница! Так не пей вина, поклюй капустного салатика. Поборись с искушением, тебе зачтётся».

– Грамотно чешет, гад, – беззлобно думал Валентин. Он уважал Хачатурова за мудрость и прямоту, а также за то, что тот никогда не опускался до сплетен. Что скажешь ему, то с собой унесёт в могилу. В общем, Валентин решил пойти на банкет, но воздержаться от злоупотреблений. Получилось не полностью.

К концу недели океан дел стал успокаиваться, и Шажкова с Окладниковой выбросило на берег потрёпанными, но не потерявшими оптимизма и ещё более сблизившимися. Они распрощались в пятницу перед банкетом, на который, как на фронт, уходил Шажков, и договорились встретиться в субботу вечером у церкви.

Церковь Шажков нашел не сразу, сделав пару лишних кругов на машине по тёмным и безлюдным улицам удалённого района Петербурга. Храм оказался маленьким, деревенского типа, с фонарём перед входом и четырьмя желтыми квадратами окон в бревенчатом срубе. Вокруг располагался парк не парк, пустырь не пустырь – что-то вроде зелёной зоны. К церкви на хилых жердях, провисая между ними, тянулся от ближайшей автостоянки толстый электрический провод. На площадке впритык к бревенчатой стене храма стояла милицейская машина. Несколько автомобилей выстроились в ряд вдоль обочины на ближайшей улице. Шажков припарковал свой «форд» в хвост стоявшей последней серебристой «ауди» и выключил зажигание.

Валентин прибыл немного раньше оговоренного времени, чтобы осмотреться, успокоиться и подготовиться. Заглушив машину, он вырубил и автомобильный радиоприемник, прервав не по настроению жёсткую роковую композицию. Его сразу окружила тактильно ощущаемая тишина. Сквозь приоткрытое стекло в прогретый салон тянулась прохладная влага, принося с собой запахи сырой земли и молодой грибницы. Где-то вдалеке, невидимый, звякнул и застучал по рельсам трамвай.

Валя включил внутренний свет в салоне автомобиля и достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги. На нём были написаны для памяти грехи, которые он собирался исповедать сегодня.

В хвосте Валиного «форда» притулилась темная «восьмерка», за ней встал автобусных размеров джип, и вскоре обе стороны улицы оказались заставленными автомобилями. Лену Шажков увидел издалека, узнав в рассеянном свете уличного фонаря знакомый силуэт в пальто, хотя шла она не одна, а со средних лет мужчиной в длинном плаще. Не то, чтобы они шли вместе, но видно было, как они обменивались репликами на расстоянии.

Шажков вышел из машины, «пикнул» сигнализацией и двинулся по тротуару навстречу. Лена, увидев его, махнула рукой и ускорила шаг. Они сблизились столь стремительно, что едва не столкнулись, но оба в последний момент затормозили и хором произнесли: «Привет».

Валентин поцеловал улыбающуюся Окладникову в щёку, она скользнула губами по его свежевыбритому подбородку, обдав нежданно жарким дыханием. К церкви же они подошли, целомудренно отстранясь друг от друга. Мужчина в плаще с худым, испитым, как стало видно вблизи, лицом размашисто крестился перед входом в храм.

– Это мой сосед по площадке, – сказала Лена, – он из балетных, раньше танцевал в Малом театре.

– Колоритный мужчина, – ответил Шажков, – ты с ним дружишь?

– Да нет, у нас разный образ жизни. В церкви только иногда встречаемся.

– Так тут все твои знакомые?

– Все не все, но многих знаю, конечно. Вон идут Савельевы, – показала она на кучку ребятишек, приближавшихся со стороны проспекта, – их Валюшка ведёт, старшая. Мама-то, наверное, с маленькой осталась. Покормит и придут они тоже. А папа, наверное, уже в храме. Он там помогает.

– А как зовут священника?

– Отец Владимир тут служит, а иногда отец Игорь. Они не старые, живые такие. Отец Игорь построже, отец Владимир подобрее. Сейчас посмотрим, кто из них исповедует. Хотя мужчинам – всё равно. Они мужчинам редко выговаривают. А женщины больше ходят к Владимиру.

Шажкову Ленина болтовня казалась звуками музыки. От неё веяло спокойствием и уверенностью. Кроме этого появилось еле уловимое новое ощущение – домашности.

– Пойдем, – тронула Валентина за руку Лена, – храм маленький, не войти будет.

Она уже надела на голову платок и имела тот смиренный вид, который приобретают верующие женщины, входя в церковь. Валентин три раза перекрестился и открыл дверь храма. Они с Леной вошли в придел и тут же уткнулись в спины стоявших лицом к алтарю людей.

– Поздновато пришли, – шепнула Окладникова, – давай с тобой вдоль стенки налево продвигаться. Там исповедуют.

Храм, однако, внутри не показался Валентину совсем уж маленьким. Да и народу было меньше, чем показалось вначале. Шажков осмотрелся. Стены обиты простой фанерой, алтарь – тоже фанерный, скромно украшен, очень прост и очень мил. Иконы все современные. Церковь, видимо, была абсолютно новой. Внутри пахло деревом, а минималистское оформление делало внутреннее убранство светлым и создавало ощущение силы и здоровья (так для себя сформулировал Валентин).

– Отец Владимир исповедует, – шепнула ему Лена. – Иди, вон хвостик очереди.

– А ты?

– Я за тобой.

Валентин прикинул, сколько человек перед ним: четыре-пять, хотя сбоку пристраивались две старушенции, которым, видимо, принято было здесь уступать. Прикинул Валя и расстояние от исповедующегося до ожидавших в очереди. Метра три. Нормально. Вполголоса можно говорить – никто не услышит. Кроме отца Владимира, конечно. Священнику на вид было лет сорок. Не седой ещё и не толстый. Лицо моложавое, но усталое.

– Постится, наверное, – подумал Валентин, – ну ничего, через пару часов разговеется. И мы разговеемся.

Шажков подумал об этом, и ему тут же стало неприятно, так как поста он не соблюдал.

– Лен, а прощения просить у очереди нужно? – спросил он стоявшую сзади Окладникову.

– Необязательно, – шепнула Лена, – я не прошу.

– Почему?

– Стесняюсь.

– Ну, я тоже не буду.

Очередь двигалась медленно, но тем не менее Шажков всё ближе и ближе подходил к отцу Владимиру. Он повторял про себя грехи, иногда подглядывая в бумажку, которую держал в левой руке, правая была освобождена для крёстного знамения. Чем дальше, тем больше всё это напоминало Шажкову очередь на казнь. Вот и старушонки проскочили. Впереди остался только пожилой мужчина с благородной седой шевелюрой прямо на уровне глаз Валентина. Шажков оглянулся и не сразу увидел Лену. Её оттеснили назад две полные женщины средних лет. Валентин осторожно, чтобы не задеть окружающих, помахал Лене рукой, но она сосредоточенно стояла, опустив глаза.

Вот и седой мужчина двинулся вперед. Валентин теперь стоял первым и ощущал себя на краю разверзшейся пропасти. Или вроде парашютиста у открытой двери самолёта, как в кино показывают: «раз, два, три… Пошёл!» Ему показалось, что он качнулся вперед и тут же оказался рядом со священником.

– Грешен… – перекрестившись, хриплым голосом начал Шажков, и его настиг неожиданный приступ кашля.

– В первый раз? – воспользовавшись образовавшейся паузой, спросил отец Владимир.

– Да, – сокрушённо ответил Шажков.

– Как вас зовут?

– Валентин.

– Раб божий Валентин, соблюдали ли вы пост?

– Не совсем (врать нет смысла!)… точнее, совсем не соблюдал.

– Знаком ли вам покаянный канон?

– Да, читал, – ответил Валя, – понравилось…

– Сегодня Великий праздник, – сказал священник и помолчал. – Вон какая очередь. Боюсь, что не успеем мы с вами хорошо поговорить, – и снова помолчал. Потом, видимо, приняв решение, сказал: – Приходите в любой будний день. Попоститесь прежде, как положено. Поговорим, и я вас исповедую. Хорошо?

– Хорошо, – барабанным голосом ответил Валентин.

– Со службы сейчас не уходите.

– Да, – и Шажков, отойдя на шаг вправо и повернувшись, стал осторожно пробираться сквозь толпу в центр храма.

До него постепенно стало доходить, что произошло: исповеди не получилось, грехи с него не сняли.

Окладникова двигалась вместе с очередью, по прежнему не подымая глаз, и, по-видимому, не заметила, что произошло с Валентином. А Валентин растерянно повторял про себя:

«Вот тебе и удар. Остаться в храме сейчас – значит подставить другую щёку. Теперь-то ясно, что это не афоризм, не игра слов. Тебе сейчас конкретно предлагают подставить другую щёку. Ты к этому готов? Когда ты наизусть заучивал собственные копеечные грехи, ты был к этому готов?»

Начиналась служба, но Шажков не слышал ничего кроме собственного бухающего сердца. Он забыл даже про Окладникову. В груди у Шажкова занимался огонь и собирались гроздья гнева. Мысли метались, как птицы:

«А имел ли он право не исповедовать? А если бы я был закоренелый преступник и пришёл на исповедь, а мне бы отказали, сколько бы преступлений я со злости и отчаяния мог совершить?»

«А если бы я сейчас повесился с горя?» (На периферии сознания мелькнуло: «Перебор, не зарывайся».)

«Или нажрался бы в дупель…» (На периферии сознания хихикнули и посоветовали: «Так иди, нажрись. Ты сегодня всё равно планировал на разговение. Вот и покажи им фигу, сделай это сейчас».)

«Но ведь грехи давят. Я так мечтал от них освободиться!» (На периферии сознания поинтересовались: «Это от копеечных-то?»)

«Копеечные не копеечные, но я и не убивал и не грабил». (Оттуда же напомнили: «Ты забыл в список грехов детские кражи включить: помнишь чёрную машинку? А черепаху?»)

«Может, ещё подростковый онанизм вспомнить?» (Там промолчали.)

Шажкова тронули за руку. Он очнулся и увидел сбоку от себя Окладникову. Видимо, внутренний спор отражался на его лице, так как взгляд Лены был обеспокоенным. Валентин чуть пожал Ленину руку и прошептал:

– Не исповедал он меня. Сказал, позже прийти.

– Ничего, придём позже.

– Лен, не хочу я сегодня стоять. Давай уйдем.

– Давай подождём конца крестного хода, а там решим.

Ленин голос подействовал успокаивающе, и Шажков неожиданно вернулся к внешнему восприятию, то есть к службе. Он услышал запах ладана, увидел праздничную одежду священнослужителей у алтаря, почувствовал среди тесно стоявших вокруг прихожан движение, свидетельствовавшее о подготовке к крестному ходу.

У Валентина по-прежнему было тяжело на душе, но ожидание близкого праздника давало шанс на успокоение.

Постепенно прихожане расступились, образовав проход от алтаря к двери. Внесли хоругви, казавшиеся несоразмерно большими в тесноте храма, и вот настала минута, когда потух свет, все стали зажигать свечи в баночках, чтобы защитить огонёк от ветра, и послышалось приглушенное пение:

 
Воскресение Твое, Христе Спасе,
Ангелы поют на небесех,
И нас на земли сподоби
Чистым сердцем Тебе славити.
 

Потом всё громче и громче, вот уже и в храме подхватили, священство пошло из алтаря наружу, вынесли хоругви, дальше к выходу двинулись все, звякнул колокол, висевший на деревянной оглобле, которую несли на плечах двое мужчин из прихожан (на деревянной колокольне пока не было колоколов, только чёрные проёмы).

Крестный ход быстро пошёл по дорожке вокруг церкви; звук колокола, пение, мерцание свечек – всё это настраивало на праздничный лад, подготавливало к тому, что, обойдя крёстным ходом церковь и собравшись потом у закрытых дверей, люди наконец услышат: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ…»

Шажков ловил-ловил ощущение пасхальной благодати, но в этот раз жар-птица улетела, оставив в руке лишь одно перо благодатных старых воспоминаний.

– Испортили праздник, – то и дело возвращался Валентин к своей болячке и, не дожидаясь отклика с периферии сознания, наконец сам сказал себе: «Хватит ныть».

– Христос воскресе! – услышал он радостный голос Окладниковой.

– Воистину! – Шажков сгрёб Лену в охапку и трижды поцеловал.

– Останемся? – спросила Окладникова, улыбаясь и поправляя платок.

Шажков посмотрел в её сияющие глаза, улыбнулся и сказал (услышав себя как бы со стороны): «Я хочу уйти».

– Со мной или сам?

– Был бы счастлив с тобой. Но тогда ты не причастишься?

– После причащусь. Пасха ведь сорок дней длится. Захочешь – с тобой вместе причастимся.

– Подумаю ещё.

Прихожане постепенно все зашли в храм, а Шажков и Окладникова остались стоять снаружи. Они смотрели, как из машины с мигалкой на крыше вылезает зевающий милиционер, щёлкая пустой зажигалкой.

– Я приглашаю вас… тебя… на праздничный ужин, – загадочно произнесла Лена, и Шажков почувствовал, как она волнуется.

– Леночка, я с удовольствием, – ответил он просто, и возникшее было напряжение исчезло.

– Поехали?

– Поехали.

Они почти синхронно повернулись лицом к дверям храма и перекрестились. Милиционер, хотевший, наверное, прикурить, тактично отвернулся, как будто Лена с Валей не крестились, а обжимались на скамейке.

– Ему приказано не мешать чумному народу реализовывать духовные потребности.

– Знаешь, как тяжело ему не спать, не веря?

– Я себе представляю…

Так, балагуря, они сели в машину и проехали триста метров, отделявшие их от «дома-корабля», где Лена уже несколько лет, сначала с подругой, а потом сама, снимала маленькую двухкомнатную квартиру на втором этаже.

– Пойдем пешком, – сказала Лена и стала быстро подниматься по ступеням. Лестничная клетка была освещена столь ярко, что казалась обнажённой, выставившей напоказ все свои трещины и потёртости.

– А у нас в парадной темно, – прокомментировал Шажков.

– У нас тоже было темно, – ответила Окладникова и добавила после паузы: – Это я ввинтила новые лампочки… к Пасхе.

– Сколько ватт? – поинтересовался Валентин.

– По сто пятьдесят. Я думала, мало будет… В конце концов, мы на севере живём, нам всем света не хватает.

– Темнота – друг молодёжи.

– Но не на лестнице же!

Валентин засмеялся, Окладникова тоже.

Лена открыла по очереди два замка, которые отмыкались с приятными мягкими щелчками, толкнула тяжёлую дверь, и они вошли в маленькую прихожую, освещённую рассеянным светом, исходившим от подвесного потолка. Напротив двери прямо на полу стояло большое, в человеческий рост, зеркало в классической раме тёмного дерева, прислонённое к стене.

– Ого, – удивился Валентин, – никак из Эрмитажа?

– Это папины друзья смастерили мне на день рождения. Привезти – привезли, а повесить не успели.

– То есть ты по утрам любуешься собой в огромном зеркале?

– Ничего я не любуюсь, особенно по утрам. Тобой вот буду любоваться.

– Только не по утрам, умоляю!

– Сейчас буду любоваться.

Лена проскользнула в комнату и включила бра.

– Можно и без зеркала любоваться, – Шажков поймал её сзади за плечи, лёгким движением развернул и поцеловал. В груди у Вали что-то ёкнуло, и елеем разлилась давно позабытая нежность. Он явственно почувствовал, как прямо здесь и сейчас в нём пробуждается новый Шажков: несущий ответственность – за себя, за Лену Окладникову, за весь мир. Лена, скрывая быстрое дыхание, прошептала: «Раздевайся, Валя. Мы дома. У нас праздник».

Пока она хозяйничала на кухне, Шажков, устроившись на низкой тахте, с интересом осмотрелся. Напротив тахты – тумба с большим телевизором. Рядом – письменный стол, а на нём знакомый ноутбук, несколько раскидистых тропических растений в керамических горшках на подставке у окна. Дверь в смежную комнату, судя по всему, заперта. Там, скорее всего, вещи хозяев.

– Что будем пить? Шампанское? – спросила Лена, подкатывая к тахте сервировочный столик, в центре которого расположилась круглая приплюснутая пасха с воткнутой свечой, рядом – высокий кулич, а вокруг – блюдца с закуской.

– Шампанское обязательно. А крепкие ты не пьёшь?

– Пью коньяк.

Шажкова как током пронзило: «Коньяк в машине забыл!»

Окладникова уговаривала: «Не ходи» – но Валентин настоял и стал надевать пальто.

– Хорошо, а я тогда пока душ приму. На ключи, – Лена положила Вале на ладонь тяжёлую связку и со словами «я быстро» скрылась в ванной.

Улица удивила тишиной. Шажков привык к тому, что даже внутри глубокого двора на Ваське днём и ночью слышен гул большого города. Тишину нарушило шипение, и прямо перед Валей на дорогу, мелко семеня, выбежала полосатая кошка. Она замерла на секунду и громадными прыжками бросилась под машину. Из куста неторопливой львиной походкой вышел рыжий кот, сел посреди дороги и стал вылизываться.

«Сейчас запоют, – подумал Шажков и на всякий случай шуганул кота. – Так же и мы… – с некоторой неприязнью подумал он. – Или не так?»

– Нет, – вслух произнёс он, – мы не так. Мы с любовью.

Ему самому забавно было услышать слово «любовь» в собственных устах. Любить ему приходилось, но вот вслух признаваться… Ну, разве только в подпитии. Да наверняка ещё и не тем, кому надо бы.

Шажков хотел немножко прогуляться: пусть себе девчонка поплещется, чего торопить-то. Но в голове завертелись, сменяя друг друга, определенного рода мысли и фантазии, и он решил возвращаться.

Дальше всё происходило быстро и неотвратимо. Они выпили по бокалу шампанского, и этого хватило для того, чтобы снять последние сомнения. Представления Валентина о раскрепощающих разговорах, об изящном заигрывании в танце, наконец о прелюдии, открывающей путь страсти, оказались посрамлёнными при первом же нечаянном взаимном прикосновении. Шажков и Окладникова попросту были сметены любовью, как ураганом. Лена еле успела прошептать: «Ты можешь, можешь, я защищена!»

Два тела, в мгновение ока освободившись от одежды, как от скорлупы, превратились в одно. Они, казалось, взлетели над землёй и, двигаясь с мощным ускорением, в миг достигли цели. Чуть отставшая Лена перед кульминацией двумя махами догнала Валентина, и оба они провалились в невесомость.

Это не было даже увертюрой. Это была настройка инструментов. Передышка длилась пару минут, не больше. Они телами и душами стремительно заполняли друг друга. Волшебная и могучая химия разносила гормоны по клеткам, будто дрова закидывали в печку. Огонь разгорелся, и вот тогда началась увертюра, игривая и причудливая, как танец с масками. Валентин то превращался в расслабленного младенца, то собирался в единый мужской указующий перст и играючи держал Лену на руке, а она сидела верхом на его указательном пальце и как девчонка болтала ногами, то она вырастала до неба и он держался за неё, беспомощный, над пропастью, потом летел, кувыркаясь вниз, а она подстилалась под ним мягким облаком и, слившись вместе, они плыли по небу.

Поймав друг друга, они, подгоняемые страстью, опять, как один снаряд, полетели к желанной цели. Дыхание стало общим, кровь мощными толчками пробрасывалась через их единое тело. Готовность мужского механизма почувствовалась ими одновременно, и через секунду они оказались на той стороне вселенной, где нет ничего, кроме счастья.

Прошла вечность. Валентин ощутил себя в центре галактики, вращавшейся вокруг них с Леной в темпе адажио. Он снова обрёл зрение и слух. Лена лёгким движением приподнялась и села на краю тахты, прижав ноги к груди и обняв их руками. Она не отрываясь смотрела на Валентина, и её затуманенные глаза поглощали его так осязаемо и чувственно, как её плоть только что поглощала его плоть. Любовь глазами разгорячила их и привела к новому соединению, но уже не слепому и отчаянному. Страсть сменилась нежностью и детским любопытством, радость от удовлетворения которого утраивалось благодаря ощущению растущего взаимного доверия.

Последний акт любви мог длиться вечно, но они всё-таки решили привести его к концу. В финале Валентин был пуст и чист, как родившийся младенец.

Засыпая, они держались друг за друга, словно боясь потерять. Шажков несколько раз пробуждался от того, что Лены рядом не было. Спохватившись, он открывал глаза, и с облегчением видел её сидевшей с поджатыми ногами на краю тахты и внимательно смотревшей на него.

– Что ты делаешь? – в полусне спрашивал Валентин.

– Тобой любуюсь, – отвечала Лена и ложилась рядом.

Валентин уехал только в понедельник утром с ощущением счастья и вселенской усталости. Весна набирала ход. Жизнь казалась новой, щедрой и безбрежной. А может, такой и была.